воздуха. Из неизвестно каких и каким образом внесенных в него элементов. - Значит, чудо? - Вопрос прозвучал явной насмешкой. Но Зернов не смутился. - Чудесами считали когда-то все необъяснимое тогдашним уровнем знаний. Наш уровень тоже допускает необъяснимое, но он предполагает, что объяснения будут даны в ходе дальнейшего научного прогресса. А поступательное его движение уже сейчас допускает возможность предположить ориентировочно в середине или конце будущего века воспроизведение предметов с помощью волн и полей. Каких волн и каких полей - это, конечно, уровень знаний будущего. Но лично я, например, убежден, что в том уголке космоса, откуда прибыли к нам эти существа, наука и жизнь, вероятно, уже достигли такого уровня. - Какая же это жизнь? - спросил женский голос, как показалось мне, с явно истерической ноткой, с нескрываемым уже страхом. - Как объясниться с ней, если это жидкость, и о каком контакте можно говорить, если это газ? - Выпейте воды, - невозмутимо предложил Мак-Эду. - Я вас не вижу, но мне кажется, что вы слишком взволнованы. - Я просто начинаю верить Томпсону. - Поздравляю Томпсона еще с одной верующей. Что же касается мыслящей жидкой или коллоидальной структуры, то и мы, как известно, существуем в полужидком состоянии. И химия нашей жизни - это химия углерода и водных растворов. - А химия их жизни? - Какой растворитель? У нас вода, а у них? - Может быть, это фторная жизнь? Ответил сидевший с краю американец: - Все, что скажу, - только гипотетично. Фторная жизнь? Не знаю. В таком случае растворителем может быть фтористый водород или окись фтора. Тогда это холодная планета. Для фторных существ температура минус сто - только приятный холодок для прогулки. В такой, мягко говоря, прохладной среде могла возникнуть и аммиачная жизнь. Она даже реальнее, потому что аммиак встречается в атмосфере многих крупных планет, а жидкий аммиак существует и при температуре минус тридцать пять градусов. Можно сказать: почти земные условия. А если подумать о приспособленности гостей к нашим земным условиям, аммиачная гипотеза покажется более вероятной. Но если предположить, что пришельцы сами создают для себя нужные им условия жизни, возможна и любая другая, самая невероятная гипотеза. - Вопрос председателю как математику и астроному. Что имел в виду русский математик Колмогоров, когда говорил, что при встрече с неземной жизнью мы можем попросту ее не узнать? Не этот ли феномен? Мак-Эду отпарировал без улыбки: - Он несомненно учитывал и вопросы, какие задают иногда на пресс-конференциях. Опять смех в зале, и опять репортеры, обходя Мак-Эду, начинают атаку с флангов. Очередная жертва - физик Виэра, только что угощавшийся у столика виски с фруктовой водой. - Господин Виэра, вы специалист по физике элементарных частиц? - Допустим. - Если "облака" материальны, - вопрошатель орудовал микрофоном, как пистолетом, - значит, они состоят из хорошо известных науке элементарных частиц? Так? - Не знаю. Может быть, и не так. - Но ведь большая часть известного нам мира построена из нуклонов, электронов и квантов излучения. - А если здесь меньшая часть известного нам мира или мира, нам вообще неизвестного? А вдруг это мир совсем новых для нас частиц, не имеющих аналогии в нашей физике? Вопрошатель сдался, сраженный неожиданным предположением Виэры. Тут кто-то опять вспомнил обо мне. - Не скажет ли нам кинооператор Анохин, как он относится к песенке, сопровождающей демонстрацию его фильма в Париже? - Я не знаю этой песенки, - сказал я, - и еще не видел своего фильма в Париже. - Но она уже облетела весь мир. В зале Плейо ее поет Ив Монтан. В Штатах - Пит Сигер. В Лондоне - биттлсы. Может быть, вы слышали ее в Москве. Я растерянно развел руками. - Но ее же написал русский. Ксавье только оркестровал ее для джаза. - И говоривший довольно музыкально пропел по-французски знакомые мне слова: "...всадники ниоткуда строем своим прошли". - Знаю! - закричал я. - Автор - мой друг, тоже участник нашей антарктической экспедиции, Анатолий Дьячук. - Дичук? - переспросили в зале. - Не Дичук, а Дьячук, - поправил я. - Поэт и ученый. И композитор... - Я поймал иронический взгляд Зернова, но даже ухом не повел: плевал я на иронические взгляды, я мировую известность Только создавал, бросал его имя на газетные полосы Европы и Америки и, не заботясь о музыкальности, затянул по-русски: - "Всадники ниоткуда... Что это, сон ли, миф? И в ожидании чуда... замер безмолвно мир..." Я не успел продолжить в одиночестве: зал подхватил песню, кто по-французски, кто по-английски, а кто и совсем без слов, одну только мелодию, и, когда все стихло, долговязый Мак-Эду деликатно позвонил своим игрушечным колокольчиком. - Я полагаю, конференция закончена, господа, - сказал он. 18. НОЧЬ ПРЕВРАЩЕНИЙ После пресс-конференции мы разошлись по своим комнатам, условившись встретиться через