ессионально, по-стайерски согнув руки в локтях и прижав их к  корпусу,
побежал рядом с каждым и, показав,  как  надо  беречь  дыхание  и  держать
неторопливый, но ровный ритм бега, вышел в голову нашей  колонны.  Замыкал
ее Мартин, бежавший позади Зернова на случай, если  тот  начнет  сбиваться
или отставать. Так мы пробежали минут двадцать, пока  не  сверкнула  перед
нами на солнце голубая полоска воды. Толькины наблюдения не подвели  и  на
этот раз.
   Мы вышли к берегу,  круто  обрывавшемуся  к  реке  глинистым  кирпичным
откосом. Направо и налево по берегу все той же непроницаемой  буро-зеленой
стеной стоял  наш  платановый  лес.  На  противоположном  берегу  тянулись
песчаные отмели и заливные луга; еще  дальше,  должно  быть  за  несколько
километров, снова чернел лес, по-видимому сосновый, потому что  местами  к
отмелям вытягивались его клинья, на  солнце  выцветавшие  золотисто-рыжими
языками. Сосна вообще красивое, чистое дерево, а когда она растет редко, с
золотыми  солнечными  просветами,  и  соседствует  с  кремовыми  полосками
песчаных пляжей и дюн, то на все это  просто  приятно  смотреть.  Никакого
признака человеческого жилья нигде не было видно, но тот  берег  привлекал
своей чистотой и ширью, да и выбора у  нас  не  было:  целлофан  продолжал
шуршать все ближе и ближе.
   - Переплывем? - спросил я Зернова.
   В Мартине и Тольке я не сомневался, но неспортивность Зернова была всем
известна.
   - Не знаю, - честно признался он. - Москву-реку переплывал, да и то  за
Кунцевом, где помельче. А эта, пожалуй, пошире.
   Но текла она медленно и вблизи не голубела, а  серебрилась  от  солнца,
стоявшего еще очень высоко. Было, наверное, не более двух пополудни,  хотя
наши часы настаивали на девяти вечера.
   - Плывем по-солдатски, - скомандовал Толька. - Часы в носки и в карман,
брюки свертываем  и  закрепляем  на  голове  ремнем  у  подбородка.  Кроль
отменяется. Плыть брассом или саженками. Голову над водой.
   Я перевел это Мартину и шепнул Зернову:
   - Поплыву рядом. Если что, держись  за  плечо.  И  не  дрейфь:  никаких
случайностей.
   Мы переплыли реку без приключений, и когда выбрались  на  мель,  Толька
обернулся и закричал:
   - Вон они! Смотрите!
   По крутому откосу противоположного берега спускалась неширокая  дорожка
- метра полтора-два, не больше, едва отличимая издали  от  окаймлявшей  ее
красной глины. Она медленно подтянулась к воде, потом свернула  по  берегу
длинным витком к извергнувшей ее темно-зеленой чаще. Мы стояли и  смотрели
- сколько минут, не знаю, - а виток все не изменял  положения:  он  только
спрямлялся постепенно, исчезая за стенами зеленой крепости. Ни шороха,  ни
шуршания не было слышно: их заглушал  плеск  воды,  но  никто  из  нас  не
усомнился в увиденном. То было еще одно, может  самое  страшное,  изобилие
этого непонятного леса, естественное где-нибудь на  берегах  Амазонки,  но
едва ли объяснимое в этих явно умеренных широтах. А может быть, эти широты
обладали какими-то особыми признаками?
   - У меня такое впечатление, что мы переплыли Стикс, только  в  обратную
сторону, - сказал стоявший рядом Зернов.



        5. ЧЕРНАЯ СТРЕЛА

   Новое изобилие нашел Мартин.
   Усталые, измученные от потери сил и от нервного напряжения, мы,  должно
быть, часа два провалялись раздетые на  горячей  песчаной  отмели.  Больше
помалкивали,  обмениваясь  пляжными  репликами,  потом  исправно  заснули,
потеряв представление о пространстве и времени.  Разбудил  меня  индейский
вопль медно-красного Мартина, размахивавшего  над  головой,  как  тотемом,
здоровенной, по крайней мере двухкилограммовой рыбиной.
   - Судак, - сказал всезнающий Толька. - Где добыл?
   Мартин указал на заводь в глубине  отмели,  отделенную  от  реки  узким
песчаным перешейком.
   - Там их тысячи. Голыми руками бери.
   В одно мгновение мы были у заводи.  Она  буквально  кишела  рыбой,  как
бассейн  рыбного  магазина.  Сазаны  и  судаки,  посильнее  и   покрупнее,
выбрасывались через перешеек в реку: намывая песок, вода заперла их в этом
природном аквариуме  и  они  уже  задыхались  от  недостатка  кислорода  в
перегретой воде. Крупных среди них было не очень много, больше мелочь,  но
охотничий инстинкт, заложенный в каждой человеческой мужской особи,  сразу
обнаружил рыбин покрупнее. Как ни увертывались они, как ни били  хвостами,
через несколько минут мы уже наловили больше десятка. Они еще подпрыгивали
и бились на песке, а мы уже хвастались добычей: кто сколько и чьи крупнее.
   Только теперь впервые после дачной метаморфозы мы  вдруг  почувствовали
подкравшийся голод. И первые робинзоновские огорчения: "А соли-то нет", "И
посуды нет - значит, ухи не  будет",  "Придется  на  вертеле  жарить,  как
шашлык". И первые робинзоновские радости: действующая  зажигалка  Мартина,
сосновый сушняк для костра, вертела из засохших  тростинок,  сочные  куски
поджаренной  и  продымленной  рыбы.  И  первые  попытки  подвести  наконец
какой-то итог пережитому.
   - А сила - лес.
   - В таком лесу не человек звучит гордо, а дерево.
   - Не твое. "Одноэтажную Америку" все помнят. Объясни Мартину.
   - А назад в этот лес меня калачом не заманишь. Как бы  тебе  перевести,
Мартин? Ну, сладким пирогом, что ли.
