цом, когда нежно, а когда и больно, но Ильин сидел и терпел, и девочки-маски смотрели за привычным для них процессом, и Ангел смотрел на Ильина из своих горних высей и только покряхтывал. - Что там со мной? - спрашивал время от времени Ильин. А Ангел отвечал с сожалением: - Я же не могу тебя видеть без тебя. Я же могу тебя только чувствовать. - А что ты чувствуешь? Ангел молчал и спустя какие-то долгие секунды тихо отвечал: - Страх чувствую. Прости, Ильин. - Из-за чего страх? Все путем вроде... - Вроде-то вроде, а собаки уже за флажки зашли... Такие вот содержательные разговоры они с Ангелом вели, пока Мальвина в поте лица своего лепила лицо Ильина. И долепила. Бросила коротко: - Девочки, одежду! Девочки понесли откуда-то - опять не то из стены, не то из воздуха! - обычную вроде одежонку: костюмчик темно-синий в редкую полоску, рубашечку белую с пластроном, галстучек тоже синий в белый горошек, ботиночки черные. Взяли Ильина под белы руки, поставили, стащили собственную одежду, до трусов разоблачили и начали одевать. Ильину почему-то передался страх Ангела. А почему "почему-то"? Странно было бы, коли б не передался. Ильину хотелось повернуться к зеркалу, но он боялся, да девочки и не позволили бы ему это сделать. Тарталья с Панталоне крепко блокировали его движения, позволяя только шевелить руками-ногами, чтоб Коломбине и Арлекину сподручнее было напяливать на Ильина тесные все же брючата, тесный и коротковатый пиджак, повязывать галстук и застегивать под ним пластрон. А также ботинки зашнуровывать, от чего Ильин со своими сапогами на зипперах давно отвык. - Ну, вот и все, вот и ладно, - удовлетворенно сказала Мальвина, отойдя на пару шагов и с кистью в руке изучая свое творение. - Хороший человек получился. Удача. Кто увидит - умрет. А кто не умрет - молиться станет. Девочки отпустили хватку, и Ильин медленно-медленно, нехотя, страшась по-прежнему, оборотился к зеркалу, глянул на себя наконец. И увидел. И умер. ВЕРСИЯ Когда президент Скоков отбыл с выборного госпоста в частный бизнес, разные желтые газетки стали, как водится в России, искать в отставнике всякие червоточинки. Это, повторим, типично российская традиция, и от социального строя она не зависит. Ушел человек от власти - хорошо, если вообще не вычеркнули из памяти народной, школьных учебников и юбилейных речей. Хорошо, если все-таки давали жить и даже заявлять о своем существовании. Но при этом обязательно-поливали разных сортов помоями. Любимая тема - связь с гебе. Странная штука - демократия! Госбезопасность, по сути, проникла во все дырки от всех бубликов, могла любого дернуть за штаны в любой нужный момент, но - демократия! И каждая шавка несла по желанию с любого угла охулки в адрес всесильного ведомства. Гебе, мол, душитель свободы, гебе, мол, растлитель общества, гебе, мол, тайный палач и мракобес... сами продолжайте, автору лень. И ведь правы были! Что ругательного о гебе ни скажи - все верно. Хуже гебе - только эфбеэр, моссад, дээстэ, а также гестапо, тонтон-макуты и красные кхмеры, которые в нынешней жизни Ильина тоже имели место в беспокойной Камбодже. Или гебе хуже всего перечисленного - адекватно. И вот так хаяли, в газетах поливали, а гебе-ведомство молчало и делало свое тайное дело, как слон, который, прав дедушка Крылов, не обращал на Моську никакого внимания. Или как там на Востоке: собака лает, а караван идет... То есть, конечно, принимались конкретно-конституционные меры к конкретным шавкам, если те начинали захлебываться демократией. Ну, морду били. Ну, авто взрывали. Ну, кислород перекрывали - в смысле работы. Пугали. А если кто не пугался, того ненавязчиво в психушку сажали - это уж чисто русское изобретение, оно, заметим, в прежней жизни Ильина тоже после войны особенно развилось... А чаще пугались демократы, хватало превентивных мер. Но на место пуганых вставали непуганые. Так и делилась Россия - на пуганых и непуганых демократов, но деление это не мешало ни демократии, ни гебе. Гебе охраняло демократию, ее, слабенькую, всегда положено охранять - от коммунистов, от фашистов, от анархистов, от террористов, от прочих "истов" - легион им имя на смешной планете Земля. Ну, и от демократов, конечно. От демократов - в первую очередь, они, ретивые, суть гибель любой демократии. Гебе, как и все его братские конторы в иных странах смешной планеты, вербовало себе сторонников и помощников в разных слоях народонаселения, не афишируя, впрочем, деятельность тех, кого само звало внештатными секретными сотрудниками. Каждый штатный секретный нарывал себе побольше внештатных, чтоб, значит, информация о врагах демократии текла непрерывным потоком. И каждый внештатный, впуская свою струйку в этот поток, ощущал себя истовым защитником демократии. И, не исключено, таковым и являлся. Ибо кто определил - как эту хлебаную демократию защищать? Права она или не права, но это - моя страна, говаривал