Александр Ромаданов. Плоть, прах и ветер --------------------------------------------------------------- Copyright 1998 by Alexroma http://kulichki.rambler.ru/XpomoiAngel/ Ў http://kulichki.rambler.ru/XpomoiAngel/ Повесть номинирована на литературный конкурс "Тенета-98" http://www.teneta.ru Ў http://www.teneta.ru --------------------------------------------------------------- 1. Случай в тумане Вездеход третий час шел через тундру по компасу в полном тумане. Желтые противотуманные фары почти совсем не помогали, и картина перед глазами напоминала кипяченое молоко с размешанным в нем сливочным маслом. У вездехода были отличные амортизаторы, он лишь слегка покачивался, и движение словно поглощалось его ревущими недрами. Водитель, будто угадав мою мысль, накрыл широкой ладонью спидометр и задорно прокричал: -- Как вы думаете, с какой скоростью мы едем? Я посмотрел в окно: глазу cовсем не за что было зацепиться. -- Пятьдесят, -- пришла на ум круглая цифра. -- Почти! Неплохо для первой попытки. Водитель победно захохотал, убирая руку. Стрелка была за отметкой семьдесят. Я холодно кивнул. Терпеть не могу панибратства со стороны подчиненных. -- Рекомендую сбавить скорость, -- строго сказал я, не меняя выражения лица. -- Туман сплошной стеной. -- А какая разница? -- нахально возразил он. -- Ориентиров и при ясной видимости тут нет. Как ни крути -- все равно по компасу ехать. Препятствий никаких... Тундра негороженая! -- Не забывайте, что существуют болота, -- напомнил я ему. -- Особенно сейчас, после глобального потепления, когда мерзлота... Я не договорил: вездеход сильно тряхнуло, и тут же по ушам неприятно резанул необычный громкий рев. Не машинный, а животный. Мы с водителем инстинктивно переглянулись. Он резко затормозил. Когда мы вышли из кабины и вернулись шагов на двадцать, ориентируясь в тумане по дыре от вездехода, которая еще не успела полностью затянуться, перед нами открылось душераздирающее зрелище: на земле в неестественной перекрученной позе лежал крупный старый олень с замшелыми щербатыми рогами и плешивой клочковатой шерстью. Вместо задних ног у него было кровавое месиво, в одном месте из пробитой шкуры отвратительно торчала острая кость. При нашем появлении он попытался оторвать от мерзлой земли скорбную бородатую морду, но ему удалось лишь скосить в сторону двух некстати появившихся безрогих существ огромный черный глаз, подернутый мутной пленкой. -- Не может быть! -- изумленно воскликнул водитель. -- Я ведь вас просил не лихачить, -- не без злорадства заметил я. -- Нет, этого не может быть, -- настаивал он. -- Почему? -- поинтересовался я. -- По теории вероятности! -- вскричал он. -- Представьте себе квадрат голой тундры четыреста на четыреста километров и на нем два объекта шириной один в метр, второй -- в пять. С какой вероятностью их пути пересекутся в одной точке? -- А мне странно другое: почему он не убежал от вездехода? -- ответил я вопросом на вопрос. Не люблю, когда подчиненные предлагают решать какие-то задачи. -- Да потому что он, похоже, несколько дней как отбегался. Посмотрите, какой он дряхлый. Извини, старина, не дали тебе помереть спокойно, -- вздохнул водитель. Я с новым интересом взглянул на несчастное животное. Впервые за тридцать лет жизни я столкнулся с существом, которое на моих глазах умирало своей смертью. Мне подумалось, что в этом процессе должно заключаться нечто существенное, предопределенное природой, и я отдернул руку от кобуры. -- Может, все-таки пристрелите? -- с надеждой спросил водитель. -- Глядите, как божья тварь мучается... -- Подождем минуту. Покури пока, -- протянул я ему раскрытый портсигар. Ждать и правда пришлось недолго: через пару минут олень резко вздрогнул и окончательно замер. Я был разочарован будничностью постигшей его смерти. Казалось, должно было произойти нечто значительное, но после кончины этого живого существа ничто в окружавшем его мире не изменилось. Оно унесло свою смерть, это свое личное событие, с собой, оставив случайным зрителям ненужный остывающий труп. Смерть -- ладно, но тайна небытия тоже ушла с концами, едва показав из норы на свет свой холодный мокрый нос. С досады я выпалил оленю в точку между ухом и глазом. -- Ты что?! -- подпрыгнул с перепугу водитель, не ожидавший от меня такой выходки. -- Контрольный выстрел, -- я убрал пистолет и хлопнул парня по плечу, давая понять, что прощаю спонтанное обращение на "ты" в нарушение субординации. -- После Бога? -- недобро прищурился он. -- В машину! -- приказал я, с трудом выдерживая его колючий взгляд. Водитель завел мотор и резко рванул с места. Мы ехали молча. Я подумал, что это даже кстати, и стал предаваться воспоминаниям. Когда я впервые узнал о смерти? Пожалуй, можно сказать точно: это случилось в девять лет, когда в нашем Интернате начались занятия по Закону Божьему. Я и раньше слышал