ебе заботиться не с руки. - Да мне много не надо. Вывел бы во двор раза два... Ну, сосиску какую-никакую кинул, хоть бы и сырую... - Нет, старуха, не уговаривай, ничего не выйдет. - Ладно, иди, - мрачно сказала дворняга. - И купи себе сетку для бритвы "Браун". Слыхала, дефицит... - Да ну? - удивился Истомин. - Неужто завезли?.. Ну, ты меня обрадовала, старуха... - И поспешил в магазин, где и вправду продавались нечасто встречающиеся титановые сеточки для импортной электробритвы, невесть как попавшие в этот отдаленный сельмаг... Вот вам забавные прихоти торговли: про редкий агрегат в населенном пункте не слыхивали, а запчасти к нему имеются. А где-то наоборот, в той же столице, к примеру... А дурак Безымянный еще и защищал торговых работников, с писателями их сравнивал... У писателя - хорошего, ясное дело! - все концы с концами сведены, все взвешено с аптекарской точностью, у него не могут появиться в первой главе ботинки, а шнурки к ним - только в пятой, потому что каждый писатель сам себе и Госплан, и комитет по труду и зарплате, и институт футурологии, то есть научного предсказания недалекого будущего героев. А то что у нас собаки разговаривают, так с кем не бывает?.. Истомин купил в сельмаге три сеточки - про запас, попутно объяснив любознательной продавщице, для чего они предназначены. Еще он купил две пары эластичных носков элегантного черного цвета, сработанных мастерами из Германской Демократической Республики, набор венгерских цветных фломастеров, и отечественную саперную лопатку со Знаком качества - на всякий пожарный случай: пусть в багажнике полежит, места много не займет. Выйдя из магазина, он не обнаружил ни велосипеда "Салют", ни охранявшей его разговорчивой дворняги. Оглядевшись, он увидел ее на противоположной стороне шоссе мирно беседующей с довольно драного вида котом. Истомин посвистел ей, почмокал губами - хотел попрощаться, но собака сделала вид, что не слышит. Или обиделась, или и впрямь беседой с котом увлеклась. Истомин не стал настаивать, сел в автомобиль и помчался по Верхним Дворикам мимо заборов, мимо колодцев, мимо скамеек и табуреток, выставленных на обочины шоссе предприимчивыми тетками. На скамейках и табуретках стояли ведра, кастрюли, бидоны и корзинки с клубникой, ранними огурцами, прошлогодним картофелем, первой робкой морковкой и цветами пионами всевозможных колеров. На обратном пути Истомин собирался непременно отовариться этими скромными дарами июня, а сейчас он гнал стального коня по владимирской земле прямиком к другой пограничной деревне, Лисавы, за которой начиналась ярославская вотчина. Что они все, сговорились, думал Истомин, имея в виду бывшую жену Анюту и сомнительного типа Безымянного, именующего себя "мечтой в свободном полете"? Эта, видите ли, ушла, потому что он, негодяй Истомин, того тайком возжелал, а она, чуткая и тонкая, все без слов поняла. Она, выходит, поняла, а он, Истомин, дурак набитый, ни черта не понял... А этот Безымянный и вообще предателем обозвал - ни за что ни про что. Что он предал? Ничего не предавал... Когда учился в институте, начал пописывать в газеты: о студенческой научной работе, о третьем трудовом семестре, об институтском "клубе веселых и находчивых". А там и рассказик сам собой сочинялся и, представьте, почти что сам собой напечатался - в молодежном журнале, с портретом юного Истомина на фоне самолетного пропеллера... Короче, самолетостроение не его стезя. Истомин это понял, как раз увидев свое черно-белое изображение на журнальной полосе, а раз понял, то - человек дела! - принялся искать поворот на _новую_ стезю. И нашел. И рулит по ней вот уже добрых пятнадцать лет, никуда всерьез не сворачивая... Разве что в цирк?.. Но и там он лишь как писатель ценен, как критик-цирковед, что тоже должно считать писательством. А вообще-то он писал повести, рассказы и очерки, или, как сам выражался, _ваял_ их... Певцом моральной темы любовно называли его дружественные ему критики, а он за того себя и держал, и голос его звучал крепко, бодро и ясно - пусть не могучий оперный бас, который, к слову, только узкому кругу фанатов дорог, но задушевный лирический баритон, малость усиленный микрофоном. Он, Истомин, ступал по жизни уверенно и целенаправленно, не рыскал по проселкам, как некоторые, знал, _как надо_ и _что надо_, и посему - уверен был! - имел полное право сообщать "городу и миру" о надлежащих моральных устоях, воспевать тех, кто эти устои оценил и разумно воспринял, и клеймить остальное несознательное меньшинство, в нравственном отношении распущенное. Только отчего так пакостно на душе, откуда бы ему взяться, дискомфорту этому пресловутому?.. А Ярославская область уже являла свою границу, обозначенную гигантским капитальным транспарантом, далеко видным каждому, кто решил въехать на богатую историческими памятниками и сегодняшними трудовыми свершениями землю... Сразу за