сидел возле крохотного стола у окна, светил горячим языком, приглашал, куртуазный, к эскалопу с каштанами. - Вам здесь будет удобно, - утвердила дама, вынула из воздуха меню в огромной кожаной (уж кожа-то настоящей была, точно!) папке, напомнила: - Эскалоп, эскалоп, рекомендую... - и исчезла в предвечерней полутьме зала. - Чудеса у вас тут, собакин, - сообщил Ильин сенбернару, но тот отвечать не захотел, гордый, убрал язык и ушел прочь, в кухню, в прихожую, в кабинеты, по-балетному ставя лапы сорок второго размера. - Нашел с кем разговаривать, - обиженно сказал Ангел. - Тварь бессловесная, неумная... Советую на закуску гансепаштет с фисташками, а из вин - бордо, конечно, шато де ля тур, это тебе по деньгам. - Что-то странное здесь... - боязливо заметил Ильин. - Не спорю, - согласился Ангел, - весьма. Но лобовой опасности не чувствую, а напротив. Да и чего побаиваться? Привыкай. У тебя ж с утра одно странное за другим. И тут же престранно материализовался юный официант, молча выслушал заказ и престранно же растворился в пространстве-времени, а из кухни из-за стойки бара кратко выглянул сенбернар и престранно зевнул, словно хотел что-то сказать, но передумал - назло Ангелу. А мог бы и сказать, то есть предупредить. Потому что на крошечную площадку перед стойкой неожиданно и тоже престранно выпорхнули из кухни (или все же из-за кулис?..) пестрые маски известной Ильину комедии дель арте. Выпорхнула Коломбина, выпорхнул грустный Пьеро, выпорхнул ромбовидный Арлекин, выпорхнули Тарталья и Панталоне, а сенбернар, прикинувшись пуделем Артемоном (совковый граф не все у Коллоди упер, кое-что из комедии дель арте позаимствовал...), тенью просочился сквозь них и опять исчез. Он был лишним на этом странном празднике жизни. И только теперь Ильин заметил, что кое-какой народ в ресторане имел место, то есть обедал. ВЕРСИЯ Главным в России был президент. Он выбирался всенародно раз в пять лет. Как в Америке. Президент представлял свою партию, в данный текущий момент - национал-социалистическую. Но Россия всегда тяготела к монопартийности, и, хотя в стране существовала официально зарегистрированная куча всяких партий, самой мощной и многочленной была национал-социалистическая. И президент в России которое пятилетие выбирался именно от нее. Се ля ви. Он же по традиции, идущей еще с просто социалистических (без "национал") довоенных времен, был на полставки председателем этой партии. Демократия сие позволяла. Хотя, если быть честным, каждое пятилетие выборы президента происходили на альтернативной основе, кандидаты выдвигались и от иных партий, набирали не менее ста тысяч голосов выборщиков, чтобы зарегистрироваться, и вольно конкурировали с кандидатом от НСПР на финишной прямой. К финишу обычно приходили два-три конкурента и благополучно дохли, не выдержав конкуренции. Официально запрещена в России была лишь одна партия - коммунистическая. Также раз в пять лет избиралась Государственная Дума, в которой тоже доминировали наци. Хотя наряду с ними в Думе имели заметную квоту кадеты, представители Крестьянского союза, Промпартия и чуть-чуть - анархо-синдикалисты... Премьер-министр и министры назначались президентом и утверждались Думой. Утверждение обычно проходило долго и шумно, телевидение отводило думским заседаниям целый канал, и дней не менее десяти крикуны изо всех сил боролись с президентом, чтоб не утвердить его кандидатов, но он, как правило, уступив им одного-двух, мощно побеждал. А и то верно: ему страной руководить. По Конституции, принятой в 1955 году, все министры подчинялись премьеру, а гебе. Министерство внутренних дел и армия - непосредственно президенту. Формально они, конечно, входили в Кабинет министров, но только их там и видели. Президент не хотел ни с кем делить ни информацию, ни силу, которая той информацией питалась. Так повелось изначально, с первых президентских лет, когда на российский престол... - то есть, тьфу, на президентское кресло!.. - сел умнейший и хитрющий мужик Петр Скоков. Случилось это в давнем пятьдесят четвертом, в декабре, то есть первые президентские выборы в тот год прошли, а сам Петр Скоков до того уже года три бессменно и мощно лидировал в Российской национал-социалистической партии, резко и убедительно выступал за предоставление России экономической и политической самостоятельности. Немцев, правда, чересчур не громил, но все же и доставалось им от него за чрезмерные имперские устремления - особенно после пятьдесят второго, после смерти Гитлера. Тому, как здесь уже говорилось, надо было только откинуть лыжи, чтоб все кругом завертелось в сторону демократии и плюрализма, пополам с гласностью. Перестройка, блин! Ильин читал многочисленные воспоминания о тех годах и разные политологические копания и удивлялся: Россия до уныния предсказуема. Ликующий свободолюбивый народ ликует однообразно одинаково во все периоды истории. И в феврале