овеческом языке по-английски или по-русски, не важно - они поймут. Скажете, фантастика? Да, фантастика. Но конгресс уже поднялся - обратите внимание: я говорю "поднялся", а не "опустился" - до уровня подлинно научной фантастики, причем я не особенно настаиваю на слове "научной", я просто подчеркиваю: фан-тас-тики, той крылатой фантастики, когда воображение становится предвидением. (Шум в зале.) Вежливый народ ученые! Скажите громче: кощунство в храме науки! (Крики на скамьях: "Конечно, кощунство!") Чуточку справедливости, господа. Разве ученые предсказали телевидение, видеофон, лазеры, опыты Петруччи и космические полеты? Все это предсказали фантасты. Я не пропустил ни одного заседания комиссии предположений и порой поистине восторгался услышанным: то была фантастика чистой воды. Взрывы воображения. Разве не воображением была гипотеза о голограмме - зрительном восприятии пришельцами любого предмета с помощью отраженных световых волн? Такая фотозапись воспринимается как трехмерная и обладает всеми зрительными особенностями, присущими естественному ландшафту. Вчерашнее сообщение о покрашенных айсбергах в заливе Мелвилла у берегов Гренландии подтвердило гипотезу. Айсберги пометило краской датское экспедиционное судно "Королева Христина" на виду у скачущих по небу "всадников". Они шли на высоте нескольких километров, а с борта судна уже за сотню метров невооруженный глаз не мог обнаружить ни малейшего следа краски, тем не менее "всадники", спикировав, прежде всего смыли краску, а потом уже выловили из воды чистенький голубой лед. Так предположение о сверхзрении пришельцев стало научным фактом. Не всякое воображение - предвидение, и не всякая гипотеза разумна. Мне хочется, например, отвести гипотезу католической церкви о том, что пришельцы якобы не живые существа, наделенные разумом, а искусственные создания наших братьев "по образу и подобию Божию". По существу, это та же религиозная формула о Боге, земле и человеке, в которой понятие "земля" расширяется до масштабов Вселенной. Философски это дань наивному антропоцентризму, которую легко опровергнуть даже на основании тех крупиц знаний, которые мы собрали о розовых "облаках". Если бы их создателями были гуманоиды, то, посылая в космическую разведку свои кибернетические создания, они, без сомнения, учли бы возможность встречи если не с братьями по разуму, то с братьями по облику. Соответственно запрограммированные, эти биороботы легко бы нашли с человечеством общий язык, и жизнь человеческая не оказалась бы для них такой загадкой. Нет, что бы ни утверждали теологи и антропоцентристы, мы столкнулись с другой формой жизни, нам неизвестной и пока еще непонятной. Вероятно, взаимно, но нам от этого не легче. Попробуйте ответьте, например, как живут у себя наши инопланетные гости, бессмертны ли они или только долгоживущи, и как долго и как далеко от нас? Как размножаются, как создают себе подобных, как организуют жизнь биологически и социально, в какой среде развиваются - жидкой или газообразной - или вообще не нуждаются в ней, а живут сгустками энергии, огражденными от внешней среды силовыми полями. Я обращаюсь к вашему воображению, господа: попробуйте ответить! (Шум в зале, аплодисменты.) Вотум недоверия, кажется, отменяется, никто не гонит дерзкого фантаста с трибуны. Тогда, может быть, он продолжит? Я вижу, как председатель машинально бросает взгляд на часы и рука его тянется к кнопке звонка. Но гул аплодисментов и выкрики на разных языках: "Просим, просим!" - тотчас же побуждают его благоразумно оставить кнопку в покое. - Выступая здесь, Борис Зернов привел образ человека и пчелы как пример двух несопоставимых форм жизни. Подстегнем воображение: а что, если перевернуть, опрокинуть пример? Встречается, скажем, суперцивилизация пчел и на тысячелетия отставшая от нее цивилизация человека. Наблюдатели уже отметили функциональное различие в поведении пришельцев: одни режут лед, другие транспортируют его в космос, третьи фиксируют атомную схему модели, четвертые эту модель создают. Соответственно этому различны и структурные формы создателей: одни вытягиваются ленточной пилой, другие распускаются гигантским цветком, третьи располагаются багровым туманом, четвертые сгущаются в вишневый кисель. Напрашивается вопрос: а не рой ли перед нами, высокоразвитый рой существ с их обособленным функциональным развитием? Кстати, жизнь в улье и организована иначе, чем в жилых домах на нью-йоркской Паркавеню или в московских Черемушках. И труд и отдых. Да нужен ли им отдых? Присуще ли им чувство прекрасного? Есть ли у них, скажем, музыка? Что им заменяет спорт? Еще раз повторяю: попробуйте ответить. Как в шахматах с подсчетом возможных вариантов. Трудновато, конечно? Да. Но ведь именно так делают гроссмейстеры. А мне вот странно: почему гроссмейстеры от науки до сих пор не спросили себя о главном: зачем к нам