   - Сладкий пирог на даче остался.
   - А как все-таки объяснить случившееся?  Сон?  Нет.  Мираж?  Тоже  нет.
Значит, из одной реальности мы попали в другую реальность. Как?
   - У нас уже есть опыт, - сказал Зернов.
   - Предел вероятности твоей гипотезы в допустимости возвращения  розовых
"облаков". Первый вопрос: зачем они вернулись?
   - За нами.
   - Значит, приглашение в гости. На другую планету. Эту гипотезу  мы  уже
слышали на конгрессе. Второй вопрос: где эта планета? И  сколько  парсеков
мы отмерили в космосе, чтобы увидеть  мерзавцев  в  желтых  крагах?  Может
быть, она искусственная, эта планетка из красного киселя?
   - А может быть, она  просто  в  другом  измерении?  Уместилось  же  все
Сен-Дизье в коридорах отеля "Омон".
   У меня не нашлось возражений: оказывается,  богатой  игрой  воображения
обладал не один я.
   - Гипотезы не возникают на пустом месте, - продолжал Зернов, - им нужна
точка опоры. У  нас  их  несколько.  Первая  -  лес.  Несовременность  его
очевидна,   географическое   положение    неясно.    Вторая    концлагерь.
Принудительный труд в такой форме возможен только в условиях  полицейского
государства. Но это не Гаити, не Родезия и не Южная Африка. Третья точка -
изобилие растительных и животных форм. На Земле в аналогичных  широтах  мы
нигде, ни в одной  части  света,  не  найдем  таких  гигантских  скоплений
простейших  организмов.  Такие  скопления  могут  быть  созданы  только  в
террариях-заповедниках, где специалисты-этологи  могут  изучать  поведение
животных в сообществах. Такого колоссального заповедника, как известно, на
Земле нет.
   Я вспомнил потрясшее меня выступление  американского  писателя-фантаста
на  парижском  конгрессе.  Если  цивилизацию   розовых   "облаков"   можно
представить себе как суперцивилизацию муравейника или пчелиного роя, то  в
своей гипотетической лаборатории они начнут именно с этологии - с изучения
сообществ,  начиная  с  простейших.  Цепь  от  насекомых  и  млекопитающих
требовала   заключительного   звена,   наиболее   совершенного    продукта
биологической эволюции.
   Но Зернов еще не кончил.
   - Есть и еще одна точка опоры у нашей гипотезы:  время.  Наши  часы  не
поспевают за солнцем.  Они  остановились  за  несколько  секунд  до  смены
декораций  и  снова  пошли  уже  в  другой  реальности.  Но   солнце   там
приближалось к зениту, а стрелки наших часов - к семи  вечера.  Значит,  в
этой реальности действовала другая система отсчета времени,  или  то,  что
нам показалось мгновением, на самом деле отняло три четверти суток,  когда
часы, возможно, стояли. Допустим, что мы их перевели и в  полдень  стрелки
остановились бы на двенадцати. Сколько времени мы  здесь?  Четыре  часа  с
минутами. А солнце уже за лесом,  только  багровая  полоска  видна:  мы  в
преддверии сумерек. Так где же летом в умеренных широтах солнце заходит  в
четыре часа дня, а в пять, наверное, уже  темнеет?  Значит,  день  и  ночь
здесь короче, а следовательно, и планетка поменьше.
   Мы посмотрели на  небо:  закат  был  очевиден,  красный,  как  говорят,
ветреный земной закат,  но  совсем  не  в  земное  время.  День  отсветил,
приближалась ночь.
   Принесли еще сушняка, и костер запылал сильней.
   - Будем всю ночь жечь. Головешки тоже оружие.
   - И спать по очереди.
   - Программа-минимум, мальчики. До утра только.
   - А с утра?
   - Людей искать. Не для муравьев же нас сюда пригласили.
   - А где их искать?
   - Железная дорога подходит к шахтам с юго-запада, - вспомнил Толька,  -
значит, вниз по реке.
   - Подходяще. И еда под боком.
   - Выходит, одну рыбу жрать?
   Продымленная костлявая рыба, да еще без соли,  погасив  голод,  уже  не
вызывала аппетита.
   - Можно кабанчика поймать, - мечтательно  откликнулся  Толька.  -  Есть
способ. На тропу в зарослях закладывается петля с грузом. Попав  в  петлю,
кабан делает сильный рывок и бросается в чащу...
   - А ты за ним. Жаль, что у меня нет камеры. Этюд для "Фитиля".
   - Я могу подползти к любой птице на десять-пятнадцать футов. Брал призы
за бесшумность в военной школе, -  сказал  Мартин,  -  а  нож  бросаю  без
промаха.
   Я засмеялся.
   - Смотри.
   Прямо на нас на  огонь  костра  летела  большая  черная  птица.  Летела
невысоко, все время снижаясь, и  почему-то  в  замедленном  темпе  полета.
Казалось, крылья взмахивали все слабее и реже.
   Мартин бесшумно приподнялся  на  согнутых  коленях.  Тихонько  щелкнул,
выбросив лезвие, нож. Но  птица,  не  долетев  буквально  трех  метров,  в
последний раз взмахнула  крыльями  и  упала  в  траву.  Мы  нашли  ее  уже
бездыханной.
   - Глухарь, - сказал Толька и замолчал.
   Что-то привлекло его внимание и оказалось длинной  стрелой,  пронзившей
насквозь тело птицы. Мартин с трудом  вытащил  стрелу:  мешал  раздвоенный
металлический наконечник, чуть плоский  и  заостренный,  как  штык.  Почти
метровая стрела была  выкрашена  в  черный  цвет  и  заканчивалась  хорошо
приклеенным оперением. Мастерская стрела. Даже лучшие  мастера  спортивной
стрельбы из лука позавидовали бы ее обладателю.
   Мартин долго вертел в руках это совсем не современное оружие  и  сказал
задумчиво:
   - Мы, кажется, попали к индейцам, мальчики.



