ее: дорога раздваивается, а человек идет сразу по обеим. -- Что ж, очень даже возможно, -- согласился доктор. -- Но тогда непонятно, что же в этот миг с нами-то произошло -- с вами, со мной, с Васяткой. Нет, Наденька, вы меня совсем запутали! -- Постараюсь распутать, -- невесело усмехнулась Надя, -- хотя боюсь, что запутаю еще больше. И не только вас, но и самое себя. Скорее всего, "раздвоение" не коснулось гостей из другого времени или из другого мира -- вас, меня, Васятки, тех же Глухаревой с Каширским. Но все мы в тот момент не остались в "своем" мире, а перешли в параллельный и стали свидетелями его рождения: вы -- в Доме культуры, а я -- на полянке у реки. -- И почему же так случилось? -- спросил доктор, который напряженно следил за Надиным "полетом мысли", не очень за ним поспевая. -- Боюсь, Владлен Серапионыч, что ответа на этот закономерный вопрос мы никогда не узнаем, -- вздохнула Надежда. -- Возможно, что вмешались, условно говоря, "высшие космические силы", которые "перенаправили" даже не столько нас с вами, сколько Анну Сергеевну и Каширского, на "Третью планету", а потом через Горохово городище дали возможность вернуться восвояси. Причина очень проста -- не дать им убить Васю, ведь это привело бы к непредсказуемым историческим последствиям. А та реальность только-только возникла, и в ней можно было вытворять все, что угодно, даже включая убийство Дубова. -- Ага, так вот почему в тот миг Вася "услышал" о своей скорой смерти! -- смекнул Серапионыч. -- Это "высшие силы" его предупреждали об опасности. И Анна Сергеевна непременно его бы утопила, если бы не вы, Наденька. -- Возможно, что так, -- не очень уверенно согласилась Чаликова. -- Ясно одно: из трех покушений только одно произошло в "нашем" прошлом -- попытка отравления на бульваре. А два другие, на речке и в лесу, угрожали не нашему, а "параллельному" Васе Дубову. Кстати, Владлен Серапионыч, как вы думаете -- если Вася и впрямь не просто исчез в кристалле, а попал на "Третью планету", встретит он там своего двойника, или нет? -- Наверно, он сам обо всем расскажет, когда вернется, -- оптимистично заметил доктор. -- Вы в этом уверены? -- Что расскажет -- не знаю. А что вернется -- уверен. -- А я -- нет, -- тихо проговорила Надя. -- Вообще-то у меня создалось впечатление, что "Третья планета" изолирована от нас куда сильнее, чем мы -- от Кислоярского царства. Вспомните, как долго возился кристалл, когда ему задали искать Солнышко. -- А как же тогда Василий Николаич оказался по ту сторону экрана? -- задумчиво промолвил Серапионыч. -- Нет, право же, в вашей теории что-то не сходится. -- Но зато она многое разъясняет, -- возразила Надя. -- Например, то, что мы вечером застали вас дома, хотя вы в это время были на лекции. Я уж не говорю про корейский самолет. Кстати, как вы думаете, отчего наши доблестные противовоздушные оборонщики его не сбили? -- Ну, право, не знаю, -- чуть растерялся Серапионыч. -- Наверное, чтобы не вляпаться в еще один международный скандал?.. -- Владлен Серапионыч, сейчас я скажу еще одну жуткую глупость, которую не решилась бы сказать никому другому, даже Васе. -- Надя чуть не на ощупь нашла чашку и отпила "для храбрости" еще пару глотков. -- Мне кажется, "параллельный мир" теряет всякий смысл, если он мало чем отличается от нашего. "Мир Царь-Города" -- это, в сущности, наш мир, но только застрявший в техническом развитии. А в остальном то же самое, со всеми нашими пороками -- завистью, корыстью, жлобством и далее по списку. Вот почему и Анна Сергеевна, и Каширский, и эти негодяи Михаил Федорович с Лаврентием Иванычем так вольготно там себя чувствовали, а Александр Иваныч как здесь был "белой вороной", так и там. И даже священническая ряса, кажется, не очень-то помогала... Или я и впрямь несу полную чушь? -- Ну, одной чушью больше, одной меньше -- невелика беда, -- отшутился доктор, хотя слушал Надю очень внимательно и вовсе не считал ее слова чушью. -- Тогда я продолжу. По-моему, "Третья планета" должна отличаться от нашего мира не столько внешними приметами, сколько чем-то иным, внутренним -- в отношении людей друг к другу, к природе, к обществу. Это трудно объяснить словами, но вы меня, наверное, понимаете? -- Пытаюсь, -- усмехнулся Серапионыч, -- хотя и с переменным успехом. Если позволите, Наденька, я вам задам наводящий вопрос. То, что вы говорите о морально-нравственных особенностях "Третьей планеты" -- это ваши фантазии на уровне благих пожеланий, или нечто большее? Боюсь, что у нас маловато "информации к размышлению". Только то, что Солнышко вырос и стал художником. Так ведь он мог стать художником и в нашем мире, если бы не трагическая случайность. -- Действительно, информации маловато, -- со вздохом согласилась Надя. -- Но в свете нашей "теории Третьей планеты" можно иначе взглянуть на то, что мы наблюдали вчера после