прибыли гости? (Шум в зале.) У всех ответ наготове - знаю, знаю, даже два ответа. Одни - их примерно девяносто процентов - считают, что пришельцам зачем-то понадобился земной лед, возможно уникальный по своему изотопному составу в окружающем космосе. Меньшинство, во главе с Томпсоном, полагает, что это разведка с агрессивными целями в будущем. Я лично считаю, что разведка уже была, мы просто ее проморгали. А сейчас прибыла мощная, оснащенная экспедиция (настороженная тишина в аудитории, слышно только шипение репортерских магнитофонов) не завоевателей, нет - ваших инопланетных коллег, господа, для изучения незнакомой им формы жизни. (Крики с мест: "А лед?!") Погодите, будет и лед. Это побочная операция. А главное - мы сами, высшая форма белковой жизни, замешанной на воде. Изучить эту жизнь здесь на Земле им что-то мешает. Может быть, внешняя среда, может быть, опасение ее нарушить. Что делать, с чего начать? С Божьего промысла, с сотворения мира. (Шум в зале, кто-то истошно кричит: "Замолчите, богохульник!") Я не больший богохульник, чем отец кибернетики Винер. Когда-то такие, как вы, так же истошно кричали: "Это от дьявола! Он посягает на вторую заповедь! Не сотвори себе кумира и всякого подобия!" А сейчас вы конструируете роботов и мечтаете об электронном мозге. Мысль создать модель нашей жизни во всем ее богатстве и сложности естественна для пришельцев, ибо что такое познание, как не моделирование с помощью мысли? А переход от мысленного моделирования к вещественному - только один шаг прогресса. Когда-нибудь и мы его сделаем, уже называют срок: будущее столетие. Так почему же сверхцивилизации пришельцев не достичь этого раньше, скажем, на тысячу лет? Писатель умолк, допил что-то прохладительное в бокале с соломинкой и задумался. Аудитория ждала. Никто не кашлял, не ерзал, не шептался с соседями. Я не знаю лекции, которую бы слушали с таким уважительным вниманием. А он молчал, и взгляд его, словно отрешенный от всего, что его окружало здесь, казалось, нащупывал что-то далекое-далекое, кроме него никому не доступное. - Если можно сделать модель жизни, можно унести ее с собой, - сказал он так тихо, что его не расслышали бы даже в трех шагах от стойки бара, но здесь никто не упустил даже интонации, - записать и восстановить где-то у себя поблизости, создав питательную среду для ее развития. Что нужно для этого? Искусственный спутник, астероид, планета, модель земной атмосферы и солнечной радиации. И главное - вода, вода, вода, без которой невозможна белковая жизнь. В этом и смысл переброски земного льда в количестве, достаточном для обводнения целой планеты. Вот тогда и возникнет в глубинах нашей, а может быть, и не нашей галактики новый мир - не повторение, а подобие нашего, но подобие с тончайшим портретным сходством, потому что все модели пришельцев безошибочны и точны. (Перебивающая реплика с места: "Космический зоопарк с человекообразными на свободе!") Конечно, там будут и такие, как автор этой реплики. (Смех в зале.) Но я бы поправил его: не зоопарк, а лаборатория. Или точнее: научный институт, где жизнь человеческая, во всей сложности ее психических, бытовых и социальных аспектов, станет предметом глубокого, бережного и осторожного изучения. Конечно, ее будут изучать - для этого и ставится опыт, но изучать, не мешая ее течению, изучать в развитии и движении вперед и, поняв это движение, быть может, помочь уточнить и ускорить его. Пожалуй, я все сказал. Это моя гипотеза. Хотите - оспаривайте: как всякую рожденную воображением гипотезу, ее, конечно, легко опровергнуть. Но мне радостно думать, что где-то в далях Вселенной живет и движется частица нашей жизни, пусть смоделированная, пусть синтезированная, но созданная для великой цели - сближения двух пока еще далеких друг от друга цивилизаций, основы которого были заложены еще здесь, на Земле. И если вернутся пришельцы, то вернутся уже понявшими нас, обогащенными таким пониманием, что-то сумевшими взять от нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству. Чуть сгорбившись, писатель сошел с трибуны. Его провожала тишина, более красноречивая, чем буря аплодисментов. 