о Спасителе, но это были обрывочные, смутные знания, почерпнутые из отдельных реплик воспитателей и старшеклассников. С началом занятий передо мной стали открываться необычные, жестокие истины. Свой первый урок учитель начал с того, что в красках рассказал про Иеуду-Гитлерра, про казнь Человеко-Бога и его апостолов и про жестокие гонения, которым подверглись адепты новой веры. История о смерти Мессии сковала меня ледяным ужасом. Впервые я ощутил свою беззащитность перед этой страшной бледной женщиной с кривым окровавленным ножом. Если даже сам Сын Бога не смог вырваться из ее цепких объятий, что уже говорить о простом маленьком мальчике? Конечно, я и до того дня знал о смерти, в основном из древних книг про мушкетеров и пиратов. Но смерть отчаянных взрослых дядек с рапирами, мушкетами и ятаганами не воспринималась неискушенным детским мозгом как нечто, имеющее ко мне хоть какое-то, пусть косвенное, отношение. Детей по их отношению к смерти, пожалуй, можно сравнить с животными. Скажем, домашняя кошка может наблюдать гибель других живых существ -- канарейки в клетке, задушенной ею же мыши или своих котят, утопленных в тазу хозяевами, -- но у нее нет способности к обобщению, и смерть других животных воспринимается ею как отдельная случайность, ничего не говорящая о ее собственной участи, уготованной ей природой или человеком в будущем. В этом смысле можно считать, что животные и дети по своему восприятию жизни суть бессмертные существа. Они боятся боли и инстинктивно избегают смертельных опасностей, но им неведом страх смерти, который приходит к человеку, когда он осознает неминуемость своей физической кончины. Но еще больший шок ожидал неокрепшую душу, когда я вскорости вслед за этим узнал о том, что вопрос о моей жизни или смерти будет решаться совсем скоро, всего через семь лет, потому что когда мне исполнится шестнадцать, специальная комиссия определит, обладаю ли я особыми способностями, которые дают мне право перейти в категорию Вечных, или же меня надлежит истребить как негодный биологический материал, отбирающий жизненное пространство и средства к существованию у одаренных людей. С паническим рвением я кинулся выискивать в себе выдающиеся способности, которые могли бы дать мне путевку в вечную жизнь, но ничего не обнаружил, кроме сущих глупостей, типа умения шевелить ушами или сворачивать язык в трубочку. Мое отчаяние усугублялось еще и тем, что моим соседом по комнате в Интернате был спокойный уравновешенный мальчик Игор, отличник по всем предметам, который проявлял особые способности к философии. Высокий и голубоглазый, с волосами цвета спелого пшеничного колоса, с виду он был нитсшеанской белокурой бестией, но в душе неизменно оставался фаталистом и флегматиком. "Будь что будет", -- таков был его основной принцип. Моих терзаний он демонстративно не приветствовал. Допускаю, что втайне он мне сочувствовал, но утешать меня не пытался, считая подобные переживания преходящей дурью. В этот сложный период я ощутил свое полное одиночество и духовную оторванность от всего мира. Родители навещали меня каждое воскресенье, но в их компании, которая совсем недавно давала ощущение теплого семейного уюта, я стал чувствовать себя еще более несчастным, потому что они уже обрели свое бессмертие и прожили каждый по двести с лишним лет, а я... К тому же, они получили свою вечную жизнь не за какие-то заслуги, а наравне со всеми, родившись в счастливое время золотого века победы над смертью, когда еще не было введено "иммортальных квот" -- они понадобились позже, с возникновением проблемы перенаселения Земмли. Сейчас я очень хорошо понимаю, что элементарно завидовал отцу, его жизненному благополучию и устроенности, и ревновал мать к другим ее детям (их было двадцать вечных, и я не знаю, со сколькими "забракованными" ей пришлось расстаться, едва они достигли совершеннолетия), но тогда эта тяжелая смесь из неосознанных детских чувств ядовитым осадком ложилась на дно маленького сердца. В присутствии родителей я был предельно немногословен и раздраженно-тороплив, стараясь побыстрее распрощаться с "предками", чтобы избежать разговоров "по душам". Они чувствовали отчуждение в наших отношениях, но не могли понять, отчего оно произошло, и страдали вместе со мной... То есть, "вместе" во временных, но не в душевных координатах. Искать совет у учителей -- значило прослыть подлизой, а этого я не хотел из мальчишеской гордости, которую не мог подавить даже страх смерти. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно размышляя над своим сложным положением, я, наконец, принял единственно верное решение: обратиться за помощью к всемогущему существу, к Спасителю. И начались мои изнурительные ночные бдения... После отбоя, дождавшись, когда Игор заснет, я потихоньку вылезал из окна и вдоль стены, по кустам приторно-пьянящей черемухи, чтобы не заметил охранник на вышке, пробирался к церкви, зажигал свечи перед алтарем и часами, стоя на коленях, молил Спасителя о том, чтобы он послал мне какой-нибудь талант. И вот однажды, через несколько недель таких ночных радений, когда я уже начал отчаиваться, тело Спасителя неожиданно качнулось на трехметровой виселице. Я огляделся по сторонам: пламя свечей не дрожало, значит, сквозняка не могло быть. "Спаситель, я не хочу умирать! -- взмолился я, снова обращая взор к Его совершенной фигуре. -- Умоляю Тебя, даруй мне бессмертие!" В ответ послышался тихий скрип, и тело на веревке стало раскачиваться, как от ветра. Меня охватили одновременно два чувства: радость и благоговейный страх. Сами собой слезы брызнули из глаз, и я выбежал во двор. Но не успел я домчаться до своего корпуса, как со стыдом осознал, что забыл поблагодарить Спасителя. Я пулей примчался обратно в церковь, обхватил покачивающиеся деревянные ноги повешенного мессии и, роняя на Его рассохшиеся ступни крупные прозрачные слезы, впервые по-настоящему благоговейно прошептал знакомое с раннего детства ритуальное благодарение: "Данкешон, герр Каальтен- Бруннер". Как только я получил благоприятный знак с небес, моя жизнь мгновенно и чудесным образом преобразилась. Мир уже не казался зловеще-пугающим, как прежде. Я еще не знал, как и что со мной произойдет в будущем, но уже был уверен за свою судьбу. Вернувшись из церкви, я повалился как был, в одежде и ботинках, на байковое покрывало скрипучей пружинной кровати и, изнуренный, но радостный, смотрел просветленным взглядом в темный потолок, по которому то и дело проползал длинной и косой полосой, прочерченной бегущими тенями от забора, свет далеких фар еле слышных машин, проходивших по дороге, начинавшейся сразу за Интернатом. Этот приглушенный свет из взрослого, незнакомого мне мира наполнял грудь сладкими грезами, и сердце стучало в ней ровно и спокойно: "Я буду жить вечно... веч-но-веч-но-веч-но-веч-но..." Радость переполняла меня, я буквально раздувался от нее, казалось, вот-вот, и я взлечу под потолок, наполненный ее легкой энергией. Мне нужно было срочно поделиться своим счастьем, вылить на кого-то его избыток. Я включил ночник, растолкал Игора и взахлеб рассказал ему историю про качнувшегося Спасителя. К моей некоторой досаде, он при этом непрестанно тер глаза, чесал под мышками и зевал. Наконец, он окончательно проснулся и уперся взглядом в настольную виселицу мессии, которую мне прислал отец по случаю начала религиозной учебы. Она была небольшой, но из красного дерева, очень хорошей старинной работы и принадлежала резцу мастеров известной Нююренбергской школы. Какое-то время я, поддавшись Игору, рассматривал ее тщательную раскраску, позволявшую увидеть мельчайшие детали, например, красную повязку со свастикой на рукаве Спасителя и железный крест на его груди. Даже веревка, обмотанная вокруг шеи Человеко-Бога, была витой и завязанной на узел, а не просто медной проволочкой с крючком, как на дешевых статуйках. -- Спаситель... качнулся, -- задумчиво проговорил Игор. В следующий момент он сделал нечто простое, но неожиданное: ткнул указательным пальцем подвешенную к перекладине фигурку. С неприятным чувством, которое сложно описать, но в гамме которого основными компонентами были одновременно циничное чувство превосходства над маленькой фигуркой и страх перед тем, кого она изображала, я следил глазами за сапогами мессии, как за маятником. -- Спаситель, -- опять задумчиво произнес Игор и фиолософски-равнодушно добавил, -- какой он, к черту, "спаситель", когда даже себя от петли спасти не смог? Прежде чем смысл его слов дошел до моего разума, я ощутил сердцем, что он сказал нечто преступно-кощунственное -- задрожав от гнева, я набросился на Игора, повалил его на пол и принялся неистово долбить в голову кулаком. Почувствовав свою неоспоримую вину, он почти не сопротивлялся, только вяло защищался, прикрывая глаза, чтобы я не наставил ему синяков. Когда я успокоился и отпустил его, он сосредоточенно утер с лица кровавые сопли, буркнул "извини" и повалился на кровать лицом к стене. Наутро он не подал виду, что ночью что-то произошло, и если бы не его распухший нос, можно было бы отнести тот печальный инцидент к разряду сновидений. Но это было, было, было... Впрочем, никогда мы не вспоминали об этом вслух. День шел за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, но чудесные способности, обещанные Спасителем, не спешили пробуждаться во мне. Впрочем, я не торопил их, потому что у меня в запасе было еще несколько лет и я был твердо уверен в том, что в один прекрасный день превращусь из никчемного гадкого утенка в прекрасного одаренного лебедя. Главным было то, что я получил знак от Спасителя и тем самым попал в круг избранных. Сейчас я уже могу сформулировать свои ощущения тех лет, но в ту пору