предполагаемого "раздвоения". Вот хотя бы случай с корейским самолетом. Да, возможно, не хотели вызывать скандал. А может быть, офицер, который в "нашем" мире не задумываясь нажал бы на кнопку, вдруг подумал о людях, и рука дрогнула? И если так, то значит, что-то все-таки сдвинулось с мертвой точки! -- Хорошо бы, коли так, -- пожал плечами Серапионыч. -- Да как-то, знаете, сомнительно. -- А как хотелось бы! -- вырвалось у Нади. x x x Михаил Федорович смолоду отличался предусмотрительностью и, затевая какое-то дело, даже самое "ва-банковое", старался не только просчитывать ход событий, но и быть готовым к любому повороту. Задумывался Михаил Федорович и над таким вопросом -- а что будет, если с царем Путятой что-то случится? Ответ был один -- если даже с Путятой что-то случится, царь должен оставаться на престоле. Как это обеспечить на практике, Михаил Федорович поначалу не знал. Выход отыскался как бы сам собой, когда Глеб Святославович, среди прочих мелочей царь-городской жизни, доложил ему о некоем Макарии Галке, скоморохе из Потешного приказа, очень похоже изображающем царя Путяту (или, точнее, будущего царя -- разговор имел место незадолго до отречения Дормидонта). Михаил Федорович попросил узнать об этом скоморохе поподробнее и даже сам сходил на представление с его участием. А на следующий день к Галке заявился Глеб Святославович и сделал ему такое предложение, от которого тот не смог отказаться: Галка получал жалованье вдвое больше против того, что имел в ведомстве князя Святославского, а за это должен был поселиться в полузаброшенной усадьбе в трех верстах за городскою стеной, на дармовых харчах, и просто жить там, ничего не делая и никуда не отлучаясь, до особого распоряжения. Особое распоряжение последовало на следующий день после гибели князя Борислава Епифановича. Михаил Федорович понял, что если он не предпримет самых решительных действий, то в ближайшие дни его "тайной власти" может придти конец. И тогда был задействован проект "Преемник-2". Глеб Святославович перевез Галку в свой городской дом, где держал чуть не взаперти, а в свободное от других дел время натаскивал бывшего скомороха в том, что и как говорить в образе Путяты. Впрочем, Галка был парнем смышленым и все схватывал на лету. Не менее смышленым парнем был и сам Глеб Святославович. Хотя Михаил Федорович, по обыкновению, не говорил своему помощнику, для чего ему так срочно понадобился Путята-Галка, но Глеб Святославович прекрасно понимал: что-то произойдет, и очень скоро. "Что-то" произошло стремительно и неожиданно. Почти одновременно погибли и Михаил Федорович с Лаврентием Иванычем, и царь Путята; в городе начались беспорядки, правительство разбежалось кто куда, и Глеб Святославович остался, имея при себе скомороха Галку и широкую агентурную сеть Михаила Федоровича. Сначала он растерялся, не зная, что делать, но осознание того, что пришел его "звездный час" и лишь ему по силам не дать родной стране погрузиться в пучину, заставило Глеба Святославовича собрать всю волю и действовать четко и напористо. Конечно же, разыскать немногих оставшихся в столице влиятельных представителей светской и духовной власти и предъявить им "чудом спасшегося царя Путяту" для Глеба Святославовича особых трудностей не составляло. Трудности были совсем иного рода. В своем деле Глеб Святославович был знатоком и умельцем высочайшего уровня, ничем не уступающим Михаилу Федоровичу, а кое в чем и превосходящим его, но, в отличие от Михаила Федоровича, он не обладал широким взглядом на происходящее и имел весьма приблизительное представление об управлении государством. Отдавая себе отчет в собственных недостатках, Глеб Святославович понимал, что в одиночку ему не справиться, даже если он сумеет всех убедить, что Галка -- это и есть Путята. Нужен был знающий и деятельный человек, который стал бы при лже-Путяте, хотя бы на первых порах, тем, кого на Востоке зовут Визирем, а на Западе -- Первым Министром. У Глеба Святославовича, в отличие от Михаила Федоровича, времени на раздумья не было совсем, и решение приходилось принимать на ходу. В самый разгар беспорядков под стенами городского острога собралось десятка с полтора оборванцев, весьма похожих на Петровича. Размахивая палками и ржавыми ножами, они требовали выдать им боярина Хворостовского -- утеснителя простого народа и главного ворога невинно убиенного Государя-батюшки, в противном же случае грозились разнести острог по бревнышку. (Правда, как они собирались это делать, оставалось не совсем ясно, так как темница была выстроена не из бревен, а из камня). Начальника острога на месте не оказалось -- он побежал спасать от погрома свое имущество -- а его подчиненные с перепугу вывели незадачливого боярина из тюрьмы и сдали его оборванцам. Однако, к удивлению охранников, вместо того, чтобы тут же растерзать ненавистного