транспарантом поперек дороги стоял и ревел мощный трелевочный трактор. Трактор пытался вытащить из леса длинную плеть, сложенную из нескольких еловых стволов. Что-то там развязалось, что-то раскрутилось на тракторной платформе, одна из елок чуть съехала в сторону и грозила брякнуться прямо на проезжую часть. Тракторист в донельзя замасленном комбинезоне пытался одной рукой подкатить беглянку к общей плети, а другой с помощью монтировки закрутить трос, связывающий стволы, зажать их, подлых, покрепче. Трактор занимал правую сторону шоссе. Навстречу по свободной полосе шла колонна новеньких грузовых "ЗИЛов", и Истомин невольно притормозил: чтобы объехать трактор, надо было пропустить колонну. Тракторист обернулся. - Эй, друг, - крикнул он, - помоги! Истомин, не глуша движок, вытянул ручной тормоз и медленно вылез из машины. - Ну? - спросил он недовольно. Ему не хотелось помогать трактористу. Не то чтобы принципиально не хотелось, нет, помочь он был всегда готов, но сейчас, когда он спешил, когда у него даже рукавиц не имелось да и костюмчик мог запросто перепачкаться, сейчас он не видел большой необходимости вмешиваться в чужой трудовой процесс. Но грузовики шли и шли, а тракторист смотрел и смотрел просительно, и притворяться глухим не имело смысла. - Ну? - повторил он, подходя к трактору. - Будь человеком, мужик, подержи елку, а я эту железку затяну, - сказал тракторист. Он вытащил из-за пояса грязные рукавицы и кинул их Истомину. Истомин, мысленно похвалив работягу за смекалку, напялил рукавицы и уперся в ствол. Ствол оказался тяжелым вопреки хрупкому внешнему виду, но держать его было нетрудно. Во всяком случае, Истомин не шибко напрягался. Тракторист, глядевшийся здоровым мужиком лет тридцати пяти, споро крутил монтировку, затягивая трос, оставляя им на шершавых темно-коричневых стволах светло-желтые пахучие шрамы. Пахло и вправду сладко: еловой смолой, хвоей, свежестью. - Вот и все, фигец котенку Машке, - сказал тракторист. - Перекурим? Он спрыгнул на асфальт рядом с Истоминым, достал из кармана мятую пачку сигарет "Дымок" и подмигнул Истомину. - А шоссе? - спросил Истомин. - Съехал бы. Мешаешь. - Ни хрена, - засмеялся тракторист, - объедут, не развалятся. Рабочий человек имеет право на перекур... Пошли, мужик, посидим на елке, - и потопал с дороги в просеку, уселся там прямо на ствол, крикнул: - Ты свой движок-то выруби, чего зря гонять! Сам себе удивляясь, Истомин сходил к "жигулю" и выключил зажигание, потом направился к трактористу, который сладко пыхтел дешевой сигареткой, жмурился на солнышке, что твой котяра. Сам Истомин вообще-то не курил, но мог, если надо, поддержать компанию, что помогало ему в его писательских скитаниях по городам и весям, в его встречах с представителями различных трудовых профессий. На кой ляд ему этот тракторист, Истомин не знал, но решил не пренебрегать лишним знакомством. Все идет в копилку, считал он, все на нужной полочке отложится, а к месту припомнится - когда срок подойдет. - Ты, я вижу, свой в доску, - сказал ему тракторист, когда Истомин устроил зад на более или менее чистом месте, - ты, я вижу, рабочего человека не чураешься, хотя сам, ясное дело, интеллигент фигов. - Не без того, - согласился Истомин, разминая в пальцах полученную сигаретку, но не закуривал, оттягивая страшный момент, поскольку знал горлодерские свойства данной табачной марки. - Вот ты небось сейчас скажешь: нехорошо, Валера, оставлять трактор на шоссе, это, Валера, негигиенично. Ведь так, скажи - нет? - Так, - посмеиваясь, согласился Истомин. От Валеры явственно несло тяжким сивушным духом, строгой проверки на алкоголь он бы сейчас не прошел. Тракторист находился в той степени опьянения, когда легкое недовольство работой плавно переходит в недовольство начальством, всей системой лесозаготовок, устройством планеты и конструкций Солнечной системы. В таком состоянии человека так и тянет в азартный дружеский спор о смысле бытия, но спорить с ним в данный момент не рекомендуется: не исключено, может пустить в ход аргумент в виде крепкого рабочего кулака, а то и монтировки. А что такому аргументу противопоставишь? Только аналогичный, той же или большей жесткости... Подобные споры Истомин не любил. То есть он мог, конечно, врезать справа или слева при случае - силушкой Бог не обидел, реакцией тоже, но излишней агрессивностью Истомин не страдал, драк старался по возможности избегать, потому что всегда помнил о всякого рода ненужных последствиях. - А раз так, - обрадовался Валера, - то почему бы тебе самому не сесть в мою железку и не отогнать ее к едрене фене, пока я перекуриваю? Псевдорабочий человек Валера на поверку оказался обыкновенным хамом. Уже одно то, что он непрерывно кичился своим рабочим званием, вызывало подозрение, а безадресная разгульная ненависть, разбавленная вольным матерком и подогретая плодово-ягодной смесью, делала