        6. УРОК ГЕОГРАФИИ

   Глухаря, уже ощипанного и выпотрошенного, начали жарить, как и рыбу, на
вертеле. Мечтали о чае. Но не было ни чая, ни сахара, ни котелка для воды.
Воду пришлось пить некипяченой прямо из реки,  черпая  пригоршней.  Хорошо
еще, что вода была как ключевая, незамутненная и не пахла болотом.
   Разговаривать не хотелось. Мы сидели вокруг костра, не задавая вопросов
и не высказывая предположений. Робинзонада не прельщала перспективами и не
питала надежд на возвращение домой. Да и где теперь этот дом?  За  сколько
километров, парсеков или магнитных полей?
   В эту минуту тревожных и  тягостных  раздумий  незнакомый  голос  вдруг
спросил по-английски:
   - Разрешите присесть к вашему костру, друзья?
   И, поскольку мы не ответили сразу, он тотчас же  повторил  свой  вопрос
по-французски, с такой же безукоризненной точностью произношения.
   - Пожалуйста, - ответил по-английски Зернов, - места хватит для всех.
   Он обращался к двум бесшумно подошедшим парням  в  шортах  и  клетчатых
рубашках с короткими рукавами. Первое, что мы увидели, были их голые ноги,
шерстяные носки, скрученные у щиколотки, и  самодельные  мокасины-плетенки
из сыромятных ремешков. Оба были ровесники  или  погодки,  очень  похожие,
даже одинаково загорелые, должно быть, братья,  не  старше  двадцати  лет.
Коротко  остриженные  русые   волосы   дополняли   впечатление   юношеской
подтянутости,  аккуратности  и  чистоты.  На  поясах  у  обоих   болтались
деревянные колчаны с такими же черными стрелами, как и та, которую вытащил
из глухаря Мартин. Охотничью экипировку их завершали  висевшие  за  спиной
очень большие, почти в человеческий рост, луки, а в каждом из гостей было,
по крайней мере, около ста девяноста сантиметров.
   - Джемс, - сказал первый; он стоял ближе к нам.
   - Люк, - подхватил второй, выходя к костру.
   Даже голоса их были похожи.
   Мы невежливо промолчали, все еще ошеломленные их появлением и видом. Но
Зернов вовремя исправил нашу бестактность, тут же представив нас  тоже  по
именам. Охотники переглянулись - видимо, наши имена несколько удивили  их,
- но никаких замечаний не сделали. Оба продолжали стоять, выжидательно нас
оглядывая.
   - Присаживайтесь, - повторил  Зернов,  -  птица  ваша,  но  мы  ее  уже
наполовину поджарили. Только соли нет и скипятить воды не в чем.
   - Кто же уходит на охоту без котелка и без соли? -  ухмыльнулся  Люк  и
тут же умолк, встретив осуждающий взгляд брата.
   Тот, по-видимому, был старшим.
   - Сейчас принесем все, что надо, - сказал он. - А на Люка не сердитесь:
он еще маленький - восемнадцати нет.
   И оба исчезли в сумерках так же внезапно, как появились.
   - Интересное кино, - ввернул было Толька, но мы  не  откликнулись:  для
впечатлений и выводов еще не пришло время.
   Однако и сейчас было ясно,  что  парни  славные  и  симпатичные  и  что
робинзонада наша подходит к концу. Через несколько минут оба вернулись без
колчанов и луков, но зато с котелком, глиняными кружками, баночкой с солью
и большим караваем хлеба. Только теперь мы догадались, что они  пришли  со
стороны реки, где, вероятно, оставили лодку. Впоследствии  оказалось,  что
мы не ошиблись.
   Разговор начался испытующе и осторожно, как на дипломатическом  приеме,
когда любопытство сдержанно, а вежливость лаконична.
   - Как охота? - спросил Джемс.
   - Точнее, рыбная ловля, - поправил с любезной улыбкой Зернов.
   - Кто же едет ловить рыбу в такую даль, когда ее  у  любого  берега  не
выловишь? -  опять  ухмыльнулся  Люк  и  опять  был  остановлен  молчаливо
предупреждающим взглядом брата.
   - Здесь рыба непуганая, - заметил Джемс как бы вскользь, - но я  думал,
что вы охотились.
   - На нас охотились, - сказал Мартин.
   - Кто?
   - Сначала кошки, потом муравьи.
   - Где?
   Мартин вместо ответа указал на противоположный берег реки.
   - Вы были в восточном лесу?
   Джемс даже вскочил с места, впрочем, так же бесшумно, как  подошел:  не
хрустнула ни одна веточка сушняка для костра - сушняка, разбросанного нами
вокруг и служившего вместо  скамеек.  Видимо,  Джемс  даже  бессознательно
рассчитывал каждое свое движение. Что-то не современное, не от спортивного
тренинга, а дикое, неотделимое от природы, что-то от героев Арсеньева  или
Купера было в этом рослом меднокожем блондине.
   - Вы не могли пройти этот лес, - прибавил он недоверчиво.
   - Прошли, как видите, - сказал Мартин.
   - С каким оружием?
   Мы засмеялись. Мартин поиграл своим ножом.
   - И все?
   - Увы.
   Братья переглянулись по-прежнему настороженно и недоверчиво.
   - Вы не переодетые "быки". "Быкам" здесь делать нечего,  -  раздумчиво,
словно рассуждая сам с собой, проговорил Джемс, - да "быки" бы и не  стали
жарить птицу на вертеле.
   - Может быть, они  "оттуда"?  -  спросил  Люк  брата,  многозначительно
подчеркнув слово "оттуда".
   Джемс предостерегающе сжал ему руку и, помолчав, прибавил:
   - "Оттуда" за последние два года побегов не было.
   Смутная догадка осенила меня.
   - Вы имеете в виду лагерь?
   - Какой лагерь?
   - Ну, шахты или рудники на той стороне. - Я указал на реку.