это были не мысли, а интуиция, и она подсказывала мне, что достаточно нести на себе печать Спасителя, и тогда способности появятся сами собой, не важно какие, но это будут гениальные, даже сверхгениальные способности, потому что придут свыше, по небесной милости. И вот, как говорится в сказках, "в один чудесный день", а было мне тогда тринадцать лет, я заметил, что вижу в окружающих меня предметах и явлениях некую скрытую поэзию. Стоило мне взглянуть на что угодно, будь то снегопад в свете прожектора на охранной вышке или нечто более будничное, к примеру, тюлевая занавеска на окне столовой, по краям обычной картинки возникала некая музыкально-поэтическая аура. Когда я начинал эту ауру внимательно рассматривать, по телу проходили медленные теплые волны, волны любви ко всему, что меня окружало, к миру в целом и к каждой его частичке. Это было так необычно и так волнующе, что не оставалось сомнения в божественности происхождения такой ауры. Оставалось только перенести свое видение на бумагу, чтобы поделиться доверенной мне тайной поэтической сущности мира с окружающими. Это оказалось самым сложным. Стихи сами собой, легко и непринужденно, выплескивались на бумагу, но без всякой рифмы, а когда я пытался заменять одни слова другими, более подходящими по звучанию к предыдущим, терялся смысл всей фразы. Очень скоро меня охватило отчаяние: мои стихи не были похожи на стихи, а значит, я не умел распорядиться божьим даром. Я стеснялся показать кому-либо свои маленькие произведения, потому что боялся непонимания и насмешек. Единственным человеком, которому я доверился, был мой друг Игор. Когда он внимательно прочитал от начала до конца исписанную мной тетрадку в 12 листов (это казалось мне тогда бесконечно много), то серьезно и даже с необычным для него пафосом сказал: "Замечательные белые стихи". Я готов был его расцеловать: он нашел нужное определение. Белые стихи! Да, конечно же, это именно то, к чему у меня такие замечательные способности! Через неделю я стал героем дня в школе. Даже старшеклассники подходили ко мне на переменах: -- Это правда, что ты пишешь белые стихи? Дай сюда. -- Вот, -- бережно протягивал я им невесомую тетрадку. Они сосредоточенно листали, чмокая губами, надувая щеки и удовлетворенно мыча в особо понравившихся местах. Главное, они делали это серьезно. "Белые стихи" -- какие магические слова! Если бы я назвал свои вирши просто стихами, они бы ни у кого не вызвали интереса, но "белые стихи" -- это белая магия слова, волшебство соединения несоединимого. Свой лучший белый стих я написал в тот день, когда меня навестила старшая сестра Веда. Ей было чуть больше шестнадцати лет, и она только-только прошла обряд посвящения в вечные люди. До этого она воспитывалась в другом Интернате и я ничего не знал о ее существовании. Да и не мог знать: у моих родителей был незыблемый принцип не знакомить между собой своих несовершеннолетних детей. Разумеется, они поступали так по гуманным соображениям, иначе дети могли привыкнуть друг к другу, и если бы один попал в категорию вечных, а другой -- нет, первому из них была бы нанесена душевная травма (о втором уже никто не беспокоился). Был теплый весенний день, и мне разрешили выйти с сестрой за территорию Интерната, чтобы погулять на поле. Когда я увидел ее, то был неприятно поражен. Она была безумно похожа на меня самого: такие же светлые слегка вьющиеся волосы, прямой тонкий нос, зеленоватые глаза, мягкий овал лица и тонкие губы. Неприятным наше с ней сходство показалось мне потому, что мы были разного пола. Я словно смотрел в зеркало и видел в нем себя, только с длинными волосами, подведенными глазами, напомаженными губами и с торчащими из-под кофты заостренными буграми. Очевидно, ей в ту же секунду пришла в голову та же мысль, потому что она густо покраснела и глаза ее заблестели. "Не хватало только, чтобы эта девчонка тут еще расплакалась", -- с досадой подумал я и заставил себя улыбнуться. Однако, быстро преодолев начальную неловкость, мы с ней легко подружились, поскольку воспитывались в похожих интернатах и нам было что друг другу рассказать. Я закрываю глаза и передо мной стоит картина: мы лежим на прохладной земле, на свежих, только что проросших полевых травах, смотрим в синее небо, купол которого рассечен, как скальпелем, серебристым крестиком самолета, оставившим после себя ровный белый шрам, и я читаю наизусть свои стихи. -- Здорово, -- говорит Веда, и по ее голосу я чувствую, что ей действительно нравится. -- А про меня ты можешь сочинить? -- Нет, -- серьезно отвечаю я. -- Почему? -- поворачивает она ко мне свое любопытное личико. -- Потому что ты моя сестра, -- серьезно говорю я. -- Ну и что? -- А то, что... Я и сам не могу понять, почему. Наконец, понимаю, но не могу подобрать слов, чтобы объяснить. -- Стихи -- это как любовь, -- наконец, произношу