разговор с ним не только бесполезным, но и опасным. Похоже, писательская копилка останется незаполненной, решил Истомин и встал. - Перекуривай, Валера, - сказал он, - только легкие не надорви. - Ты куда? - не понял маневра Валера. - Пора. - Истомин был лаконичен. - Ага-а! - возликовал Валера. - Ты струсил, мужик! Ты меня забоялся! Спокойно, сказал себе Истомин, не заводись. Он повернулся и пошел к шоссе, стараясь не оборачиваться, не ронять достоинства, но спиной чувствовать любое движение тракториста... - Струсил, струсил! - куражился Валера. - Ой, смотри, все штаны обделал! Истомин непроизвольно дернул рукой, чтобы проверить вздорное утверждение Валеры, но вовремя спохватился, жутко застыдился порыва, и вдруг горячая волна злости окатила его, захлестнула с головой, он уже не помнил, что делает, только рванул к трактору, с ходу прыгнул в кабину, вправо-влево посмотрел - пустое шоссе! - и, выжав педаль, потащил рычаги управления траками от себя. Машина прямо-таки прыгнула вперед - только гулко дернулись сзади елки. - Стой! - заорал Валера. - Куда, гад?! Истомин, оказывается, неплохо помнил институтские уроки, не зря сдавал считавшийся у студентов ненужным зачет по вождению тракторов. Мощный "ДТ" легко перевалил через шоссе, углубился в лес, в просеку, и замер на месте, когда Истомин поставил рычаги на нейтралку. Он соскочил на землю, достал из кармана носовой платок и брезгливо обтер руки. Подбежавший Валера тяжело дышал - этаким карасем, выброшенным из воды. К нижней губе приклеился мокрый окурок. - Я же сказал: береги легкие, Валера, - заметил Истомин. - Дыхалка у тебя ни к черту. Швырнул платок на землю и пошел к "жигуленку". Валера так и стоял - женой Лота: видно, не ожидал он от интеллигента фигова подобной прыти. Истомин прокатился мимо на второй передаче, помахал ему из окошка и газанул вовсю. И только тогда напряженно подумал: что с брюками? Проехав с километр, притормозил, торопливо вышел на обочину, весь изогнулся, бедный, пытаясь рассмотреть собственный зад. Вопреки ожиданиям зад оказался чистым. А-а, ладно, доблестно решил Истомин, в цирке все равно темно, никто не увидит. И собрался ехать дальше. Но до сих пор гудевший ровно "жигуленок", верный белый конек, вдруг надсадно чихнул, затрясся и заглох. Это было вовсе непонятно. Истомин поднял капот и заглянул в двигатель. Оттуда несло жаром, подгорелым маслом и бензином марки АИ-93. - Перекал, что ли? - спросил вслух Истомин. - Газовать легче надо, - сварливо ответил "жигуленок". - Тебе что Олег говорил? - Между прочим, - отпарировал Истомин, - Олег сказал, что твой движок внатяг пускать нельзя. Поэтому и газую на низших... - Вот и догазовался, - констатировал "жигуль". - Я захлебнулся. Увеличь холостые и жди. - Ну и подожду. Воздухом подышу. - Самое время - после трудовой победы, - ехидно заметил "жигуль". - Ты что, видел? - Не слепой, фары не зажмуриваю. - Осуждаешь? - Твое дело, - индифферентно сказал "жигуль", подставляя Истомину горячий карбюратор, подсовывая под отвертку винт регулировки холостого хода. - Ты бы завел меня сначала, чего зря крутить. - Ах да! - запоздало сообразил Истомин, обошел машину, повернул стартер, прижал акселератор. "Жигуль" завелся с пол-оборота, но рычал с легкими перебоями, будто покашливал. Истомин покрутил винты на карбюраторе, послушал - двигатель загудел ровно и мощно. - Так годится? - прокричал Истомин. - Нормалек! - ответствовал "жигуль". - Теперь выруби, дай остынуть. Заодно и поговорим. Истомин выключил зажигание, распахнул все двери - пусть салон проветрится, пусть по нему ветерок погуляет - и сел за руль, спинку сиденья откинул: впору и самому малость передохнуть. - Конечно, мое дело, - продолжил он прерванный техническими манипуляциями спор. - Тебе не понять. - Где уж нам! - прибеднялся "жигуль". - Мы железные, мы бесчувственные. Только сдается мне, ты себя всегда железным считал, непробиваемым. А хитрый кореш Валера тебя на "слабо" взял. - Я просто объяснил подонку, что он подонок. - А подонок просто не понял, что он подонок. Сложное для него объяснение, слишком интеллигентское, с надрывом. Ему бы в рыло и слова соответствующие - все бы сразу уяснил. А ты весь в порывах, в страстях: прыг, хлоп, тарарах! А в результате выполнил его работу и даже пошлого "мерси" не дождался. - Мне "мерси" не надо. Мне надо, чтобы этот хмырь болотный понял простую истину: не все интеллигенты - белоручки и неумехи. И еще: не все интеллигенты терпят, когда над ними куражатся. И третье, последнее: звание "рабочий человек" по наследству не передается, его заслужить надо. Может, я в большей степени рабочий, чем он... - Красиво завернул, - похвалил "жигуль", - только все зря. Ничего он не понял, это я тебе говорю. - А кто ты такой! - возмутился Истомин. - Что ты о жизни знаешь? С тобой носятся как с писаной торбой. Ах, масло поменять! Ах, фильтры загрязнились! Ах, баллоны