амолет,
снятый очень удачно, крупно, с размахом гигантских крыльев.
   - Что это? - спросил он.
   - Самолет.
   Он подумал и понял.
   - Значит, вы научились летать?
   - Давно. Как и вы. Только вы забыли об этом.
   Стал еще раз долго и внимательно разглядывал самолет на снимке.
   - Металлическая птица, - задумчиво произнес он. - Просто и гениально. И
мне  что-то  помнится,  что-то  помнится...  -  отрешенно  прибавил  он  и
замолчал.
   - На такой вы и прилетели сюда? - спросил Джемс.
   - Почти на такой, - сказал я, не подымая  глаз  от  стола.  -  Пожалуй,
только поменьше.  Сбились  с  курса  в  северной  Атлантике  над  океаном.
Вынужденная посадка на воду, ну  и  сами  понимаете...  не  гидроплан.  Не
дотянули  до  берега  каких-нибудь  триста  метров.  А  спаслись   вплавь,
случайно...
   Я говорил с наигранным апломбом, стараясь втиснуть в  "объяснение"  как
можно больше непонятных для них слов. Атлантика, океан,  гидроплан  -  все
это должно было ошеломлять своей загадочностью и удерживать от опасных для
нас вопросов. Хорошо  еще,  что  никто  не  спросил  о  судьбе  экипажа  и
остальных  пассажиров:  мне  становилось  все  труднее  и  труднее  врать.
Душевное состояние Стилов было живым укором моей "импровизации".
   - Трудно будет, должно быть, добраться  обратно,  -  с  какой-то  новой
теплотой в голосе произнес наконец Стил.
   - Трудно - не то слово.
   - Боюсь вас огорчить.
   - Понятно, - сказал Зернов.
   Презирая себя, я сквозь зубы пояснил, что шансов на возвращение  у  нас
действительно почти нет. Построить судно,  способное  пересечь  океан  при
отсутствии средств и необходимого опыта, едва ли  возможно.  Пытаться  это
сделать на лодке или на плоту рискованно.  Регулярные  воздушные  рейсы  в
этих местах не проходят, иначе бы жители Города видели самолеты.  Но  если
даже - один шанс на миллион - такой самолет и появится, то где  он  сядет:
для посадки нужны специально  подготовленные  площадки.  Допустим  даже  и
такой случай: самолет все же сел где-нибудь в поле или на другой свободной
площади с твердым грунтом, то как сюда доберутся участники перелета? И  не
сюда, конечно, а в Город. И как их примут там; не придется ли им  помогать
вместо того, чтобы рассчитывать на их помощь?
   И тут внезапно открылось нам одно из "белых пятен" на карте  Стила.  За
девять  лет  в  Городе  выросла  активная  подпольная   оппозиция.   Кому?
Правительству невидимок? Отчасти, но не персонально  отдающим  приказы,  а
режиму  вообще.   Духу   власти.   Духу   рабства   и   рабовладельчества.
Обскурантизму. Подавлению человеческого достоинства. Я перечисляю здесь  в
нашем понимании наши вопросы и ответы Стилов, но, честно говоря, во  время
разговора мы мало что выяснили. "Я и  раньше  предполагал  это,  -  сказал
потом Зернов, -  даже  не  сомневался.  Смоделировав  классовое  общество,
"облака" не смогли предотвратить классовой борьбы".  Но  бывший  журналист
Стил,  не  изучавший  социологию,  объяснял  все  это  иначе.  Технический
регресс, последовавший за Началом, не породил  безработицы,  а,  наоборот,
создал широкий рынок труда. "Сколько заводов и фабрик работало в Городе  в
дни Начала?"  -  спросил  я  его.  Этого  он  не  знал.  Но  знал  другое:
действовавшие заводы вскоре не смогли удовлетворить  растущие  потребности
населения. "Начался век изобретательства, - сказал Стил, - изобретали все:
от велоподставок до масляных  ламп".  Улицы  и  квартиры  лишились  света:
энергии   единственной   электростанции   хватало    только    для    нужд
промышленности. Открыли  светильный  газ  и  газовое  освещение.  Возникли
свечные  фабрики.  Отсутствие  телеграфа   породило   мощную   организацию
посыльных.   Новорожденные   конюшни   требовали   конюхов   и    кучеров.