я после долгого молчания. -- Значит, ты меня не любишь? -- спрашивает она, нахмурившись, но не серьезно, а игриво. -- Я люблю тебя как сестру, -- притворно вздыхаю я. -- Тогда сочини... -- она оглядывается по сторонам, -- вон про ту бабочку! Я смотрю на красивого и большого, причудливо порхающего махаона, и вижу вокруг него мерцающие черные точки. Я присматриваюсь к необычной ауре -- это кусочки от разлетевшегося кокона, в котором он превратился из прикованной к земле мерзкой волосатой гусеницы в красочное радующее глаз существо, непринужденно летящее по небу. Знала ли личинка, что ей предстоит переселиться из двухмерного мира в трехмерный? Конечно, не знала, но что-то ведь ее заставило сплести для себя кокон... Какое-то предчувствие у нее все же должно было быть! Я приоткрываю рот, и слова сами выходят из меня, как из чревовещателя: Может ли кокон прочесть откровение на крыльях порхающей бабочки? Веда завороженно молчит, потом неожиданно спрашивает: -- А почему кокон, а не гусеница? У кокона глаз нет, он прочесть не сможет, даже если захочет. Терпеть не могу объяснять стихи. -- Ну... -- неохотя отзываюсь я, -- имеется в виду не сам кокон, а то, что в коконе. То есть, может ли личинка, к тому же спящая, прочесть через стенки кокона откровение, начертанное на крыльях бабочки? -- Тогда да, -- вздыхает Веда. Очарование разрушено. К тому же, пора возвращаться: мне надо быть в столовой к началу полдника. Это мое стихотворение -- единственное запомненное мной, потому что оно было последним. Когда оно разошлось по Интернату и дошло до учителей, меня вызвал к себе Главный воспитатель. С виду он был добродушным сморчком лет трехсот (во времена его молодости средство для бессмертия уже изобрели, но старость предотвращать еще не научились), однако отличался въедливостью и педантизмом. -- Поясните, Стип, что вы имеете в виду этим вашим белым стихотворением? -- спросил он, задумчиво покусывая маленький розовый ластик на конце карандаша. Я смутился: никогда до этого взрослые не интересовались моими стихами. Взяв себя в руки, я рассказал ему примерно то же самое, что и Веде. -- Любопытно, -- сказал он и надолго погрузился в размышления. Наконец, через несколько мучительно долгих минут он вынул изо рта кончик карандаша, резко встал, одернул идеально подогнанный под фигуру черный мундир и официальным тоном провозгласил: -- Я запрещаю вам писать стихи. Идите. Я был ошеломлен. Слезы брызнули у меня из глаз от обиды и отчаяния. Я бросился вон из кабинета. -- Для вашей же пользы! -- прокричал мне вслед Главный воспитатель. То, что со мной произошло, казалось мне невероятной трагедией. Но это была не только моя трагедия -- это была и трагедия Спасителя, потому что люди отвергли дар, которым Он наделил меня собственной рукой. Для меня запрет на стихи означал смертный приговор, но я встретил этот приговор с гордо поднятой головой. Я уже не страшился смерти, потому что был уверен, что этот жестокий грубый мир, поправший в моем лице дар Спасителя, не достоин моей жизни. Да, я умру, но я умру стоя, а не на коленях, и встречу смерть с презрительной улыбкой на губах! Вот и вся история о том, как в тринадцать лет я заочно расквитался со смертью. После этого я зажил легко и непринужденно. Мне уже нечего было терять. Только через два года я узнал, что "бабочками", по аналогии с бабочками-однодневками, в просторечии называли ликвидантов -- тех, кто подлежал ликвидации, -- и до меня дошло, почему мне было запрещено сочинять стихи: воспитатель узрел в них опасную по своей сути аллегорию. Но в любом случае было поздно что-то восстанавливать. Мои способности к стихам были безвозвратно утеряны. Интересно, кстати, какими выдающимися способностями обладает мой временный подчиненный, этот хамоватый водитель вездехода, с виду совершенно заурядный тип? Должен же он чем-то отличаться от тех, кто не достоин не только вечной жизни, но и естественной смерти от старости... 2. Сюрприз -- Хотите знать, какие у меня способности? -- неожиданно спросил водитель. Я невольно вздрогнул. -- Я читаю мысли, -- сказал он, не дожидаясь ответа. -- Почему же вы служите водителем, а не... -- я запнулся. -- Для этого есть костоломы, -- криво усмехнулся он. -- Я не могу читать мысли людей, которые испытывают ко мне сильные негативные чувства. В таких случаях я чувствую злобу, и ничего другого. "И поэтому ты работаешь водителем и, скорее всего, по совместительству стукачом, -- невольно подумалось мне. -- Располагаешь к себе пассажиров ненавязчивым трепом, а сам в это время лезешь к ним тихой сапой в душу..." Водитель гнусно хихикнул. -- Черт побери, -- смутился я, -- никак не могу привыкнуть к этой вашей "замечательной способности". -- А еще я разгоняю туман, -- рассмеялся он примирительным добродушным смехом. Туман действительно рассеялся -- поднявшийся ветер изорвал его