надо подкачать! Ах, мы давно не мылись, на нас пылинка села!.. Ты, мой милый, типичный баловень судьбы - мытый, сытый, ухоженный. Ты изведал только хорошие асфальтовые магистрали, а о разбитых проселках и слыхом не слыхивал. Тебя даже ни разу не царапали, я уж не говорю - били... - А тебя? - отпарировал обиженный "жигуль". - Тебя, что ли, много лупили? Тебя, мон шер, судьба тоже по шерстке гладила. В институте лучший студент на потоке, гордость факультета. Ушел в газету - и там все о'кей: командировки, публикации, грамоты. А повести твои?.. А в цирке?.. Да перед тобой трепещут, как перед генералом: вдруг саблю вытащишь и начнешь косить направо-налево. А ты и вытаскиваешь, не без того... - Постой, откуда ты все знаешь? - удивился Истомин. - Тебе же всего два года... - Болтаешь много. Как какую бабу в меня посадишь, так и пошел соловьем... Я такой, я сякой, я самый-пресамый... - Не ври! Я никогда не хвастаюсь. - Верно, не хвастаешься. Ты у нас склонен к самоиронии, ты человек с юмором, кто спорит. Только самоирония твоя не более чем прозрачная занавесочка. А сквозь нее что надо, то и видно... - Трепло!.. - Ни в коем случае! Я, майн либер, хоть и сделан волжскими умельцами, но воспитан и взлелеян тобой, за что тебе большой данке шен. И мне тебя осуждать не резон. А вот с чего я малость захлебнулся, так это с твоего нелогичного поступка с псевдотрудягой Валерой... Погоди, не прерывай, а то заглохну, - заспешил "жигуль", видя, что Истомин собирается что-то возразить. - Я за что тебя сильно уважаю? За чутье. Ты ж селезенкой чуешь, когда курс менять надо. Как колобок. А из института ушел вовремя, из газеты слинял в самый раз, все твои повести как ментоловые сигареты с фильтром: вроде бы и горько, а в то же время всерьез не задевают. Верным путем идешь!.. И вдруг - на тебе: в благородство решил поиграть. Откуда оно у тебя, благородство? - Что ж я, по-твоему, должен был сделать? - Во-первых, не останавливаться. Во-вторых, раз уж остановился - колонна шла, видел, - то на просьбы о помощи не реагировать: нашел время альтруизм проявлять. В-третьих, раз уж помог, то и ехал бы себе, а не шел с дураком общаться. А ты пошел и нарвался на хамство. Ну ладно, нарвался - встань и уйди. Так нет, взыграло ретивое, решил кавалерийской удалью подонка добить. Зачем, спрашиваю? Потратил нервные клетки, которые не восстанавливаются, испачкал штаны и потерял время. Ну что, прав я? - А ведь, похоже, ты и меня подонком считаешь, - медленно, словно удивляясь, проговорил Истомин. - Да ни в коем случае, ты что, ты что! - "жигуль" от возмущения даже вентилятор включил, задул, загудел. - Мы с тобой два сапога пара: ходкие, приемистые, надежные в работе, на вид блестящие, в экспортном исполнении. Но в то же время хрупкие, с тонкой внутренней структурой. Я, например, на разбитый проселок и не поеду: застряну, изгваздаюсь, поврежу себе чего-нибудь. И тебе с магистрали сворачивать не советую. Думай только о себе, а другие о себе сами позаботятся. - Откуда ты такой философии поднабрался? - Я же говорю - от тебя. Два года вместе. Срок! Истомин вернул спинку кресла в вертикальное положение, захлопнул двери, блокирующие кнопки на них утопил. - Вот что, - подвел он итог разговору, - я поступил так, как считал нужным. Никакое это не благородство, а нормальный человеческий поступок. Если и он тебе непонятен, пеняй на себя. Все, конец связи. - И включил зажигание и рванул с места так, словно за ним гнались, словно очухавшийся Валера развернул свой трактор и мчал за Истоминым, горя неправедной местью. Хорошо работал двигатель: негромко, ровно, надежно. Что-что, а машину Истомин знал, никакая мелкая неприятность в тупик его не ставила. Руки плюс голова - что еще надо человеку?.. И уже остался позади большой населенный пункт Глебово, и уже маячил на горизонте крохотный пока силуэт Горицкого монастыря, что коронует с юга старинный городок Переславль-Залесский. Истомин въехал в город, проскочил мимо кремля, мимо Спасо-Преображенского собора и церкви Петра Митрополита, раздумывая, а не перекусить ли ему чем пошлет переславль-залесский райпищеторг. Нет, решил он, рановато пока, оставим перекус до Ростова, а пока обязательно заглянем в местный книжный магазин, посмотрим, что за художественная литература в нем завалялась. В книжном магазине было прохладно и пусто, две пожилые продавщицы маялись от безделья и на Истомина посмотрели со здоровым любопытством: что он здесь потерял, гость явно заезжий! Не думает ли он по московской наивности выцыганить у них дефицитного Ж.Сименона или не менее дефицитного Ю.