семнадцатого, и в ноябре того же проклятого, и в августе девяносто первого - в прежней жизни Ильина, и летом пятьдесят четвертого - в Этой жизни, когда Германия (а вовсе не сами немцы!) практически сдала свои имперские позиции в России, объявив выборы. Хлебом его не корми - дай поликовать, помитинговать, подемонстрировать. Хотя с хлебом в пятьдесят четвертом в этой России было все в полном порядке, хватало хлеба с лихвой. Что-что, а Россия к моменту самоопределения оказалась весьма сытой страной... Ильин представлял, как это было в пятьдесят четвертом, и сравнивал с началом перестройки в своей России, с мятежным августом девяносто первого, с полуголодным и безнадежно злобным разгулом объявленных свыше демократии и плюрализма. Похожим казалось. Не по голоду, но по злобе. Все очевидцы отмечали злобу плохо управляемых толп и вспоминали бессмертное пушкинское - про российский бунт. Хотя бунта не было. Германия, придавленная общественным общемировым мнением, отступила не ропща; уже хорошо известный России Скоков прошел в президенты безальтернативно и без эксцессов. Что занятно, именно его поддерживали и политики Запада - в США, в гордой Британии, французы тоже. Считали достойным. Хотя кто-то, наверно, и еще, кроме Скокова, выдвигался, кто-то бежал за паровозом, но отстал настолько, что даже в воспоминаниях, читанных Ильиным, не поминался - ни добрым словом, ни лихом. За Скокова проголосовали 99,8 процента избирателей всей страны - что там красноликий любимец прежних соотечественников Ильина, победивший на выборах в социалистической столице какого-то никому не ведомого директора завода! Биографию Скокова Ильин знал. Она печаталась всюду. Первый российский президент, круто повернувший побежденную в молниеносной войне страну к самостоятельности, к политической независимости, к креслу в ООН, сумевший не вмешиваться в рыночную экономику, которая хотя и управлялась исподволь и в открытую из-за "бугра", но все же числилась российской, - такой президент везде и всюду проходит по разряду любимцев народа. Народ должен знать своих героев, как заявил другой любимец, ныне вычеркнутый из народной памяти. Ильин мог цитировать жизнеописание первого президента наизусть, хотя и не проходил его в гимназии или лицее. Родился в 1908-м. В 1937-м загремел на Колыму по пятьдесят восьмой статье тогдашнего УК - за антисоветскую пропаганду и шпионаж в пользу фашистской Германии. Естественно, считал Ильин, никакого шпионажа не было, да его не подтверждали и современные биографы; дед Ильина тоже, кстати, в тридцать седьмом за шпионаж сел - только в пользу Америки. Модно было. А антисоветская пропаганда - это да, это имело место. Двадцатидевятилетний инженер-метростроевец открыто выступил на профсоюзном собрании в защиту частной собственности. Дурак был. Ангел тогда, помнится, так и прокомментировал прочитанное Ильиным... Но дурак или нет, а все это потом сильно прибавило Скокову в популярности, позволило числиться безвинной жертвой сталинского режима и безудержным апологетом рыночной экономики. Но смех смехом, а Скоков и впрямь много сделал на посту президента. Конституция России - его детище. Гонения на коммунистов, конституционно закрепленные запретом на партию, - тоже дитя ненависти человека, бездарно потерявшего пять лет жизни на лесоповале. Развитие экономики - политика невмешательства в хозяйственные дела, всяческое поощрение отечественных и иностранных инвестиций, Закон о земле, Закон о собственности, скучно перечислять. Не научный трактат пишем. Россия была сыта, обута, одета, компьютеризирована, автомобилизирована, рубль числился конвертируемым, хотя и не очень-то котировался в тех же Штатах или в Англии. Существовала разумная квота на вывоз наличности. Да ведь так - не только рубль. И франк вон тоже, не говоря уж о какой-нибудь песете!.. Петр Андреевич Скоков пропрезидентствовал с 1954 по конец 1964 года, ровно два срока, отпущенных ему его же Конституцией, в пятьдесят шесть лет вышел из политических игр и ненавязчиво оказался президентом иного рода - президентом концерна "Сайбириа ойл". К шестьдесят четвертому тюменская нефть пошла на мировой и внутренний рынок рекой, в Западной Сибири толклись большие и малые нефтяные компании, но постепенно все подгреб под себя означенный концерн, в который вошли российские "Тюмень-нефть", сибирский банк "Гермес", Сибирская нефтяная биржа и французский "Эльф Акитен". Случайно или нет, но пост президента был свободен как раз к уходу Скокова с политической арены и ему предложен. А он не отказался. Злые языки, правда, говаривали, что Скоков, еще будучи президентом России, круто лоббировал в пользу концерна. Но что нам злые языки! В России было и будет: не пойман - не вор. Скоков был сильным главой страны. Ильин так считал. Скоков правил жестко - в политике, но вольно - в экономике. Скоков знал все, поспевал ко всему, при нем Россия закончила