28. ФИОЛЕТОВОЕ ПЯТНО Мне вырубили нечто вроде окопчика на самом краю ледяного плато, обрезанного будто гигантским ножом. Глянцевитый до блеска, бледно-голубой срез, отражавший такое же голубое, без единого облачка небо, уходил вниз с высоты пятиэтажного дома. Собственно, то был не срез, а вырез - широкая, метров триста в поперечнике, ледяная выемка, тянувшаяся за горизонт. Ее идеально ровная и прямая структура напоминала русло искусственного канала перед пуском воды. Пустой канал, вырубленный в ледяном массиве, подходил вплотную к фиолетовому пятну. В сплошной стене холодного голубого огня оно темнело, как вход или выход. Не только снегоход, ледокол средней руки свободно бы прошел сквозь него, не задев неровных, словно пульсирующих его краев. Я прицелился камерой, потратив на него несколько метров пленки, и выключился. Пятно как пятно - никаких чудес! Зато стена голубого огня превосходила все чудеса мира. Представьте себе зажженный на снегу синеватый огонь спиртовки, подсвеченный сзади лучами повисшего над горизонтом неяркого солнца. Блистающий огонек голубеет на свету, рядом с ним вздымается другой, дальше змеятся третий, еще дальше четвертый, и все они не сливаются в плоское и ровное пламя, а примыкают друг к другу гранями какого-то удивительного, пылающего кристалла. Теперь увеличьте все это в сотни и тысячи раз. Огни вымахают в километровый рост, загнутся внутрь где-то в бледно-голубом небе, сольются гранями в кристалл-гигант, не отражающий, а похищающий всю прелесть этого неяркого неба, утра и солнца. Напрасно кто-то назвал его октаэдром. Во-первых, он плоский снизу, как плато, на котором стоит, а во-вторых, у него множество граней, неодинаковых и несимметричных, причудливых хрустальных поверхностей, за которыми пылал и струился немыслимой красоты голубой газ. - Нельзя глаз оторвать, - сказала Ирина, когда мы подошли по ледяному катку к голубому пламени. Подошли метров на тридцать - дальше не пошли: тело наливалось знакомой многопудовой тяжестью. - Голова кружится, как над пропастью. Я была у Ниагары - потрясающе. Но это несоизмеримо. Почти гипнотизирует. Я старался смотреть на фиолетовое пятно. Оно выглядело естественно и даже тривиально - лиловый сатин, натянутый на кривую раму. - Неужели это вход? - вслух размышляла Ирина. - Дверь в чудо. Я вспомнил вчерашний разговор Томпсона с Зерновым. - Я же говорил вам, что это вход. Дым, газ, черт-те что. Они прошли сквозь это цепочкой. Сам видел. А теперь прошли мы. - Не вы, а направленная взрывная волна. - Какая разница? Я показал им, что человек способен мыслить и делать выводы. - Комар нашел отверстие в накомарнике и укусил. Разве это доказательство его способности мыслить и делать выводы? - Как надоели мне эти разговоры о комариных цивилизациях! Мы подлинная цивилизация, а не мошки-букашки. Думаю, что они поняли. А это уже контакт. - Слишком дорогой. Человек-то погиб. - Элементарный несчастный случай. Могла отсыреть проводка или еще что-нибудь. Всякое бывает. Взрывник - не огородник. А Хентер вообще погиб по собственной неосторожности - мог вовремя спрыгнуть в расщелину. Отраженная взрывная волна прошла бы поверху. - Они все-таки ее отразили. - Вторую. Первая же прошла. А вторично Хентер мог ошибиться, не рассчитал направления. - Вернее, они сами рассчитали и силу заряда, и направление волны. И отвели ее. - Попробуем другое. - Что именно? Они не чувствительны ни к бета-, ни к гамма-лучам. - А лазер или водомет? Обыкновенный гидромонитор. Уже сама по себе смена средств проникновения за пределы фиолетового пятна, прибегая к нашим понятиям, заставит их призадуматься. А это уже контакт. Или, по крайней мере, преамбула. Новое оружие Томпсона подвели почти вплотную к "пятну", между ними было не более пятнадцати метров: видимо, силовое поле в этом микрорайоне бездействовало. С моей съемочной площадки на верху плато гидромонитор напоминал серую кошку, приготовившуюся к прыжку. Ее обтекаемые металлические поверхности тускло поблескивали на снегу. Англичанин-механик в последний раз перед пуском проверял какие-то сцепления и контакты или что уж там, не знаю. В двух шагах от него была вырублена во льду щель глубиной в человеческий рост. Ирины со мной не было. После гибели взрывника она отказалась присутствовать при "самоубийствах", организованных и оплаченных маньяком, место которому в "сумасшедшем доме". Сам "маньяк" вместе с Зерновым и другими советниками подавал сигналы из своего штаба по телефону. Штаб этот находился неподалеку от меня, на плато в хижине из блоков с тепловой изоляцией. Тут же возвышалась цистерна из ребристого металла, куда загружали крупно нарубленный лед и откуда талая вода поступала в гидромонитор. Надо сказать, что технически экспедиция была задумана и оснащена безупречно. Я тоже приготовился, нацелив камеру. Внимание: начали! Сверкнувшая саблевидная струя пробила газовую завесу "пятна", не встретив никакого сопротивления, и пропала за ней как отрезанная. Через полминуты сверхскоростная струя сместилась, рассекла фиолетовый мираж наискось и снова пропала. Никаких изменений в окружающей фактуре "пятна" - ни расходящихся колец, ни турбулентных, ни ламинарных течений, которые мог бы вызвать удар водомета в родственной среде, я не обнаружил даже в морской бинокль. Так продолжалось минуты две, не больше. Затем вдруг "пятно" медленно поползло вверх, как муха по голубой занавеске. Струя водомета, встретив ее сияющую синеву, не прошла сквозь нее, а раскололась, как хлынувшая в стекло магазинной витрины струя из уличного брандспойта. Мгновенно у голубого пламени закружился водяной