час в том же ресторане за ужином. Я так устал на собрании, как не уставал даже в изнурительных антарктических походах. Только добрый сон мог бы прояснить мысль, вывести ее из состояния тупого безразличия к окружающему. Но он так и не пришел, этот спасительный сон, как ни приманивал я его, ворочаясь на кушетке с мягким шелковым валиком. В конце концов встал, сунул голову под кран с холодной водой и пошел в ресторан заканчивать этот перегруженный впечатлениями день. Но день не кончился, и впечатления еще стояли в очереди. Одно из них прошло мимолетно, не зацепив внимания, хотя в первый момент и показалось мне странным. Я спускался по лестнице позади человека в коричневом костюме, сидевшем на нем как военный мундир. Квадратные плечи, седые усы стрелочками и короткая стрижка еще более подчеркивали в нем военную косточку. Прямой как линейка, он прошел не глядя, мимо лысого француза-портье и вдруг, резко повернувшись, спросил: - Этьен? Мне показалось, что в чиновничьих холодных глазах портье мелькнул самый настоящий испуг. - Что угодно, мсье? - с заученной готовностью спросил он. Я задержал шаги. - Узнал? - спросил, чуть-чуть улыбнувшись, усач. - Узнал, мсье, - едва слышно повторил француз. - То-то, - сказал усач. - Приятно, когда о тебе помнят. И прошел в ресторан. Я, намеренно громыхая по скрипучим ступенькам, Сошел с лестницы и с невинным видом спросил у портье: - Вы не знаете этого господина, который только что прошел в ресторан? - Нет, мсье, - ответил француз, скользнув по мне прежним равнодушным взором чиновника. - Турист из Западной Германии. Если хотите, могу справиться в регистрационной книге. - Не надо, - сказал я и прошел дальше, тут же забыв о случившемся. - Юри! - окликнул меня знакомый голос. Я обернулся. Навстречу мне подымался Дональд Мартин в нелепой замшевой куртке и пестрой ковбойке с открытым воротом. Он сидел один за длинным и пустым столом и тянул прямо из бутылки темно-коричневую бурду, а обняв меня, задышал мне в лицо винным перегаром. Но пьян он не был: все тот же большой, шумный и решительный Мартин, встреча с которым как бы приблизила меня к вместе пережитому в ледяной пустыне, к загадке все еще не разоблаченных розовых "облаков" и тайной надежде, подогретой словами Зернова: "Мы с вами, как и Мартин, меченые. Они еще нам покажут что-то новенькое. Боюсь, что покажут". Я лично не боялся. Я ждал. Мы недолго обменивались воспоминаниями - стол уже начали накрывать к ужину. Подошли Зернов с Ириной; наш край сразу оживился и зашумел. Может быть, потому молодая дама с девочкой в очках села на противоположном краю, подальше от нас. Девочка положила рядом с прибором толстую книгу в радужном переплете с замысловатым рисунком. Напротив устроился добродушного вида провинциальный кюре - парижские не живут в отелях. Он посмотрел на девочку и сказал: - Такая крошка и уже в очках, ай-ай-ай! - Очень много читает, - пожаловалась ее мать. - А что ты читаешь? - спросил кюре. - Сказки, - сказала девочка. - И какая же тебе больше всего понравилась? - О гаммельнском крысолове. - Как можно давать такую сказку ребенку? - возмутился кюре. - А если у девочки развитое воображение? Если она увидит этот кошмар во сне? - Пустяки, - равнодушно сказала дама, - прочтет - забудет. От кюре с девочкой отвлекла мое внимание Ирина. - Поменяемся местами, - предложила она, - пусть этот тип смотрит мне в затылок. Я оглянулся и увидел человека с усами-стрелочками, знакомство с которым, и, должно быть, не очень приятное знакомство, скрыл от меня портье. Усач как-то уж очень пристально смотрел на Ирину. - Тебе везет, - усмехнулся я. - Тоже старый знакомый? - Такой же, как и лорд за конторкой. В первый раз вижу. Тут к нам подсел журналист из Брюсселя - я видел его на пресс-конференции. Он уже неделю жил в отеле и со всеми раскланивался. - Кто этот тип? - спросил я его, указывая на усача. - Ланге, - поморщился бельгиец, - Герман Ланге из Западной Германии. Кажется, у него адвокатская контора в Дюссельдорфе. Малоприятная личность. А рядом, не за табльдотом, а за соседним столиком, обратите внимание на человека с дергающимся лицом и руками. Европейская знаменитость, итальянец Каррези, модный кинорежиссер и муж Виолетты Чекки. Ее здесь нет, она сейчас заканчивает съемки в Палермо. Говорят, он готовит для нее сенсационнейший боевик по собственному сценарию. Вариации на исторические темы: плащ и шпага. Кстати, его визави с черной повязкой на глазу тоже знаменитость, и в этом же духе: Гастон Монжюссо, первая шпага Франции... Он еще долго перечислял нам присутствующих в зале, называя по именам и сообщая подробности, о которых мы тотчас же забывали. Только принесенный официантами ужин заставил его умолкнуть. Впрочем, неизвестно почему, вдруг замолчали все. Странная тишина наступила в зале, слышалось только позвякивание ножей и посуды. Я взглянул на