митинговать и принялась работать. Скоков не случайно подчинил именно себе гебистов, полицию и армию. Он-то понимал могущество информации, помноженной на силу. И при нем все эти ведомства - особенно гебистское, оно его любимым было, - расцвели пышным цветом и обрели тайную и всеохватную власть. Что Ильин на собственной шкуре испытал. ДЕЙСТВИЕ Невесть откуда взявшееся солнце вкрадчиво проникло сквозь оконные стекла, сквозь желтые в синюю клетку занавески на окнах, проникло и странно осветило ресторанчик и его посетителей, будто аквариум и неподвижных рыбок в нем, а персонажи комедии дель арте застыли восковыми фигурами - тоже подсвеченные вороватым солнышком. Ну, им-то оно - в самую жилу, в самый цвет, они будто и ждали его, а может, и впрямь ждали, поскольку вся эта странноватая картиночка виделась Ильину довольно-таки инфернальной: вот, значица, тебе сцена, вот тебе актеры, а вот тебе, как и положено, свет рампы чудно загорелся. - А может, это не солнце никакое, - сказал прагматичный Ангел, - а может, это вовсе фонарь на столбе в окно фугачит, когда надо. - Может, - машинально согласился Ильин. Не до Ангела ему сейчас было, не до его ловких умозаключений. Смотрел он по сторонам и видел словно загипнотизированных зрелищем людишек сокольнических. Вот пожилая пара, она - седые взбитые волосы, золотые очки, пергаментная кожа, чуть тронутая румянами, он - лысина, кавалергардские усы, стеклянный глаз голубого колера... А вот и молодожены - влюбленные - счастливые - лупоглазые - восторженные - небогатые - голодные-в-середине-дня... А вот и рокеры - в косой коже, в цветных "банданно" на лбах, пахнут сталью мотобайков "кавасаки", резиной "мишлен", бензином "супер", пылью муниципальных автобанов... А вот и две старые девы, вечные девушки, толстая и тонкая, смелая и тихая, умная и глупая, обе на эскалоп позарились, на сочный дойче эскалопчик с итальяниш зрелищем вприглядку... А вот и еще парочка, баран да ярочка, два монстроидальных спортсмена-любителя, крутые качки, не исключено - гомосеки... А вот двое московских "яппи", двое умников с атташе-кейсами между ног, будто в кейсах тех - сверхсекретные проекты, каждый по мильену марок, зажимают кейсы хилыми икрами, сейчас кончат от напряга... И что же их всех по двое, в некой неге подумал Ильин, что ж за магическая цифра "2" свела их в прелестной "Лорелее" в ожидании чуда или... - Или, - сказал по-прежнему прагматичный Ангел. - А не стучат ли они, не аккомпанируют ли на рояле в известной всему миру конторе, а, Ильин мой умиленный, потумкай, потумкай, а я погожу. - Нет, - возразил Ильин, - быть того не может. Это искусство, тебе не понять, это великая сила искусства. И тут солнце ушло. Или фонарь погас. И исчезло очарованье кукольного ящичка, но осталось, осталось очарованье живого воздуха, в котором легко задышали и задвигались и молодожены, и пожилые супруги, и рокеры, и подружки, и качки, и "яппи". И прелестные маски комедии дель арте тоже задвигались, и возник из-за кухонных кулис расторопный официант, пролетел меж столиков, планируя подносом, как крылом, приземлил его на стол Ильину и выгрузил тарелку с наисочнейшим эскалопом в полгектара площадью, и плошки с помидорчиками сгрузил. И с огурчиками малосольными, и с травкой-укропом-кинзой-петрушкой, и бухнул около захолодевший графинчик не иначе как со "Смирновской", которую Ильин и не заказывал вовсе, а ведь обрадовался хитрой догадливости официанта. Потому что "Шато де ля тур" - вино, конечно, интеллигентное, хоть и не из дорогих, но все же вино, малоградусная жидкость, а ситуация, начавшаяся с утра, требовала привычных сорока градусов, к тому же Ильин еще на явке у крутых революционеров весьма позавидовал их партийной близости к скандинавской водке "Абсолют", напитку хмурых викингов. "Смирновская" была не хуже, хотя и малость послабее. - Приятного аппетита, - сказал официант и упорхнул обратно. Но тем не менее всех вокруг было именно по двое, да простится автору не слишком русскоязычный оборот, два на два, да плюс два, да еще два и два, странная парность, как ни уходи от сего факта в милую дымку искусства. Все вокруг парами рубали эскалопы аэродромных габаритов, все вокруг пили "Шато де ля тур", все вокруг, казалось одинокому Ильину, смотрели на одинокого Ильина с осуждением и подозрением, и одинокому Ильину уже начинало чудиться, что Ангел был прав в своем мнительном "или". И ведь комедианты-то, комедианты хреновы - те тоже парами лицедействовали: Коломбина, значит, с Пьеро об руку, Тарталья, как водится, с Панталошей, а Арлекин был, как ни парадоксально, един в двух лицах, то есть два Арлекина наличествовало на пятачке у синего со звездами занавеса, скупо прикрывающего вход в кухню. И лишь Артемон, который не пудель, а сенбернар, шлялся по "Лорелее" в гордом одиночестве, то выглядывал из-за занавеса, то скрывался за ним, сверкал очами в бессолнечной теперь