Объясните. - Пока экспедиция не распущена, я один отвечаю за всю информацию. - Кто, кроме Мартина, сумел проникнуть за пределы голубого свечения? - Двое русских. Кинооператор и метеоролог. - Каким образом? - На парашютах. - А обратно? - Тоже. - С парашютом прыгают, а не взлетают. Может быть, они воспользовались помощью с вертолета? - Они не воспользовались помощью с вертолета. Их остановило, выбросило и приземлило силовое поле. - Что они видели? - Спросите у них, когда экспедиция будет распущена. Я думаю, что все виденное ими - внушенный мираж. - С какой целью? - Смутить и напугать человечество. Внушить ему мысль о всемогуществе их науки и техники. Меня, в известной степени, убедило выступление Зернова на парижском конгрессе. Весь их супергипноз - это контакт, но контакт будущих колонизаторов с дикарями-рабами. - А то, что видели летчик и парашютисты, их тоже смутило и напугало? - Не убежден. Парни крепкие. - А они согласны с вашим мнением? - Я им его не навязывал. - Нам известно, что летчик видел Нью-Йорк, а русские - Париж. Кое-кто предполагает, что это действительная модель, как и Сэнд-Сити. - Мое мнение вы уже слышали. А кроме того, площадь голубого свечения все же не столь велика, чтобы построить на ней два таких города, как Нью-Йорк и Париж". КОММЕНТАРИИ ЗЕРНОВА. Адмирал передергивает. Имеется в виду не постройка, а воспроизведение зрительных образов, какие пришельцам удалось записать. Как в монтажной съемочной группе. Что-то отбирается, просматривается и подгоняется. А нашим ребятам и Мартину просто повезло: пустили в монтажную с "черного хода". Так мы коротали часы по дороге в Уманак, самой удивительной дороге в мире. Нет таких машин, чтобы создать столь идеальную плоскость. Но вездеход все-таки стал. Отказала гусеница или что-то заело в моторе, Вано не объяснил. Только буркнул: "Говорил - наплачемся". Прошел час, давно уже ушли вперед и наш коллега-вездеход, и его санный хвост, а мы все чинились. Впрочем, никто не винил Вано и не плакал. Лишь я шагал как неприкаянный, всем мешая. Ирина писала корреспонденцию для "Советской женщины"; Толька вычерчивал какие-то одному ему понятные карты воздушных течений, обусловленных потеплением; Зернов, как он сам признался, готовил материал для научной работы, может быть, для новой диссертации. - Второй докторской? - удивился я. - Зачем? - Почему - докторской? Кандидатской, конечно. Я подумал, что он шутит. - Очередной розыгрыш? Он посмотрел на меня с сожалением: хороший педагог всегда жалеет болванов. - Моя наука, - терпеливо пояснил он, - отвергнута настоящим, а будущего ждать долго. Не доживу. Я все еще не понимал. - Почему? Пройдет зима, другая - в Заполярье снег опять смерзнется. А там и лед. - Процесс льдообразования, - перебил он меня, - знаком каждому школьнику. А меня интересует тысячелетний материковый лед. Скажешь, будут похолодания и он образуется? Будут. За последние полмиллиона лет были по меньшей мере три таких ледяных нашествия, последнее двадцать тысяч лет назад. Ждать следующего прикажешь? И откуда ждать? На отклонение земной оси надеяться не приходится. Нет, голубок, тут финти не верти, а специальность менять придется. - На какую? Он засмеялся: - Далеко от "всадников" не уйду. Скажешь: мало экспериментального, много гипотетического? Много. Но, как говорят кибернетики, почти для всех задач можно найти почти оптимальное решение. - Взгляд его постепенно скучнел, даже добрые преподаватели устают с "почемучками". - Ты бы пошел, поснимал что-нибудь. Твоя специальность еще котируется. Я вышел с камерой - что там снимать, кроме последнего льда на Земле? - но все-таки вышел. Вано с предохранительным щитком на лице сваривал лопнувшие звенья гусеницы. Сноп белых искр даже не позволял ему помешать. Я посмотрел назад, вперед и вдруг заинтересовался. Примерно на расстоянии километра перед нами посреди безупречного ледяного шоссе торчало что-то большое и ярко-красное, похожее на поджавшего ноги мамонта, если бы здесь водились мамонты, да еще с такой красной шкурой. А может быть, рыжий цвет издали, подсвеченный висящим у горизонта солнцем, приобретает для глаза такую окраску? Может быть, это был попросту очень крупный ярко-рыжий олень? Я все же рискнул подойти к Вано. - Будь другом, генацвале, посмотри на дорогу. Он посмотрел. - А на что смотреть? На рыжий камень? - Он не рыжий, а красный. - Здесь все камни красные. - А почему посреди дороги? - Не посреди, а