   - Майн-Сити?
   - Не знаю, как это называется, но, по-моему, это ад.  Даже  хуже,  если
только может быть хуже. - И я рассказал о расправе за колючей проволокой.
   - Так всегда кончается, - не удивился Джемс. - Автоматы только  у  них,
да и стрелять не всякий сумеет. Поэтому оттуда  и  не  убегают.  Три  года
назад бежал Прист. Но ему повезло: он спрятался в кусках угля и спрыгнул в
реку, когда переезжали мост. Теперь мост охраняют.
   Он говорил по-английски чисто, но  как-то  иначе,  чем  Мартин.  Должно
быть, Мартин тоже это заметил, потому что спросил:
   - Ты канадец?
   - Не понимаю, - сказал Джемс.
   - А что непонятно? Из Монреаля или Оттавы?
   Братья опять переглянулись, на этот раз без всякой настороженности: они
действительно не понимали Мартина.
   - Вы говорите как-то странно, не по-нашему, - произнес Джемс,  и  снова
нотка недоверия прозвучала в его словах. - Я думал, что вы  просто  дикие,
как и мы.
   -  А  мы  действительно  дикие,  -  подтвердил  Зернов   дружелюбно   и
доверительно.
   Я  понял  его.  Он  разрушал  стену  между  ними  и   нами,   созданную
неосторожным вопросом Мартина.
   -  Ну  конечно,  -  доверчиво  откликнулся  Люк,  -  не  "быки"  и   не
"воскресшие". По одежде видно. Да и кто, кроме нас, по реке шатается.
   Но Джемс был более осторожен. Он еще не верил, он проверял.
   - Давно из города? - спросил он.
   Теперь переглянулись мы. Вопрос был точен, и такой же требовался ответ.
Любая ошибка могла порвать тонюсенькую ниточку взаимного доверия,  которая
одна могла привести нас в чужой и неведомый мир.
   К счастью, закипела вода в котелке, и Джемс, не дожидаясь ответа, начал
приготовлять незнакомое нам питье. Он не засыпал  в  котелок  ни  чая,  ни
кофе, а просто вылил туда половину принесенной им бутылки. Вкусно  запахло
подогретым виноградным вином.
   - Грог, - сказал Люк. - Отец привозит вино из города. А на будущий год,
если виноград уродится, начнем сами давить.
   "Должно быть, фермеры", - подумал я, но догадки  не  высказал.  И  хотя
жареный глухарь и  кипящий  грог  еще  теснее  связали  нас,  необъяснимое
все-таки оставалось  необъяснимым.  И  для  них,  и  для  нас.  Надо  было
открываться и открывать.
   Начал Джемс: в его присутствии  Люк,  по-видимому,  всегда  был  второй
скрипкой.
   - Почему вы не одинаково  говорите  по-английски?  Один  лучше,  другой
хуже. Может быть, вы французы?
   За  доску  предстоявшей  шахматной  партии  сел  Зернов.  В  молчаливом
единодушии мы предоставили ему это право.
   - Мартин - американец, а мы трое - русские.
   - Русские? - удивился Люк. - Нет такого сектора в городе.
   Джемс поморщился.
   - Замолчи, - привычно одернул он брата. - Есть  русский  арондисман  во
французском секторе.
   - Вроде Гарлема?
   - Меньше.
   Люк удовлетворился ответом, а мы недоумевали. Город без имени.  Русский
арондисман. Гарлем. Оба не знают, что такое "канадец",  не  слыхали  ни  о
Монреале,  ни  об  Оттаве.  Требовался  географический  гамбит,  и  Зернов
рискнул:
   - Мы не из вашего города. Никогда в нем не были. Мы даже не знаем,  как
он называется.
   - Просто Город, - сказал Джемс. - А вы откуда?
   - Мы не "быки" и не "воскресшие". Очевидно, имеются в виду  полицейские
и беглецы из Майн-Сити. Вероятно, мы вкладываем разный смысл и  в  понятие
"дикие". Но у нас нет оружия, и мы нуждаемся в помощи.  Нам  просто  нужно
побольше  узнать  друг  друга,  чтобы  сломать   недоверие.   Поэтому   не
удивляйтесь, если некоторые  вопросы  покажутся  вам  странными  или  даже
смешными. Например, как называется эта планета?
   - Земля.
   - А ваша страна?
   - Я не знаю, что такое "страна".
   - Ну, вся эта часть земли, где живете вы, люди.
   - Город.
   - Разве у вас один город?
   - Конечно.
   - А Майн-Сити?
   - Это не Город, а рудничный поселок и место ссылки.
   - А государство?
   - Город - это и есть государство.
   - Одно государство на Земле?
   - А разве может быть несколько?
   Даже Зернов сбился и недоуменно взглянул на нас, но тут же нашелся:
   - Вы говорите по-английски  и  по-французски.  А  вы  слыхали  о  таких
государствах, как Англия и Франция?
   - Нет.
   - А о частях света? О материках и океанах? Об островах и морях?
   Джемс и Люк  непонимающе  взирали  на  нас.  Даже  слова,  произносимые
Зерновым, были им незнакомы.
   Тут я не выдержал и вмешался:
   - А вы в школе учились?
   - Конечно, - хором ответили оба.
   - Есть такой предмет - география...
   - Нет такого предмета, - перебил Люк.
   - Погоди, - остановил его брат. - Что-то такое было. Но очень давно. Во
время Начала. - Он произнес это слово так же подчеркнуто  и  торжественно,
как и "Город". - Мне было одиннадцать или двенадцать, точно не помню.  Был
тогда у нас учитель, француз Шемонье или Шемоннэ.  Он  что-то  рассказывал
нам о мире, где мы живем. Кажется, это называлось "география". Но потом ее
запретили, а он исчез.
   Оба отвечали охотно, даже с готовностью, но как-то по-школьному,  вроде
бы на уроке. Чему же научили их в этой школе, где  запрещена  география  и
горизонт учеников ограничен рекой и лесом?