смерч, не отраженный в стороны, а загибающийся книзу, к земле. Я не претендую на точность описания. Специалисты, просматривавшие потом отснятую пленку, находили какие-то закономерности в движении водяных брызг, но мне все казалось именно так. Я поснимал еще немножко и выключился, решив, что для науки достаточно, а для зрителей придется даже подрезать. Но тут выключился и водомет: Томпсон, видимо, понял бессмысленность эксперимента. А "пятно" все ползло и ползло, пока не исчезло где-то на летной высоте, за поворотом загибающихся внутрь гигантских голубых языков. То было мое самое сильное впечатление в Гренландии. А впечатлений было много: гостеприимный аэропорт в Копенгагене, многослойные датские бутерброды, краски Гренландии с воздуха - белизна ледникового плато на севере, а на юге черный цвет плоскогорья, с которого этот лед соскоблили, темно-красные уступы прибрежных гор и синева моря, переходящая в тусклую зелень фиордов, а затем каботажное плавание на шхуне вдоль берегов на север, в Уманак, откуда ушла в свой последний путь знаменитая экспедиция Вегенера [немецкая экспедиция, исследовавшая в 1930-1931 гг. мощность ледникового покрова в центральных и северных районах материка; Вегенер трагически погиб во время своей последней зимовки]. Уже на "Акиуте" - так называлась наша каботажная шхуна - мы попали в атмосферу всеобщей взволнованности и какого-то совсем уж непонятного возбуждения, охватившего весь экипаж, от капитана до кока. Не владея ни одним из скандинавских языков, мы так ничего бы и не узнали, если бы наш единственный попутчик, доктор Карл Петерсон с датской полярной станции в Годхавне, не оказался словоохотливым собеседником, к тому же отлично объяснявшимся по-английски. - Вы видели раньше наши фиорды? - говорил он за чашкой кофе в кают-компании. - Не видели? Ветер гнал здесь морской лед даже в июле. Попадались поля и в три, и в пять километров. В Годхавне половина гавани круглый год подо льдом. Айсберги караванами шли с ледников Упернивика и севернее. Весь Баффинов залив был забит ими, как проезжая дорога. Куда ни взглянешь - два-три в поле зрения. А сейчас? День плывем - ни одного не встретили. А тепло как! И в воде, и в воздухе. Весь экипаж психует - заметили? Грозится на сейнер уйти - великий рыбацкий промысел начинается: сельдь и треска косяками сейчас идут из норвежских вод. С воздуха, говорят, их даже у восточных фиордов видели. Вы хотя бы карту знаете? Что такое наше восточное побережье. Там ни зимой, ни летом прохода нет: весь русский полярный лед собирается. А где он теперь, этот полярный лед? На Сириусе? Все "всадники" выловили. Кстати, почему они "всадники"? Кто видел, говорит: шары или дирижабли. Мне лично не повезло - не видал. Может быть, в рейсе посчастливится? Или в Уманаке? Но ни в рейсе, ни в Уманаке пришельцев мы не обнаружили. Они появились здесь раньше, когда начали выемку глетчерного ледника, спускавшегося в воды залива. Потом ушли, оставив вырезанное во льду идеальное ложе канала, протянувшееся почти на триста километров в глубь материкового плато. Как будто они знали, что мы пойдем по их следам из Уманака, откуда экспедиции Вегенера пришлось ползти на санках по гравию, вмерзшему в лед. А нас ожидало роскошное ледяное шоссе шире всех асфальтовых магистралей мира и вездеход на гусеницах, заказанный в Дюссельдорфе. Экипаж был наш, антарктический, но сам вездеход был и меньше "Харьковчанки" и не обладал ни ее ходом, ни выносливостью. - Еще намучаемся с ним - увидишь. Час вперед, два на месте, - сказал Вано, только что получивший радиограмму из штаба Томпсона о том, что два других снегохода экспедиции, вышедшие на сутки раньше, до сих пор не прибыли к месту назначения. - А нам и так надоело до чертиков. В лавках гвоздя не купишь. Вместо сахара - патока. Хорошо, унты с собой привез, а то камики с травой носи. Камики - эскимосская обувь из собачьего меха, которую носили все в гренландских походах, его отнюдь не восхищали. К окружающему пейзажу, воспетому кистью Рокуэлла Кента, он был полностью равнодушен. А Толька даже осуждающе поглядел на Ирину, по-детски восторгавшуюся и готикой Уманакских гор, и красками гренландского лета, непонятно почему-то напоминающего подмосковное. - Очень понятно, - пояснил Толька, - линия циклонов сместилась, снега нет, ветерок июльский, малаховский. Не скули, Вано, доедем без приключений. Но приключения начались уже через три часа после старта. Нас остановил вертолет, посланный Томпсоном нам навстречу: адмирал нуждался в советниках и хотел ускорить приезд Зернова. Вертолет привел Мартин. То, что он рассказал, показалось фантастичным даже для нас, уже приученных к фантастике "всадников ниоткуда". На этом же вертолете Мартин совершал облет нового чуда пришельцев - голубых протуберанцев, смыкавшихся наверху граненой крышкой. Розовые "облака" появились, как всегда, неожиданно и