полумгле, как известная собака Баскервилей, жил своей жизнью. Вот он явно уставился на Ильина, все-таки пропустившего рюмашку, все-таки закусившего малосольным нежинским огурчиком, все-таки отломившего от эскалопа нежнейший кусман и отправившего его в рот - голод по-прежнему не тетка. Хотя вот вам праздный вопрос: чья тетка?.. Велики тайны твои, могучий и свободный русский язык!.. Но к делу. - Чего это он? - нервно спросил Ангел. Ангел не любил собак, считал их животными пустыми и наглыми. Не исключено, боялся. Правда, это уж совсем ненаучная фантастика! - Не знаю, - тоже нервно сказал Ильин, так и застыв с непрожеванным куском эскалопа во рту, поскольку означенное пустое и наглое животное направилось прямиком к столу Ильина, лавируя между стульями и столами что твой слаломист. И, лавируя, не сводило взгляда с Ильина, и тот от опаски готов был уже подавиться и помереть от удушья в страшных муках, ибо взгляд Артемона отнюдь не был пустым и наглым, а, напротив, светились в нем сочувствие и понимание великих и странных бед, негаданно свалившихся на голодного клиента. Сенбернар добрался наконец до стола, положил на скатерть тяжелую волосатую башку и подмигнул Ильину левым глазом. - Чего тебе? - невежливо, с полным ртом, спросил Ильин. Сенбернар мотнул башкой, будто приглашая Ильина куда-то назад, куда-то в тайные глубины "Лорелеи". - Я же ем, - растерянно сказал Ильин. А Ангел, мерзавец, опять молчал! Сенбернар явно усмехнулся, хотя кому-то из читателей сие может показаться обычным словесным трюизмом, пошлой метафорой, но ведь усмехнулся, осклабил свой коровий рот и вновь мотнул головой, настаивая. - Идти, что ли? - спросил Ангела Ильин. Но тот не ответил: то ли делал вид, что его нет, то ли и впрямь смотался на минутку в положенные ему горние выси, в заоблачные эмпиреи, где не было опасных псов. - Ну пошли, что ли, - скучно решил Ильин, встал, дожевывая, бросил на стол салфетку, с сожалением оглядев опять недоеденный ужин. Или обед? Бог его знает... Придется ли доесть, или судьба такая нынче выпала: близок локоток, то есть эскалоп, а не укусишь. Пардон за скверную шутку. Ильин шел за сенбернаром под условным названием Артемон и ловил на себе взгляды парных шелкопрядов, оторвавшихся от уничтожения полезной свинины. Парные элементы молча смотрели на уходящего в неизвестность сомнительного одиночку и, возможно, злорадно ждали законной развязки, которая никак не наступала с самого утра. А сенбернар нырнул за занавес, и Ильин - за ним, а легко танцующие под тихий музончик комедианты даже не гукнули: мол, куда это чужака собачка повела, мол, посторонним, господа, вход на кухню и за кулисы воспрещен. И мадам, встречавшая давеча у входа, не появлялась. Кухня была пустой, ничего в ней не варилось и не жарилось, только красные глазки на электрических плитах напоминали о том, что жизнь в них на всякий пожарный теплилась. Сенбернар свернул в какой-то узкий коридорчик, остановился у двери с номером, естественно, тринадцать, поднял лапу и поскребся. Дверь отворилась, и низкий женский голос произнес: - Спасибо, Карл. Ты свободен. А вы, господин Ильин, можете войти. Вот тебе и раз, бездарно подумал Ильин, собачку-то, оказывается, Карлушей кличут, а вовсе не Артемоном. Подумал он так лишь потому, что ему до зла горя надоело непрерывно и безрезультатно соображать, почему все вокруг везде и всюду знают его имя и фамилию. Не кинозвезда ведь, хотя в гебе все - звезды... Он вошел в комнату и аккуратно закрыл за собой дверь. В длинной, похожей на вагонное купе комнате без окон сидела давешняя голубоволосая дама Мальвина, сидела напротив двери у столика, заставленного баночками, пузырьками, флакончиками, спреями, коробочками, стаканчиками с кистями, картонками с салфетками "клинекс" и прочей дребеденью для гримирования. А над столом - там, где по всем строительным законам положено быть окну! - красовалось зеркало размером во всю стену, в коем отражался визуально растерянный Ильин. ФАКТ Ильин и прежде не очень любил театр. Бывало, пуская пыль в глаза очередной милой даме, летчик-испытатель храбрый Ильин мог купить пару билетов в Ленком или на Таганку и отсидеть положенные три-четыре часа без особого раздражения, но и без всякой радости. Выкрикнутое великим Станиславским "Не верю!" очень мягко ложилось на душу прагматичному Ильину. Не верил он театральным страстям, а кино, напротив, сильно любил и его страстям верил. Да и то верно! Театр - аффектация, крик, форсирование всего на свете, иначе мало что поймешь с последнего ряда. А кино - камерность (буквально!), интимность, нормальный голос, нормальные чувства, полутона, доступные крупным планам, иначе - реальность. Так считал Ильин, и не надо, уважаемые господа критики, упрекать его в наивности и дилетантизме. Он - профессионал в иной области, он на сверхскоростях профессионал, я там, уважаемые господа, вы все сразу крупно обгадитесь со