Семенова? Как же, ждите, в Переславле-Залесском своих книголюбов пруд пруди... Но Истомин знал, что ни Сименона, ни Семенова он тут не найдет: не вчера родился. Он сразу порулил к полке с букинистическими книгами, потому что не раз случалось: отыскивал он на таких полках какой-нибудь милый поэтический сборничек, пропущенный им в столичной суете, или потрепанный журнал с хорошей повестухой, или непроданную книжку брата-писателя, что немало способствует подъему настроения. Вот и сейчас рылся он в пропыленных изданиях и вдруг напоролся на собственный сборник рассказов и очерков, изданный в прошлом году под броским названием "Днем с огнем". Название это было навеяно анекдотом про Диогена, который ходил среди бела дня с зажженным фонарем, искал человека. Истомин, значит, тоже, как древний философ, искал человека среди людей, определял его нравственные параметры, вовсю проверял моральным кодексом. Тот грустный факт, что сборник кто-то прочел и поспешил сдать, несколько расстроил Истомина, хотя в отличие от многих собратьев по перу он не шибко обольщался собственной якобы вселенской популярностью, не очень верил всяким рецензиям, не считал, будто его книги поклонники рвут на части. И все же, и все же... Под пронзительными взглядами продавщиц - что это так завлекло варяжского гостя? - он перелистал книгу и обнаружил в ней массу пометок, сделанных на полях толстым синим фломастером. Пометки читались буквально так: "Ха-ха!", "Вот те раз!", "Чушь собачья!", "Брэд" - через "э" оборотное. Но имелись и более гуманные: "Здраво!", "Ничего...", "Умеет думать!" Были и непонятные: "Козел!", "Прачечная", "Лена. 17-23-11". А в самом конце, на чистой последней странице была нарисована веселая хохочущая рожица - с носиком-пятачком, с чернильными точками веснушек, с двумя бантиками на макушке. К рожице были приделаны длинные тонкие ножки в больших ботинках с загнутыми носами, и все это венчала игривая надпись: "Финдиляка". Возможно, это был портрет автора пометок. А возможно, он так представлял себе автора книги. Но, с другой стороны, Финдилякой могла оказаться любимая женщина обладателя синего фломастера. Гадать было бессмысленно, требовался поступок. - Платить вам? - спросил Истомин любознательных продавщиц, протягивая им книгу и кровный металлический рубль. - Нам, - сказали продавщицы хором, одна взяла рубль, а другая книгу, обе внимательно рассмотрели ее, ничем своих чувств не выдали, одна отсчитала Истомину сдачи двадцать копеек, а другая завернула книгу в бумагу и протянула с вежливыми словами: - Спасибо за покупку, приходите еще. - Это вряд ли, - сказал Истомин, взял книгу и вышел. Честно говоря, он толком не знал, зачем ее купил. Вот разве что из-за пометок, чтобы на досуге изучить каждую, понять, к какой именно строчке она относится, увидеть за пометками неведомого читателя... Не исключено... Но настроение Истомина - и так неважное с самого начала, да еще подпорченное встречей с трактористом Валерой - совсем скатилось в минусовую область, замерзло там и съежилось. По ритуалу полагалось прошерстить магазины "Обувь", "Галантерея - трикотаж", "Детский мир" и "Хозтовары"; но Истомину не хотелось толкаться у прилавков, бездарно тратить деньги, а решил он пройтись прогуляться, прошвырнутся по местному Бродвею, являющему собой часть магистрали Москва - Ярославль. Тем более что малость в стороне виднелся некий худосочный скверик, со скамейками, в этот дневной час не занятыми любителями народной игры в домино. Истомин шел к скверику, ни о чем не думал, загребал мокасинами переславль-залесскую пыль, вот уже добрался наконец до липово-кленово-тополиной аллеи, как вдруг что-то выпало у него из-под мышки, где зажата была ценная для автора, но уцененная до восьмидесяти копеек книга. Выпало что-то и покатилось впереди, подымая облачко пыли. Никак сдача, подумалось Истомину, никак двугривенный. Но то был никакой не двугривенный, а нечто вроде апельсина, только синего цвета, - круглая голова на тонких длинных ножках в огромных ботинках с загнутыми носами. Голова приплясывала на ножках, кривлялась, радостно улыбалась и покачивала синими бантиками. Автор полагает, что умный читатель уже догадался, что это был не кто иной, как вышеупомянутая Финдиляка. Истомин сразу решил, что она похожа на героиню какого-то мультфильма, на весьма добрую и конечно же положительную героиню: такая она была веселая, непоседливая, озорная на вид. - Привет, Финдиляка, - сказал он. - Здрасьте, дяденька, - пропищала Финдиляка. - Что это вы такой грустный? - Заметно? - Еще как! Истомин плюхнулся на облезлую садовую скамейку, а Финдиляка устроилась верхом у него на коленке - этакий синий апельсинчик с ногами, существо фантастическое, не исключено - инопланетянин, загадочный обитатель неопознанного летающего объекта, незримо присевшего в окрестностях Переславля-Залесского. Истомин, помнится, будучи в городе Париже в творческой командировке, смотрел нашумевший фильм про несчастного инопланетянина, гонимого взрослыми и обогретого лаской ребенка. Так тот, из фильма, вполне мог назваться дальним родственником Финдиляки: что-то у них общее было... А что, собственно, общее? Только одно: никого