неизвестно откуда. Они прошли над Мартином, не обратив на него никакого внимания, и скрылись в фиолетовом кратере где-то у края крышки. Туда и направил свою машину Мартин. Он приземлился на фиолетовой площадке и не нашел никакой опоры. Вертолет опускался все ниже и ниже, свободно пронизывая лилово-серую облачную среду. Минуты две не было видимости, а затем вертолет Мартина очутился над городом, над большим современным городом, только с ограниченным горизонтом. Голубой купол неба как бы прикрывал его выпуклой крышкой. Что-то знакомое показалось Мартину в облике города. Он чуть снизился и повел машину вдоль центральной его артерии, пересекающей город наискось, и тотчас же узнал ее: Бродвей. Догадка показалась ему настолько чудовищной, что он зажмурился. Открыл глаза: все по-прежнему. Вон Сорок вторая улица, за ней вокзал, чуть ближе Таймс-сквер, левее ущелье Уолл-стрит, даже церковка видна, знаменитая миллионерская церковь. Мартин узнал и Рокфеллерцентр, и музей Гугенхейма, и прямоугольный брус Эмпайр-Билдинг. С обсервационной площадки крохотные фигурки туристов махали ему платками, по улицам внизу ползли разноцветные, как бусы, машины. Мартин повернул было к морю - не вышло: что-то помешало ему, отвело вертолет. И тут он понял, что не он ведет вертолет и выбирает направление, а его самого ведут и направляют невидимые глаза и руки. Еще минуты три его вели над рекой, казалось срезанной куполом неба - изнутри голубое сияние выглядело совсем как летнее небо, освещенное где-то спрятавшимся у горизонта солнцем, - протащили над кронами Центрального парка, едва не довели до Гарлема и тут начали подымать или, вернее, выталкивать сквозь бесплотную лиловую пробку в естественную атмосферу Земли. Так он очутился вместе с машиной в нормальном небе, над скрытым в голубом пламени городом, и тотчас же почувствовал, что вертолет снова послушен и готов к повиновению. Тогда Мартин, уже не раздумывая, пошел на посадку и сел на плато у лагеря экспедиции. Мы жадно слушали, не перебивая рассказчика ни единым словом. Потом Зернов, подумав, спросил: - Адмиралу рассказывали? - Нет. Он и так чудит. - Вы хорошо все видели? Не ошиблись? Не спутали? - Нью-Йорк не спутаешь. Но почему Нью-Йорк? Они даже близко к нему не подходили. Кто-нибудь читал о красном тумане в Нью-Йорке? Никто. - Может быть, ночью? - предположил я. - Зачем? - возразил Зернов. - Мы уже знаем модели, созданные по зрительным образам, по отпечаткам в памяти. Вы детально знаете город? - спросил он Мартина. - Я его уроженец. - Сколько раз бродили по улицам? - Тысячи. - Ну вот, бродили, смотрели, привыкали. Глаз фиксировал, память откладывала отпечаток в кладовку. Они просмотрели, отобрали и воспроизвели. - Значит, это мой Нью-Йорк, каким я его видел? - Не убежден, они могли смоделировать психику многих нью-йоркцев. В том числе и вашу. Есть такая игра джиг-со - знаете? Мартин кивнул. - Из множества кусочков разноцветной пластмассы собирают ту или иную картину, портрет, пейзаж, натюрморт, - пояснил нам Зернов. - Так и они: из тысячи зрительных образов монтируется нечто, существующее в действительности, но виденное и запечатленное разными людьми по-разному. Я думаю, что Манхэттен, воссозданный в голубой лаборатории пришельцев, не совсем настоящий Манхэттен. Он в чем-то отличается от реального. В каких-то деталях, в каких-то ракурсах. Зрительная память редко повторяет что-либо буквально, она творит. А коллективная память - это, в свою очередь, материал для сотворчества. Джиг-со. - Я не ученый, сэр, - сказал Мартин, - но ведь это невозможно. Наука не объяснит. - Наука... - усмехнулся Зернов. - Наша земная наука еще не допускает возможности повторного сотворения мира. Но она все-таки предвидит эту возможность в далеком, может быть, очень далеком будущем. После рассказа Мартина все уже показалось мне пресным, пока я не увидел и не запечатлел на пленке голубые протуберанцы и фиолетовое "пятно". Новое чудо пришельцев было так же необычайно и так же малообъяснимо, как и все их прежние чудеса. С такими мыслями я возвращался в лагерь. А навстречу уже бежала чем-то встревоженная Ирина. - К Томпсону, Юрка! Адмирал созывает всех участников экспедиции. Военный совет. 