писатель - апологет британской мощи. В прежней жизни Ильина в душевной песне утверждалось: "Когда страна быть прикажет (вот такая инверсия!) героем, у нас героем становится любой!" Так было. И вот вам другая совсем страна, и вот вам другая совсем демократия, а героев кругом - видимо-невидимо, и тех, что невидимы, много больше. И тем не менее в приличном обществе зазорно было открыть свою принадлежность к гебе. Как высморкаться на пол. Все сразу вскакивали и тыкали пальцами: ату его! Даже те, кто сам получал пособия и льготы от лубянских щедрот. Тем более те! И когда провокационная пресса обвинила бывшего великого президента в том, что в юности, после колымского или какого-то там лагеря, он стал осведомителем гебе, а потом, когда гебе вставало из послевоенных руин, тоже не покидал его духом, а оно, восстановив силушку не без помощи коллег из гестапо, тайно поддержало секретного сотрудника в президентской гонке, когда некая газета опубликовала некие документики, скандал поднялся необычайный. Некая газетка звалась "Солидарностью". Тираж у нее был вполне пристойным, тысяч триста, выходила она еженедельно и еженедельно полоскала Скокова, то публикуя воспоминания бывшего работника гебе, ныне пенсионера X., то печатая свидетельские показания внештатника гебе У., то обнародуя какие-то расписки в получении каких-то сумм за подписью, смутно похожей на подпись президента. Скоков тут же подал в суд на "Солидарность". А уже и другие газеты, уже и солидные "Известия", уже и прыткие "Московские новости", уже и немецкие "Бильд" и "Штерн" начали подхватывать, хотя и осторожно, обвинения "Солидарности", уже и ранимое общественное мнение начало настраивать себя против Скокова. Но никто его не смещал с приватного поста главы концерна "Сайбириа ойл", никто из нефтяных коллег не кидал камни в страдальца, а все они, серьезные люди, ждали-суда. И он, то есть суд, состоялся в назначенный срок и был сенсационным. Защита привлекла в качестве свидетеля всесильного председателя гебе Олега Калягина. И он, отметим, пришел. Он не защищал Скокова. Он просто заявил; что гебе не имеет каких-либо документов, подтверждающих либо опровергающих обвинения "Солидарности". Но он, Калягин, весьма удивлен, что бывшего президента обвиняют в честных, на просвещенный взгляд Калягина, и патриотических поступках. И кто обвиняет! Те, кто сам всегда поступал патриотично и честно. И бухнул на судейский стол толстые досье на главного редактора "Солидарности" господина Петрова-Миниха, на автора разоблачительных статей лауреата Государственной премии Двуглавого Орла господина Факторовича, псевдоним - Антон Рябинин, на главного редактора "Московских новостей" господина Топилина, депутата Государственной Думы и лидера фракции "Обновление". Бухнул все это, повернулся к опупевшим от нечастых гебистских откровений присяжным заседателям и сказал со слезой (артист был - прямо-таки Кин-старший!): - Наше ведомство гордится тем, что лучшие сыны Отечества помогали и помогают нам в борьбе с врагами демократии, отвоеванной в кровавых боях с коммунистами. И бои эти продолжаются. Свившие себе гнездо в дебрях Африки, коммунисты не оставили преступных целей реванша и формируют без устали "пятую колонну" в многострадальной России. Но, пока есть такие люди, как господин Петров-Миних, как господин Факторович-Рябинин, как депутат Топилин и иже с ними, демократия, уверен, выстоит... А что до Скокова - не знаю. Не имел чести. И ушел. Сдал общественности отработанных агентов. А Скокова спас, даже если он и был внештатником. Кстати, может, и был: сталинские лагеря - школа суровая, безжалостная, немногие не поддались искушению облегчить себе существование, начать стук. Потом, после оккупации Москвы, развала СССР, гебе было вроде бы разогнано, как уже здесь говорилось, а его штатные посажены в те же лагеря, в которые они сажали подобных Скокову. А кто и расстрелян. Но уже в сорок пятом немцы сами - с подачи шефа гестапо Мюллера - начали восстанавливать гебе, возвращать из лагерей его кадры, а те, возвратившись, вспоминали своих внештатников. Газетные публицисты и официальные идеологи всех режимов нежно называют подобные процессы преемственностью поколений. Но о Скокове - после заявления Калягина! - никто и не вспоминал. Суд сам собой закуклился, свернулся и иссяк. Названные Калягиным господа, стараясь бесшумно, слиняли со всех постов и притаились, прикинулись ветошью. Ошеломленные газетчики, не знающие, о чем вопить, вновь вопили о всепроницаемости гебе - но что их вопли после "открытий" Калягина! Умные люди в России легко скумекали, кто хозяин. ФАКТ Ильин, когда сидел в библиотеке, внимательно прочитал все об этой истории. Прочитал и сам себя зауважал: если верить председателю гебе и газетчикам, все кругом - сексоты. Павлики Морозовы, блин. А вот он, Ильин, устоял. Но об этом он сам знал - что устоял, а для всех его немногочисленных