из них в природе, в реальности, не существовало. Так, мираж, зыбь, пустая игра прихотливого воображения... - Ты инопланетянка? - глупо спросил Истомин. - Хорошо бы! - погрустнела Финдиляка. - Тогда бы я прославилась... Нет, дяденька, я просто рисунок. Смешной, верно? - И она опять заулыбалась в полрожицы: настроение у нее менялось мгновенно. - Смешной. Кто нарисовал? - Одна тетенька. Вот тебе и раз! Значит, автор пометок на полях - женщина... Истомин еще больше расстроился: ладно бы мужик изгалялся - чего с него взять? - но женщина... Пренебрежение женщин Истомин переносил куда болезненней. - Молодая? - Что считать молодостью? - философски заметила Финдиляка. - Вот ты, например, молодой? - Средних лет симпатичный мужчина, - похвастался Истомин. - Ой-ой-ой, симпати-ичный... - иронически протянула Финдиляка, задрала ногу и почесала ею голову в районе банта. - Хвастунишка... А тетенька помоложе. Красивая-а-а!.. У Истомина появилось жгучее подспудное желание познакомиться с красивой молодой тетенькой. - А она местная? - вроде бы невзначай поинтересовался он. - Была местная. А потом уехала работать на остров Шикотан. - А-а-а, - малость разочарованно пропел Истомин. - Чего ж она с книгами так обращается? - Как так? - Рисует на них. Слова всякие пишет. - Не знаю, - помотала головой Финдиляка. - Понравилась, наверно. Или не понравилась... Да нет, скорее она о книге вовсе не думала, иначе бы меня не нарисовала. - Какая связь? - не понял Истомин. - Для нее - прямая. Она меня рисовала всегда, когда чему-то радовалась. Обрадуется и нарисует. На бумажке, на книжке, на песке. Или на зеркале - помадой. Но ты не расстраивайся: наверно, она твоей книжке обрадовалась. - Может, она чему другому обрадовалась? - засомневался Истомин. - Может, муж пришел?.. - Она не замужем. Только женихалась. - Слово противное, - поморщился Истомин. - Почему? - Финдиляка вытаращила на него глаза-блюдца, часто-часто замигала. - Нормальное. Все так говорят. К ней подруги приходили, с фабрики, так только и слышно: эта женихается, и этот женихается. И все радовались. - А ты где была? - Везде. И в книге, и в тетрадке, и на зеркале... Да-а, вспомнила: она твою книгу вслух читала! - Да ну? - приятно изумился Истомин. - Подругам? - Ага. Не всю, конечно, а кусочками. - Не помнишь, какими? - Там, где про мужчин написано. Что они всю тяжелую работу женщинам уступили, что они ленятся, что они не любят зарабатывать деньги, что они детей не воспитывают... Я правильно называю? Истомин писал о грустных явлениях излишней эмансипации прекрасного пола и - как следствие - все прогрессирующей феминизации сильного. Писал страстно, приводил конкретные примеры из жизни - чужой, вестимо! - и конечно же, Финдиляка несколько упрощала его мысли. Мягко говоря... Но в сути она не ошибалась. - Правильно, - подтвердил Истомин. - Ой, здорово! - обрадовалась Финдиляка. - А я забыть боялась... И еще она читала про женщин. Что они рвутся во всем обскакать мужчин, что они забыли про женские обязанности, про дом, про мужей... Истомин перелистывал купленную книгу и видел, что пометки "Верно!", "Логично!" и "Что-то есть..." намалеваны как раз в тех местах, о которых говорит Финдиляка. Но ведь были и другого рода пометки, и больше их было, много больше... - А где она не радовалась? - Истомин употребил любимый термин Финдиляки. - Не знаю, - закручинилась Финдиляка, - она ж те места вслух не читала... Хотя, - Финдиляка вновь расцвела улыбкой, - она сердилась, что ты обвиняешь только женщин. Говорила, что во многом как раз мужики виноваты. И что много одиноких женщин, что они просто вынуждены эма... энсипи... - она запнулась. - Эмансипироваться, - подсказал Истомин. - Вот-вот, - закивала Финдиляка, - то самое. Вынуждены работать, зарабатывать, воспитывать детей в одиночку, потому что нет мужей... - Она собралась с духом и выпалила явно чужую фразу: - Вынуждены утверждать себя на работе, поскольку дома у них нет, вот! - Красиво загнула, - согласился Истомин. Он знал, что Финдиляка, то есть неведомая ее изобретательница, права. Увлекшись письменной борьбой с женской эмансипацией, обвинив женщин во всех смертных грехах, он впопыхах не учел целого ряда, как говорится, смягчающих обстоятельств. И того, что баб одиноких не считано. И что работать как вол приходится потому, что мужниной зарплаты на жизнь не хватает, а он - зачастую! - и не стремится зарабатывать больше, его вполне устраивает семейное "равенство". И что домашние заботы - если есть дом, Финдиляка верно подметила, - падают в основном на женские плечи: и в магазин сбегай, и постирай, и приготовь, и уроки проверь. А когда? Да после службы, после трудовых побед в институтах, на заводах, в конструкторских бюро, где, к слову, мужики тоже крутятся. Только, отстояв свои вахты, они к телевизорам мчатся, а не в ясли или в универсамы... Кстати, и ясли и детсады у нас - прямо