Ирину. Она ела тоже молча и как-то лениво, неохотно, полузакрыв глаза. - Что с тобой? - спросил я. - Спать хочется, - сказала она, подавляя зевок, - и голова болит. Я не буду ждать сладкого. Она поднялась и ушла. За ней встали и другие. Зернов помолчал и сказал, что он, пожалуй, тоже пойдет: надо прочитать материалы к докладу. Ушел и бельгиец. Вскоре ресторан совсем опустел, только официанты бродили кругом, как сонные мухи. - Почему такое повальное бегство? - спросил я одного из них. - Непонятная сонливость, мсье. А вы разве ничего не чувствуете? Говорят, атмосферное давление резко переменилось. Будет гроза, наверно. И он прошел, сонно передвигая ноги. - Ты не боишься грозы? - спросил я Мартина. - На земле нет, - засмеялся он. - Поглядим, что такое ночной Париж? - А что со светом? - вдруг спросил он. Свет действительно словно померк или, вернее, приобрел какой-то мутный красноватый оттенок. - Непонятно. - Красный туман в Сэнд-Сити. Читал письмо? - Думаешь, опять они? Чушь. - А вдруг спикировали? - Обязательно на Париж и обязательно на этот заштатный отель? - Кто знает? - вздохнул Мартин. - Пошли на улицу, - предложил я. Когда мы проходили мимо конторки портье, я вдруг заметил, что она выглядела раньше как-то иначе. И все кругом словно переменилось: другие портьеры, абажур вместо люстры, зеркало, которого прежде не было. Я сказал об этом Мартину; он равнодушно отмахнулся: - Не помню. Не выдумывай. Я взглянул на портье и еще более удивился: то был другой человек. Похожий, даже очень похожий, но не тот. Гораздо моложе, без проплешин на голове и в полосатом фартуке, которого раньше на нем я не видел. Может быть, прежнего портье сменил на дежурстве его сын? - Идем, идем, - торопил Мартин. - Куда вы, мсье? - остановил нас портье. В голосе его, как мне показалось, прозвучала тревога. - А не все ли вам равно, портье? - ответил я по-английски: пусть проникается уважением. Но он не проникся, сказал встревоженно: - Комендантский час, мсье. Нельзя. Вы рискуете. - Что он, с ума сошел? - толкнул я Мартина. - Плюнь, - сказал тот. - Пошли. И мы вышли на улицу. Вышли и остановились, словно споткнувшись на месте. Мы даже схватили друг друга за руки, чтобы не упасть. Тьма окружала нас без теней и просветов, ровная и густая, как тушь. - Что это? - хрипло спросил Мартин. - Париж без света? - Не понимаю. - Дома как скалы ночью. Ни огонька. - Должно быть, вся сеть парализована. - Даже свечей не видно. Нигде не мелькнет. - Может, вернемся? - Нет, - заупрямился Мартин, - я так быстро не сдаюсь. Поглядим. - На что? Не отвечая, он шагнул вперед; я за ним, держась за его карман. И остановились опять. Высоко-высоко в черноте неба, как в глубоком колодце, сверкнула звездочка. Рядом что-то блеснуло. Я попробовал поймать блеск и тронул стекло. Мы стояли у магазинной витрины. Не отрываясь от Мартина и таща его за собой, я ощупал всю ее целиком. - Не было ее раньше, - сказал я, останавливаясь. - Чего? - спросит Мартин. - Этой витрины. И вообще магазина не было. Мы с Ириной шли здесь мимо чугунной ограды. А ее нет. - Погоди. - Мартин почему-то насторожился. Не ограда и не витрина были у него на уме. Он прислушивался. Впереди что-то громыхнуло несколько раз. - Похоже на гром, - сказал я. - Скорее на автоматную очередь, - не согласился Мартин. - Ты серьезно? - Что я, автомата от грозы не отличу? - Может, все-таки вернемся? - Пройдем немножко. Вдруг встретим кого-нибудь. Куда весь народ в Париже исчез? - И стреляют. Кто? В кого? Словно в подтверждение моих слов, автомат впереди затарахтел еще раз. Его перебил шум приближавшегося автомобиля. Два пучка света, пронзив темноту, лизнули брусчатку на мостовой. Я вздрогнул: почему брусчатку? Обе улицы, огибавшие наш отель, еще несколько часов назад были залиты асфальтом. Мартин вдруг толкнул меня в темноту позади и прижал к стене. Грузовик с людьми на платформе промчался мимо. - Солдаты, - сказал Мартин, - в шинелях и касках. С автоматами. - Как ты разглядел? - удивился я. - Я ничего не заметил. - Глаз натренированный. - Знаешь что? - подумал я вслух. - По-моему, мы не в Париже. И отель не тот, и улица не та. - Я же тебе говорил. - Что? - Красный туман. Помнишь? Не иначе как они спикировали. В этот момент над нами кто-то открыл окно. Послышался скрип рамы и дребезжание плохо закрепленного стекла. Света не было. Но из темноты над головой раздался хриплый скрипучий голос - типичный грассирующий голос француза-радиодиктора: вероятно, радиоприемник стоял на подоконнике. "Внимание! Внимание! Слушайте сообщение комендатуры города. До сих пор два английских летчика, спустившиеся на парашютах со сбитого утром самолета, все еще находятся в пределах Сен-Дизье. Через четверть часа начинается обыск. Будут прочесаны квартал за кварталом, дом за домом. Все мужское население дома, где будут обнаружены вражеские парашютисты, будет