   - Кстати, как называется эта река?
   - Никак. Просто Река.
   Мы снова обменялись  недоуменными  взглядами:  непонятная  неприязнь  к
географии упраздняла здесь даже названия. Просто Город. Просто Река.
   - А куда она впадает?
   - Что значит "впадает"?
   Я подумал, как Зернов сформулирует  свой  вопрос,  если  они  не  имеют
представления о морях и озерах? Зернов спросил:
   - Ну, где кончается?
   - Нигде не кончается. Замкнутый круг, опоясывающий Землю.
   Дремучее невежество это и убежденное его  утверждение  чуть  не  вывели
меня из себя. Но я только спросил:
   - Откуда вы это знаете?
   -  Из  школы.  Это  -  Знание.  -  В  голосе  Джемса  снова  прозвучала
торжественность, начинавшая слово с прописной буквы. - Знание о природе, о
Земле, о Солнце, почему сменяются день и ночь,  как  загораются  и  гаснут
звезды.
   Тут только дошло до нашего сознания, что  над  нами  давно  уже  ночное
звездное небо, - в азарте разговора никто из нас даже  головы  не  поднял.
Первым сделал это Толька и закричал:
   - Чужое небо!
   Мы смотрели на небо и молчали. Вероятно, каждый искал  знакомые  ему  с
детства светила. Но  их  не  было.  Я  не  нашел  ни  Стожар,  ни  Большой
Медведицы, ни Полярной  звезды.  По  всему  одинаково  черному  небосклону
горели по-чужому разбросанные в чужих узорах чужие  звезды.  Это  не  было
Южное полушарие: мы все, побывавшие в  Антарктике,  пересекали  экватор  и
видели Южный Крест. Но и Южного Креста не было. Чужое небо висело над нами
- небо другой планеты в системе другого Солнца, может  быть,  даже  другой
галактики. Пожалуй, впервые мы  по-настоящему  поняли  всю  необычность  и
значительность того, что с нами произошло. До сих пор  во  всем,  что  нас
окружало, ошеломляло и даже пугало, все же был какой-то оттенок странного,
но занятного приключения, игры, которая вот-вот кончится. Как в  коридорах
парижского отеля "Омон", превращавшихся то в затемненные улицы  Сен-Дизье,
то в сюрреалистскую феерию офицерского казино. Даже на лестнице в багровом
тумане отеля мы с Зерновым спокойно  обсуждали  случившееся,  не  чувствуя
отчужденности от нашей реальности, от нашего мира. Здесь эта отчужденность
ощущалась ясно и тревожно, но все же именно теперь, под чужим небом  чужой
планеты, она поистине стала трагической. Случайная вспышка костра осветила
лица моих товарищей - их сжатые губы и  полные  затаенной  тревоги  глаза.
Молчание было тяжелым, долгим и угнетающим.
   Молчали и юноши этого мира: может быть, из  уважения  к  нашей  печали,
может быть, из чувства неловкости и непонимания - ведь  и  наше  появление
здесь, в привычной для них безлюдной глуши, и наш язык, и наши вопросы,  и
наше удивление их привычным словам и понятиям - все в нас должно  было  их
отталкивать, беспокоить и даже страшить. И я не удивился,  когда  они  оба
встали и, не сказав нам ни слова, ушли в темноту.
   - Ушли, - произнес по-русски Толька, - ну и черт с ними.
   - Мне кажется, что они вернутся, - заметил Зернов.
   - А мне уже все равно, - сказал я.
   Мартин ничего не сказал, впервые не обратив наше внимание на то, что мы
исключили его из беседы. Видимо, он и так все понял.
   Зернов оказался прав: через несколько  минут  Джемс  и  Люк  подошли  к
костру. Никто из нас не встал, не подвинулся, даже не взглянул на них, как
будто бы их внезапный уход не вызвал у нас ни удивления, ни любопытства. А
они  тоже  не  присели  рядом,  как  раньше,  продолжая  стоять,  высокие,
плечистые, еще более  красивые  в  пламени  ночного  костра,  и  почему-то
медлили, может быть не зная, как начать, или ожидая вопросов.
   - Вас огорчило наше небо, мы видели,  -  сказал  наконец  Джемс.  -  Не
сердитесь: мы только теперь поняли, что вы другие, не такие, как  все.  Мы
отвезем вас к отцу, он хорошо помнит Начало и, может  быть,  легче  поймет
вас, а вы его.



        7. УРОК ИСТОРИИ

   Лодка ждала нас на отмели. Джемс чиркнул спичкой, почему-то вспыхнувшей
ярко-зеленым огнем, и зажег толстый, оплывший огарок свечи, вставленный  в
квадратную консервную банку,  одна  стенка  которой  подменялась  стеклом,
скрепленным  медными  самодельными  зажимами.  Как  ни  тускло  было   это
игрушечное освещение, все же  оно  позволило  разглядеть  длинную  широкую
плоскодонку, загруженную на носу чем-то  набитыми  мешками  и  охотничьими
трофеями. Их было довольно много: уже разделанная  туша  оленя,  большущий
кабан, зажатые между ним и бортом три  тушки  зайцев  и  несколько  черных
птиц, похожих на ту, которую мы только что жарили. Все это  снайдерсовское
изобилие венчал огромный судак, бело-розовое брюхо  которого  не  обмануло
своими размерами даже в свете коптящего ребяческого фонарика.