страху. Гутен морген, их либе дих... Но, перестав быть в описываемом пространстве-времени сверхскоростным пилотом, Ильин театр так и не полюбил. Гуляя по первопрестольной, он, конечно, разглядывал театральные афишки, почитывал от скуки рецензии на скандальные спектакли, да и по "тиви" иной раз проглядывал наскоро какую-никакую постановку. А значит, наслышан был о театральной жизни. Наслышан и начитан. Знал, например, что московский люд по-прежнему трется на Малой Дмитровке, бывшей - Чехова, около театра "Перекресток", ведомого неистовым режиссером Сашей фон Раабом. Стоит напомнить, что в прежней жизни Ильина улица получила имя доктора-драматурга лишь в сорок четвертом, так что в Этой жизни никто не переименовывал: как была Малой Дмитровкой спокон веку, так и осталась ею. А театр тоже поселился в здании бывшего Купеческого клуба, более того - открыто содержался "новым купечеством": деньги (и немалые!) платила финансовая группа "Рейн - Москва", крутая межбанковская группировка. Саша фон Рааб, сын немца и русской, имя в театральном мире имел громкое, хотя и молод был, и привлекал в театр молодежь, экспериментировал с ней напропалую, хватал призы на всяких международных фестивалях, в Страсбурге например, но и "старики" у Рааба играли мощные: Леонов, Борисов, Евстигнеев - совсем здесь, к слову, не покойный, а живой и здоровый, ну и неизвестные Ильину по прежней жизни, но в этой давно знаменитые Игорь Форбрихер, Елена Панова, Алиса Коонен-младшая... Ильин их не раз в кино видел и по "ящику" тоже. Елена Панова сыграла жену Скокова в фильме "Президент", снятом режиссером Василием Астаховым и получившем в прошлом году в США "Оскара" - по номинации иностранных фильмов. Ильин его трижды смотрел, мощное кино Астахов сработал, закрученное, жесткое, и Скокова там сыграл Георгий Жженов, актер, любимый Ильиным во всех своих жизнях. Жженов постоянно играл во МХАТе, МХАТ так и располагался в проезде своего имени, никто имя не отнимал и не превращал проезд обратно в Камергерский переулок. МХАТ по-прежнему гордился птицей чайкой на занавесе, в репертуаре всегда имели законное место пьесы вышеупомянутого доктора, и во МХАТе-то Ильину как раз и довелось побывать однажды. Вопреки желаниям и принципам. А дело было так. В доме, где Ильин скромно "кочегарил", жил вальяжный главреж МХАТа Табаков. Уж куда как известный актер, любимец народа! Такие, блин, совпадения унд метаморфозы. Но не в них дело, а в том, что однажды любимец народа призвал дежурного из котельной, чтоб, значит, починить батарейку, которая подтекала. Случившийся дежурным Ильин батарейку починил и получил в благодарность червонец плюс контрамарку на два лица в театр. На спектакль "Воры в доме", где, как сказал любимец, он сам играет эпохальную роль. Может, так оно и было. Ильин по серости того не понял, и после первого акта они с Титом засели во мхатовском буфете пить пиво и закусывать раками. То есть они это дело в антракте начали, но не прекратили и позже, поскольку и пиво и раки оказались практически эпохальными. Как, вероятно, и роль. Еще Ильин бывал в "Эрмитаже", где по субботам гудел джазовыми сейшенами недорогой, но с отменной кухней ресторан, где устраивались уик-эндные народные гулянья "а ля Яков Щукин", что был некогда создателем прекрасного сада в центре Москвы. А еще там играла труппа эрос-театра Елены Браславской и драма-буфф "Деревянные кони". В драме-буфф Ильин не был, в эрос-театр однажды зашел со скуки и два битых часа смотрел композицию "Сольвейг" под музыку, естественно, Грига. В композиции красиво бегали и страдали полуголые и совсем голые дамы и молодые люди, но, поскольку все было довольно бесполо и высокопарно, нравственные московские власти не считали театр мадам Браславской порнушным и дозволяли ему играть "в местах большого скопления публики". Позже Ильин читал в "Вечерке" статью некоего критика, который сравнивал голое ногодрыжество в эрос-театре с неумирающими па незабвенной Айседоры Дункан. Конечно, еще был Большой, где ставили поочередно Бежар и Нуриев, а в опере царили Образцова и Хворостовский - это из известных Ильину, а неизвестных там - вагон и тележка. Еще были Малый и Камерный, Мейерхольдовский и Таировский - названные по именам отцов-основателей, еще были десятки театров и театриков, вон даже театр "Яблоко" имел место под руководством Славы Спесивцева, который и в Этой жизни оказался режиссером, а в прежней Ильин был с ним знаком и даже пивал водку. Как-то подумалось: а не зайти ли к нему по новой? Умный Ангел скептически заметил: - Он тебя и в Той жизни слабо помнил, а в Этой ты для него кто? Работяга, козел, шестерка рваная... Грубым Ангел был, но справедливым. Ни в какое "Яблоко" Ильин, конечно, не пошел. А пошел он в очередной раз в киношку, в соседний "Монитор", что заменил бывший "Ударник" в бывшем Доме правительства, а ныне дорогом рентхаусе, и посмотрел в тысячный раз "Великолепную семерку", которая в Этой жизни оказалась до мелочей похожей на оригинал. Хотя кто подсказал бы: в какой жизни снимался оригинал?.. Забавно, но этот неприхотливый фильм был тоже одной из "машин времени", которые придумал себе Ильин для борьбы с ностальгией. Или для растравления оной. И не то чтобы таких "машин времени" или, если уж автор погнался за легковесными метафорами, таких опорных столбов, поддерживающих память Той и Этой жизней Ильина, было мало. Навалом! Уже говорилось: одинаковые имена, судьбы людские, одинаковые до неразличимости события, факты, и прочая, и прочая. Высокопарные фантасты наверняка написали бы что-нибудь этакое: пространство-время, единое для всей Вселенной, создает свою неисчислимую множественность миров, оставляя в каждом свои триангуляционные знаки. Каково, а? Знай наших!.. А говоря попросту, помянутое пространство-время в своем миротворчестве лениво и неразнообразно в мелочах. И выбирать себе "машину времени" Ильин мог где угодно. Просто он любил "Великолепную семерку" с тех давних пор, как насмотрелся ее до вызубривания реплик - в начале 60-х в своей небогатой впечатлениями подростковой Москве, когда вредный американский фильм, невесть почему купленный идеологически скупым кинопрокатом, попал на экраны страны, как наподражался несравненному Юлу Бриннеру - с его арматурно-ходульной походкой на негнущихся ковбойских ногах. Смешно, но Ильин пересмотрел "Семерку" на домашнем видюшнике за день или два до той катастрофы, что перенесла его в другую Москву. Стоит ли говорить, что первый поход в кино здесь был именно на этот фильм... Хотя, как мы уже отметили, Ильин вообще был фанатом изобретения братьев Люмьер, если на что и тратил в слабом поту заработанные рубли, то именно на синематограф, где царил всесильный Голливуд, то и дело, кстати, даря Ильину очередные "машины времени" или "опорные столбы" - выбирайте, что нравится. ДЕЙСТВИЕ - Войдите и сядьте, - строго сказала Мальвина, указав на хлипкий стульчик рядом с ней и, соответственно, с гримерным столом. Ильин вошел и сел. Ильин сегодня, как, впрочем, и всегда в нынешней жизни, был послушным начальству и обстоятельствам. Мальвина начальством ему не была, но обстоятельства так и толпились вкруг нее, налезая друг на друга, рыча, плюясь и грозя Ильину костлявыми кулаками. - Вас преследуют, - констатировала Мальвина, пронизывая Ильина синим лазерным взглядом. И тут, как всегда вдруг, объявился пропавший Ангел, который не боялся красивых женщин - в отличие от собак: Не исключено, что ему передалась былая куртуазность Ильина, его крепко подзабытое влечение к прекрасной половине. Но в смысле духа. Так ведь он и был духом. Ангел... - Бди, - коротко сказал он, - она что-то знает. Ильин это и без Ангела понимал, посему не стал реагировать на реплику Мальвины, надеясь - надроченный общением с опытными следователями гебе, мастерами допроса и сыска, - что она наведет его своими вопросами на суть дела. То есть, задавая вопрос за вопросом, выдаст свое знание ситуации и, естественно, свой интерес. Так считали вышеупомянутые мастера и не всегда ошибались. - Вас преследуют с утра, - настойчиво повторила Мальвина, усиливая мощность лазерных лучей, нагло пролезая в мозг Ильину и копошась там, пиная нейроны, аксоны и прочие синапсы. - Что вы собираетесь предпринять? Ведь бежать вечно, - выделила голосом, - бессмысленно. И куда бежать? - Не знаю, - коротко сказал Ильин, сочтя дальнейшее молчание невежливым. - А кто знает? - Не знаю, - повторил Ильин. - Может, Ангел? Ангел хихикнул: мол, круто, круто... - Не говорите глупости, - сердито сказала Мальвина. - Вы что, сумасшедший, убогий? Ведь нет же?.. - Не знаю, - заладил Ильин. - Скорее всего сумасшедший. А уж убогий - наверняка. Вы же мою историю знаете... - не вопрос, а полуутверждение, этакий скромный ход пешкой от коня. Но Мальвина не хулилась. - Откуда мне знать вашу историю? Я вас впервые в жизни увидела. Просто ваше биополе наполнено тревожными сигналами, просто-таки паническими сигналами. Мне больно их принимать... - А ты не принимай, дура крашеная, - заявил Ангел. - А вы не принимайте, - вежливо сказал Ильин. - Зачем же принимать, если больно. - Я не могу, - серьезно заявила Мальвина. - Я не умею экранироваться от чужой боли, - в этом моя особенность и моя беда, я один из наиболее сильных экстрасенсов в Международной лиге, но и один из наиболее уязвимых. Ах, ах, моя голова... - Она, совсем как книжная Мальвина, коснулась прозрачными пальчиками висков, зажмурилась, и лазеры погасли. Ильину стало уютнее и спокойнее. Если кто и был сумасшедший в этой гримерной, так не он, не он. Он-то как раз нормальным себя числил, а посему хотел смыться от голубоволоски и как минимум доесть остывающий эскалоп. Если его сволочь сенбернар уже не схавал... Но спокойствие оказалось недолгим. - Я должна вам помочь! - Мальвина выпрямилась, и ее лазеры