бесконечную крахмальную простыню в мелкие кусочки. Робко выглянуло скупое северное солнце. Вскоре на горизонте, все еще слегка подернутом дымкой, показалось шевеление множества неясных фигур с высокими шестами. "Гигантские полярные муравьи растаскивают телеграфные столбы для своего муравейника", -- пришла мне в голову дурацкая фантастическая идея. Водитель с улыбкой протянул мне бинокль. Я мысленно поблагодарил его и прильнул к окулярам. Теперь можно было явственно увидеть обнаженных по пояс людей, ворочающих длинные металлические реи. Картина визуально прояснилась, но по сути оставалась такой же дурацкой, как и моя фантастическая идея. -- Что они делают? -- спросил я. -- Тундру городят, -- равнодушно отозвался водитель. -- Директор фабрики приказал построить дорогу. Когда оказалось, что строить не из чего, он распорядился ее хотя бы разметить столбами. -- Зачем? -- Легендарный "орднуунг". Для порядка, короче. -- А почему они голые на холоде? -- Как голые?! -- водитель бесцеремонно забрал у меня бинокль и жадно прилепил его к глазам. -- Действительно... С ним произошла мгновенная метаморфоза: из добродушного, в меру нахального увальня он превратился в хищного самца. Его лицо вытянулось и заострилось, а нижняя губа сладострастно отвисла, влажно вывернувшись наружу. -- Тощие все, "доска два соска", -- пробормотал он скороговоркой. -- Где же новенькие, упитанные? -- Вам не противно? -- спросил я его. Вместо ответа он оторвал от глаз бинокль и прибавил скорость. Подрулив на всех парах к толпе рабочих, он снова уставился в бинокль, без стеснения рассматривая полуобнаженных коротко стриженых девушек с расстояния в двадцать метров. -- Я вам приказываю немедленно ехать дальше! -- рассвирепел я от его неприкрытой наглости. -- Ничего не получится, -- спокойно ответил он. -- Видите, въезд на трассу завален сройматериалом. -- Объезжайте! -- Не имею права. Директор приказал ездить только по трассе там, где она есть. Придется часик подождать, пока разберут штабеля. С трудом сдерживая раздражение, я вышел из кабины и подошел к ближней группе "бабочек". Увидев офицера в черной униформе, они бросили разбирать штабель и встали по стойке "смирно". -- Какой идиот приказал сгрузить реи на дорогу? -- спросил я у них. Они угрюмо молчали, показывая всем своим видом, что это не их дело. -- Почему вы голые? -- Нам приказали, -- дернула худым плечиком ближняя ко мне девушка. Мне стало неловко, потому что никто из стоявших передо мной молодых женщин даже не попытался прикрыть грудь. Видимо, они потеряли стыд, заранее простившись с жизнью. Мертвые сраму не имут... -- Кто? -- прокричал я, отводя глаза. -- Кто приказал? Где ваш начальник? -- На другом конце отряда, командует установкой рей, -- хрипло ответил один парень. Я прошел метров сто вдоль живого конвейера из "бабочек", передающих по цепочке из рук в руки тяжелые реи, выкрашенные в серебристую рефлекторную краску, и увидел чуть в стороне обнаженного по пояс верзилу-охранника. Положив на висящий на шее автомат руки, он с шумным выдохом делал приседания. -- Разминаетесь?! -- набросился я на него. -- Почему вы раздели ликвидантов? -- Чтобы загорали, господин обер-кобра, -- отрапортовал он, вытягиваясь по струнке. -- Им полезно, а то бледные, как смерть. -- За самоуправство будете наказаны, -- пообещал я ему. -- Немедленно приведите себя в порядок и оденьте рабочих! Охранник бросился выполнять приказание, а я вернулся к вездеходу. Там меня ждала еще более отвратительная картина: на своем сидении я увидел крупную женщину в ватных штанах, подпоясанных куском электропровода, через ее белую тонкую кожу выпукло просвечивали ребра. Она обеими руками торопливо засовывала себе в рот галеты, а водитель в это время усиленно разминал ее большие, с синими прожилками груди... -- Немедленно прекратите! -- заорал я на них. Ноль внимания. Тогда я схватил женщину за провод и вытащил из кабины. Изо рта у нее густо посыпались крошки. -- Я вас отдам под трибунал! -- пригрозил я водителю. Он только моргнул в ответ круглыми, ошалелыми от счастья глазами. Ну как бороться с такими идиотами?! -- Вы что тут, осатаанели все? -- попытался я его вразумить. -- Это важный государственный объект, а не бордель! Доложите на фабрику о моем прибытии, пусть что-нибудь предпримут. Я не собираюсь торчать здесь вечно. И... стряхните объедки с моего кресла, черт побери! Водитель позвонил по радиотелефону, доложил о моем скором прибытии и тут же передал мне трубку: -- Вас. Лично. -- Вальт Стип, инспектор Вечного контроля "Кобра", -- представился я. -- Дежурный по Фабрике, -- послышалось в ответ. -- Господин Директор ждет вашего приезда. Он просил немедленно соединить вас с ним. Одну минуту. -- Я жду. Трубка замерла, чтобы через несколько секунд взорваться экзальтированными воплями: -- Послушайте, любезный, где вы застряли?! Я вас жду