29. ДЖИГ-СО Мы оказались последними из явившихся и сразу почувствовали атмосферу любопытства и настороженности. Экстренный, даже чрезвычайный характер заседания, назначенного сейчас же вслед за экспериментом, свидетельствовал о колебаниях Томпсона. Обычно склонный к единоличным решениям, он не слишком заботился о коллегиальности. Теперь он, по-видимому, решил прибегнуть к консультации большинства. Говорили по-английски. Непонимавшие подсаживались для перевода к соседям. - Эксперимент удался, - начал без предисловий Томпсон. - Они уже перешли к обороне. Фиолетовый вход передвинут на верхние грани купола. В связи с этим я попробую применить кое-что новое. Сверху, с воздуха. - Бомбу? - спросил кто-то. - А если бомбу? - Ядерной у вас нет, - холодно заметил Зернов, - фугасной тоже. В лучшем случае пластикатовая, годная подорвать сейф или автомашину. Кого вы думаете испугать хлопушками? Адмирал метнул на него быстрый взгляд и отпарировал: - Я думаю не о бомбах. - Советую вам рассказать, Мартин, - сказал Зернов. - Знаю, - перебил адмирал. - Направленная галлюцинация. Гипномираж. Попробуем кого-нибудь другого - не Мартина. - У нас один пилот, сэр. - Я и не собираюсь рисковать вертолетом. Мне нужны парашютисты. И не просто парашютисты, а... - он пожевал губами в поисках подходящего слова, - скажем, уже встречавшиеся с пришельцами. Мы переглянулись. Зернов, как человек неспортивный, полностью исключался. Вано повредил руку во время последней поездки. Я прыгал два раза в жизни, но без особого удовольствия. - Мне хотелось бы знать, сумеет ли это сделать Анохин? - прибавил Томпсон. Я разозлился: - Дело не в умении, а в желании, господин адмирал. - Вы хотите сказать, что у вас этого желания нет? - Вы угадали, сэр. - Сколько вы хотите, Анохин? Сто? Двести? - Ни цента. Я не получаю жалованья в экспедиции, господин адмирал. - Все равно. Вы подчиняетесь приказам начальника. - В распорядке дня, господин адмирал. Я снимаю, что считаю нужным, и предоставляю вам копию позитива. Кстати, в обязанности кинооператора не входит умение прыгать с парашютом. Томпсон снова пожевал губами и спросил: - Может, кто-нибудь другой? - Я прыгал только в Парке культуры и отдыха, - сказал по-русски Дьячук, укоризненно взглянув на меня, - но могу рискнуть. - Я тоже, - присоединилась Ирина. - Не лезь поперек батьки в пекло, - оборвал я ее. - Операция не для девушек. - И не для трусов. - О чем разговор? - поинтересовался терпеливо пережидавший нашу перепалку адмирал Томпсон. Я предупредил ответ Ирины: - О формировании специального отряда, господин адмирал. Будут прыгать двое - Дьячук и Анохин. Командир отряда Анохин. Все. - Я не ошибся в вас, - улыбнулся адмирал. - Человек с характером - именно то, что нужно. О'кей. Самолет поведет Мартин. - Он оглядел присутствовавших. - Вы свободны, господа. Ирина поднялась и, уже выходя, обернулась: - Ты не только трус, но и провокатор. - Спасибо. Я не хотел ссориться, но не уступать же ей, может быть, новое Сен-Дизье. Перед полетом нас проинструктировали: - Самолет подымется до двух тысяч метров, зайдет с северо-востока и снизится к цели до двухсот метров над выходом. Опасности никакой: под ногами только воздушная пробка. Пробьете ее - и готово. Мартин не мерз и дышал свободно. Ну а там как Бог даст. Адмирал оглядел каждого из нас и, словно в чем-то усомнившись, прибавил: - А боитесь - можете отказаться. Я не настаиваю. Я взглянул на Тольку. Тот на меня. - Психует, - сказал по-русски Толька, - уже снимает с себя ответственность. Ты как? - А ты? - Железно. Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка. - Обменялись впечатлениями, - сухо пояснил я. - К полету готовы. Самолет взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошел на восток, огибая пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул назад, все время снижаясь. Внизу опасливо голубело море бушующего, но не греющего огня. Фиолетовый "вход" был уже отлично виден - лиловая заплата на голубой парче - и казался плоским и твердым, как земля. На минутку стало чуточку страшновато: уж очень низко приходится прыгать - костей не соберешь. - Не робейте, - посочувствовал Мартин. - Не расшибетесь. Что-то вроде пивной пены, чем-то подкрашенной. Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Оба парашюта раскрылись в полном порядке, Толькин - разноцветной бабочкой подо мной. Я видел, как он вошел в фиолетовый кратер и словно провалился в болото - сначала Толька, потом его цветной зонт. На мгновение опять стало страшно. А что там, за мутной газовой заслонкой, - лед, тьма, смерть от удара или удушья? Я не успел угадать, с головой погрузившись во что-то темное, не очень ощутимое, не имеющее ни температуры, ни запаха. Только лиловый цвет стал знакомо красным. С неощутимостью среды утратились и ощущения тела, я уже не видел его, словно растворившись в этом текучем газе. Казалось, не тело, а только сознание, мысль плавали в этой непонятной багровой пене. Ни парашюта, ни строп, ни тела - ничего не было, и меня не было. И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный, едва различимый в туманной сетке, потом она разошлась, и город приблизился, видимый все более отчетливо. Почему Мартин назвал его Нью-Йорком? Я не был там, не видел его с самолета, но по некоторым признакам представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не было тех знакомых по фотографиям примет - ни статуи Свободы, ни Эмпайр-Билдинг, ни ущелий с обрывами небоскребов, куда, как в бездну, проваливались улицы с разноцветными бусинами