скажем... И в универсамах после шести тоже, знаете ли... Словом, надо бы диалектически к проблеме подойти, а Истомин не захотел, Истомин усмотрел корень зла лишь в нелепом желании женщины доказать, что она тоже человек, простите за вольность формулировки. Сколько он писем тогда получил - и все от женщин. И злые были письма, с хамством, и толковые, горькие. Разные. А вот и еще одно посланьице - Финдиляка... - Ты меня извини, - потупилась Финдиляка, - но я все скажу... Она даже плакала, когда книгу прочла. Она говорила, что автор, то есть ты, - трепач, что ты любишь только себя, а женщин не уважаешь и не хочешь понять. Что ты и в женщинах свое величество любишь, это ее слова... Что твоя книга - сплошное самолюбование, как перед зеркалом, и не надо было ее издавать, потому что после нее только хуже. Потому что все станут думать, будто женщины дрянные, а мужчины несчастные... И еще - ты не обижайся! - она сказала, что ты совсем не знаешь жизни, а смеешь учить жить... Ой, ты не обиделся?.. Это ж не я, это ж она, а она уехала... а я даже не понимаю, про что говорю. Я же на последней странице нарисована, а там только оглавление рядом... Истомин в последний раз перелистал книгу. - Не волнуйся, я не обиделся, - сказал он. - Все верно, спорить бессмысленно. Теоретик из меня липовый. А уж практик... - безнадежно махнул рукой. - Ладно, пора ехать. Ты со мной? - Куда ж я от тебя денусь? - удивилась Финдиляка. - Пока ты книгу не выбросишь, я в ней буду. Захочешь побеседовать - только достань ее, и я тут как Тут. Договорились? - Договорились, - сказал Истомин и встал. Он давно собирался заскочить в музей "Ботик" на южном берегу Плещеева озера, где Петр Алексеевич Романов в конце семнадцатого века строил "со товарищи" первую военную флотилию. Собирался полюбоваться на памятник царю, на старые якоря, на сам ботик с ненадежным именем "Фортуна". Но электронные ручные часы уже проникали два, времени потеряно уйма, а впереди еще полдороги. С такими темпами, похоже, он и до вечера в цирк не доедет, Поэтому он решительно миновал поворот к музею и поехал прочь из города. А сколько еще интересных мест его ожидало!.. Вот "жигуленок" одолел длинный тягун, выскочил на горушку, на простор и... Истомин даже притормозил, пораженный. Справа от дороги прозрачная, как кружево, будто бы звенящая на ветру, заневестившаяся под солнцем, нежно-белая, нежно-зеленая - да просто нежная, зачем лишние слова искать? - стояла березовая роща. Не лес, не гай, а именно роща; по Далю - небольшой, близкий к жилью лиственный лесок. А еще: чисто содержимый, береженый, заповедный. Чтобы не спорить с авторитетом Владимира Ивановича, местные власти срубили перед рощицей массивные резные ворота, раскрасили их во все цвета радуги и повесили указующую табличку: "Березовая роща. Памятник природы". Забора, заметим, не наличествовало, только ворота: хошь - входи, хошь - обойди. Мало нам красоты естественной, не видим мы ее, не понимаем. Ну что такое роща?.. Так, мура, белые палки с зелеными листьями. Пятачок пучок. А вот рукотворные врата, да еще ценной масляной краской фигурно крашенные, - эт-то вещь! Эт-то вам толковый дизайн и большой силы икебана!.. Как и посыпанные толченым кирпичом дорожки в городском лесопарке. Как и высокохудожественные плакаты "Берегите лес от пожара!", прибитые прямо к деревьям. Как живая кошка с белым бантом, похожая на удавленницу; как клетка для попугая, сработанная из красного дерева и увешанная грузинской чеканкой, каковую автору повезло увидеть в фойе одного периферийного театрика. Только в случае с рощей автор пошел бы дальше: он бы не ворота красил, а сами березовые стволы - в полосочку и в ромбик... Отметив земную красоту ворот, Истомин тем не менее устремился мимо них в рощу. В конце концов, раньше половины седьмого в цирке его не ждали, сто раз успеет добраться, а погулять по памятнику природы - многим ли такое удавалось! Истомин, во всяком случае, впервые столкнулся с подобной возможностью, предоставленной желающим-проезжающим природой - с одной стороны, и теми, кто превращает ее в памятник, - с другой. Истомин вошел в рощу как в воду: в ней было прохладно и тихо, словно какой-то невидимый барьер отделял ее от остального мира - от шоссе с рычащими и воняющими грузовиками, от полей с тракторами, от города, от людей. Словно в памятнике природы царствовал свой микроклимат и, как немедленно заметил Истомин, существовал свой микромир. Микромир этот, отделенный от макромира Ярославской области, был населен довольно густо. То за одним деревом, то за другим, то за третьим виделись Истомину женские фигуры: блондинки, брюнетки, шатенки - в платьях вечерних и рабочих, в джинсах и в юбках макси и мини, а одна даже в шубке из песцов мелькнула, в беленькой шубке средь белых берез. Ну прямо-таки ансамбль "Березка" на отдыхе, извините за близлежащую аналогию... Что это за