   Мы устроились на корме на сене; я - поближе  к  гребцам.  Они  отчалили
молча, орудуя каждый  тяжелым  длинным  веслом.  Почти  не  разговаривали,
ограничиваясь сдержанными короткими репликами:  "Можете  спать,  а  мы  на
веслах. Надо добраться домой до рассвета. Река в этих местах патрулируется
редко, но можно нарваться на случайный патруль". Почему река патрулируется
или не патрулируется,  что  за  патруль  -  они  не  объясняли,  а  мы  не
спрашивали. Какой смысл в сотый раз спрашивать, почему и  зачем,  когда  и
объяснения все равно непонятны. Слишком многое  непонятно.  Даже  знакомые
слова приобретали у них незнакомый смысл. Зернов разгадал тайну "быков"  и
"воскресших", но сейчас молчал. Может  быть,  заснул  -  он  устал  больше
других. Толька тоже притих.  Посапывание  Мартина  становилось  все  более
равномерным. А я просто лежал с закрытыми глазами: когда сильно  устанешь,
всегда  не  спится.  Откроешь  глаза  -  опять   чужое   безлунное   небо;
прислушаешься - только  ритмические  всплески  воды  в  ночном  безмолвии,
тихие-тихие - весла почти бесшумно врезаются в воду. И почти так  же  тихо
отталкиваются и цепляются друг за друга  реплики  сидящих  рядом  гребцов.
Свист весла, всплеск, чьи-то слова - Люка или Джемса. Трудно угадать:  оба
переговаривались еле слышным  шепотом  из  боязни  разбудить  нас  или  из
опасения быть кем-то подслушанными, - на воде в такой тишине слышен далеко
даже шепот.
   - Откуда они, как думаешь?
   - Не знаю. На "диких" не похожи.
   - Без соли и котелка на охоте. Смешно.
   - Они и не охотились.
   - А говорят, восточный лес прошли. Ты веришь?
   - Не знаю.
   - А нож у него заметил? Лезвие само выскакивает. Я таких еще не видел.
   - Мало ли чего ты не видел.
   - И закуривают без спичек. Помнишь коробочку с огоньком?
   - Может, они из бюро патентов?
   - Зачем бежать из бюро патентов?
   - Говорят, что никогда не были в Городе.
   - Врут, наверно.
   - А вдруг забыли?
   - О чем? О Городе? О Начале? Об этом не забывают. Не помнят  того,  что
было раньше.
   - А если они помнят то, чего нельзя помнить? Что им остается?
   - Ты прав. И они ищут помощи -  это  понятно.  Только  почему  они  так
поздно вспомнили, а то, что есть, забыли?
   - Без отца не разберемся.
   - Отец учит доверять хорошему человеку. По-моему, мы не ошиблись.
   Я открыл глаза и сказал так же тихо:
   - Извините, ребята, я не сплю.  И  вы  действительно  не  ошиблись.  Мы
помним многое, чего не знаете вы, а то, что есть, забыли. Даже то,  о  чем
прежде всего спрашивают в сумасшедшем доме: какой век,  какой  год,  какой
месяц, какой день.
   - Вы действительно этого не помните? - спросил Джемс.
   - Конечно. Иначе я бы не спрашивал.
   - Первый век. Десятый год. Двадцать первое июня.  Одиннадцать  ночи.  В
час рассвет.
   - Сколько же часов в сутках?
   - Восемнадцать.
   Первый век, десятый год. "Облака" ушли три года назад, а  здесь  прошло
почти десять лет. И день и год здесь короче, и планетка поменьше. И  город
один. А не напортачили ли "облака" со своим великим  экспериментом?  Живут
люди, по всем статьям люди, а живут не по-нашему.
   Пошутить-то я пошутил, а горечь комком подступала к горлу. Не стыдно бы
- заплакал, да не хотелось  слюни  распускать  перед  мальчишками.  Джемс,
должно быть, по интонации догадался о моем  состоянии  и  произнес  как-то
по-своему тепло зазвучавшим шепотком:
   - Не огорчайтесь. Память иногда возвращается. У  некоторых.  Во  всяком
случае, частично. И у отца вам будет хорошо. А захотите  -  он  переправит
вас в Город. Там у нас есть свои люди - помогут.
   Джемс ничего не понял, конечно, но дружеское участие его меня тронуло.
   - Спасибо, - сказал я. - А далеко ваш дом?
   - Часа полтора по  реке.  Только  сделаем  небольшую  остановку.  Нужно
встретить одного человека. Кое-что принять, кое-что передать. Люк, смотри:
он уже ждет.
   Тусклый огонек мелькнул в черном подлеске еще  более  черного  леса.  С
лодки не видно было ни кустов, ни деревьев - только темные тени над темной
водой.
   Лодка почти беззвучно подошла к берегу. Чуть-чуть зашелестели кусты.
   - Обычно мы привязываем ее и переносим груз вместе с  Люком,  -  сказал
Джемс. - Сейчас не будем терять времени. Люк придержит  лодку,  а  ты  мне
поможешь.
   Мы взвалили на плечи каждый по довольно  громоздкому,  но  не  тяжелому
мешку, легко спрыгнули на берег и начали подыматься по крутой  тропинке  в
гору. Тусклый огонек свечи, должно быть в таком же самодельном фонаре, как
и у Джемса, блиставший метрах в пяти над нами, служил ориентиром.
   Вдруг он погас. Голос из темноты спросил:
   - Кто?
   - Джемс.
   - Ветром задуло свечу. Спички есть?
   - Сейчас.
   Мы уже поднялись на пригорок. Черные кусты окружали нас. Черные  листья
щекотали лицо. Джемс чиркнул спичкой. Зеленый огонек осветил круп лошади и
серый мундир стоявшего  рядом  мужчины.  Лица  его  я  не  увидел:  фонарь
закрывал его - такая же консервная банка без одной стенки, но  с  разбитым
стеклом. Крохотное пламя свечи не прибавило света,  но  все  же  позволило
разглядеть обшитые кожей серые штаны с золотым лампасом  и  желтые  сапоги
стражника.
   - Черт! - выругался я по-русски и отступил в темноту.
   Полицейский засмеялся.
   - Земляк, - сказал он тоже по-русски, -  не  бойся,  не  забодаю,  -  и
прибавил уже по-английски: - Твой спутник, Джемс, видно,  принял  меня  за
"быка". Если он понимает по-английски, объяснять, я думаю,  не  надо.  Это
единственный костюм, в котором здесь не  наживешь  неприятностей.  Все?  -
спросил он, приподымая сброшенные нами мешки.