с самого утра. Зарубите себе на носу: если вы опоздаете к ужину, я отдам вас под трибунал! -- Дорога перекрыта, господин директор, -- не очень внятно ответил я, несколько ошарашенный таким бурным приветствием. -- Ликвиданты разбирают завал в начале трассы. То есть в конце... -- К черту завал! К черту концы! К черту ликвидантов! Я высылаю за вами вертолет. Вы слышите? Вас ждет сюрприз. Готовьте валидол. Все! Трубка опять заглохла. -- Не обращайте внимания, -- утешил меня водитель, заметив мой озадаченный вид. -- Он со всеми так. Очень активный человек. Шутник и бонвиван. Энергия бьет фонтаном. Иногда -- по окружающим. Он обещал вам сюрприз? -- Это не ваше дело, -- поморщился я. Фамильярность подчиненных я еще могу перенести, с ней по крайней мере можно бороться, но панибратство со стороны начальства меня особенно угнетает, ведь от него нет никакого универсального средства. Каждый раз приходится ловчить и выдумывать что-то новое, чтобы увернуться от вельможных похлопываний по щеке, а теперь ситуация особенно щекотливая, потому что непонятно, у кого больше формальных полномочий и реальной власти: у заслуженного трехсотлетнего ветерана с периферии или у инспектора из центра, который в десять раз младше его. Скверный расклад. -- У нашего Директора на каждом шагу сюрпризы, -- не унимался водитель. -- День для него прожит зря, если он кого-то не разыграет. Кого -- неважно, хоть распоследнего ликвиданта. Однажды он ради хохмы пустил в газовую камеру веселящий газ. Причем не предупредив заранее охранника. Представляете, как ошалел бедняга, когда он откупорил дверь и на него, держась за животы от смеха, повалились хохочущие "покойники"? Его потом лечили от острого невроза... -- Помолчите, -- оборвал я водителя. -- Я не люблю черный юмор. -- Как угодно, -- отвернулся он обиженно. Однако надо быть готовым к возможным сюрпризам. Что ни говори, а миссия у меня довольно щекотливая. Надо еще раз прокрутить в голове встречу с Главным инспектором, чтобы ничего не упустить из памяти. Может случиться, что ключ к разгадке моей миссии, а значит, и к ее успеху, лежит в какой-нибудь малозначащей с первого взгляда реплике. Я откинулся в кресле и сделал вид, что задремал, а сам стал во всех подробностях припоминать аудиенцию с Главным, благо, она была довольно короткой. В тот день я только-только сгрузил на жесткий диск своего компьютера материалы нового дела, весьма объемного -- двенадцать мегабайт отчетов, докладных, объяснительных, рапортов, досье, доносов и кляуз -- когда меня вызвали к Главному. Это было необычно. Сотрудники моего уровня никогда не получали заданий непосредственно от него, всегда через промежуточного начальника, поэтому я с самого начала решил, что в чем-то провинился. Но и тут было что-то не так: трудно себе представить, насколько серьезной должна быть вина, чтобы сам Главный устраивал провинившемуся выволочку. С нехорошим предчувствием я отправился "на ковер". Мне уже приходилось несколько раз видеть этого человека на различных совещаниях, где он раздавал указания, но впервые я попал в его кабинет и дистанция между нами сократилась до нескольких шагов. Вблизи он оказался не таким страшным, каким представлялся на почтительном расстоянии. На совещаниях он выглядел резким, решительным, жестоким и беспощадным. Сам его вид заключал в себе нечто хищное: высокий рост, широкие плечи, зачесанные назад короткие седые волосы, агрессивно встающие над покатым лбом, крючковатый нос, вдавленные в череп глаза, бескровные губы, даже не губы, а их отсутствие, заполненное короткими глубокими складками вертикальных морщин. Не человек, а кондор. Птице-человек. Никто не знал, сколько Главному лет, но всем было хорошо известно, что он один из старейших на Земмле. Значит, ему было около трехсот пятидесяти. Должно быть, время вытравило из него всякие чувства: он никогда не был ни возбужденным, ни подавленным, ни радостным, ни грустным, ни чем-либо озабоченным. На одном бесконечно длинном заседании я даже задумался о том, какие жизненные стимулы движут этим человеком, и пришел к неминуемому выводу, что им руководит сам Спаситель. Если бы наш Главный был смертен, возможно, его после кончины причислили бы к лику святых как праведника, который жил не для себя, а исключительно ради великой идеи и общего дела. Так вот, когда Главный в тот день пригласил меня сесть в его кабинете в глубокое кожаное кресло, передо мной предстал расслабленный мудрый человек, не грозный громовержец Зевс, облаченный в строгую черную форму с тремя золотыми молниями -- регалиями руководителя могущественного ведомства, -- но тихий домашний философ в сером шерстяном костюме свободного покроя, при галстуке, но в мягких отороченных мехом тапочках. Всем своим видом он давал мне понять, что меня ожидает не совсем официальное задание. Для начала он попросил меня изложить в