Предприимчивые люди ловили диких лошадей и создавали  конные  заводы.  Как
сыпь, по Городу расползались ремонтные мастерские. Чинилось все, от посуды
до экипажей. Все требовало рабочих рук, и шахты пустели: горняки в поисках
более легкого и лучше оплачиваемого труда бежали в Город. Вскоре  обычный,
ранее шахтерский поселок Майн-Сити превратился  в  лагерь  принудительного
труда. Сцены за колючей проволокой, подобные той,  которую  мы  с  Толькой
наблюдали в горах, стали обычными. Полицейская регламентация усиливалась с
каждым годом. Ни построить дома, ни  открыть  мастерской,  ни  продать  на
базаре  ненужный  металлический  лом  стало  невозможным  без   разрешения
полиции.  Даже  прогулка  за  город,  невинный  пикник  в  лесу  требовали
специальной полицейской визы. Видимо,  государство,  напуганное  движением
"диких", явившимся первым  откликом  на  стремление  человека  к  свободе,
боялось потери каждой пары рабочих рук. А число  "диких"  росло:  отважные
смельчаки один за другим уходили в лес, готовые защищать свою  робинзонаду
любыми средствами. У меня даже возник спор по этому поводу с Мартином.  Он
сравнивал   "диких"   с   последователями   Генри   Торо,    американского
философа-утописта, я же решительно причислял их к руссоистам.  Зернов  нас
помирил, объявив, что корни одни и  те  же:  при  отсутствии  марксистской
теоретической базы социальный протест мог принять любые формы, характерные
для мелкобуржуазного мышления - от террористических актов до  руссоистской
утопии.
   Оказалось, однако, что отсутствие  теоретической  базы  было  ошибочным
допущением, и выяснилось это уже к вечеру, когда Стил, запершись у себя  в
комнате, тщательно изучил все шестнадцать страниц парижской газеты.  После
отца ее проштудировал Джемс, и за ужином оба учинили нам форменный  допрос
с  пристрастием.  Отвечали   все   понемногу,   стараясь,   так   сказать,
распределять вопросы по специальности. Мне пришлось объяснить,  что  такое
"продюсер", "широкоформатный экран" и розыгрыш футбольного  Кубка  кубков;
Толька пополнил словарь  хозяев  терминами,  вроде  "тайфун"  и  "цунами",
Мартину  достался  рассказ  о  баллистических   ракетах   и   полетах   со
сверхзвуковой скоростью, а Зернов  с  осведомленностью  энциклопедического
словаря удовлетворял любое проявление  хозяйского  любопытства.  Оно  было
несколько различно у сына и  отца:  первого  интересовали  преимущественно
спорт и техника, второго - политические и бытовые аспекты жизни.
   - Что такое коммунизм? - вдруг спросил он.
   Зернов коротко объяснил принципы и цели коммунистических партий.
   - А где и когда он возник?
   Зернов  с  той  же  убедительной  краткостью  рассказал  о   Ленине   и
Октябрьской революции в России.
   - А что такое Сопротивление? - снова спросил Стил.
   Зернов рассказал и о Сопротивлении во Франции. Что  понял  Стил,  я  не
знаю, но что-то, во всяком случае, понял,  потому  что,  переглянувшись  с
Джемсом, словно спрашивая его, говорить  или  не  говорить,  медленно,  но
решительно произнес:
   - У нас тоже есть такая партия. Называет себя Сопротивлением.  Я  понял
теперь почему. Люди, сохранившие память, об этом, не согнули спины. Они не
ушли в лес, как "дикие", они  живут  и  работают  в  Городе.  В  подполье,
конечно, - прибавил он.