   - Одни лисьи, - сказал Джемс.
   - Неплохо. Я тоже кое-что захватил.  Мешок  муки  и  два  ящика.  Кроме
консервов, сигареты, вино и разная мелочишка.  На  дне  -  пара  новеньких
"смит-и-вессонов",  автоматические,  тридцать  восьмого  калибра.  Патроны
поберегите. Они не для охоты.
   - Знаю.
   Человек с фонарем подошел ближе, раздвинув неправдоподобные  в  темноте
ветви. Лицо его по-прежнему таяло в густом - я судил по сырости  -  ночном
тумане.
   -  Передай  отцу:  неплохую  тренировочку  он  придумал   для   памяти.
Возвращается,  подлая.  Помню   теперь   не   только   Людовиков,   но   и
Сопротивление. А сейчас вдруг прорезалась одна  дата:  сорок  первый  год,
двадцать второе июня. Сверлит, а не могу вспомнить что.
   - Начало Великой Отечественной войны, - сказал я.
   На мгновение он умолк, потом выкрикнул почти восторженно:
   - Когда вступили в войну  мы,  русские.  Верно.  На  рассвете  двадцать
второго июня.
   - Через час, - сказал Джемс. - Надо спешить.
   Он не проявил интереса к уроку  истории.  Видимо,  это  заметил  и  наш
собеседник.
   - Все сразу не захватишь, - произнес он уже другим тоном,  лаконично  и
деловито. - Кому-то придется возвращаться. Возьми пока один ящик, а  мы  с
ним потолкуем немножко. - Он махнул  фонариком  в  мою  сторону,  чуть  не
погасив при этом свечу. - Тоже историком был? - спросил он, когда Джемс  с
ящиком на плече исчез в темноте.
   - Почти, - сказал я.
   - И все помнишь?
   - Многое.
   - А после разгрома под Москвой что было, напомни.
   - Сталинград.
   - Верно, - протянул он задумчиво, -  теперь  еще  кое-что  припомнится.
Жаль, что нам нельзя встречаться просто.
   - Почему нельзя?
   - Потому что я в Городе,  чудак.  Дадут  пароль  -  встретимся.  А  так
зайдешь - не узнаю.
   Мы говорили по-русски.
   - Какой язык! - вздохнул он. - "Великий, могучий, правдивый и свободный
русский язык". Кто это сказал? Вертится, вертится, а не могу вспомнить.
   - Тургенев.
   - Тургенев, - повторил он неуверенно. - Нет, не помню. - И, поскольку я
молчал, ничем не выражая своего отношения  к  провалам  его  памяти,  тихо
прибавил: - Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!
   Он замолчал, прикрывая разбитое стекло фонаря рукой, отчего тьма вокруг
становилась еще гуще. А к моему пониманию происходящего услышанное  ничего
не добавило. Почему он, тоже русский, оказался здесь,  на  чужой  планете?
Почему он живет в этом загадочном безымянном Городе? И почему с ним нельзя
встретиться просто, а нужен пароль? Историк. Если наш, земной,  то  почему
он радуется, что не забыл Сопротивление и Сталинград?  Или  Сталинград  он
забыл? Значит, нужна тренировка памяти - он сам об этом сказал. Но кому  и
зачем она нужна? Джемсу и  Люку  она  явно  не  требуется.  А  он  сказал:
"Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!" Но разве эти
слова что-нибудь проясняют? Они только умножают загадки.
   - Мне понятно, почему ты бежал, - прервал он мои размышления, -  но  не
уходи от Запомнивших. (И опять слово прозвучало так, словно было  написано
с прописной буквы.) Мы еще пригодимся, дружище.
   - Что запомнивших? - спросил я, будто бы не расслышав фразы.
   - То, что было.
   - У меня другая беда, - я продолжал начатую на лодке игру, - помню все,
что было, и забыл все, что есть.
   Он рассмеялся тихонько, как смеются в классе, чтоб не услышал учитель.
   - Вспомнишь. Научат. Главное, не говори никому о  том,  что  Начало  не
есть Начало.
   Сзади послышался треск хрустнувшей под ногами ветки. На берег  поднялся
Джемс.
   - Бери ящик, - потребовал он, подымая мешок  с  мукой.  -  Поторопимся.
Прощай, Фляш.
   Человек, которого назвали Фляшем, потушил фонарь  и  вскочил  в  седло.
Связанные вместе наши два мешка он перебросил перед собой, как вьюки.
   - А что в мешках? - спросил я Джемса.
   - Лисьи шкурки. Все  "дикие"  промышляют  этим,  -  неохотно,  как  мне
показалось, пояснил он и спросил в свою очередь: - О чем говорили?
   - О памяти, - сказал я: мне тоже не очень-то хотелось развивать  сейчас
эту тему. - А что он делает в Городе?
   - Об этом не спрашивают, - отрезал Джемс.



        8. СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ

   Я очень люблю у Грина романтическую сказку о воплощенной мечте.  Кто-то
подшутил над ее героем - рассказал красивую выдумку о "сердце пустыни",  о
коттедже или даже поселке, построенном счастливцами в  девственной  лесной
глухомани, руссоистскую утопию в  сочетании  с  требованиями  современного
городского комфорта. Никакого "сердца пустыни" герой, конечно,  не  нашел,
но он  сам  его  создал  -  я  даже  гриновскую  характеристику  помню,  -
прелестное человеческое гнездо в огромном лесу, что должно таить копи царя
Соломона, сказки Шахеразады и тысячу тысяч вещей, ждущих открытия.
   Я сделал это открытие,  когда  мы  уже  подъезжали  к  коттеджу  Стила.
Кстати, фамилия владельца дома и главы семьи,  в  которой  выросли  Люк  и
Джемс, отличалась от фамилии гриновского героя только отсутствием  мягкого
знака в конце - добротная английская или американская фамилия, если только
уместно упоминать о земных нациях в этом диковинном мире.