расстреляно. Только своевременная выдача скрывающихся врагов приостановит начатую акцию". Что-то щелкнуло в приемнике, и голос умолк. - Ты понял? - спросил я Мартина. - Чуть-чуть. Ищут каких-то летчиков. - Английских. - В Париже? - Нет. В каком-то Сен-Дизье. - Кого-то расстреливать собираются? - Всех мужчин в доме, где будут обнаружены летчики. - За что? Разве Франция уже воюет с Англией? - Бред. Может, мы под гипнозом? Или спим. Ущипни-ка меня посильнее. Мартин дал такого щипка, что я вскрикнул. - Тише! Еще примут нас за английских летчиков. - А что ты думаешь? - сказал я. - Ты почти англичанин. И летчик к тому же. Пошли-ка назад, пока близко. Я шагнул в темноту и очутился в ярко освещенной комнате. Вернее, была освещена только часть ее, как выхваченный из темноты уголок съемочного интерьера: занавешенное окно, стол, покрытый цветной клеенкой, огромный пестрый попугай на жердочке в высокой проволочной клетке и старуха, протирающая куском ваты ее грязное днище. - Ты понимаешь что-нибудь? - услышал я позади шепот Мартина. - А ты? 19. БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ МИР Старуха подняла голову и посмотрела на нас. В ее желтом, пергаментном лице, седых буклях и строгой кастильской шали было что-то искусственное, почти неправдоподобное. Тем не менее она была человеком, и ее глаза-буравчики как бы ввинчивались в нас холодно и недобро. Живым был и попугай, тотчас же повернувшийся к нам своим раздувшимся клювом-крючком. - Простите, мадам, - заговорил я на своем школьном французском, - мы попали к вам совершенно случайно. Дверь у вас, должно быть, открыта. - Там нет двери, - сказала старуха. Голос у нее был скрипучий, деревянный, как лестницы в нашем отеле. - Как же мы вошли? - Вы не француз, - проскрипела она, не ответив. Я тоже не ответил, отступил в темноту и наткнулся на стену. - Двери действительно нет, - сказал Мартин. Старуха хихикнула: - Вы говорите по-английски, как и Пегги. - Ду ю спик инглиш?! Ду ю спик инглиш?! - закричал с жердочки попугай. Мне стало не по себе. Страх не страх, но какая-то спазма перехватила горло. Кто же сошел с ума? Мы или город? - У вас странно освещена комната, - опять заговорил я. - Не видно двери. Где она? Мы сейчас же уйдем, не бойтесь. Старуха опять захихикала: - Это вы боитесь, господа. Почему вы не хотите поговорить с Пегги? Поговорите с ним по-английски. Они боятся, Этьен, они боятся, что ты их выдашь. Я оглянулся: комната стала как будто светлее и шире. Виднелся уже и другой край стола, за которым сидел наш парижский портье из отеля, не лысый лорд с измятым лицом, а его помолодевшая копия, встретившая нас с Мартином в странно изменившемся холле. - Почему я их выдам, мама? - спросил он, даже не взглянув на нас. - Тебе же нужно найти английских летчиков. Ты же хочешь их выдать. Хочешь и не можешь. Помолодевший Этьен громко вздохнул: - Не могу. - Почему? - Не знаю, где они спрятаны. - Узнай. - Мне уже не доверяют, мама. - Важно, чтоб доверял Ланге. Предъяви товар. Эти тоже говорят по-английски. - Они из другого времени. И не англичане. Они приехали на конгресс. - В Сен-Дизье не бывает конгрессов. - Они в Париже, мама. В отеле "Омон". Много лет спустя. Я уже состарился. - Сейчас тебе тридцать, и они здесь. - Знаю. - Так выдай их Ланге, пока не началась акция. Не то чтобы я уже понимал все происходившее, но какая-то смутная догадка возникала в сознании. Только обдумать ее не хватало времени. Я уже знал, что события и люди, окружавшие нас, отнюдь не призрачные и что опасность, заключавшаяся в их словах и действиях, была самой реальной опасностью. - О чем они говорят? - спросил Мартин. Я объяснил. - Какое-то повальное сумасшествие. Кому они хотят нас выдать? - Я полагаю, гестапо. - Ты тоже с ума сошел. - Нет, - сказал я как можно спокойнее. - Пойми: мы сейчас в другом времени, в другом городе, в другой жизни. Как и зачем она смоделирована, не знаю. Но как мы отсюда выберемся, тоже не знаю. Пока мы говорили, Этьен и старуха молчали, как выключенные. - Оборотни! - взорвался Мартин. - Выберемся. У меня уже есть опыт. Он обошел сидящего у стола Этьена, схватил его за лацканы пиджака и встряхнул: - Слушай, дьявольское отродье! Где выход? Не дам тебе измываться над живыми людьми! - Где выход? - повторил попугай вслед за Мартином. - Где летчики? Я вздрогнул. Мартин с яростью швырнул Этьена, как тряпичную куклу. Тот отлетел и пропал в стене. Там уже виднелось что-то вроде дверного проема, затянутого багровой дымкой. Мартин ринулся сквозь нее, я за ним. Обстановка сменилась, как кинокадр: в затемнение из затемнения. Мы находились в гостиничном холле, из которого вместе с Мартином вышли на улицу. Этьен, с которым так не по-джентльменски обошелся Мартин, что-то писал за конторкой, не видя или умышленно не замечая нас. - Чудеса, - вздохнул Мартин. - Сколько их еще будет, - прибавил