знакомцев? Для Тита, например? Для домохозяина? Для коллег по котельной?.. Ходил в гебе с регулярностью добровольца - вот и завербован, вот и стукач. И никому не докажешь, что его даже не вербовали! Кому доказывать! Кто поверит? Так, господа, не бывает. Не вешайте нам, господа, макаронные изделия на органы слуха. Гебе не прокалывается, а уж альтруизмом и вообще не страдает. И, кстати, кто знает: а не отмечали ли те, кто поочередно пас Ильина, в своих сводках-отчетах-рапортах, что поднадзорный ими надежно завербован, обработан и регулярно дает наиважнейшие сведения? Никто не знает, никто не ответит. А гебе - российская структура, по-российски бюрократическая, стало быть, приписки и дутые факты - дело привычное. Значит, будем считать Ильина _неявным_ внештатным секретным сотрудником. Гут. ДЕЙСТВИЕ Ильин не умер, не стоит принимать всерьез любовь автора к иносказаниям. Но вот ведь и Ангел тоже не преминул вякнуть, пока Ильин разглядывал себя - нового! - в зеркале. - Лучше бы ты и впрямь умер, - вот что, значит, ехидно вякнул Ангел. И Ильин на мгновение подумал, что Ангел опять прав. Да и что еще он мог бы подумать, глядя на лысого человечка при усах и бородке клинышком, на растерянного маленького человечка в потертом синем костюме с непременной жилеткой на миллионе пуговиц, в галстуке в горошек, на весьма пожилого человечка, ибо работа Мальвины явно состарила Ильина. Человечек судорожно сжимал, мял в правом кулаке синюю же кепку; конвульсивно дергал рукой, хотел что-то сказать, но не мог: слова застревали на полдороге. Ан нет, одно словечко-имечко все же прорвалось, дрожало на выходе, и словечко-то довольно странное, непривычное здесь словечко, забытое, затертое, задвинутое на дальнюю полку, хотя и хорошо знакомое лично Ильину. Словечко было - Лукич. Имя такое или, скорее, кличка, под которой и в прежней и в нынешней жизни Ильина разбежавшиеся по углам народы Единого и Могучего знали простого, как правда, человека. - Да-а, - протянул Ангел не то оскорбительно, не то уважительно. У него эти эмоции, эти оттенки, эти полутона тончайшие, ангельские - ну никогда с ходу не понять! - А Мальвинка-то синеволосая - мастер, даже лучше с большой буквы ее назвать - Мастер Мастерович. Меня прямо в дрожь кидает от вашего, товарищ, портретного сходства. Хочется работать, что-то там еще делать, не помню, рапортовать. Кто это у нас более матери-истории ценен?.. Ильин свои эмоции в отличие от Ангеловых знал назубок. Откуда-то снизу, не исключено - из района предстательной железы, подымалась веселая и бесшабашная злость, когда сам черт не страшен, а уж Ангел - тем более. Состояние, описываемое народной песней: раззудись, плечо, размахнись, рука. - А что? - сказал Ильин Ангелу. - Все тип-топ. Лукич так Лукич. Сейчас выйду на улицу, гляну на село: любопытно, на каком метре меня заберут. - Куда? - поинтересовался Ангел. - Не знаю. В психушку. Или на Лубянку. - А может, и не заберут. Кто этот портрет из нынешних помнит? Его здесь полвека не существует. Только у пресненских террористов - так они тебе в ножки бухнутся, коли увидят. Оживший бог, блин... А всем остальным - ну идет лысый боровик, ну и хрен с ним. Другой вопрос: куда ты пойдешь таким красивым? И еще: зачем Мальвинка тебя в Лукича перекрасила? Не навек ведь. До первого умывания... Два вопроса тесно между собой связаны. Ответишь на второй, узнаешь ответ на первый. - Я спрошу, - сказал Ильин и спросил: - Ну допустим, ну похож, ну и что теперь? Мальвина оценивающе разглядывала Ильина, работу свою уникальную оценивала, оценивала высоко, сказала: - Теперь мы вас поведем. - Куда? Банда молчаливых девиц сдвинула ряды, обступила Ильина-Лукича. Ангел опасливо забил крылом, создал ветер. - Карнавал! - вскричала Мальвина. - Карнавал, майн кениг, все спешат в сад, в синий вечер, в сильный ветер, в полутьму аллей! Волшебство царит и побеждает скуку будней, суету сует! Все на Карнавал, господа!.. - А ведь ни фига она не ответила, - задумчиво прокомментировал Ангел, но ничего к тому добавить не успел, и Ильин ответить ему не успел, потому что все кругом завертелось. Распахнулись двери (именно так: только что была одна дверь, а распахнулись - _двери_!), и девицы-маски цепко ухватили Ильина-Лукича под руки, повлекли в тесноту коридора, а там уж фуговал вовсю фейерверк, и обедающие парные элементы бросили свои эскалопы и громко радовались нежданному празднику жизни, подпрыгивали, махали руками и уже даже пели нечто вроде: "Взвейтесь кострами...", или "Ах, майн либер Августин...", или "War, war is stupid..." - из репертуара кришнаита Бой Джорджа. А сенбернар Карл носился между столами черной молнии подобный, то хвостом столов касаясь, то стрелой взмывая к окнам, лаял он, и Ильин слышал радость в хриплом лае псины. И все толпой понеслись в сад, то есть в парк имени культуры и отдыха. Ильин несся, влекомый потоком тел, цепкими