автомобилей. Нет, это был не Багдад-над-Подземкой, воспетый О'Генри, и не Город Желтого Дьявола, проклятый Горьким, и не есенинский Железный Миргород, а совсем другой город, гораздо более знакомый и близкий мне, и я, еще не узнавая его, уже знал, что вот-вот узнаю, сию минуту, сейчас! И узнал. Подо мной, как гигантская буква "А", построенная в трехмерном пространстве, подымалась ажурная башня Эйфеля. Мимо нее вправо и влево загибалась кривой дугой зеленоватая лента Сены - смесь искристого серебра с зеленью подстриженного газона на солнце. Впрочем, зеленый прямоугольник Тюильрийского парка тут же показал мне, что такое настоящая, а не иллюзорная зелень. Для многих с высоты птичьего полета все реки выглядят голубыми, даже синими, для меня - зелеными. И эта зеленая Сена загибалась вправо к Иври и влево к Булони. Взгляд сразу нащупал Лувр и вилку реки, зажавшую остров Ситэ. Дворец юстиции и Нотр-Дам показались мне сверху двумя каменными кубиками с темным кружевом контуров, но я узнал их. Узнал и Триумфальную арку на знаменитой площади, от которой тоненькими лучиками расходился добрый десяток улиц. "Почему так ошибся Мартин?" - спрашивал я себя. Я не знаток Парижа, видел его только раз с высоты самолета, но всматривался долго, пока мы кружили над городом, а потом шли на посадку. А в тот же день расшифровывал виденное уже на земле, во время нашей прогулки с Ириной. Мы успели обойти и увидеть не так уж много, но смотрел я усердно и запоминал крепко. "А вдруг Мартин вовсе не ошибся?" - мелькнула мысль. Он видел Нью-Йорк, я - Париж. И в том и в другом случае - гипномираж, как сказал Томпсон. Но зачем пришельцам внушать нам разные галлюцинации? По месту рождения, особенно крепко засевшему в памяти человека? Но я уроженец не Парижа, а Москвы, однако вижу Эйфелеву башню, а не Василия Блаженного. Может быть, "облака" выбрали то, что запомнилось совсем недавно, но Мартин, по его словам, не был в Нью-Йорке добрый десяток лет. Какая логика заставляла демонстрировать нам совсем разные видовые фильмы? и снова сомнения: а может быть, все-таки не фильм, не мираж и не галлюцинации? Вдруг в этой гигантской лаборатории действительно воспроизводятся города, чем-то поразившие наших гостей. И как воспроизводятся - материально или умозрительно? И с какой целью? Постичь город как структурную форму нашего общежития? Как социальную ячейку нашего общества? Или просто как живой, многогранный, трепещущий кусок земной жизни? - Бред, - сказал Толька. Я оглянулся и увидел его, висевшего рядом в двух метрах на туго натянутых стропах своего парашюта. Именно висевшего, а не падавшего, не плывущего и влекомого ветром, а неподвижно застывшего в таком же странном неподвижном воздухе. Ни дуновения ветерка, ни единого облачка. Только чистый ультрамарин неба, знакомый город внизу да мы с Толькой, подвешенные на полукилометровой высоте на твердых, как палка, стропах непонятно каким образом закрепленного парашюта. Я все-таки говорю: в воздухе, потому что дышалось свободно и легко, как где-нибудь в Приюте одиннадцати у вершины Эльбруса. - Соврал Мартин, - прибавил Толька. - Нет, - сказал я. - Не соврал. - Значит, ошибся. - Не думаю. - А что ты видишь? - вдруг забеспокоился Толька. - А ты? - Что я, серый? Эйфелевой башни не знаю? Значит, Толька видел Париж. Гипотеза о гипногаллюцинации, специально рассчитанной на испытуемого субъекта, отпадала. - А все-таки это не Париж. Федот, да не тот, - сказал Толька. - Глупости. - А где горы в Париже? Пиренеи далеко, Альпы тоже. А это что? Я взглянул направо и увидел цепь лесистых склонов, увенчанных каменными рыжими пиками в снежных шапках. - Может быть, это здешние, гренландские? - предположил я. - Мы внутри купола. Никаких гор кругом. А потом, где ты видел снежные шапки? Их по всей Земле теперь не найдешь. Я еще раз взглянул на горы. Между ними и куполом тянулась синяя полоска воды. Озеро или море? - Как эта игра называется? - вдруг спросил Толька. - Какая игра? - Ну, когда из кусочков что-то клеят. Вроде конструктора. - Джиг-со. - Сколько одной прислуги в отеле, не считая постояльцев? - размышлял Толька. - Человек тридцать. Разве все парижане? Кто-нибудь наверняка из Гренобля. Или откуда-нибудь с горами и морем. У каждого свой Париж пополам с Пошехоньем. Если все это склеить, модели не будет. Не тот Федот. Он повторил предположение Зернова, но я все еще сомневался. Значит, игра в кубики? Сегодня построим, завтра сломаем. Сегодня Нью-Йорк, завтра Париж. Сегодня Париж с Монбланом, завтра с Фудзиямой. А почему бы нет? Разве то, что создано на Земле природой и человеком, - это предел совершенства? Разве повторное его сотворение не допускает его улучшения? А может быть, в этой лаборатории идут поиски типического в нашей земной жизни? Может быть, это типическое здесь выверяется и уточняется? Может быть, "не тот Федот" для них именно тот, которого ищут? В