деталях биографию -- -- я подробно рассказал про Интернат, про Контрольное училище, про Высшую школу "Кобра" (контроль за браком) и про работу инспектором Вечного контроля. Он остался недоволен. -- Даты и другие факты я могу узнать из вашего личного дела, -- сказал он твердо, но без раздражения, тоном строгого, но терпеливого наставника. -- Расскажите мне про своих учителей, коллег, друзей и девушек. Это было несколько неожиданно. Зачем ему знать про моих друзей и девушек? Кто-то настучал на меня? Или наоборот, кто-то из моего окружения попался на чем-то серьезном и бросил на меня тень? Я взял себя в руки и рассказал о всех людях, оставивших какой-либо след в моей жизни. Рассказ занял около двадцати минут, и я ждал, что Главный меня прервет, но он слушал внимательно, хотя по его непроницаемому лицу трудно было сказать, насколько ему все это интересно. -- Все? -- спросил он меня, когда я остановился. -- Все, -- кивнул я. -- Вы женаты? -- Нет. -- Почему? -- бесстрастно спросил он. -- Считаю, что молод для такого решительного шага. Он пристально посмотрел на меня глубоко впечатанными в глазницы темно-карими глазами. В них промелькнула какая-то важная, но непонятная для меня мысль. Он надолго замолчал, а затем спросил: -- Как по-вашему, когда у вечного человека кончается молодость? -- Затрудняюсь ответить, -- честно признался я. -- Но думаю, лет в семьдесят. Мой ответ его, похоже, мало интересовал, потому что он тут же, без всякого перехода, сказал: -- Вы поедете с инспекцией на сорок шестую фабрику смерти. Проверите выполнение плана ликвидации. Учтите, что на территории этой фабрики находится один особо важный секретный объект, в который вы не должны совать свой нос. Этот объект подчиняется непосредственно президенту, и если вас уличат в том, что вы им интересуетесь, вам крупно непоздоровится. Вы меня поняли? -- пристально посмотрел он на меня. -- Я вас понял, -- кивнул я. Кажется, мы на самом деле друг друга поняли. -- Что вы знаете про доктора Морта? -- спросил он. Я удивился, но не подал вида. Уже несколько лет по Комитету вечного контроля ходили слухи о том, что в лазарете одной из фабрик смерти существует некий таинственный доктор Морт, который ставит опыты над людьми, причем не только над "бабочками", но и над вечными. В последнее время про него даже появились мрачные анекдоты. Типичная легенда. Никаких официальных сведений про Морта мне, естественно, не встречалось, поэтому в разговоре с Главным его не должно было, по идее, существовать. -- Абсолютно ничего, -- благоразумно ответил я. -- Прекрасно, -- кивнул головой Главный. -- Все что о нем услышите -- доложите мне. Он встал. Аудиенция была окончена. Я вышел из кабинета в смятенных чувствах. С одной стороны, Главный оказывает мне честь, доверяя неофициальное задание: было ясно как день, что он хочет проверить, существует ли на сорок шестой фабрике человек, которого называют "доктор Морт", а с другой сторны, он недвусмысленно дал мне понять, что если меня уличат в выведывании особо важных государственных секретов, он отдаст меня на растерзание контрразведки. Если я выполню задание и не засвечусь, меня, возможно, ждет повышение по службе, а если не выполню... Об этом лучше не думать. У "кобры" всегда должна быть установка на победу. Только вперед -- и только к успеху! Послышался шум лопастей. Я открыл глаза и увидел подлетающий вертолет. Пилот приземлил его всего в двадцати шагах, и я разглядел, как он, не выключая двигателя, машет мне рукой. Придерживая рукой фуражку, я поднялся по сброшенному мини-трапу в крошечный пассажирский отсек -- и пожалел, что по совету директора не принял валидол: в кабине меня встречали с объятиями Игор и Аллина, тот самый Игор, с которым я прожил в одной комнате в Интернате все свои детские годы, и та самая Аллина, которая была моей первой девушкой и которую я давно уже похоронил в своих мыслях, считая ее погибшей. Они усадили меня на сидение и, подперев с обеих сторон, принялись радостно пихать в бок и строить рожи. Говорить мы друг другу ничего не могли из-за сильного шума. Но, может, и к лучшему: это был тот момент, когда слова излишни. Я был так возбужден, что на какое-то время забыл и про свою миссию, и про то, куда направляюсь, и про предстоящую встречу с директором, и про зловещего доктора Морта, которого мне предстояло разыскать, -- все поглотила сиюминутная радость момента, светлая и безоглядная, как в детстве. Я смотрел в безумно красивое лицо Лины и удивлялся, как мало оно, в сущности, изменилось. Да, оно приобрело черты завораживающей женственности, но выражение его было все тем же, хитро-озорным и добродушным одновременно. Все те же прямые темно-русые, с медным отблеском волосы, кончики которых у плеч игриво завиваются наружу, те же прозрачно-серые в голубизну глаза, те же загнутые вверх уголки губ и те же едва зам