богатея, оборванцы посадили его в невесть откуда взявшуюся добротную карету, запряженную тройкой упитанных коней, которые унесли Хворостовского в неизвестном направлении. Вскоре карета остановилась у крыльца третьеразрядной корчмы на краю погоста, где ее уже поджидал Глеб Святославович. Обменявшись на ходу несколькими словами, они оба вошли в корчму, где и произошла известная сцена встречи и примирения двух врагов -- царя Путяты с боярином Хворостовским. Причем Галка играл свою роль настолько вдохновенно, что даже Глеб Святославович на мгновение почти уверовал, что перед ним настоящий царь Путята, хотя сам не далее как вчера втолковывал бывшему скомороху, что, как и при каких обстоятельствах тот должен говорить. А в мечтаниях уже вставало грядущее устройство Кислоярского царства: Галка на престоле, Хворостовский -- правитель, а он, Глеб Святославович, будет при них заведовать Тайным приказом и разветвленной сетью осведомителей, оставшейся в наследство от Михаила Федоровича. Глеб Святославович знал, что здание Тайного приказа сгорело вместе со всеми бумагами, но не очень-то кручинился, так как был уверен, что сумеет возродить его на новом месте, на новых началах и, может быть, даже под новым названием. А в том, что без подобных служб не способно существовать ни одно государство, даже самое просвещенное и справедливое, Глеб Святославович был свято убежден. x x x ЭПИЛОГ Василий почти проснулся и лежал, не открывая глаз. Вчерашнее припоминалось очень смутно и казалось происходившим во сне. "Или все-таки наяву?" -- подумал Дубов. Он нехотя вытащил руку из-под теплого одеяла и провел рядом по дивану -- там никого не было. -- Значит, приснилось, -- вслух подумал Василий. -- А жаль... Он уже хотел было повернуться к стенке и еще немного поспать, как раздался громкий голос: -- Васька, не притворяйся, я знаю, что ты не спишь. Вставайте, граф, вас ждут великие дела! Василий открыл глаза -- прямо над ним стоял улыбающийся Солнышко. Из одежды на нем были только стоптанные шлепанцы, зато в руке он сжимал огромный кухонный нож. Дубов невольно попятился по дивану. -- Да это я картошку чистил, -- заметив Васин испуг, беззаботно расхохотался Солнышко и, положив нож на тумбочку, присел на краешек дивана. -- Солнышко, а ты совсем не изменился, -- задумчиво произнес Василий. -- А что, это плохо? -- Это просто замечательно! -- А ты изменился, -- посерьезнел Солнышко. -- Может быть, ты теперь вообще совсем другой человек... -- Может, и другой, -- улыбнулся Василий, -- но для тебя я тот же самый. -- Правда? -- Солнышко прилег на диван и, подняв одеяло, прижался к Василию. -- Васенька, мы же с тобой столько лет не виделись, а ты словно как и не родной. Давай разговаривать, болтать, трепаться обо всякой всячине! -- Давай, -- охотно согласился Дубов. Ему и впрямь хотелось о многом поговорить с Солнышком и о многом его расспросить, и прежде всего о том, действительно ли это "тот свет". Но начать Василий решил с более "приземленных" вопросов: -- Так ты что, прямо здесь и живешь? -- Да ну что ты, -- засмеялся Солнышко. -- Тут у меня студия, мы ее на пару с еще одним марателем холстов снимаем. А я живу неподалеку, отсюда три квартала. Кстати, супруга у меня -- инопланетянка! -- Правда? И с какой планеты? -- спросил Вася совершенно серьезно, решив, что, наверное, "тот свет" один общий для разных планет и галактик. -- А ты и поверил? -- залился смехом Солнышко. -- Да нет, она просто иностранка. Из Японии. А ребятишки у нас прелесть. Двое. Мальчик и девочка. Да что я рассказываю -- скоро сам их всех увидишь!.. Ну, хватит валяться, соня ты эдакая, а то картошка вся выкипит. Живо умываться и на кухню! То, что Солнышко называл кухней, оказалось маленькой комнатушкой, заставленной неоконченными шедеврами живописи и заваленной кистями, мольбертами и прочим художественным инвентарем; газовая плита, кухонный стол и две колченогие табуретки, казалось, с огромным трудом отвоевали себе пространство среди этого первозданного творческого хаоса. Пока Солнышко суетился у плиты над кастрюлей, из которой валил пар свежесваренной картошки вперемешку с чесноком, укропом и еще какими-то вкусно пахнущими травками, Василий не без труда втиснулся за стол и, отодвинув на окне самодельные пестрые занавесочки, осмотрел окрестности. Судя по березовым веткам, слегка покачивающимся у самого окна, студия находилась где-то на втором или третьем этаже. Прямо под березой на скамейке мирно беседовали две пожилые женщины, а чуть поодаль, под скромным дощатым навесом, стояли несколько велосипедов. Дальше двор незаметно переходил в огороды, а что было еще дальше, разглядеть не удалось из-за густой бело-зеленой стены молодых березок. Словом, это могла быть и сельская местность, и окраина города, но города или села наших, земных, а не... -- А собственно, кто сказал, что "тот свет" должен