лапками Коломбин и Арлекинш, смутной радостью бытия влекомый и тем разнузданным чувством, что описывалось выше словами народной песни. Легко ему было почему-то, легко и знобко, как в детстве, когда ты уже вроде бы решил сигануть с обрыва в реку, а все ж выжидаешь чего-то, да и вода по-осеннему холодна. В желудке привычно и злобно урчал желудочный сок, так и не получивший обещанного эскалопа. Не судьба, видать. А что было судьбой? Мчаться по аллее вечернего Сокольнического парка, орать от избытка чувств в такт взлетающим в темно-синее небо снопам фейерверка, ущипнуть походя Коломбину за твердую попку я получить в ответ летучий поцелуй в толстый слой грима на щеке? Это судьба?.. Нет, кралась впотьмах мысль, Лукич так не поступил бы, Лукичу чужды были уличные увеселения, да и революционная бдительность Лукича всегда стояла настороже. А Ильин, дурак, расслабился и начисто забыл о раздумчивой реплике Ангела, приведенной ранее. И надо было выплыть из шума и гомона теплому, вкрадчивому, невесть кем выпущенному шепотку: - Так что там насчет самолета в Черном озере?.. Кто это сказал? Слева бежал Арлекин, то есть Арлекинша, справа - Пьеро-Пьеретта, позади - Ильин краем глаза видел - планировали над аллеей остальные маски, почти вплотную летела Мальвина - глаза горели, ноздри раздуты, вампиресса, губы беззвучно повторяют что-то, то ли песню из репертуара вышеупомянутого Бой Джорджа, то ли гимн Карнавалу, а впереди гигантскими скачками несся в ночь сенбернар Карл. И бежали справа-слева-сзади-впереди ресторанные клиенты, и еще другие клиенты, присоединившиеся к веселой толпе, и даже давешние полицейские, напугавшие Ильина перед "Лорелеей", тоже мчались вместе со всеми, размахивая дубинками и звеня наручниками. Ахах! Ангел - и тот поддался общей атмосфере вселенского жадного гона, парил, жужжал чем-то - что твой Карлсон, который и в Этой жизни остался милягой Карлсоном-с-мотором. И не слышал Ангел вредных слов, иначе неизбежно прореагировал бы летучей репликой, а ведь не стал, значит, скорее всего помстилось Ильину. Ожиданием Карнавала навеяло. А на центральной площади с цветным фонтаном, струи которого, несмотря на несезон, взлетали до ближних звезд и перемешивались там вместе с осколками фейерверка, на асфальтовой площади гулял невесть откуда взявшийся люд, в который набежавшие "лорелейцы" лишь влились естественно. Ильин, вдруг забыв, что он - не Ильин, а Лукич, подпрыгивал в тесном своем костюмчике и даже холода не чувствовал - а ведь куртка осталась в ресторане на вешалке. И чего б ему не подпрыгивать, если он был такой же размалеванной маской вселенской комедии дель арте, только его комедия называлась не "Принцесса Турандот" или "Король-олень", а "История ВКП(б)", тоже сильная комедия, и талантище Мальвинка легко сотворила его маску - по его мерке; не Арлекина же, в самом деле, из Ильина лепить. И как уж она дозналась, кого именно творить, - один Бог знает. Или родное гебе, которое знает все на свете чуть-чуть больше... Но сотворила - для веселья. И веселиться бы Ильину так и дальше, да Ангел на то и хранитель, чтобы непрерывно бдеть. Он, Ангел, о своей реплике про скрытную и не отвечающую на прямые вопросы Мальвину помнил преотлично, оказывается. Он грубо вмешался в идиотскую эйфорию Ильина и сказал: - Атас, бурш, к тебе крадутся типы. И здесь покоя нет. Мотаем, быстро! Ильин мгновенно пришел в свое нормальное сегодняшнее состояние - низкого старта, снялся с него, со старта то есть, и боком-боком порулил сквозь толпу к фонтану, чтобы обогнуть его незамеченным, и нырнуть в известную еще с Той жизни тихую аллейку, которая вела не то к розарию, не то к колумбарию, не то к виварию - Ильин давно запутался, что было и что есть. Помнил лишь, что за розарием-виварием имеет место выход из парка. Ильин даже не смотрел, откуда крадутся. Он спиной чувствовал опасность, а может, это Ангел его в спину подталкивал, может статься, но продвигался Ильин к цели быстро и уверенно, вот уж и фонтан рядом, вот уже можно протянуть на ходу ладошку и побулькать чуток в цветной водичке, но в сей же секунд взяли Ильина под локотки, резко притормозили, а знакомый голос Мальвины произнес: - Куда это вы так поспешаете, либер фюрер? Да, да, вы правы, это именно Мальвина произнесла, поскольку именно она и стояла у фонтана - немолодая, но красивая, гордая, уверенная в своей неотразимости фрау! - и укоризненно смотрела на беглеца. Дубленочка ее обливная серебряная так и сверкала в карнавальной ночи, так и пускала по сторонам лучики-зайчики. Ильин дернулся, не отвечая. Не тут-то было: держали крепко. Он глянул, кто держал: ну конечно, Арлекинша, ну конечно, Панталошка, бабы-сволочи, бодибилдингом туго накачанные. Баллоны! Куда против них хилому-то Ильину. - Ты сейчас уже не Ильин, - странно-странно сказал Ангел. Странно-то странно, а Ильин понял. И, поняв, заорал чужим, грассирующим фальцетом: - Прочь руки! Он резко тряхнул локотками, сбросил с себя постыдные захваты гебистов дель арте, прыгнул на парапет фонтана, выпрямился, выпятил грудь, вздернул горе бороденку, выкинул вперед правую руку с зажатой в кулаке кепкой и огласил окрест: - Товарищи! Отвычное это страшное слово шугануло по карнавальной толпе смерчем, все аж присели и застыли - то ли от удивления, то ли от ужаса. И ближайшие маски сделали шаг назад, изобразили предельное внимание и предельное же почтение - так, как это положено в хрупком искусстве итальянских странствующих комедиантов. И даже Мальвина задумчиво подперла ладошкой красивую голову: мол, слушаю вас, либер фюрер, то есть вождь любимый. А кобель Карл сел на толстый зад и ожидающе свесил из пасти красный, горящий язык, освещая им милую мизансценочку. - Товарищи! - скисая, повторил Ильин. Ангел его в ситуацию вкатил и затаился, гаденыш, как, впрочем, и прежде водилось, а Ильину - выкручиваться. Но как выкручиваться?.. Позвал Ангела: - Что дальше, маэстро? - А что дальше? - удивился тот. Будто для него выступления с броневика, то есть с фонтана, - дело каждодневное. - Ничего дальше. Неси канонический текст. По пятому изданию. - Что я помню? - Что-то да помнишь. Зря тебя пятнадцать лет учили, деньги народные просаживали? Поднатужься, поднатужься, а там само пойдет... Ильин поднатужился, и впрямь само пошло. - Смерть шпионам! - бросил он в притихшую толпу слова, невесть откуда возникшие в его больной голове. А за ними помчались другие, тоже невесть откуда взявшиеся, но помчались споро и складно, не обгоняя друг друга, не толкаясь и ножки не подставляя. - В каждом крупном городе есть широкая организация шпионажа, предательства, взрыва мостов, устройства восстаний в тылу... Все должны быть на посту! Везде удвоить бдительность, обдумать и провести самым строгим образом ряд мер по выслеживанию шпионов и по поимке их. Каждый пусть будет на сторожевом посту... Замолчал, проглотил слюну. И толпа у фонтана молчала. И фейерверк иссяк. Ангел ржал. - И ничего смешного, - обиженно сказал Ильин. - Я и не смеюсь, - нагло соврал Ангел. - Ты откуда эту ахинею выкопал? - Это не ахинея. Ты же велел канонический текст - это и есть канонический. Единственный, который наизусть помню. Том тридцать восьмой, страница триста девяносто девятая. - Откуда помнишь? - изумился Ангел. Теперь Ильин заржал. - Был случай, - сказал. - Я еще в старлеях гулял, летал на "двадцатипятках", а у нас в полку замполит был, дубина дубиной, как водится, где ты видел умных замполитов?.. - Я вообще никаких не видел, - быстро встрял Ангел. - Я при замполитах с тобой не знался, они тогда вместо меня хранителями числились... - У него шпиономания была. Военная тайна, блин, рот на замке, письма перлюстрировал, сука, только что в ширинки не заглядывал. Выход в город - по его разрешению. А у меня любовь случилась как раз в городе, мне к ней хоть через день, а надо было. Ну, я эту цитатку и нашел - полдня рылся в Лукиче. И на политзанятиях - на голубом глазу, назубок. Он меня и полюбил страстно... - Красивая история, - сказал Ангел. - И цитатка к месту. Не могу сдержать слезу... Но не тяни паузу: пять секунд прошло - завершай аншпрех, пока все в коме. Добей их, зайчиков. Ильин еще раз оглядел слушателей, и впрямь почувствовав себя горланом-главарем, простым, как правда. Выбросил вперед руку с кепкой: - Оглянитесь вокруг себя. Кто рядом? Друг? Враг? Вглядитесь ему в глаза. Все на посту! Удвойте бдительность... И легко спрыгнул с фонтанного парапета, пошел в выбранную аллейку. И никто его не преследовал. Все на площади, удвоив бдительность, смотрели друг другу в глаза, ища в оных намек на подлое предательство и шпионство. Все вышеописанное сильно напоминало сцену в дурдоме. Или скверно поставленную пьеску. Ильина все ж не оставляло смутное ощущение, что дурдомом здесь не пахло, а пьеска и впрямь была скверно поставлена. И что самое гнусное - Ильин так и не врубился, какая ж ему в этой пьеске роль уготована? Та, слова из которой он произнес только что? Вряд ли. Нет, Ильин подозревал, что вся эта фантазия дель арте была кем-то для чего-то придумана. Кем? Для чего? Для него, для Ильина? Не слишком ли сложно для простого котельщика? Не перегрузили ли композицию? Не слишком ли остраннили? И еще, главное: откуда всплыл в пошлой пьеске вопрос про самолет? Ангел удвоил сомнения: - Сдается мне, это еще не конец. Сдается мне, что кульминация впереди. А там и до финала, даст Бог, добредем. Хорошо бы - не до смертельного. - Типун тебе в рот, - ругнулся Ильин. Он быстро шел по темной аллее, спешил пройти розарий, который в Этой жизни оказался крохотным луна-парком для малых детишек, кукольным городком, закрытым по случаю несезона. Ему было холодно, Ильину, он давно пришел в себя от какого-то странного дурмана - не в эскалопе ли, который он все же куснул пару раз, спрятан был дурман? - он жалел, что