   А до того мы еще плыли по ночной реке час или больше, не  знаю,  потому
что заснул наконец от усталости рядом с  Мартином.  Разбудил  меня  Джемс,
легонько толкнув в плечо: "Проснись. Подъезжаем. Разбуди других  -  только
тихо". Я толкнул Мартина - он очнулся мгновенно  с  чуткостью  индейца  из
романов Эмара и Купера, сразу осознав себя в окружающем мире. Толька  тоже
проснулся, а Зернова и не нужно было будить: он сидел у  кормового  борта,
обхватив руками колени и стараясь побольше разглядеть и запомнить. Рассвет
уже  алел,  чернота  по  берегам  сменилась   различимой   синевой   леса,
бриллиантовая россыпь звезд тускнела и гасла.  Сизый  туман  клубился  над
рекой, подымаясь по берегам к полосе плотно разросшегося кустарника. Пахло
жасмином и шиповником, хотя различить в предрассветном тумане  цветы  было
трудно, -  я  заметил  только  переплетающиеся  ветки  кустарника,  словно
росшего из воды там, где берег  образовывал  выемку.  Туда-то  и  направил
лодку Джемс. Она врезалась в кусты, раздвинула  их  и  прошла  насквозь  с
хрустом и шелестом веток о борт. Мы оказались в ерике -  узком  рукавчике,
соединявшем соседние плавни с впадавшей  где-то  неподалеку  другой  рекой
или, скорее, ее притоком.
   Ерик протекал в зеленой сплошной галерее с  крышей  из  переплетавшихся
веток,  закрывавшей  небо.  Грести  было  уже  нельзя  -   Люк   и   Джемс
отталкивались от кустистых берегов веслами. Потом ерик стал шире,  или  то
был уже другой ерик - наша водяная дорога  то  и  дело  петляла,  как  это
бывает обычно в дунайских плавнях. И ерик был типично дунайский, с крутыми
берегами и серой илистой каемкой у воды, только по берегам росли не  верба
с ольхой, а высоченные, в два-три обхвата клены и вязы. Уже виденная много
раз  розовая  изгородь  увенчивала  верхнюю  каемку  берега,  с   которого
лестницей к воде спускались вдавленные в траву валуны. Именно лестницей  -
она вела к высокому забору из плотно сбитых и заостренных вверху нетесаных
бревен, точь-в-точь такому же, какой возвел вокруг  своего  дома  Робинзон
Крузо.  Здешние  робинзоны  повторили  его  и  в  бойницах,  выпиленных  в
нескольких местах наверху между бревен так, что, скажем, в феодальные годы
трудно было придумать лучшую  крепостную  стену  для  защиты  владения  от
рыцарей легкой наживы. Имелись ли здесь такие, не знаю, но имелось многое,
что стоило защищать.
   Я это сразу понял, как только Джемс отомкнул калитку и мы вошли в  сад,
отделенный от хозяйственного двора деревянной  решеткой.  Поэтому  нас  не
встретил ни лай собак, ни крики домашней птицы.  Тишина  леса  по-прежнему
окружала нас: в доме, видимо,  спали.  Он  был  очень  красив,  этот  дом,
выстроенный  без  всякого   архитектурного   плана,   но   с   несомненным
художественным чутьем, присущим строителям. Гигантские бревна  стен  почти
скрывала коралловая жимолость, разной формы окна и двери не раздражали,  а
притягивали глаз. Крыша  из  выгоревшей  до  черноты  тростниковой  соломы
выдвигалась по карнизу  здания  массивным  навесом  полуметровой  толщины,
предохраняя от прямых  лучей  солнца  обегавшую  дом  открытую  деревянную
галерею. Такие  крыши  я  видел  в  румынских  гостиницах  в  придунайских
поселках -  они  всегда  придавали  зданиям  какую-то  особую  деревенскую
элегантность ухоженного  и  опрятного  горожанина.  Такое  же  впечатление
производил и этот двухэтажный  коттедж,  окаймленный  естественным,  буйно
разросшимся цветником. Да, именно так  должно  было  выглядеть  гриновское
"сердце  пустыни",  воссозданное  с  редким  искусством  в  лесу,  дикость
которого не убивала, а подчеркивала красоту человеческого жилища.
   Мы не прошли и половины дорожки к дому, как навстречу вышел  человек  в
такой  же  ковбойке  и   шортах,   как   Джемс   и   Люк,   в   таких   же
мокасинах-плетенках и такой же высокий и загорелый. На его лице не было ни
одной морщинки, и только ранняя седина умаляла  его  моложавость.  Конечно
же, это был отец наших спутников, но его скорее можно было принять  за  их
старшего брата.
   - Типичный фермер из Аризоны или Канзаса, - шепнул мне Мартин, - только
ранчо у него побогаче.
   - Дэвид Стил, - с достоинством представился он, нисколько не удивившись
нашему появлению в обществе его сыновей.
   Мы назвали себя. Мартину он пожал руку, как доброму  соседу,  и  только
чуть-чуть поднял бровь, когда  услышал  наши  русские  имена.  Воспитанный
человек, сказали бы мы о нем у себя дома. Именно дома  -  он  был  земной,
совершенно земной  человек,  гостеприимный  хозяин  дачи,  к  которому  мы
заехали в выходной день.
   - Вы, наверное, очень устали, - проговорил он сочувственно, -  еще  бы:
всю ночь на реке. Наверное, не выспались? Впрочем, завтракаем  мы  в  пять
утра, так что у вас еще три  часа,  чтобы  отдохнуть  и  вздремнуть,  если
захочется. Джемс уже пошел приготовить вам комнаты и кое-что перед сном  -
молоко или бренди.
   - Интересный забор, - вдруг сказал Зернов, оглянувшись.
   - Мы два года его строили - столб к  столбу,  -  оживился  хозяин:  он,
видимо, оценил интерес Зернова. - А видите галерейку сверху? По ней  можно
быстро перебегать от бойницы к бойнице.
   - Против кого? - спросил