отличаться от "этого"? -- вслух подумал Василий. -- Эй, Васька, что ты там бубнишь себе под нос, -- прикрикнул Солнышко, который, несмотря на тесноту, ловко управлялся с кастрюлями и тарелками. -- Давай лопай, да не зевай, а потом я тебе город покажу. -- Какой город? -- спросил Дубов, принимаясь за картошку. -- Вот вкуснятина! Когда ты научился так стряпать? -- Да пустяки, -- махнул рукой Солнышко, хотя Васина похвала пришлась ему по душе. -- А город... -- Солнышко наконец-то влез за стол напротив Васи, положил себе пару картофелин и заговорил скучным "экскурсоводским" голосом: -- Дорогие гости, сейчас вы увидите главные достопримечательности нашей столицы: тысячелетний Колизей, прославленный Биг-Бен, а также Эйфелевскую башню, которая все падает, да не может упасть. А те из вас, кто после всего этого еще будет способен держаться на ногах, смогут совершить восхождение на священную вершину Фудзиямы... -- Так мы что, в Париже? -- прожевав картофелину, как бы наивно спросил Дубов, вспомнив известную поговорку "Увидеть Париж и умереть". Хотя в его случае вроде бы выходило с точностью "до наоборота". -- В Кислоярске мы, в Кислоярске! -- радостно закричал Солнышко, радуясь, что сумел еще раз обмануть Васю. И тут Василий сдался. Он понял одно -- что он ничего не понимает: где он оказался, на том свете или этом; с кем он оказался, с Солнышком или с кем-то, подделавшимся под Солнышко; в каком городе -- Кислоярске, Париже, Кислоярске "того света" либо где-то еще. Василий решил до поры до времени вынести все эти вопросы "за скобки", принять все происходящее за данность, расслабиться и получить удовольствие. "В конце-то концов, сам виноват, -- подумал Дубов. -- Никто ж меня за язык не дергал, когда я просил кристалл показать Солнышко..." И только когда они уже собрались покинуть гостеприимную холстомарательную мастерскую, Василий спохватился: -- Постой, мы же не одеты! -- Не волнуйся, на улице тепло. Ты, главное, не забудь что-нибудь на ноги обуть, а то босиком педали крутить не очень-то удобно... Ну ладно, Васенька, раз ты у нас такой стыдливый, то можно и одеться, -- сжалился Солнышко и тут же накинул приглянувшиеся ему еще с вечера Васины "бермуды". Васе ничего не оставалось, как напялить Солнышкины шорты и свою безрукавку. Хоть Василий и решил ничему не удивляться, при выходе из квартиры он все же слегка удивился: -- Солнышко, а что, дверь закрывать ты не будешь? -- Думаешь, надо? Ну ладно, можно и закрыть. -- Художник снял с гвоздика в прихожей ключик и запер замок, которому Василий в "своем" мире не доверил бы и почтового ящика, а сам ключ даже не положил в карман, а небрежно засунул под коврик. Выйдя из дома, Солнышко раскланялся с женщинами на скамеечке и потащил Васю к "велосипедному" навесу. -- Вот этот -- мой, -- с гордостью сообщил Солнышко, беря старый драндулет, раскрашенный яркими красками чуть не всех цветов радуги. -- А ты выбирай себе по размеру. Да вот хоть этот. -- А удобно ли без спросу? -- засомневался Василий. -- Чужой все-таки. -- Удобно, удобно, я обо всем договорился, -- заверил Солнышко. -- Сейчас, только сидение чуть приподнимем... Пока Солнышко возился с седлом, Дубов оглядел дом, из которого они вышли. Это было трехэтажное здание барачного типа, одно из тех, что выросли на окраинах Кислоярска в послевоенные годы. Присмотревшись, он увидел за деревьями еще несколько таких же домов. -- Скажите, пожалуйста, это ведь район Кировской улицы? -- обратился он к старушкам. -- Кировской? -- переспросила одна из них. -- Да нет, я о такой и не слыхивала. Там, за рощей -- Зеленая улица, а здесь -- Виноградная. -- Так ведь Виноградная -- это и есть бывшая Кировская, -- припомнила вторая женщина. -- Ты что, Степановна, забыла? "Значит, если Виноградная -- это Кировская, то Зеленая соответствует нашему Индустриальному проезду, -- сообразил Дубов. -- А ведь сразу и не узнаешь..." В "нашем" Кислоярске Дубову коли и доводилось бывать в этой части города, то, как правило, по профессиональной надобности: район Кировской и Индустриального проезда считался одним из самых криминогенных. Да и чисто внешне он выглядел совсем иначе: никаких садов и лужаек, а между бараками простирались замусоренные пустыри с редкими деревьями и кустами. -- Красиво, правда? -- сказал Солнышко, перехватив взгляд Василия. -- Мы тут всем городом порядок наводили, вот и Степановна с Семеновной соврать не дадут! Ну, поехали, что ли? Последние десять с лишним лет Дубов передвигался по городу и окрестностям преимущественно на стареньком синем "Москвиче", приобретенном по случаю еще в годы комсомольской работы, а на велосипед в последний раз садился и того давнее, и теперь Василия беспокоило даже не столько то, удержится ли он в седле, сколько -- сумеет ли "вписаться" в общее движение транспорта. Наблюдая за маневрами наиболее "продвинутых" велоджигитов, Василий