позволил Мальвине и ее маскам втравить себя в наипошлейшую историю, он печалился о крепкой и теплой куртке, забытой на вешалке в "Лорелее", о том, что ее не вернуть - не идти же за ней! - и придется покупать новую... - Если живым останешься, - влез в его печали Ангел. - А трупу куртка ни к чему. - Типун тебе в рот, - беззлобно повторил Ильин. Он давно не обижался на Ангела всерьез. Он свыкся с ним, с хамством его свыкся, и тяжко ему было бы без хранителя, который появился сразу после болезни Ильина и не оставлял его ни на секунду. Разве что когда трусил. А вот Ильин и пробежал аллейку, вот Ильин и вырулил к кованым воротам парка. Боковой вход, боковая улица. Поперечный просек, если не переименовали... Выскочил за ворота, огляделся. По просеку медленно плыла черная машина, похожая на давешнюю "мерседесину", которая вознамерилась утром задавить Ильина. И состояние дурмана вернулось. Ильин стоял как приклеенный к асфальту, не мог сдвинуться, хотя требовалось бежать, нестись, мчаться... - Поздно, - констатировал Ангел. "Мерседесина" мягко притормозила около Ильина, чуть ноги ему не отдавила, открылась задняя дверца, и все та же Мальвина позвала из темноты: - Садитесь, майн фюрер. Я же обещала вас _повести_... ВЕРСИЯ Немцы, когда победили СССР, все-таки начали, по дрянной своей привычке, кое-что уничтожать. Кремль, слава Богу, дотумкали оставить, несмотря на прежние обещания Адольфа. Вообще, здания в Москве особо не трогали, хотя поначалу да с радости заорали многие здорово - следуя дурному примеру Бонапарта. Памятники, правда, поскидывали. Минину и Пожарскому. Гранитный исторический член в память революционеров всех времен и народов - в Александровском саду. Мухинских "чучел" - у ВСХВ. И так далее, всего списка Ильин не помнил, да и не знал многого из того списка. Но назначенный Гитлером временный военный комендант Москвы, при котором вся эта вакханалия раскрутилась, поначалу ее не останавливал - ну надо же победителям покуражиться, погулять! - но и не поощрял особо. К слову, он довольно быстро, за месяц всего, навел в Москве относительный порядок, своих соотечественников приструнил, да и Берлин уже не приказывал топить первопрестольную в новообразованном море: немцы всегда хозяевами были. Так вот этот комендант, фон Грок его фамилия, скинутые с постаментов памятники свозил... куда бы вы думали?.. в Донской монастырь, где и складировал их рядом с грустным Гоголем, фрагментами Триумфальной арки и храма Христа Спасителя... И опять-таки к слову: не зря складировал. Минин с Пожарским вернулись на Красную площадь в пятьдесят пятом, там и стоят, где стояли. Триумфальная арка нашла законное место у Смоленского вокзала, бывшего Белорусского, а грустный Гоголь сел в истоке бульвара своего имени. "Чучелы" и революционный член на места не возвратились, так и остались в Донском, не мешая ни похоронам, ни церковной службе. Ужились. Но что немцы каленым железом выжигали - книги. Горький, Шолохов, Фадеев, Серафимович, Островский, Гладков, Катаев... Даже партийного графа Толстого не пожалели. Первые дни оккупации были освещены кострами из книг, как в приснопамятные дни в самой Германии. Книги жгли на Лубянке и в фонтане перед Большим театром. Жгли по спискам и без списка - что под руку попадется. Но начали, конечно же, с Ленина. Но вот странность! Жгли основоположников сладострастно, грели зимнюю Москву истово. Гражданам под страхом всяческих кар надлежало волочь из домашних библиотек в огонь все книги по утвержденным спискам. И ведь волокли, кидали в костры, а потом хвастались друг перед другом - кто сколько. Были и те, кто прятал любимые книги. Их, прячущих, выдавали соседи, а то и родственники: стукачество, насажденное гебе, легко прижилось и в дни оккупации. Но многие все же сохранили кое-что. Потом, когда пожарный синдром несколько поутих, и позже, когда Россия стала самостоятельной, это "кое-что" всплыло и в домах, и в букинистических лавках, и Ильин встречал в своих книжных странствиях по Москве то "Тихий Дон", то "Хождение по мукам", то "Белеет парус одинокий". Что-то из этого, сожженного, но, как оказалось, не сгоревшего, даже переиздаваться начало - уже в шестидесятых, в начале. Кое-что, большинство, так и сгинуло. А вот Булгакова не жгли - за неимением оного в типографском виде. Он и возродился легко: "Мастер и Маргарита" пришли к русскому читателю в пятьдесят седьмом, Ильин купил себе это самое первое издание в книжной лавке на Арбате. Что же до основоположников, то даже имена их оккупанты постарались стереть не только из истории, но и из памяти. Сталин и его Политбюро скрылись из Москвы накануне сдачи города, немцы их искали с остервенением, но так и не нашли. Более того - и это казалось Ильину фантастичным, необъяснимым! - скрывшись из Москвы, они больше нигде не возникли вновь, ни намеком даже. И из ЮАР о них ни слова не пришло. Были версии. Первая: во