сбоку. Когда лед срезали, камень оставили. - Сюда ехали, его не было. Вано посмотрел дольше и внимательнее. - Может, и не было. Поедем - увидим. Издали камень казался неподвижным, и чем больше я смотрел на него, тем больше он походил именно на камень, а не на притаившегося зверя. Я еще со школьной скамьи знал, что в Гренландии крупного зверя нет. Олень? А чем будет питаться олень на глетчерном леднике, да еще наполовину срезанном? Вано снова занялся своей сваркой, не обращая больше внимания ни на меня, ни на камень. Я решил подойти ближе: какая-то смутная догадка таилась в сознании, я еще не мог сказать точно какая, но что-то подсказывало мне: иди, не прогадаешь. И я пошел. Сначала камень или притихший зверь не вызывали никаких ассоциаций, но я все силился что-то вспомнить. Бывает так, что забудешь что-то очень знакомое, мучительно пытаешься вспомнить и не можешь. Я все шел и вглядывался. Узнаю или нет? Вспомню или нет? И когда красный зверь вырос перед глазами и совсем перестал быть камнем, я увидел, что это и не зверь. Я вспомнил и узнал. Передо мной почти поперек ледяной дороги стояла пурпурная "Харьковчанка", наш знаменитый антарктический снегоход. И самым удивительным и, пожалуй, самым страшным оказалось то, что это был именно наш снегоход, с продавленным передним стеклом и новеньким снеговым зацепом на гусенице. Именно та "Харьковчанка", на которой мы ушли на поиски розовых "облаков" и которая провалилась в трещину, а потом раздвоилась у меня в глазах. Я впервые по-настоящему испугался. Что это - гипнотрюк или снова их проклятая реальность? Осторожно, вернее, настороженно обошел машину: все было воспроизведено с привычной стереотипной точностью. Металл и на ощупь был металлом, трещины на промятом плексигласе были совсем свежими, и внутренняя изоляционная обшивка двери чуть-чуть выпирала внизу: дверь была не заперта. Значит, снова ловушка, снова я в роли подопытной морской свинки, и черт знает что меня ждет. Конечно, я мог удрать и вернуться с товарищами, что было бы наверняка умнее и безопаснее. Но любопытство снова перебороло страх. Хотелось самому открыть эту дверь, придирчиво ощупать ручку, нажать, услышать знакомый лязг металла и войти. Я даже угадывал, что там увижу: мою меховую кожанку на вешалке, лыжи в держателях и мокрый пол, - ребята только что наследили. А полуприкрытая внутренняя дверь будет привычно поскрипывать: холодный воздух из тамбура начнет просачиваться в кабину. Все так и произошло, повторив когда-то запомнившееся. Даже смешно, как повторялись детали - зашитый рукав у куртки, затоптанный коврик со следами еще не растаявшего снега, даже царапины на полу от санных полозьев - сани тащили в кабину, а потом наружу сквозь верхний люк: ведь все это случилось после того, как снегоход провалился в трещину. Я же увидел эти следы, выходя, и второй раз увидел в тамбуре двойника, и сейчас видел уже трижды повторенное. И дверь в кабину снова дрожала, и снова я колебался: входить или не входить, дрожали колени, сохло во рту и холодели пальцы. - Жми, жми, не робей, - услышал я из-за двери, - не у зубного врача, сверлить не будем. Голос был до жути знакомый, не узнать его было нельзя. Это был мой голос. Я толкнул дверь и вошел в салон кабины, где обычно работал Толька и где я очнулся на полу после катастрофы на антарктическом плато. За столом сидел мой двойник и скалил зубы. Он откровенно веселился, чего нельзя было сказать обо мне. Если подумать и присмотреться повнимательнее, я бы сразу сказал, что это другой, не тот, которого я нашел тогда в бессознательном состоянии в кабине дублированного пришельцами снегохода. Сейчас это была моя современная модель, скопированная, вероятно, в те недолгие минуты, когда я с парашютом пробивал в голубом куполе не то фиолетовую, не то багровую газовую заслонку. Комбинезон, в который я был тогда облачен, валялся тут же, небрежно брошенный на соседний диванчик. Все это я заметил уже позже, когда оправился от страха и удивления, а в первую минуту просто подумал, что повторяется с неизвестно какими целями уже когда-то виденный в Антарктиде спектакль. - Садись, друже, - сказал он, указывая на место напротив. Я сел. Мне вдруг показалось, что передо мной зеркало, за которым сказочная страна-зазеркалье, где живет мой оборотень, некое анти-я. "Для чего он воскрес? - подумал я. - Да еще вместе с "Харьковчанкой". - А где же мне жить, по-твоему? - спросил он. - Кругом