я. - Это не наш отель. - Я уже говорил это, когда мы выходили на улицу. - Махнем опять. - Попробуй. Мартин рванулся к двери и остановился: дорогу преградили немецкие автоматчики - точь-в-точь такие же, каких я видел в фильмах на темы минувшей войны. - Нам нужно выйти на улицу. На улицу, - повторил Мартин, показывая в темноту. - Ферботен! - рявкнул немец. - Цурюк! - И ткнул Мартина в грудь автоматом. Мартин отступил, вытирая вспотевший лоб. Ярость его еще не остыла. - Сядем, - сказал я, - и поговорим. Благо в нас пока еще не стреляют. Бежать все равно некуда. Мы сели за круглый стол, покрытый пыльной плюшевой скатертью. Это была старая-престарая гостиница, должно быть еще старше нашего парижского "Омона". И она уже ничем не гордилась - ни древностью рода, ни преемственностью традиций. Пыль, хлам, старье да, пожалуй, страх, притаившийся в каждой вещи. - Что же происходит все-таки? - устало спросил Мартин. - Я тебе говорил. Другое время, другая жизнь. - Не верю. - В подлинность этой жизни? В реальность их автоматов? Да они в одно мгновение сделают из тебя решето. - Другая жизнь, - повторил с накипающей злобой Мартин. - Любая их модель скопирована с оригинала. А эта откуда? - Не знаю. Из темноты, срезавшей часть освещенного холла, вышел Зернов. Я в первый момент подумал: не двойник ли? Но какая-то внутренняя убежденность подсказала мне, что это не так. Держался он спокойно, словно ничто не изменилось кругом, даже при виде нас не выразил удивления и тревоги. А ведь волновался наверное - не мог не волноваться, - просто владел собой. Такой уж был человек. - Кажется, Мартин, - сказал он, подойдя к нам и оглядываясь, - вы опять в городе оборотней. Да и мы с вами. - А вы знаете, в каком городе? - спросил я. - Полагаю, в Париже, а не в Москве. - Не тут и не там. В Сен-Дизье, к юго-востоку от Парижа, поскольку я помню карту. Провинциальный городок. На оккупированной территории. - Кем оккупированной? Сейчас не война. - Вы уверены? - А вы, случайно, не бредите, Анохин? Нет, Зернов был великолепен в своей невозмутимости. - Я уже раз бредил, в Антарктиде, - колко заметил я. - Вместе бредили. Как вы думаете, какой год сейчас? Не у нас в "Омоне", а здесь, в этих Удольфских тайнах? - И, чтобы его не томить, тут же продолжил: - Когда, по-вашему, во Франции кричали "Ферботен!" и немецкие автоматчики искали английских парашютистов? Зернов все еще недоумевал, что-то прикидывал в уме. - Я уже обратил внимание и на багровый туман, и на изменившуюся обстановку, когда шел к вам. Но ничего подобного, конечно, не предполагал. - Он оглянулся на автоматчиков, застывших на границе света и тьмы. - Живые, между прочим, - усмехнулся я. - И автоматы у них настоящие. Подойдите ближе - вас ткнут дулом в грудь и рявкнут: "Цурюк!" Мартин уже это испытал. В глазах Зернова блеснуло знакомое мне любопытство ученого. - А как вы думаете, что на этот раз моделируется? - Чье-то прошлое. Только нам от этого не легче. Кстати, откуда вы появились? - Из своей комнаты. Меня заинтересовал красный оттенок света, я открыл дверь и очутился здесь. - Приготовьтесь к худшему, - сказал я и увидел Ланге. В полосе света возник тот же адвокат из Дюссельдорфа, о котором я спрашивал у сидевшего за табльдотом бельгийца. Тот же Герман Ланге с усами-стрелочками и короткой стрижкой - и все же не тот: словно выше, изящнее и моложе по меньшей мере на четверть века. Он был в черном мундире со свастикой, туго перетянутом в почти юношеской осиной талии, в фуражке с высоким верхом и сапогах, начищенных до немыслимого, умопомрачительного блеска. Пожалуй, он был даже красив, если рассматривать красоту с позиции оперного режиссера, этот выхоленный нибелунг из гиммлеровской элиты. - Этьен, - негромко позвал он, - ты говорил, что их двое. Я вижу трех. Этьен с белым, словно припудренным, как у клоуна, лицом вскочил, вытянув руки по швам. - Третий из другого времени, герр обер... герр гаупт... простите... герр штурмбанфюрер. Ланге поморщился. - Ты можешь называть меня мсье Ланге. Я же разрешил. Кстати, откуда он, я тоже знаю, как и ты. Память будущего. Но сейчас он здесь, и это меня устраивает. Поздравляю, Этьен. А эти двое? - Английские летчики, мсье Ланге. - Он лжет, - сказал я, не вставая. - Я тоже русский. А мой товарищ - американец. - Профессия? - спросил по-английски Ланге. - Летчик, - по привычке вытянулся Мартин. - Но не английский, - прибавил я. Ланге ответил коротким смешком: - Какая разница, Англия или Америка? Мы воюем с обеими. На минуту я забыл об опасности, все время нам угрожавшей, - так мне захотелось осадить этот призрак прошлого. О том, поймет ли он меня, я и не думал. Я просто воскликнул: - Война давно окончилась, господин Ланге. Мы все из другого времени, и вы тоже. Полчаса назад мы все вместе с вами ужинали в парижском отеле "Омон", и на вас был обыкновенный штатский костюм