   И я про себя отметил, что Стилу знакомо это слово,  во  всяком  случае,
объяснений  он  не  потребовал.  Только  спросил,  как  будто   мимоходом,
случайно:
   - При встрече вы сказали, что не только ищете помощи, но готовы  помочь
и нам, если возникнет такая необходимость. Что вы имели в виду?
   - А вы считаете, что такая  необходимость  возникла?  -  вместо  ответа
спросил Зернов.
   - Считаю, - сказал Стил.
   Зернов не переглядывался с нами, спрашивая о нашем согласии; он ответил
так же твердо и лаконично:
   - Мы в вашем распоряжении.
   - Хотите переехать в Город и присмотреться сначала?
   - Безусловно.
   - Документы и все остальное вам подготовят.
   - Когда?
   - Пока отдыхайте и набирайтесь сил. Люк останется дома, а мы с  Джемсом
вернемся через два-три дня. Пароль и явку получите.
   Я понял, что возвращение наше на Землю откладывается на  неопределенное
время. Видимо, "облака" предусмотрели и это. Я приуныл, Дьячук тоже,  даже
Зернов - или мне это только казалось - стал чуточку  более  подтянутым,  и
только в серых глазах Мартина ничего не отражалось, кроме  любопытства,  -
крепкий на душу был этот Мартин. Но  заметил  ли  или  не  заметил  нашего
настроения Стил, не могу судить - мы почти тотчас же расстались и сидели у
себя в мезонине на волчьих шкурах. Сидели и молчали. Даже не ностальгия, а
просто боль, физическая боль сверлила  сердце.  Неужели  мы  не  вернемся,
совсем не вернемся? Для Земли, для родных,  для  любимых  мы  уже  умерли.
Растаяли в багровом тумане, как двойники. А  кто  знает  об  этом?  Никто.
Может быть, догадываются, может быть, надеются. Ирина, конечно, -  она  же
помнит "Омон". И  знает,  чем  это  может  окончиться:  шрам  до  сих  пор
пересекает мне горло. А вдруг мы совсем в другом времени, не параллельном,
а перекрестном? Там, предположим, время движется по  прямой,  а  здесь  по
спирали, ее пересекающей, и витки спирали завиваются  так  близко  друг  к
другу, что точки пересечения  лежат  почти  рядом.  Мы  пройдем  несколько
колец, а вернемся почти в ту же  точку,  проживем  здесь  недели,  месяцы,
годы, а вернемся в ту же минуту. Фантастика? А Сен-Дизье не фантастика?  У
такой чертовщины, как "облака", все возможно.
   Я высказал все это  вслух.  Мартин  засмеялся,  а  Толька  зло  буркнул
по-русски:
   - Опять чушь мелешь! И как это у человека по-идиотски голова устроена!
   И тут вмешался Зернов, насмешливый  Зернов,  сбивающий  человека  одной
иронической репликой:
   - А если не чушь?
   Толька взбесился:
   - Перекрестное время! Спирали! Витки! Из какого это учебника физики?
   - А красный туман из какого учебника. Толя? - ласково спросил Зернов. -
А голубые протуберанцы в Гренландии? А все, что мы с вами видели?
   Толька сник.
   - Я всегда говорил, что у Анохина поразительная  смелость  воображения.
Особый талант. Жаль, что он не физик, - сказал Зернов. -  Миллионы  людей.
Толя, способны предполагать всякое, но  лишь  немногие  -  невозможное,  и
только единицы угадывают в нем истинное. Не принадлежит ли Анохин к  таким
единицам? Не красней, Юра, я говорю чисто риторически. А время -  вещь  до
сих  пор  непонятная.  Кант  утверждал  его  иллюзорность,  Лобачевский  -
несимметричность, Ченслер выдвинул гипотезу о ветвящемся времени, а Ленокс
предположил  его  спиралевидность.  Юра,  наверное,  не  знает   последних
новаций, но разве его  догадка  менее  допустима?  По  крайней  мере,  она
вселяет надежду, а надежда - это уже половина  успеха.  Так  что,  друзья,
отставить ностальгию, расслабиться, как говорят  спортсмены,  хотя  бы  до
возвращения Стила.