время бегства всех их накрыли бомбой или снарядом - в поезде ли, в автомобилях ли, на чем они там драпали. Накрыли и не узнали, кого накрыли. Вторая: им удалось переправиться в Китай к гоминьдановцам, а оттуда они все-таки ушли в ЮАР, а там - пластические операции, то да се - ну, как фашисты в Южной Америке в прежней жизни Ильина. Сравнение ему и принадлежало. Обе версии были вполне допустимы, но ни одна не нашла фактического подтверждения. Оставался факт: были люди - нет людей. Но вот над именами их и над трудами немцы поизгалялись вволю, все подчистую спалили, а за упоминание Сталина даже в частных разговорах людей волокли сначала в гестапо, а позже в гебе. И по сей день имя Сталина в России - черно. В энциклопедии, смотрел Ильин, несколько строк: тиран-параноик эпохи тоталитарного социализма, родился тогда-то, умер - прочерк. А вот Ленин нет-нет да и возникает нынче. Ильин вместе, конечно, с автором погорячились, утвердив, будто новая маска Ильину никому, кроме неореволюционеров, в Москве не известна. Подробности - высказывания, цитаты, полные тексты книг и статей - да, неизвестны: кто нынче в здравом уме станет заглядывать в мертвые прописи минувших дней? Кроме, естественно, специалистов - историков или политологов. Но все же сожженный Ленин, аки феникс-птица, из праха возник для памятливого русского народа. Фамилия на слуху. Кого ни спроси - скажут пару слов о бывшем вожде. В гимназиях, в лицеях его не проходят, но поминают к месту, к случаю. А то и старую фотку покажут, чтоб ученички знали, от кого их избавила доблестная немецкая армия. В той же энциклопедии, вышедшей в недавние годы, в восьмидесятые уже, о Ленине - целая статья, удостоился. И хоть поливают Лукича, но вежливо, отдавая, так сказать, посмертные почести Личности с большой буквы. Демократия! А что? В истории самой Германии тоже полно было всяких персонажей, а ведь никого не забыли. Чем мы-то хуже?.. И не случайно - сначала среди стариков, а потом и молодежь увлеклась! - в России начали возникать тайные общества ленинистов. Вот ведь и кое-какие труды сохранились, хотя и жгли их вроде бы подчистую. Вот ведь и фотографии старые выплывали то там, то тут. Смотришь - на ветровом стекле автобуса или мощного трака "вольво" улыбается Лукич хитренько: мол, жив курилка. А когда Россия стала Россией, когда промышленность поднялась, когда границы открылись и пошли торговля - раз, туризм - два, культурные всякие взаимообмены, тут и поплыли в Россию книжечки не только Ленина, но и Троцкого, и Бухарина, и Зиновьева. Там-то, за бугром, их никто не жег - в Англии, например, или в Штатах. Другое дело, что имя Ленина было в России вроде как не очень приличным, что ли. И если упоминалось в каких-либо официозах, то непременно в негативном смысле. В последние годы, когда южноафриканский социализм начал прорываться за скудные пределы пустыни Калахари, имя бывшего вождя мирового пролетариата вновь оказалось на слуху у этого пролетариата. И не только у него. Уже не только тайно, но кое-где и явно. Однако официозная Россия открещивалась от вождя, как и после войны. Оно и понятно: откуда у нас свои пророки!.. Но пророки на то и пророки, чтоб существовать вопреки любым идеологиям. Помните поговорку про запретный плод? То-то и оно. Да и слишком яркой - пусть для большинства черной, но все ж яркой, как сие цветовое утверждение ни парадоксально! - личностью в мировой истории был Ленин, чтобы вычеркнуть его из оной. Вон в прежней жизни Ильина московские постперестроечные издатели даже "Майн кампф" Гитлера перевели и издали, Ильин ее до катастрофы успел купить, но не успел прочитать. Так и в нынешней его жизни махонькие коммерческие издательства, то возникающие, то умирающие от безденежья, начали потихоньку издавать Лукича. Как там говорилось: Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить... ФАКТ Ильин политику терпеть не мог. В былой жизни, как и весь советский народ, его сильно достали народные депутаты всех уровней, видеть их на экране "тиви" не мог, зверел. А также митинги, демонстрации, всякие выборы-перевыборы, флаги красные, трехцветные, андреевские et cetera - тоже не мог ни видеть, ни слышать. Тем более - участвовать. Здесь, в этой России, политики тоже хватало, но шла она как-то мимо народа, сама по себе. Шла и шла. Кто очень хотел, тот интересовался, кто избегал - милости просим. Когда приближались выборы, агитационная кампания вырывалась на улицы, иногда - на телеэкран, обязательно - в газеты. Но улицы этой кампании отдавались определенные - Тверская, Манежная площадь, часть Садового кольца от Крымского моста до Смоленской площади, до "высотки" МИДа, которая, как ни странно, и здесь была достроена после войны - на предвоенных фундаментах. И в ней по-прежнему - к вящему удивлению Ильина - обитала российская дипломатия. Впрочем, это - не единственный повод для удивления Ильина, таких поводов в