адвоката-туриста, а не этот блистательный театральный мундир. Ланге не обиделся. Наоборот, он даже засмеялся, уходя в окутывавшую его багровую дымку. - Таким меня вспоминает наш добрый Этьен. Он чуточку идеализирует и меня и себя. На самом деле все было не так. Темно-красная дымка совсем закрыла его и вдруг растаяла. На это ушло не более полминуты. Но из тумана вышел другой Ланге, чуть пониже, грубее и кряжистее, в нечищеных сапогах и длинном темном плаще, - усталый солдафон, с глазами, воспаленными от бессонных ночей. В руке он держал перчатки, словно собирался надеть их, но не надел, а, размахивая ими, подошел к конторке Этьена. - Где же они, Этьен? Не знаешь по-прежнему? - Мне уже не доверяют, мсье Ланге. - Не пытайся меня обмануть. Ты слишком заметная фигура в местном Сопротивлении, чтобы тебя уже лишили доверия. Когда-нибудь после, но не сейчас. Просто ты боишься своих подпольных друзей. Он размахнулся и хлестнул перчатками по лицу портье. Раз! Еще раз! Этьен только мотал головой и ежился. Даже свитер его собрался на лопатках, как перышки у намокшего под дождем воробья. - Меня ты будешь бояться больше, чем своих подпольных сообщников, - продолжал Ланге, натягивая перчатки и не повышая голоса. - Будешь, Этьен? - Буду, мсье Ланге. - Не позже завтрашнего дня сообщишь мне, где они прячутся. Так? - Так, мсье Ланге. Гестаповец обернулся и снова предстал перед нами, преображенный страхом Этьена: нибелунг, а не человек. - Этьен тогда не сдержал слова: ему действительно не доверяли, - сказал он. - Но как он старался, как хотел предать! Он предал даже самую дорогую ему женщину, в которую был безнадежно влюблен. И как жалел! Не о том, что предал ее, а о том, что не сумел предать тех двух ускользнувших. Ну что ж, Этьен, исправим прошлое. Есть возможность. Русского и американца я расстреляю как бежавших парашютистов, другого же русского просто повешу. А пока всех в гестапо! Патруль! - позвал он. Мне показалось, что весь пыльный, полутемный холл наполнился автоматчиками. Меня окружили, скрутили руки и швырнули пинком в темноту. Падая, я ушиб ногу и долго не мог подняться, да и глаза ничего не видели, пока не привыкли к багровой полутьме, почти не рассеиваемой светом крошечной тусклой лампочки. Мы все трое лежали на полу узенькой камеры или карцера без окон, но карцер двигался, нас даже подбрасывало и заносило на поворотах, из чего я заключил, что нас просто везли в тюремном автофургоне. Первым поднялся и сел Мартин. Я согнул и разогнул ушибленную ногу: слава Богу, ни перелома, ни вывиха. Зернов лежал, вытянувшись плашмя и положив голову на руки. - Вы не ушиблись, Борис Аркадьевич? - Пока без увечий, - ответил он лаконично. - Как вы объясняете весь этот спектакль? - Скорее фильм, - усмехнулся он и опять замолчал, видимо не расположенный к разговору. Но молчать я не мог. - Моделируется чье-то прошлое, - повторил я. - Мы в этом прошлом случайно. Но откуда в этом прошлом приготовленный для нас тюремный фургон? - Он мог стоять у подъезда. Возможно, привез автоматчиков, - сказал Зернов. - Где же они? - Наши конвоиры, вероятно, в кабине водителя. Остальные дожидаются в гостинице приказа Ланге. Они, возможно, были нужны ему и тогда: он ведь только слегка корректирует прошлое. - Вы думаете, это его прошлое? - А вы? - Судя по нашим злоключениям до встречи с вами, это и прошлое Этьена. Они друг друга корректируют. Только не понимаю, зачем это нужно режиссерам? - А обо мне вы забыли, ребята? - вмешался Мартин. - Я ведь по-русски не понимаю. - Простите, Мартин, - тотчас же извинился Зернов, переходя на английский, - действительно забыли. А забывать, между прочим, не следовало не только из чувства товарищества. Нас и еще кое-что связывает. Вы знаете, о чем я все время думаю? - продолжал он, приподымаясь на локте над замызганным полом фургончика. - Случайно или не случайно все то, что с нами сейчас происходит? Я вспоминаю ваше письмо к Анохину, Мартин, в частности, ваше выражение: "меченые", как бы отмеченные пришельцами. Оттого мы и допускаемся беспрепятственно в самые недра их творчества. А вот случайно это или не случайно? Почему был моделирован не любой рейсовый самолет на линии Мельбурн - Джакарта - Бомбей, а именно наш "Ил", где были мы, "меченые"? Случайно или не случайно? Предположим, что "облака" заинтересовались по пути на север жизнью американского захолустья? Допускаю эту возможность. Но почему они останавливают свой выбор именно на городке, связанном с жизнью Мартина? И в то самое время, когда он рассчитывал там побывать? Случайно или не случайно? И почему из сотни дешевых парижских отелей был выбран для очередного их эксперимента именно наш "Омон"? Людей с примечательным прошлым можно было найти в любой парижской гостинице, в любом доме наконец. Но моделируется прошлое людей, находящихся с нами под одной крышей. Почему? Опять