картиночка, достойная пера, подумалось Истомину, столь похожая на ситуацию из фильма "Восемь с половиной"?.. И тут же он лицом к лицу столкнулся с грустного вида шатеночкой, с невысокой кудрявенькой кошечкой, грациозной и тонкой, которая томно проговорила: - Здравствуй, Истомин, вот ты и вернулся... - И протянула к нему длинные руки, явно подманивая и завлекая. - Позвольте, - нервно сказал Истомин, - я вас не знаю. - Знаешь, - сказала шатенка, - еще как знаешь. - И меня знаешь, - обиженно прошелестела высокая (брюнетка, выплывая из-за березы: - И меня... и меня... и меня... - слышалось отовсюду, и к Истомину шли и шли женщины, окружали его, трогали, гладили, ерошили волосы, а бойкая блондинка в выцветших джинсиках ухитрилась даже чмокнуть нашего героя в щеку. Лица мелькали перед Истоминым, качались, расплывались, и оттого он никого толком не мог разглядеть. - Стоп! - заорал он, вконец сбитый с толку и поэтому сильно разгневанный. - Разойдись! Смирна-а! Подходи по одному! И надо же: ефрейторские вопли подействовали! Прекрасные березовые дамы быстро построились в колонну по одному; не обошлось, правда, без легкой перебранки, без мимолетных тычков и невинных зуботычин, но все наконец утряслось, устроилось, и первая в очереди немедленно попала на прием к Истомину. Кто-то умный предусмотрел ситуацию и поставил в рощице небольшую, но уютную скамеечку, в отличие от ворот не тронутую масляной краской. Все еще ошарашенный Истомин на нее опустился и предложил место даме. Первой оказалась как раз та шатенка, с которой вся чертовщина и началась. То ли она поднаторела в очередях за промтоварами, то ли подруги-подельницы уважение оказали, но уселась она на скамеечку и нежно заглянула Истомину в глаза. Где-то ее Истомин видал, где-то встречал, откуда-то знал, не исключено - близко. - Ты меня забыл, - печально констатировала она. - В некотором роде... - туманно отговорился Истомин. - Я Наташа, - объяснила шатенка. - Мы познакомились в телецентре, а потом ты повез меня в ресторан "Белград", а потом... - Вспомнил, - быстро сказал Истомин. Он и вправду вспомнил Наташеньку, славную редакторшу с телевидения, и, глядя на мнущуюся в нетерпеливом ожидании очередь, многих тоже вспомнил. Вон Инка Литошко, художница, умная и злая, у него с ней случился легкий роман лет эдак пять назад... А вон Леночка Ларина, ее с ним друг Слава познакомил, она, кажется, инженер-химик, кандидатша наук... А вон улыбается Оля Асатурян, все еще начинающая новеллистка из Красноярска, он к ним в командировку приезжал на семинар молодых писателей... А вон Саша Калинина, эта-то что тут делает, при живом-то муже?.. И ведь ничуть не изменились, не постарели ни капельки! _Ни одна_!.. А он, Истомин?.. Вообще-то не такая уж большая очередь к нему наметилась: человек двадцать, не более. А остальные где?.. - Остальным на тебя наплевать, - будто подслушала его мысли шатенка Наташенька. - Остальные тебя забыли, вычеркнули из памяти, повестей твоих не читают, фильмов не смотрят. - А вы? - заинтересованно спросил Истомин. - А мы смотрим. И читаем. И не вычеркнули. - Почему? - Ты нам небезразличен, - последовал лаконичный ответ. - Вздор! - искренне возмутился Истомин. - Не верю! Очередь заволновалась. Раздались выкрики: - Как же так!.. Это правда!.. Тебе должно быть стыдно!.. Истомину стыдно не было. - Красивые мои, - душевно произнес он. - К черту очередь. Сядем в кружок и поговорим откровенно. Временно я в вашем распоряжении. Дамы быстро уселись на траву вокруг скамейки, нимало не боясь помять платья и юбки, а уж о тех, кто в джинсах, и толковать нечего. Со стороны, наверно, сия картинка выглядела куда как живописно, но, сдавалось Истомину, со стороны ее никто увидать не мог. Случайно-закономерный микромир рощи-памятника совместил в себе добрых два десятка временных срезов, а значит, его пространство в данный момент существовало вне времени. Такой вот парадокс, не известный ни фантастам, ни тем более ученым... - Давайте поставим точки над "i", - начал Истомин. - Что вы имеете в виду под словом "небезразличен"? То ли вы меня поминаете добрым словом, то ли худым, третьего не дано. Так как же, а? Дамы переглянулись, чуть помолчали, потом все та же Наташа спросила у общества: - Девочки, можно я скажу? - Говори... - загалдели девочки. - Ответь ему. Мы тебе доверяем... - Мы тебя поминаем одновременно добрым и худым словами, - значительно сказала Наташа. - Сообразил? - Нет, - честно признался Истомин. - Наташа, ты не оправдала нашего доверия, - строго вмешалась умная Инка Литошко. - Позволь мне... За все доброе, что ты нам оставил, мы тебя вспоминаем по-доброму, ну а за все плохое - извини, Истомин... - Хоть ты и умная, Инка, - сказал Истомин, - но я опять ничего не понял. Что я вам сделал плохого? - Про хорошее ты не спрашиваешь? - ехидно крикнула Леночка Ларина. - Про хорошее - молчок. Было оно или не было - ва