всякий раз дивился, как они ухитряются проскакивать между мчащимися машинами и автобусами и при этом иногда остаются целыми и невредимыми. Но все оказалось куда проще. На Кировской, или, вернее, Виноградной, куда друзья попали, проехав по широкой тропе между двух бывших бараков, транспортного движения как такового почти что не было: люди передвигались преимущественно пешком или на велосипедах, а кое-кто даже на самокатах или роликовых коньках, которые здесь явно служили не столько забавой, сколько средством передвижения. Изредка попадавшиеся автомашины имели чисто служебное назначение: скорая помощь, аварийная служба или перевозка продуктов. Самой большой машиной оказалась старая добрая мусоросборщица-"Норба", но не выкрашенная в ядовито-зеленые тона, как в "нашем" Кислоярске, а размалеванная полуфантастическими зверями и растениями. По верху шла разноцветная надпись: "Берегите природу, мать вашу!" -- Я рисовал! -- не без гордости крикнул Солнышко, обернувшись за рулем. Он ехал впереди, показывая дорогу. -- Внушает, -- похвалил Василий, хотя он и не был поклонником такого рода живописи. -- А чего у вас машин так мало? -- А зачем зря воздух загрязнять? -- искренне удивился Солнышко. -- Нет, ну если кому нужно быстрее, или зимой, или еще какие причины, так у нас и автобусы есть, и такси. А эту мусоросборку прикрыть хотели, да Петрович настоял, чтобы оставить, пока ничего получше не придумали. -- Какой Петрович -- Соловей-разбойник? -- не подумав, переспросил Дубов. -- Вот именно, -- засмеялся Солнышко. -- Александр Петрович Разбойников, наш мэр. Василий еще раз мимолетно удивился -- в отличие от Солнышка, Александр Петрович был жив и, следовательно, на том свете никак находиться не мог. Правда, и мэром он уже давно не являлся: увлекшись левым экстремизмом, плавно переходящим в путчизм, товарищ Разбойников угодил на скамью подсудимых, отсидел шесть лет, а в последние годы, не довольствуясь скромным пенсионерским существованием, возглавлял Социалистическую партию. Словом, Александр Петрович прошел тот славный путь, который ему в качестве одного из вариантов спрогнозировал Васин приятель Генка после лекции профессора Кунгурцева. Хотя Дубов этого не помнил и помнить не мог. Понемногу освоившись в новых для него обстоятельствах уличного движения, ранее виденных лишь по телевизору где-нибудь в Голландии, Дубов понемногу начал поглядывать по сторонам, изучая окружающую его действительность. А действительность не очень отличалась от той, что была привычна Василию. В этом предместье Кислоярска он бывал нечасто и помнил его довольно смутно, однако в глаза бросалось обилие всяческой зелени, деревьев и кустарников, которых здесь в таких количествах никогда не бывало, а заборы, словно в оправдание нового имени улицы, были увиты диким виноградом. Что до прохожих и велосипедистов, то большинство из них были одеты (или раздеты) так же, как Солнышко, то есть в одних шортах или спортивных трусиках, а меньшинство -- как Василий, то есть в том же плюс в майке или рубашке с очень короткими рукавами, а то и вовсе без рукавов. А в одном из сквериков, коих вдоль Виноградной было бесчисленное множество, прямо на траве загорали и вовсе без ничего несколько ребят и девочек. -- Счастливые, -- вздохнул Василий, вспомнив, как они с друзьями ездили загорать черт-те куда за город, на речку. Здесь, правда, не хватало реки, но остальное в наличии имелось: и не по-городскому свежий воздух, и солнце, и травка, и еще -- естественность обнаженности, которой порой не хватало Васе и его одноклассникам. Одна из девчат, лет двенадцати-тринадцати, которую Дубов издали даже принял за мальчика, показалась ему на кого-то очень похожей. Василий на миг прекратил крутить педали, отчего чуть не свалился вместе со всем велосипедом. Заметив, что на нее глядят, девочка улыбнулась и приветливо замахала Васе рукой. Дубов страшно смутился и пришпорил своего двухколесного коня. Словно услышав его мысли, Солнышко еще раз обернулся: -- Узнал? Люськина дочка, Танюша. А вырастет -- станет такая же красавица! О том, какой красавицей стала выросшая Люся, Дубов не имел ни малейшего понятия -- вскоре после окончания школы она куда-то уехала из Кислоярска, и с тех пор о ней не было ни слуху, ни духу. Проехав еще пару кварталов, Солнышко, а следом и Василий свернули с Виноградной на более узкую улицу, которая в советское время носила имя Урицкого, а затем была переименована в ул. Канегиссера, даром что имена обоих этих исторических деятелей кислоярцам мало о чем говорили. Здесь же, судя по вывеске на угловом доме, улица называлась Тихая, и это название очень ей соответствовало, так как на нее выходило старейшее кладбище города -- Матвеевское. Вскоре вдоль тротуара показался дощатый забор, за которым темнели кресты и памятники. А у неприметной калитки Солнышко спешился