напрашивается тот же вопрос: случайно это или не случайно? А может быть, заранее обдуманно, намеренно, с определенным, пока еще скрытым от нас, но уже вполне допустимым расчетом? Мне показалось, что Зернов помешался. Необъяснимость происходившего, реальность и призрачность этих перемещений во времени и пространстве, болезненный мир Кафки, ставший нашей действительностью, могли напугать кого угодно до липкого пота на дрожащих ладонях, до противной ватности во всем теле, но все же мне думалось, что никто из нас не утратил ни самообладания, ни привычной ясности мысли. Мы с Мартином только переглянулись в полутьме, но не сказали ни слова. Зернов засмеялся. - Думаете, с ума сошел? А знаете парадокс Бора о безумии как о признаке истинности научной гипотезы? Но я не претендую на истинность, я только высказываю одно из возможных предположений. Но есть ли это тот самый контакт, о котором сейчас мечтают все интеллигентные представители человечества? Не пытаются ли "облака" через нас, именно через нас, сказать людям о том, что они делают и зачем они это делают? Допуская нас к своим экспериментам, не обращаются ли они к нашему интеллекту, предполагая, что мы сумеем понять их смысл? - Странный способ связи, - усомнился я. - А если другого нет? Если наши виды связи им неизвестны? Или недоступны? Если они не могут прибегнуть ни к оптическому, ни к акустическому, ни к другому приемлемому для нас способу передачи информации? И если им недоступна телепатия, неизвестен наш язык, азбука Морзе и другие наши сигнальные средства? А нам недоступны их виды связи. Что тогда? Нас опять занесло на повороте и швырнуло к стенке. Мартин прижал меня, я - Зернова. - Не пойму я вас, - озлился Мартин, - они творят, они моделируют, связи ищут, а нас - кого к стенке, кого в петлю. Бред собачий. - Они могут не знать. Первые опыты, первые ошибки. - А вас это утешит на виселице? - Я что-то в нее не верю, - сказал Зернов. Я не успел ответить. Машину рвануло вверх, кузов раскололся. Яркая вспышка света, адский грохот, длившийся какую-то долю секунды, невесомость и темнота. 20. ДВОЙНИК ИРИНЫ Веки с трудом разжались, будто склеенные, и тотчас же отозвалась в затылке пронзительная острая боль. Высоко-высоко надо мной мерцали огоньки, как светлячки летней ночью. Звезды? Небо? Я нашел ковш Большой Медведицы и понял, что я на улице. Медленно-медленно попробовал повернуть голову, и на каждое движение отвечала та же колющая боль в затылке. Но все же я различил неровную черноту домов на противоположной стороне улицы, мокрую от дождя мостовую - она чуть отсвечивала в темноте, и какие-то тени посреди улицы. Присмотревшись, я узнал в них остатки нашей разбитой машины. Темные бесформенные куски - не то асфальт, вздыбленный и расколотый, не то мешки с тряпьем - валялись поодаль. Я лежал у ствола едва различимого в темноте дерева, мог даже пощупать его старую морщинистую кору. Подтянувшись, я привалился к нему спиной. Стало легче дышать, и ослабла боль. Если не трясти головой, она уже не чувствовалась - значит, череп был цел. Я тронул волосы на затылке, понюхал пальцы: не кровь - нефть. Преодолевая слабость, я встал, обнимая дерево, как любимую девушку, и долго так стоял, всматриваясь в безлюдную уличную темь. Потом, медленно переступая плохо держащими ногами, пошатываясь на каждом шагу, пошел к разбитой машине. "Борис Аркадьевич! Мартин!" - тихо позвал я. Никто не отозвался. Наконец я подошел к чему-то бесформенному, распластавшемуся на мостовой. Вгляделся. То была половина тела в немецком солдатском мундире, без ног и без лица: все, что осталось от первого или второго нашего конвоира. Еще два шага - и я нашел еще труп. Обеими руками он прижимал к груди автомат, ноги в коротких сапогах были раскинуты, как у картонного паяца на ниточке, а головы не было. От нашей машины осталась груда вздыбленных ввысь обломков, похожих в темноте на измятый гигантский газетный лист. Я обошел ее кругом и у обочины соседнего тротуара нашел Мартина. Я сразу узнал его по короткой замшевой курточке и узким брюкам - таких брюк никто из немецких солдат не носил. Я приложил ухо к груди его - она ритмично подымалась: Мартин дышал. "Дон!" - позвал я. Он вздрогнул и прошептал: "Кто?" - "Ты жив, дружище?" - "Юри?" - "Я. Можешь приподняться?" Он кивнул. Я помог ему сесть на обочину и сел рядом. Он тяжело дышал и, видимо, еще не привык к темноте: глаза моргали. Так мы просидели молча минуты две-три, пока он не спросил: - Где мы? Я что-то ничего не различаю. Может, ослеп? - Посмотри на небо. Звезды видишь? - Вижу. - Кости целы? - Как будто. А что случилось? - Должно быть, бросили бомбу в машину. Где Зернов? - Не знаю. Я встал и снова обошел остатки разбитой машины, пристально вглядываясь в трупы конвоиров. Зернова не было. - Плохо, - сказал я, вернувшись. - Никаких следов. - Ты кого-то разглядывал. - Трупы