лед, а квартиры с центральным отоплением пока не предоставили. Страх мой прошел, осталась злость. - А зачем тебе жить? - сказал я. - И на каком складе тебя держали, прежде чем опять воскресить? Он хитренько прищурился - ну совсем я, когда ощущаю над кем-то свое физическое или интеллектуальное превосходство. - Кого воскресить? Пугливого дурачка, чуть не свихнувшегося оттого, что узрел свою копию? - Ага, все-таки боялся, - съязвил я. - Я был твоим повторением. Был, - подчеркнул он, - а теперь я есть. Усек? - Не усек. - Тогда я не знал, как ты жил все эти месяцы, что ел, что читал, чем болел, о чем думал. Теперь знаю. И даже больше. - Что - больше? - Знаю больше и знаю лучше. Ты знаешь только себя, и то плохо. Я знаю и тебя и себя. Я - твоя усовершенствованная модель, более совершенная, чем твоя кинокамера по сравнению со съемочным аппаратом Люмьера. Он положил руку на стол. Я потрогал ее: человек ли он? - Убедился? Только умнее сконструированный. Я приберег свой козырной туз. Сейчас сыграю. - Подумаешь, супермен! - сказал я с нарочитым пренебрежением. - Тебя сконструировали во время моего прыжка с парашютом. Ты знаешь все, что было со мной до этого. А после? - И после. Все знаю. Хочешь, процитирую твой разговор с Томпсоном после приземления? О джиг-со. Или с Зерновым - о льдах и профессии. А может, с Вано - о красном камне? - Он хохотнул. Я молчал, возбужденно подыскивая хоть какое-нибудь возражение. - Не найдешь, - сказал он. - Ты что, мои мысли читаешь? - Именно. В Антарктиде мы только догадывались о мыслях друг друга, вернее, о помыслах. Помнишь, как убить меня хотел? А сейчас я знаю все, что ты думаешь. Мои нейронные антенны просто чувствительнее твоих. Отсюда я знаю все, что было с тобой после приземления. Ведь я - это ты плюс некоторые поправки к природе. Нечто вроде дополнительных релейных элементов. Я не испытывал ни изумления, ни страха - только азарт проигрывающего игрока. Но у меня оставался еще один козырь, вернее, я надеялся, что это козырь. - А все-таки я настоящий, а ты искусственный. Я человек, а ты робот. И я живу, а тебя сломают. Он ответил без всякой бравады, как будто знал что-то, нам неизвестное. - Сломают или не сломают - об этом потом. - И прибавил с насмешливой _моей_ интонацией: - А кто из нас настоящий и кто искусственный - это еще вопрос. Давай зададим его нашим друзьям. На пари. Идет? - Идет, - сказал я, - а условия? - Проиграю я - сообщу тебе кое-что интересное. Тебе одному. Проиграешь ты - сообщу это Ирине. - Где? - спросил я. - Хотя бы здесь. В моей штаб-квартире на грешной земле. Я не ответил. - Боишься? - Я просто вспомнил об исчезнувшем автомобиле Мартина. В Сэнд-Сити, помнишь? - Но ведь Мартин-то не исчез. - Ты же более совершенная модель, чем его оборотни, - отпарировал я. Он прищурился левым глазом совсем так, как я это делаю, и усмехнулся. - Ладно, - сказал он, - посмотрим, как развернутся события. 31. СУПЕРПАМЯТЬ ИЛИ СУБЗНАНИЕ Оставив куртки на вешалке, мы вошли в кабину нашего гренландского вездехода, одинаковые, как близнецы из фильма "Железная маска". И как раз к обеду, когда Ирина, вся в белом, словно в операционной, разливала суп. - Где ты пропадал? - спросила она не глядя, подняла голову и уронила половник. Наступило затяжное молчание с оттенком почти зловещей суровости. Моего "анти-я" это, однако, ничуть не смутило. - А ведь это был совсем не камень, Вано, а знаешь что? - сказал он до такой степени моим голосом, что я вздрогнул, словно впервые его услышав. - Наша "Харьковчанка" из Мирного. Тот самый снегоход-двойник, который ты видел, а я заснял. Можете полюбоваться - он и сейчас там стоит. А этот претендент, - он ткнул в меня пальцем, - преспокойно сидел в кабине и нас дожидался. Я буквально онемел от такого нахальства. Ну совсем сценка из Достоевского: оболваненный господин Голядкин и его прыткий двойник. Я даже возразить не успел, как четыре пары дружеских глаз уставились на меня совсем не дружески. Даже особого удивления в них не было. Так смотрят не на привидение, а на ворвавшегося грабителя. Первым опомнился Зернов. - Раз вы пришли к обеду, будьте гостем, - сказал он, глядя на меня. - Ситуация не новая, но занятная. - Борис Аркадьевич, - взмолился я, - почему "вы"? Ведь это он двойник, а не я. Мы просто пари заключили: отличите вы нас или нет? Зернов молча оглядел нас обоих, несколько дольше задержался взглядом на мне, потом сказал: - Закономерная загадочка. Как две спички из одной коробки. Так признавайтесь, кто же из вас настоящий? - Даже обидно, - сказал я. - А ты не обижайся, - произнесло мое отражение, - оба настоящие. Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова, когда он обернулся к говорившему, а затем опять ко мне. - К столу, товарищи, - пригласил он и тихо Ире: - Еще прибор. - У меня даже аппетит пропал, - сказал я. - А на второе опять треска? Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно - "анти-я" не терял времени: - Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин? Кто заказывал тебе утром салат из консервированного горошка? Я действительно говорил ей об этом. И забыл. Совсем из головы вылетело. И только увидел, как Ирина благодарно взглянула на моего визави. Матч складывался явно не в мою пользу. - А мы сейчас проверку сделаем по одному известному методу, - проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим. - Не выйдет, - сказал я с сердцем, - он все знает, что я делал и думал в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих. - Это ты сказал, - ввернул "анти-я". Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он еще метнул реплику: - Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта. - Врете, Анохин, - сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на "вы". - Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич, - не растерялся "анти-я", - мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее, - обернулся ко мне мой мучитель. - Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе? - При царе Косаре? - съязвил я. - Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка. Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Петр? Из "Медного всадника"? - Плохо работают антенночки. Из "Полтавы", господин Голядкин. Читает мои мысли, подонок: проигрываю. Неужели я действительно все забыл? - Ну, все или не все, не знаю, а эпиграф к "Фиесте" забыл. Забыл? Забыл. - Я уверял, что это твоя любимая книга. - Из Гертруды Стайн, - вспомнил я. - А текст? Я молчал. - Ждешь, чтобы я мысленно повторил его? Не вспоминаешь ты, а снимаешь воспоминания с моих ячеек памяти. - "Анти-я" повернулся к Тольке и сказал: - Спроси его, Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит. Толька подумал и спросил: - Наш разговор о муссонах помнишь? - Где? - В Уманаке. Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то. - Что ты сказал тогда? Что я сказал? Сажайте меня на кол, если я помню, что сказал. - Ты у меня спроси, - торжествовал другой господин Голядкин, - я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами. Мне вспомнились концовки в романах Агаты Кристи, когда Эркюль Пуаро разоблачает виновного в преступлении. Тот сидит съежившись под перекрестными взглядами слушателей. Так и я сидел за этим проклятым обедом. И вдруг в разгар торжества моего мучителя Ирина, задумчиво посмотрев на меня, сказала: - А ты ужасно похож на него, Юрка. Так похож - даже страшно. Ведь бывает же иногда в матчах, когда захудалый, презираемый всеми игрок вдруг забивает под балочку решающий гол. Болельщики на трибунах даже не аплодируют. Они, выпучив глаза, разглядывают "чудо". Так смотрели на меня четыре пары снова дружеских глаз. Теперь "анти-я" не парировал удара, он выжидал. Очень спокойно и, как мне показалось, даже безразлично к тому, что последует. Неужели у меня такие же холодные, пустые глаза? - Я лично давно уже догадался, кто из них наш Юрка, - обернулся к Ирине Зернов. - Но любопытно, что убедило вас? - Память, - откликнулась Ирина. - Именно память, - убежденно повторила она. - Человек не может все помнить. Несущественное почти всегда выпадает, стирается, тем более что Юрка вообще "забудька". А этот все помнит. Какие-то дурацкие олимпиады, разговоры, цитаты. Нечеловеческая память. "Анти-я" опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесет ему последний неотразимый удар. И Борис Аркадьевич не промахнулся. - Меня убедила одна его фраза. - Он только локтем показал на моего визави. - "Мы оба настоящие". Помните? Наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убежден в том, что настоящий - это он, а двойник - модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он - модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: "Мы оба настоящие". Только он. Раздались хлопки: аплодировал "анти-я". - Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный ученого. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворенные природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря - знаю все его мысли, и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это - здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню все, что делал, говорил и думал Анохин, все годы его жизни - и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню все, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря - всю полученную и обработанную им информацию о розовых "облаках" и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в синтезированном мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему она связана со вторичной синтезацией Анохина. Теперь я смотрел на него почти с благодарностью. Мучитель исчез, появился друг, собеседник, попутчик в незнаемое. - Значит, вы с самого начала знали, что синтезированы? - спросил Зернов. - Конечно. - Знали, когда и как? - Не совсем. С первого мгновения, как я очнулся в кабине "Харьковчанки", я уже был Анохиным, но знал и о том, что он существует помимо меня, и о том, что отличает нас друг от друга. Я был запрограммирован иначе и с другими функциями. - Какими? - Прежде всего явиться и рассказать вам. - О чем? - О том, что вторичная синтезация Анохина связана с полученной и обработанной им информацией об отношении человечества к феномену розовых "облаков". - Почему для этой цели был избран Анохин? - Может быть, потому, что он был первым, чей психический мир изучен пришельцами. - Вы сказали "может быть". Это ваше предположение? - Нет, оговорка. Я это знаю. - От кого? - Ни от кого. Просто знаю. - Что значит "просто"? Из каких источников? - Они во мне самом. Как наследственная память. Я многое знаю вот так, ниоткуда. О том, что я модель. О своей суперпамяти. О двух Анохиных. О том, что я должен сохранить и передать всю полученную им информацию. - Передать кому? - Не знаю. - Пришельцам? - Не знаю. - Не могу разобраться в ваших "знаю" и "не знаю". - Тон Зернова уже приобретал оттенки несвойственного ему раздражения. - Давайте без мистики. - Какая же это мистика? - снисходительно усмехнулся мой "анти-я". - Знание - это качество и количество полученной и переработанной информации. Мое знание запрограммировано, вот и все. Я бы назвал его субзнанием. - Может быть, подсознанием? - поправил Зернов. Но двойник отклонил поправку. - Кто знает процессы, происходящие в подсознании? Никто. Мое знание неполно, потому что исключает источники, но это знание. Что такое субсветовая скорость? Почти световая. Так и мое субзнание - нечто противоположное суперпамяти. - А что вы знаете, кроме того, что вы модель? - вдруг спросила Ирина. Мне показалось, что я в зеркале улыбнулся с этакой стиляжьей развязностью. Но это был он, конечно. И ответил он в той же манере: - Например, то, что я влюблен в вас ничуть не меньше Юры Анохина. Все засмеялись, кроме меня. Я покраснел. Почему-то я, а не Ирина. А она продолжала: - Допустим, что Юра влюблен. Допустим, что он даже собирается жениться на мне и увести с собой. А вы? - И я, конечно. Я не мог бы сказать этого с большей готовностью. - А куда? Последовало молчание. - Что вы стоите против Юрки, - не без жалости в голосе спросила Ирина. - Вы же пустышка. Они дунут - и вас нет. - Но я что-то предчувствую... что-то знаю иное. - О чем? - О моей жизни за пределами психики Юры Анохина. - А разве есть она, эта жизнь? Мой двойник впервые мечтательно, может быть грустно даже, о чем-то задумался. - Иногда мне кажется, что есть. Или вдруг что-то или кто-то во мне говорит, что будет. - Что значит "что-то" или "кто-то"? - спросил Зернов. - То, что запрограммировано. Например, уверенность в том, что самым близким к истине было выступление не ученого, а фантаста на парижском конгрессе. Или, например, убежденность, что догадка Зернова о контактах верна. И еще ощущение, что нас все-таки не совсем понимают - я говорю "нас" как человек, не сердитесь, я ведь не розовое "облако", - ощущение, что многое в нашей жизни и в нашей психике еще остается для них неясным, требует изучения, что изучение будет продолжаться. Не спрашивайте, где и как, - не знаю. Не спрашивайте, что делается под куполом, - не видел. Вернее, видел глазами Анохина. А твердо знаю одно: как только выскажу все это вам, запрограммированные функции выключатся. Извините за терминологию: я не кибернетик. И тогда меня позовут. - Он улыбнулся. - Уже зовут. Прощайте. - Я провожу тебя, - сказал я. - И я, - присоединился Вано. - Охота на "Харьковчанку" взглянуть. - Ее уже нет. - Юрий Анохин-второй отворил дверь в тамбур. - Не провожайте. То, что со мной произойдет, вы знаете: Юра это уже заснял. - Он грустно улыбнулся. - Я пока еще человек, и мне, пожалуй, было бы неприятно такое любопытство. Он вышел и уже из-за двери помахал мне рукой. - Не сердись. Юрка, за мистификацию. Или за розыгрыш - как тебе больше нравится. А с пари не обманываю. Еще скажу тебе, что обещал, как условились. 