заработали по новой. - Я не успокоюсь, пока не помогу. Вы хотите, чтоб я успокоилась? - Пусть успокоится, едри ее так и так, - засклочничал Ангел. - Она же от тебя не отвяжется. - Успокоить тоже можно по-разному, - философски заметил Ильин Ангелу. - Перевозку, например, вызвать и отправить на Лубянку. - Да не дрейфь, - затянул Ангел. - Дура баба, при чем здесь гебе, я ничего не ощущаю. Одно сплошное биополе, а на нем ромашки с лютиками. Идиллия. - Тебе виднее, - кротко согласился Ильин и кротко же сказал Мальвине: - Успокаивайте, коли невмоготу. Только вы ошибаетесь. Никто меня не преследует, ни от кого я не убегаю. А что до тревоги, так со здоровьем у меня скверно. Есть повод для волнений, здоровье, знаете, никуда... Да вот и поесть я никак не могу, не дают никак поесть, а я с утра крошки во рту не держал... - Ах, ах! - всполошилась Мальвина. Схватила колокольчик, стоящий на гримерном столе, позвонила - тут же дверь распахнулась, и на пороге возник сен-блин-бернар, всеведущий и всеслышаший Карл. Преданно посмотрел на хозяйку красными зенками: весь я, мол, внимание, дорогая мадам, весь я - одно большое ухо. А уши, к слову, у него - ну лопухи прямо... - Пусть Агафон-третий принесет сюда заказ герра Ильина. И шнелль, шнелль, поторопи его, милый Карл, а то он наверняка любезничает с Мартой, несносный... - И к Ильину: - Сейчас вам принесут ваш миттагессен, извините, я совсем не подумала, ах, старость - не радость... - Ну что вы, - на всякий случай возразил Ильин. - Вы прекрасно выглядите, госпожа... э-э... не имел чести... - И не надо, - быстро сказала Мальвина. - Пусть я останусь в вашей памяти пожилой и доброй незнакомкой. Хотя мы, похоже, ровесники с вами, не так ли? - Не знаю, - повторил свое любимое Ильин. - А вот откуда вы мою фамилию знаете? - Пустой вопрос, - сказал Ангел. - Она же экстрасенс из какой-то там лиги-фиги. Она все на это и свалит. И прав оказался. - Я же экстрасенс, - мягко, как ребенку, втолковала. - Для меня нет тайн в вашем подсознании. Тут опытный Ильин ее и подловил. - Раз нет тайн, значит, я прав: вы мою историю знаете досконально. Ответить помешал Агафон-третий, который принес оставленный Ильиным эскалоп, и графинчик со "Смирновской", и прочее, расставил все это, аккуратно сдвигая гримерные пузырьки-коробочки-баночки, положил на салфетку приборы и удалился, храня обиженное молчание. Только у двери не выдержал, сказал походя: - И не любезничал я с вашей Мартой вовсе... То ли все в "Лорелее" было микрофонизировано и радиофицировано, то ли Карл-бернар и впрямь умел разговаривать. Или, не исключено, обладал могучим телепатическим даром. Иначе откуда Агафон-третий (а где, кстати, первый со вторым? Или это кличка? Или порядковый номер в гебистской ведомости на получение зарплаты?..) узнал про упрек в свой адрес, про подозрение в совращении некоей Марты, не говоря уж о том, что ему срочно следует принести в комнату мадам не доеденный клиентом эскалоп? Мистика, опять мистика!.. - Ты будешь смеяться, - заявил неожиданно Ангел, - но что-то мне все это начинает не нравиться. Может, ты прав? - В чем? - В отношении гебе? Может, все эти поцы, включая блошивого пса, агенты гебе?.. Я, конечно, мог бы допустить такое невероятие, но что делать со здравым смыслом, а, Ильин? - Он у меня, как ты знаешь, и так не очень здравый, - усмехнулся Ильин невесело, - а вся сегодняшняя катавасия меня и вовсе из колеи выбила. - Так что ты делать собираешься? Заметьте: это не Ильин у Ангела, а Ангел у Ильина спрашивал. Хранитель, называется!.. - Может, поесть удастся? - предположил Ильин. - А то что на голодный желудок рассуждать - одно расстройство. Но поесть ему опять не удалось. Снова распахнулась дверь, и на пороге возник Пьеро. Худой, длинный, с плачущими глазами и вздернутыми бровями, уголки губ опущены, рукава белого балахона подметают пол. - Извините меня, - плаксиво сказал он, взметнув горе рукава, - но время поджимает. Собаки уже вошли за флажки. Благодушие Ангела всерьез удивляло Ильина. То, что сегодня началось с раннего утра, с сумасшедшей "мерседесины" на Большом Каменном мосту, что беспрерывно продолжалось до сего часа, пугая Ильина не столько своей причастностью милым шуткам гебе - к ним он привык, притерпелся, скучал, когда они надолго прекращались, - сколько бессмысленностью этих шуток, идиотской их карнавальностью, граничащей с откровенной бестолковостью. Ну хорошо, нашли они "МИГ" в болоте, нашли, подняли, отмыли, ужаснулись, бросились искать ближайшего подозреваемого. Что дальше? А дальше, преотлично знал Ильин, полагалось тихо-тихо изъять подозреваемого, то есть как раз Ильина, из родной котельной, привести на саму Лубянку или в один из многочисленных ее филиалов и начать допрос третьей, пятой, шестьдесят седьмой степени с зубовным пристрастием. И выбить правду: Ильин не железный. Другое дело, что правда не очень-то на правду похожа и, не