конце концов я запутался. А зонт парашюта висел надо мной, как крыша уличного кафе. Не хватало только столиков с бокалами лимонада в такую жару. Только сейчас я заметил, как здесь жарко. Солнца нет, а пекло как в Сухуми. - А почему мы не падаем? - вдруг спросил Толька. - Ты, между прочим, кончил семилетку или выгнали из пятого? - Не трепись. Я же по делу. - И я по делу. Тебе знакомо явление невесомости? - В невесомости плаваешь. А я двинуться не могу. И парашют как деревянный. Что-то держит. - Не "что-то", а кто-то. - Для чего? - Из любезности. Гостеприимные хозяева дают урок вежливости незваным гостям. - А Париж зачем? - Может быть, им нравится его география? - Ну, если они разумны... - взорвался Толька. - Мне нравится это "если". - Не остри. Должна же быть у них какая-то цель. - Должна. Они записывают наши реакции. Вероятно, и этот наш разговор. - Чушь зеленая, - заключил Толька и замолчал, потому что нас вдруг сорвало, как внезапно налетевшим порывом ветра, и понесло над Парижем. Сначала мы снизились метров на двести. Город еще приблизился и стал отчетливее. Заклубились черные с проседью дымки над фабричными трубами. Самоходные баржи на Сене стали отличимы от пестрых катерков, как обувные коробки от сигаретных пачек. Червячок, медленно ползущий вдоль Сены, превратился в поезд на подъездных путях к Лионскому вокзалу, а рассыпанная крупа на улицах - в цветную мозаику летних костюмов и платьев. Потом нас швырнуло вверх, и город опять стал удаляться и таять. Толька взлетел выше и сразу исчез вместе с парашютом в сиреневой пробке. Через две-три секунды исчез в ней и я, а затем мы оба, как дельфины, подпрыгнули над гранями голубого купола, причем ни один из парашютов не изменил своей формы, словно их все время поддували неощутимые воздушные струи, и нас понесло вниз, к белому полотну ледника. Мы приземлились медленнее, чем при обычном прыжке с парашютом, но Толька все же упал, и его поволокло по льду. Пока я освободился от строп и поспешил помочь ему, к нам уже бежали из лагеря, пропустив вперед Томпсона. В расстегнутой куртке, без шапки, с подстриженным ежиком седины, он напоминал старого тренера - таких я видел на зимней Олимпиаде в Гренобле. - Ну как? - спросил он с привычной повелительностью манеры и тона. И, как всегда, меня эта повелительность разозлила. - Нормально, - сказал я. - Мартин уже сигнализировал, что вы оба благополучно вышли из пробки. Я молча пожал плечами. Зачем они держали в воздухе Мартина? Чем бы он нам помог, если б мы _неблагополучно_ вышли из пробки? - Что там? - наконец спросил Томпсон. - Где? "Потерпишь, милый, потерпишь". - Вы прекрасно знаете где. - Знаю. - Ну? - Джиг-со. 30. ПАРЫ Мы возвращались в Уманак. Мы - это наша антарктическая компания плюс научно-технический персонал экспедиции плюс два вездехода, где мы все размещались, плюс санный караван с экспедиционным имуществом. Вертолет еще раньше был возвращен на полярную базу в Туле, а командир наш с аппаратурой, которую можно было погрузить на самолет, вылетел в Копенгаген. Там и состоялась его последняя пресс-конференция, на которой он опроверг все свои официальные и частные заявления о каких бы то ни было удачах экспедиции. Эту мрачную перекличку вопросов и ответов мы слушали в трансляции из Копенгагена в радиорубке вездехода и сохранили для потомства в магнитофонной записи. Все возгласы, шум и смех и несущественные возгласы с места мы вырезали, оставив только вопросно-ответный костяк. "- Может быть, командор в качестве преамбулы сделает сначала официальное заявление? - Оно будет кратким. Экспедиция не удалась. Не удалось поставить или довести до конца ни один научный эксперимент. Мне не удалось определить ни физико-химическую природу голубого свечения, ни явлений за его пределами - я имею в виду пространство, ограниченное протуберанцами. - Почему? - Силовое поле, окружающее площадь свечения, оказалось непроницаемым для нашей техники. - Вы говорите о технике экспедиции, но проницаемо ли оно вообще, учитывая все возможности земной науки? - Не знаю. - В печать, однако, проникли сведения о его проницаемости. - Что вы имеете в виду? - "Фиолетовое пятно". - Мы видели несколько таких "пятен". Они действительно не защищены силовым полем. - Только видели или пытались пройти? - Пытались. И даже прошли. В первом случае - направленная взрывная волна, во втором - сверхскоростная струя водомета. - Какие же результаты? - Никаких. - А гибель одного из участников взрыва? - Элементарный несчастный случай. Мы учитывали возможность отраженной волны и предупреждали Хентера. К сожалению, он не воспользовался убежищем. - Нам известно о том, что летчику экспедиции удалось проникнуть внутрь купола. Это верно? - Верно. - Почему же он отказывается давать интервью? Откройте тайну. - Никакой тайны нет. Просто я запретил разглашение сведений о нашей работе. - Не понимаем причин.