32. НА ВЕКА! Никто долго не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти, где-то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни говори о моделировании и синтезации, а он все-таки был человеком! - Жалко, - вздохнул наконец Толька, - наверно, они уже летят... - Брось, - остановила его Ирина, - не надо. Но молчать уже не хотелось. - Случится такое, опять запсихуешь, - скривился Вано, должно быть вспомнив свое приключение в Антарктике, и прибавил смущенно: - А я тебя поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался. - Всем показался, - ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищенно. - Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить! "А ему, наверно, очень хотелось жить". Я подумал, он ответил: - А я полено, по-твоему? "Хотелось"! Мне и сейчас очень хочется жить. Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял, не придумывал, не воображал. Я слышал. - А где ты сейчас? - так же мысленно спросил я его. - На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет. А впрочем, какая разница? До фонаря, правда? - Страшно? - Немножко. И все-таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей и не думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во-первых, штамп, а во-вторых, неправда. - Ты же исчезнешь. - Это не смерть, а переход в другое состояние. - В котором тебя уже нет. - Почему - нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне. - Сон проходит. А у тебя? - И у меня. - Думаешь, вернешься? - Когда-нибудь - да. - А если не уходить? - Не могу. - А ты взбунтуйся. - Это сильнее меня, старик. - Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет? - Пока нет. - Что значит "пока"? - Ты что шепчешь, Юрка, - стихи? Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила. - Молитву он шепчет, - сказал Толька. - Да воскреснет Бог, и да расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьется, всегда так. - "Врази"! - передразнила Ирина. - Пусть адмирал молится. А Юра поэт. Чьи стихи - твои? Пришлось соврать. - Блока. "Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!" - Чью жизнь? - А не все ли равно? Даже синтезированную. - Неточная формулировочка, - тотчас же вмешался он, - ортодоксы придраться могут. Живая, мол, собака лучше мертвого льва. Девиз коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией. - Опять Томпсон. Надоело. - Им тоже. Разобрались. - Предполагаешь? - Знаю. - А что ты хотел мне сказать? - То, что мы еще встретимся. - Почему же об этом наедине? - Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды пока уточнять подробности. - А хочешь честно? - Что? - Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает. - Ну, старик, это невежливо. - А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла горя надоели. - Ты опять шепчешь что-то? Это - вслух. Это опять Ирина. - Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал. А это Толька. Почему-то Зернов молчит. И никто не замечает. Нет, заметили. - Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш треп надоел? - Просто задумался. - Зернов, как всегда, тактичен. - А интересный эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию через Анохина. Создать некий дубль памяти. Видимо, они пока еще не воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно - ни акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни произнесенное, ни начертанное. Доходит только переработанная человеком информация - мысль, образ. - Но почему Анохин? Могли взять любого ученого. Спросил, конечно, Толька. - Неужели только потому, что его синтезировали первым? Какое значение может иметь порядковый номер? - Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт - да! И возможно, еще потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У каждого оно есть, лишь выражено по-разному. Математик видит мир иначе, чем художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира. Когда я говорю, допустим, "палка", у