исключено, пришлось бы Ильину, плюясь зубами с кровью, сочинять на бегу нечто правдоподобное, устраивающее гебистов и его самого: помирать-то в подвалах - или где там еще? - не слишком хотелось. Так по жизни. А по фантасмагории, разыгрываемой с утра, выходило, что Ильин оказался в роли мышки, с которой играют разные веселые кошки. Перепасовывают ее друг другу и смотрят: что мышка делать станет? Когда о пощаде взмолится, ибо непонимание есть пытка, а Ильин так ни хрена и не понимал. И Ангел его распрекрасный, всезнайка и наглец, тоже ни хрена не понимал, только хорохорился и делал вид, что здесь и понимать нечего. Едем и едем, а что дальше - дорога покажет. Ильину надоела дорога. Ильин хотел забыться, как писал классик, и заснуть, но, естественно, не тем холодным сном могилы. Ильин хотел ясности - пусть даже она грозила бедой. Лучше понятная беда, считал Ильин, вынеся сию философему из прошлой летной жизни, чем абсолютно неясная перспектива. С понятной бедой можно было справиться либо смириться и ждать конца. Ильин не терпел неведения, это у него опять-таки в прежней жизни имело место. И вот лихо: и здесь, забытое, в урочный час всплыло. Что там ФЭД про чекистов толковал: холодная голова, чистые руки и горячее сердце? Про чекистов - не получилось, зато про летунов - в самый цвет. Пришла пора действовать. - Какие собаки за какие флажки? - жестко спросил Ильин. Так жестко, что даже Ангел удивленно пискнул, а Мальвина лазеры притушила и ответила удивленно: - Это так, метафора. Просто Пьеро чует опасность. Пьеро исчез, как не появлялся. Только несколько секунд в теплом воздухе гримерной жил его запах - запах пудры пополам с одеколоном "Табак". Ангел молчал, Ильин чувствовал: слушает, ждет. - Я ее тоже чую, - сказал Ильин, - давно чую. Вы хотите мне помочь, либе фрау? Я жду помощи. - Плакал эскалоп, - не к месту прорезался Ангел. - Так не жравши и помрешь... - Заткнись! - рявкнул на него Ильин. - Я-то что. Я-то заткнусь, - стушевался Ангел. - Да только не слушал бы ты эту синюю выдру. Я раньше сомневался, а теперь уверен: вся эта засратая "Лорелея" - просто гебистская явка. Усек? - А хоть бы и так. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... Хуже не будет, Ангел. Пусть она думает, что я ей верю. Уйти-то мне отсюда надо, раз Пьеро метафору принес. Он встал, отстраненно подумав: и впрямь эскалоп плакал. В желудке гнусно бурлило. - Сядьте, - строго сказала Мальвина. - Сейчас я вас загримирую, а девочки оденут. - Девочки? - не понял Ильин. - Ну да, девочки. Коломбина, Пьеро, Арлекин, Панталоне... Я работаю только с девочками. Они пластичны и умеют хранить тайну. Такой милый ряд: пластичность и умение хранить тайну. Соседние свойства. Но Ильину наплевать было на языковые изыски Мальвины. Загримировать - этого он еще сегодня не проходил. Это сулило. - Как ты находишь, Ангел? - Имеет смысл. И сел Ильин. Он же был в театре. В каком-никаком, в ресторанном, но все же. Зато встала Мальвина. Встала, факирским взмахом достала откуда-то - из стола, из стены, из воздуха - крахмальный голубой слюнявчик, накинула его на грудь Ильину, завязала сзади тесемочки, выхватила из стакана сразу несколько кисточек, взглянула на гримируемого, задумалась: - Кем же вы у нас будете? - Ильиным. Вы же сами сказали, - не преминул съязвить, хотя что ему было до знания Мальвины! Ну, знала она его фамилию, знала историю, знала даже про "МИГ" - не исключено. И что с того? Пусть ее, от Ильина не убудет. Сегодня о нем все знали. - Ах, оставьте! - покривилась голубоволосая. - Кому вы сейчас нужны как Ильин. Все равно вы никакой не Ильин. Это становилось любопытным; Предыдущие "пастыри" ничего такого нынче не высказывали. - А кто? - полюбопытствовал между прочим, отмахнувшись от ангельского "Осторожно!". - Сейчас увидим... И резким движением - сила-то неженская! - развернула Ильина вместе со стулом спиной к зеркалу, бросила кисточки и, словно решившись на что-то, наконец взяла из-за ильинской спины тампон-губку - весь в коричневом гриме! - провела сначала по лысине, потом по лицу. - Так все же кем я буду? Негром, что ли? - Молчите, глупый. Я знаю. У стены, у закрытой двери, стояли девочки Мальвины, стояли молча, молча смотрели на Ильина, никакого сочувствия на шпаклеванных гримом лицах Ильин не увидел: маски, комедия дель арте, какое, к черту, сочувствие! Убьют и никому не скажут... Но как они в комнату просочились - незамеченные? - Телетранспортировка, - подвел итог Ангел. - Сидишь - и сиди, убогий... Чувствовалось, что Ангел временно скис. Да что Ангел - и Ильин, только было почувствовавший себя храбрым летчиком, опять скис под слюнявчиком и руками Мальвины. Или не скис, как он себя убеждал. Или притаился до поры. А придет пора - летчик-то и вылетит. Полет шмеля. Римский-Корсаков... дай-то ему Бог, Ильину! Блажен, кто верует. Он сидел и терпел, сидел и терпел, а Мальвина трудилась над его ли