Москве оказалось - сотни. О них здесь уже писано... А мы о чем? А мы об улицах для демонстраций и митингов. Да что о них распространяться: только вышеперечисленные. За их пределы - ни-ни! Иначе сразу - полиция, судебное преследование, гигантские штрафы с устроителей. Вот и получается: не ходишь, не ездишь по этим улицам - любая выборная кампания рулит мимо тебя. Плюс к тому: на "тиви" - двенадцать программ, а не пять, а газеты хоть и уделяют подобным кампаниям местечко, но - на одной полосе, а полос в газетах - не меньше сорока восьми. С учетом рекламных. Читай - не хочу, а не хочешь - не читай. Так что в здешней действительности Ильину легко было не интересоваться политикой. Как и легко было интересоваться послевоенной историей, о чем уже говорилось. Но, интересуясь оной, Ильин в первую очередь листал старые газеты и волей-неволей отмечал про себя - внимание у него было прежним, летчицким, острым, - как отовсюду исчезнувший в первые послевоенные годы Ленин стал помаленьку-помаленьку появляться в разных газетных контекстах. То недобрым словом помянут его "Материализм и эмпириокритицизм" или еще какую работу, то набросятся за разгон Учредительного собрания, то зверски бьют за пристрастие к террору и экспроприацию церковных ценностей. Так и в Той жизни, застал Ильин, к Ленину подбирались не сразу, исподволь, набрасываясь сначала на очевидные проколы, а то и преступления вождя. Но, заметим, в Той жизни никто книги Ленина не сжигал, разве что из основных фондов библиотек их полегоньку перевели в запасники. Почему Ильин стал следить за ненавязчивой реанимацией Ленина? Во всяком случае, не потому, что он страстно его любил! Как уже отмечалось, единственная заученная им цитата из творений вождя революции носила не канонический, а скорее пародийный характер. Нет, конечно же, Ильин проходил в училище, а потом и в академии марксизм-ленинизм, сдавал экзамены, занимался в армии так называемым политсамообразованием. Но "проходить" и "сдавать" в родной совдержаве никогда не значило "учить" и "знать". Ни фига он не знал, Ильин наш высокообразованный. Просто Ленин - как бы кому сие было ни по душе! - тоже стал для потерявшегося во времени новоявленного Каспара Хаузера своеобразной ниточкой в прошлое, тонкой ниточкой, но именно из таких тонких и составлялась для Ильина та путеводная, ариаднина, которая позволяла держаться за нее и ориентироваться в чужом совсем мире. В чужом-то чужом, а все ж родном. Извините за излишнюю красивость "штиля". Но красивость красивостью, а как бы он выжил здесь, как бы окончательно не сошел с ума, с катушек, с фундамента (с чего еще?), если бы не эти ниточки, не эти милые сердцу приметы! И цирк на Цветном, и семь "высоток", все же доведенных до занебесного ума практичными немцами, склонными к тому же к имперским излишествам (тут у Сталина с Гитлером много общего было...), и гастроном на Смоленке, превратившийся в продуктовый суперладен, и даже "чучела" из-под ВСХВ-ВДНХ, мирно раскорячившиеся в Донском, и сама выставка, так и оставшаяся выставкой, куда раз в год теперь приезжали купцы со всего света, демонстрировали товары и технологии, торговали и торговались - выставка называлась Московской ярмаркой и имела кое-какой вес в Европейском Сообществе. И еще, повторим, сотни подобных примет-ниточек. В том числе и Ленин. Да и чего кривить душой: Ильин с детства воспитывался на поклонении вождю мирового пролетариата, особо не поклонялся, конечно, иронически относился к любому культу, родители так воспитали, но и к перестроенным газетно-журнальным разоблачениям сердцем не припадал. Мели, Емеля... А Ленин... Что ж, был такой дедушка со святочных фоток. В Той жизни был и в Этой объявился. Спасибо ему за память. ДЕЙСТВИЕ Вот и все, отстранение, как не о реальном, подумал Ильин. Темное и теплое нутро машины надвинулось, дохнуло мягким запахом дорогого парфюма. Ильин на миг почувствовал себя библейским Ионой, которому еще только предстояло нырнуть в известное чрево. А нырять не хотелось очень. - Бежать некуда, - предупредил его желание Ангел. Ильин оглянулся. Невесть откуда телетранспортировавшиеся Арлекин и Тарталья стояли за спиной, нагло поигрывали карнавальными пестрыми жезлами, которыми, не исключено, легко было, тюкнув по кумполу, вырубить клиента из действительности. Может, то дубинки полицейские были, а не жезлы никакие, может, они только покрашены были в полоску и крапинку... Ильин проверять не стал. Голова начала тупо гудеть, виски сдавило. Ильин больно потер их пальцами - не отпускало. - Да ладно тебе, - раздраженно сказал Ангел. - Чего тянуть? Садись. Волк не выдаст, свинья не съест... Не уточнил, кто есть кто. Ильин, выдохнув, нырнул в салон "мерседесины", дверь за ним мягко хлопнула, и машина рванулась от тротуара, полетела по еле освещенному фонарями длинному Поперечному просеку, полетела в ночь, полетела в неизвестность, в никуда, в бред.