разных людей сознательно или подсознательно возникает свой образ. У одного - смутное воспоминание о боли, когда-то испытанной, у другого - о тросточке, увиденной где-нибудь на витрине универмага, у третьего - о суковатой дубинке грибника. А у тебя что мелькнуло, Анохин? - Шест, - сказал я, - фибергласовый. Прыгал на занятиях по легкой атлетике. Все засмеялись. Он тоже. Я тотчас же услыхал его смех. Не самый звук смеха, а то состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает. - Ты смеешься? - спросил я. - Конечно. Шест! - Он опять засмеялся. - Сколько я намучился с этой палкой. - Почему ты? - Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил необходимость образного восприятия информации. - Ты что, весь наш разговор слышал? - Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию. Незримо присутствую при всех твоих разговорах. - Так я сам сейчас не все слушаю. - Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает. - ...в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу извлекает необходимое. Вообще "сверхпамять" - не чудо. Вспомните Араго - феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы только знали ее код и механизм запоминания... - А они знают? Это - снова Ирина. Почему-то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов не замечает иронии, он серьезен. - Не убежден. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но узнают обязательно. Где-нибудь у себя. - И вы поверили в эту гипотезу? - А почему бы нет? Чем она хуже других? Столько же доводов "за", сколько и "против". И потом, она не обидна для человечества, даже импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие, обмена информацией между двумя космическими цивилизациями. - Слыхал? Умница наш Борис Аркадьевич. Последнее звено. Верно. Недостающее звено. - Ты тоже веришь в эту гипотезу? - Я молчу. - Почему? - Пока еще рано. У меня еще нет свободы воли. Но придет время... Мне смешно. - Начинается мистика. Я что-то не верю в твою загробную жизнь. - А в скачок из царства необходимости в царство свободы веришь? Можно ведь и так сформулировать. Свободы воли. Свободы мысли. Свободы творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь? - Что ж, значит, мечтатель прав? Появится где-то планетка, этакая Земля-бис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами? - Вышутить все можно. А что появится и где появится, никому еще не известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск. - Чего? Синтезированных грез? Суперпамяти? - Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живем в мире констант. Для условий Земли и белковой жизни природа давно уже создала оптимальные размеры и формы. Так зачем же им менять константы? Я, должно быть, повторил это вслух, потому что Зернов, улыбнувшись, ответил: - Конечно, незачем. Я покраснел. Как объяснить им свои "мысли вслух" и о чем? Выручил меня Вано. - Может, двинемся, Борис Аркадьевич? - сказал он. - Мотор в порядке. И дорожка, можно сказать, беговая. Зернов внимательно посмотрел на меня: - А ты как думаешь, пора? "Что он хотел сказать этим "пора"? Неужели понял?" - Давным-давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся. Можешь доложить: пора. Анохин-второй к отбытию готов. - Не мути душу. - Так действительно пора. Я - далеко, они - близко. Мне вдруг стало тяжко, так тяжко, будто перехватило горло и нечем дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме одинокого путника в белом поле. - Значит, прощай. - Не прощай, а пока. До новой встречи. - А она будет? - Непременно. - Там или здесь? - Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь не мы с тобой встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, как он кончил свою речь на конгрессе? "И если вернутся они, то вернутся уже понявшими нас, обогащенными таким пониманием, что-то сумевшими взять от нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству". Хорошо было сказано, старик! И вдруг что-то оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем не связанной мысли. - Можно ехать, - сказал я Зернову, чувствуя, как у меня дрожит голос. Только бы он не заметил. - А почему это решает Анохин? - задорно спросил Дьячук. Ответил Зернов, у меня не было сил: - Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас связан с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Так что же мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго? - На века, - сказал я.