охранников. У одного голову оторвало, у другого - ноги. - Мы в кузове были и живы. Значит, и он жив. Ушел, должно быть. - Без нас? Чушь. - Может быть, вернулся? - Куда? - В настоящую жизнь. С этой ведьмовской свадьбы. Вдруг ему повезло? А вдруг и нам повезет? Я тихо свистнул. - Выберемся, - сказал Мартин, - поверь моему слову: выберемся. - Тише! Слышишь? Массивная дверь за нами протяжно скрипнула и открылась. Вырвавшийся сноп света тотчас же срезала тяжелая дверная портьера. Стало опять темно, но в погасшей вспышке мне показалась фигура женщины в вечернем платье. Сейчас виднелась лишь ее неясная тень. Из-за портьеры за дверью откуда-то издалека глухо доносилась музыка: играли популярный немецкий вальс. Женщина, все еще неразличимая в темноте, сошла по ступенькам подъезда. Теперь ее отделяла от нас только ширина узкого тротуара. Мы продолжали сидеть. - Что с вами? - спросила она. - Что-нибудь случилось? - Ничего особенного, - ответил я, - только разорвало нашу машину. - Вашу? - удивилась она. - Ту, в которой мы ехали или нас везли, если быть точным. - Кто ехал с вами? - Кто мог ехать, по-вашему? - Меня уже раздражал этот допрос. - Конвоиры, разумеется. - Только? - Хотите собрать их по частям? - Не сердитесь. Должен был ехать начальник гестапо. - Кто? Ланге? - удивился я. - Он остался в гостинице. - Так и должно было случиться, - сказала она задумчиво. - Так и тогда было. Только они подорвали пустую машину. А вы откуда? Неужели и вас придумал Этьен? - Нас никто не придумал, мадам, - оборвал я ее. - Мы здесь случайно и не по своей воле. Вы меня извините, я плохо говорю по-французски. Трудно объясниться. Может быть, вы знаете английский? - Английский? - удивилась она. - Но каким образом... - Этого я не смогу объяснить вам даже по-английски. К тому же я не англичанин. - Алло, мэм, - перебил Мартин, - зато я из Штатов. Знаете песенку: "Янки Дудль был в аду... Говорит: "Прохлада!" Уверяю вас, мэм, в этом аду жарче. Она рассмеялась: - Что же мне делать с вами? - Я бы промочил горло, - сказал Мартин. - Идите за мной. В раздевалке никого нет, а швейцара я отпустила. Вам везет, мсье. Мы прошли за ней в слабо освещенную раздевалку. Мне бросились в глаза немецкие военные плащи на вешалке и офицерские фуражки с высокими тульями. Сбоку находилась крохотная комната-чуланчик без окон, оклеенная страницами из киножурналов. Вмещала она только два стула и стол с толстой регистрационной книгой. - У вас отель или ресторан? - спросил Мартин у женщины. - Офицерское казино. Я впервые взглянул ей в лицо и обмер. Даже не обмер, а онемел, остолбенел, превратился в подобие жены Лота. Она тотчас же насторожилась. - Вы чему удивляетесь? Разве вы меня знаете? Тут и Мартин сказал нечто. По-русски это прозвучало бы так: "Ну и ну... совсем интересно". А я все молчал. - Что все это значит, мсье? - удивленно спросила женщина. - Ирина, - сказал я по-русски, - ничего не понимаю. Почему Ирина здесь, в чужих снах, в платье сороковых годов? - Боже мой, русский! - воскликнула она тоже по-русски. - Как ты здесь очутилась? - Ирэн - это моя подпольная кличка. Откуда вы ее знаете? - Я не знаю никакой подпольной клички. Я не знаю, что у тебя она есть. Я знаю только то, что час назад мы с тобой ужинали в отеле "Омон" в Париже. - Тут какое-то недоразумение, - сказала она отчужденно и холодно. Я вскипел: - Меня не узнала? Протри глаза. - А кто вы такой? Я не замечал ни этого "вы", ни платья сороковых годов, ни обстановки, воскрешенной чужими воспоминаниями. - Кто-то из нас сошел с ума. Мы же с тобой приехали из Москвы. Неужели ты и это забыла? - Я уже начал заикаться. - Когда приехали? - Вчера. - В каком году? Тут я просто замер с открытым ртом. Что я мог ей ответить, если она смогла это спросить? - Не удивляйся, Юри, - шепнул сзади Мартин: он ничего не понял, но догадался о причине моей взволнованности. - Это не она. Это оборотень. Она все еще смотрела отчужденно то на меня, то на Мартина. - Память будущего, - загадочно произнесла она. - Наверно, он думал об этом когда-нибудь. Может быть, даже встретил вас и ее. Похожа на меня? И зовут Ирина? Странно. - Почему? - не выдержал я. - У меня была дочь Ирина. В сороковом ей было около года. Ее увез в Москву Осовец. Еще до падения Парижа. - Какой Осовец? Академик? - Нет, просто ученый. Работал с Полем Ланжевеном. Какая-то искорка вдруг прорезала тьму. Так иногда, ломая голову над, казалось, неразрешимой проблемой, вдруг видишь еще смутный, неопределенный, но уже гипнотизирующий тебя проблеск решения. - А вы и ваш муж? - Муж уехал с посольством в Виши. Поехал позже, уже один. Остановился у какой-то придорожной фермы - вода в радиаторе выкипела или просто пить захотелось, не знаю. А дороги уже бомбили. Ну и все. Прямое попадание... - Она грустно улыбнулась, но все-таки улыбнулась; видимо, уже привыкла. - Я потому так держусь, чт