и завел велосипед на территорию погоста. Василий немного удивился, но последовал его примеру. -- Спрямим путь, -- пояснил Солнышко, -- а заодно от велика отдохнешь. Я ж вижу, что ты с ним не очень-то ладишь. Друзья вступили на широкую аллею с двумя рядами молодых елей по краям. -- Раньше не приживались -- сохли, -- заметил Солнышко. -- А как только военный завод закрыли, так сразу воздух стал в тыщу раз чище, и вот вам пожалуйста, елки растут, будто в настоящем лесу. Здорово, правда? А вон погляди туда. Да не туда, а левее. Видишь? Василий хоть не сразу, но разглядел в еловых ветвях белку. Словно почувствовав, что за ней наблюдают, белочка перепорхнула на более нижнюю ветку и вскоре, спрыгнув на старинное замшелое надгробие, уселась на пышный хвост и уставилась на людей маленькими глазками-бусинками. -- Вот попрошайка! Ну извини, не захватил угощения, -- виновато развел руками Солнышко. Белочка насмешливо фыркнула и, вспрыгнув обратно на ветку, куда-то исчезла. -- Правда, хороша? И главное, никто их ниоткуда не завозил, сами завелись. А еще тут, говорят, ежики появились. Сам не видал, врать не буду, но люди видели. Правда, здорово: на кладбище -- и ежики?! Хотя Василий и не очень понимал, для чего на кладбище ежики, он одобрительно закивал, чтобы не обижать равнодушием своего восторженного друга. Ведя велосипед, Солнышко продолжал увлеченно рассказывать о редких растениях и животных, обитающих на Матвеевском кладбище, так что Дубова так и подмывало спросить, не открылся ли здесь филиал зоопарка и ботанического сада. Вполуха слушая Солнышко, Василий машинально разглядывал памятники и читал надписи, и чем дальше, тем более ему казалось, что кладбище чем-то отличается от того, которое было в "его" Кислоярске. Сначала он не мог понять, чем именно, а потом сообразил, или, вернее сказать, ощутил, что оказался как бы на двух кладбищах одновременно. Одно, условно говоря, Старое Матвеевское, олицетворялось огромными крестами и надгробиями, аляповатыми оградами, а в звуковом выражении -- вороньим карканьем, долетавшим откуда-то сверху, из крон вековых деревьев. Новое же кладбище как бы незаметно врастало в старое -- небольшими легкими памятниками, невысокими холмиками, засаженными зеленым дерном, оградками из кустарника, наконец, молодыми елками, белочками и веселым чириканьем воробьев и каких-то других пташек, в названиях которых путался даже Солнышко. А сравнивая надписи на могильных камнях, Дубов установил, что "новому" кладбищу лет пятнадцать-восемнадцать, но никак не более двадцати. Чтобы спрямить дорогу через кладбище, нужно было пройти по той аллее, которая теперь звалась Еловой, а затем повернуть на центральную. Однако Солнышко отчего-то свернул на какую-то довольно узкую дорожку. Так как продвигаться здесь можно было не очень быстро, то Василий успевал прочитывать все подписи на памятниках, попадавшихся на пути. Одна могилка, из "новых", привлекла особое внимание Василия. Рядом с аккуратным прямоугольным холмиком, засаженным какой-то веселой травкой вперемежку с ромашками и васильками, стояла невысокая белая плита, на которой было выбито: "Васенька Дубов". (Именно так -- Васенька, а не Василий или хотя бы Вася). "Тезка", -- подумал Дубов, но когда сумел прочитать то, что было под именем, то ему стало малость не по себе: тезкин год рождения совпадал с его годом, а год кончины значился -- 1988. Отсутствие дня и месяца в обеих датах еще внушали надежду, что это простое совпадение, но Солнышко, прислонив велосипед к вековой липе, отправился между могил именно туда, к месту последнего упокоения юноши, которого звали Васенькой Дубовым. Василию ничего не оставалось, как последовать за Солнышком. Последние сомнения исчезли, когда Дубову удалось получше разглядеть темное пятно над именем покойного -- это была фотография, а точнее, фотокопия с рисунка спящего мальчика. Василий тотчас узнал свой портрет, который нарисовал Солнышко незадолго до собственной гибели. Солнышко нагнулся к камню, нежно погладил его, будто спящего ребенка, и повернулся к Василию: -- Извини, Вася, забыл цветочков прихватить. Ну ничего, на обратном пути завезем. А заодно напомни, чтобы я купил орешков, белочек покормим. -- И, перехватив взгляд Дубова, прикованный к портрету, пояснил: -- Нет, ну ты не подумай, у нас и фотки твои сохранились, и более похожие портреты, но мы выбрали этот, он ведь и тебе самому нравился. Тут Василий не выдержал: -- Прости, пожалуйста, Солнышко, но я тебе задам один очень глупый вопрос. Тебе не кажется странным, что ты так заботливо прибираешь мою могилку и одновременно разговариваешь со мною живым? Однако Солнышко ничуть не смутился: -- А я никогда по-настоящему и не верил, что тебя не стало. Даже у учителя спрашивал, правда ли, что ты жив, а он мне ответил, ну, ты ж его знаешь, он любит позаумничать, что, дескать, в каком-то смысле так оно и есть. Василий, разумеется, понятия не имел, о каком учителе толкует его друг, но переспрашивать не стал. -- Я его тогда спросил -- мол, если ты в каком-то смысле жив, то не могли бы мы с тобой в каком-то смысле встретиться. Учитель сказал, что это вообще-то не положено, но если очень хочется, то можно. А вчера он мне позвонил и сказал: "Принимай гостя". Я сразу все понял, и вот пожалуйста -- мы снова вместе. -- А я ничего не понял, -- вздохнул Вася. -- Потом заглянем к учителю -- он тебе все объяснит, -- пообещал Солнышко. -- Ну ладно, поехали дальше. И они поехали. Вернее, пошли, катя велосипеды. После нескольких поворотов, они вышли на центральную аллею, а по ней -- к главному выходу с Матвеевского кладбища. За железнодорожным переездом открывалась перспектива Матвеевской улицы. Как и в "нашем" Кислоярске, она была покрыта булыжником, что очень затрудняло движение машин, а езду на велосипеде делало бы совсем невыносимой, если бы не широкие асфальтированные тротуары. -- Решили оставить, как есть, -- пояснил Солнышко. -- История все-таки. Не мы брусчатку клали, не нам ее и убирать. Да ничего, Вася, мы поедем другим путем. -- И с этими словами он привычно вскочил на велосипед. "Другой путь" оказался безымянным переулком, который отходил от Матвеевской улицы, а вторым концом в прежние годы упирался в проходную военного завода, того самого, из-за которого на кладбище не приживались хвойные деревья. Василий не знал, как выглядел этот завод, не имевший даже названия, только "почтовый ящик номер такой-то", при советской власти, но бывал на его территории уже в более поздние годы. Большинство корпусов были "приватизированы", а на самом деле -- просто разгромлены и разграблены и имели такой вид, как будто подверглись массированному нападению той продукции, которую долгие годы выпускали. Лишь несколько небольших вспомогательных корпусов, куда вселились фирмы, имели более-менее пристойный вид, отчего общая картина запустения выглядела еще безрадостнее. Совсем не то было здесь, в Кислоярске "потустороннем", как Василий продолжал его звать, хотя уже не совсем был уверен в точности такого обозначения. Переулок не прерывался у проходной, которой здесь и не было, а продолжался дальше, через бывший завод. Да и безымянным он больше не был -- сердце Василия на миг дрогнуло, когда он прочел название: "Улица Сорочья". Территория бывшего завода разительно отличалась от того, что мог видеть Василий в "своем" Кислоярске. В ярких, праздничных зданиях трудно было узнать те мрачноватые серые корпуса, где люди, высшее творение природы, производили орудия для уничтожения себе подобных. Теперь здесь размещались мастерские, гостинницы, кафе, а кое-где и обычные жилые дома. Ну и, разумеется, все свободное пространство занимали деревья, цветочные клумбы и зеленые лужайки. -- А там, -- Солнышко махнул рукой куда-то в сторону, -- даже вишневый сад посадили. Ты бы поглядел, как он хорош весной, в цвету!.. И вдруг Василий затормозил, как вкопанный: на месте прежнего технического водоема возвышалась церквушка, полностью повторявшая ту, где служил отец Александр, даже ограда была точно такая же, разве что более новая и не покосившаяся. Конечно, это могло быть и совпадением -- мало ли на свете похожих церквей -- но стояла она не просто где-то, а на Сорочьей улице. Хотя в Царь-Городе Сорочья улица находилась в совсем другой стороне. Не добавила ясности и памятная доска, вделанная в ограду: "Храм Всех Святых на Сороках. Восстановлен стараниями Кислоярской общественности в 1997-2001 годах". Далее следовал список юридических и физических лиц, коим общественность выражала особую благодарность за содействие, и первым номером значился председатель горисполкома Александр Петрович Разбойников. Даже после всех сюрпризов Василий был потрясен до глубин души -- представить себе пламенного коммуниста и борца с религиозным мракобесием товарища Разбойникова восстанавливающим опиумокурильню для народа он никак не мог. -- Васька, что ты там копаешься? -- раздался чуть не над ухом голос Солнышка. -- А-а, вот оно что. А я и не знал, что ты памятниками интересуешься. Красивая церковка, что есть, того не отнимешь. Ну, поехали? -- Поехали, -- согласился Дубов, берясь за руль. -- Только давай не так быстро. Поговорить надо. -- Ну, поговорим, раз надо. Ты можешь ехать с одной рукой? В этом Вася уверен не был, но на всякий случай кивнул. Солнышко прямо на ходу протянул ему руку: -- Держи. Ехать подобным "катамаранным" способом оказалось очень удобно -- во всяком случае, Василий чувствовал себя более надежно, чем наедине с "железным другом". Конечно, на улицах "нашего" Кислоярска таким образом передвигаться было бы весьма затруднительно, но здесь это ни у кого не вызывало никаких помех. -- На доске написано "восстановлен", -- приступил к расспросам Дубов. -- Это значит, что когда-то раньше такой храм уже там стоял? -- Без понятия, -- забыв, где находится, Солнышко развел руками и едва сам не свалился, так что уже Васе пришлось его подстраховывать. -- То есть я в это дело как-то не особо въезжал, но можно уточнить. Может быть, когда-то раньше там действительно стояла церковь. Потом, когда строили завод, то ее снесли, а теперь восстановили. Я и сам просился расписывать внутренние стены, да мне сказали, что моя манера, видите ли, не подходит. Единственное, что доверили -- так это ограду красить, да и то следили, чтобы без художественной самодеятельности. Вспомнив расписанную Солнышком "Норбу Александровну", Василий в глубине души согласился с таким решением, хотя вслух, конечно, высказывать этого не стал. -- Ну а само здание и внутреннее убранство -- их тоже восстановили, как раньше было, или как-то иначе? -- продолжал допытываться Дубов. -- Понимаешь, где-то, не помню где, я уже видел что-то очень похожее, поэтому мне важно знать. Солнышко на миг задумался: -- Точно не уверен, но, по-моему, чертежи и рисунки наш учитель откуда-то откопал. Да если тебя это так волнует, то у него у самого и спросим. -- Да, конечно, -- рассеянно кивнул Дубов. И подумал (разумеется, вслух): -- Выходит, что Храм Всех Святых на Сороках восстановлен в Кислоярске еще до того, как был разрушен в Царь-Городе... -- О чем ты? -- не расслышал Солнышко. -- Вась, ты лучше кругом-то погляди -- лепота какая! Василий осмотрелся: -- Уж не Елизаветинская ли? В привычном Дубову Кислоярске эта часть Елизаветинской улицы выглядела весьма непритязательно, особенно с конца восьмидесятых годов, когда, согласно плану благоустройства города, были снесены многочисленные деревянные хибарки, а на их месте выросла дюжина бетонных "коробок". Уцелели всего лишь несколько таких избушек, да и то потому что активистам из общества защиты памятников удалось доказать, что в одной из них проездом в сибирскую ссылку якобы останавливался пламенный революционер товарищ Камо, в другой предположительно родился видный партийный деятель товарищ Кленовский, а в третьей во времена оные нелегально собирались местные социал-демократы и штудировали "Капитал". Василий хорошо помнил, как к нему, в то время младшему инструктору горкома комсомола, прибежала историк Хелена, будущая баронесса фон Ачкасофф, с мольбой -- не дайте товарищу Разбойникову снести дом купца Кочерыжкина, памятник русского деревянного барокко начала 19-го века. Василий как мог успокоил кандидата исторических наук, напоил чаем, и когда гостья изложила суть дела, ответил: "Товарищ Хелена, если хотите спасти этот дом, то забудьте про барокко, а уж тем более про купца Кочерыжкина -- Александру Петровичу все это хуже красной тряпки. Давайте придумаем что-нибудь более для него понятное". Тогда-то совместными усилиями Дубова и Хелены родились легенды о товарище Камо, о подпольных марксистах и даже о декабристе князе Волконском, будто бы отбывавшем часть ссылки в Кислоярских краях. В какой мере эти сведения соответствовали истине, сказать трудно, однако несколько старинных домов от сноса избавить удалось, и теперь они неприкаянно торчали среди железобетонного уродства напоминанием, что когда-то Кислоярск был городом со своим лицом, своей архитектурой и своей неповторимой историей. А здесь, в "потустороннем" Кислоярске, и дом купца Кочерыжкина, и все остальные, снесенные и уцелевшие, не только украшали собой Елизаветинскую улицу, но и как бы обрели вторую молодость: стены были выкрашены в яркие, сочные цвета, крыши увенчаны коньками и даже флюгерами, а перед окнами зеленели палисаднички. -- Красиво ведь, правда? -- безумолчно говорил Солнышко. -- А внутри -- просто сказка! Вон в том синеньком особняке теперь выставочный зал, а мы с тобой как-нибудь зайдем в соседний дом, посмотришь, как люди живут. -- А удобно ли? -- засомневался Василий. -- Удобно, удобно! Там ведь мой приятель живет, реставратор. Он всю улицу восстановил, а потом воспользовался служебным положением и один дом, самый запущенный, отделал для себя. Увидишь -- ахнешь! Поскольку друзья все еще ехали по Елизаветинской, а Солнышко не выказывал намерения куда-либо свернуть, то вскоре они должны были оказаться у того места, где находился бывший горком комсомола, ныне переименованный в Бизнес-Центр. Василий мог лишь гадать, окажется ли это серое здание на своем месте, и если да, то что в нем находится. Дом оказался на месте, но был ли там Бизнес-Центр или что-то другое, определить было трудно. Василий лишь понял, что там располагались какие-то фирмы и организации -- по обе стороны от входа висели многочисленные таблички, а на месте автостоянки стояли несколько навесов с решетками для велосипедов. Солнышко отправился прямо на стоянку, и пока он искал, куда приткнуть оба велосипеда, Василий разглядывал вывески. Среди мн