   И мы расслабились. Два дня  совершали  лодочные  экскурсии  в  плавнях,
учились метать нож и стрелять из  лука,  играли  в  мартиновский  покер  с
картами-идеями и картами-силлогизмами и обедали чаще всего в одиночестве -
Люк пропадал где-то в  лесу,  -  обслуживаемые  неулыбчивой,  аскетической
Лиззи, которую грозился расшевелить Мартин и кое-чего достиг:  по  крайней
мере, она начала улыбаться только ему. Это курортное бездумье продолжалось
до тех  пор,  пока  к  вечеру  третьего  дня  не  появился  Стил,  чуточку
изменившийся - открывший или нашедший что-то очень для себя важное.
   - Явка есть, - сказал он без предисловий. - Улица  Дормуа,  фото  Фляш.
Пароль: "Нужны четыре отдельных фото  и  одно  общее".  На  вопрос-реплику
"Подумайте, это недешево" следует ответить: "Деньги еще не самое главное".
Запомните? Пропуска для вас приготовлены, а до первой полицейской  заставы
проводит вас Джемс.
   Но Джемс проводил нас гораздо дальше.



        12. ВТОРОЙ КОСТЕР

   Мы снова сидели у огня, подбрасывая сушняк в костер - наш второй костер
за время пребывания на этой земле. На сей раз вблизи не протекала река,  а
пролегала  дорога,  широкая,  пыльная,  изрезанная  рытвинами  и   колеями
проселочная дорога. По бокам шли вырубленные просеки,  уже  отвоеванные  у
человека  подлеском.  Розовые  кусты  торчали  повсюду,  как  под  Москвой
репейник. Проплешины лужаек между ними подступали к самой дороге.
   На одной из таких лужаек мы и зажгли свой  костер,  стараясь  шуметь  и
дымить, чтобы обратить внимание кучера возвращавшегося в  Город  омнибуса.
Такие омнибусы ходили здесь два раза в день, забирая по дороге вышедших на
прогулку или уже спешащих домой пешеходов. Наши порванные в  лесу  рубашки
были тщательно зачинены Лиззи, а куртками и пиджаками, у кого их не  было,
снабдил Стил. Он же разработал и план нашего снаряжения. В рюкзаках у нас,
кстати мало чем отличавшихся от московских рыбалочных, лежали  консервы  с
американскими  этикетками,  бутылки  с  сидром  и  кока-колой:   "облака",
конечно, не могли не подметить ее земной популярности, да и сидр  этот  вы
могли найти в любом парижском бистро. Выпитые бутылки мы не выбрасывали, а
бережно возвращали в мешки. Туда же  были  засунуты  и  шкурки,  снятые  с
убитых накануне нашего отъезда лисиц, - по штуке  на  каждого.  Все  точно
соответствовало  плану:  консервы  свидетельствовали  о  том,  что  мы  не
занимались охотой и не варили запрещенной  ухи.  Пустые  бутылки,  которые
можно было продать на городской толкучке, подтверждали то, что мы - жители
Города, возвращаемся в Город и не знаемся с врагами Города -  "дикими".  А
на убитых лисиц имелась специальная лицензия полиции американского сектора
с соответствующей визой французского: каждому из  пяти  перечисленных  лиц
разрешалось провезти по одной шкурке. Каждый  из  этих  перечисленных  лиц
имел, кроме того, пропуск  на  выезд  и  возвращение  в  Город.  "Пропуска
настоящие, - заметил, прощаясь, Стил, - но  вряд  ли  они  понадобятся.  У
возвращенцев их  обычно  не  проверяют.  Содержимое  рюкзаков  в  порядке,
внешность не примечательная - вряд ли будут придирки".
   Но нам, что называется, "повезло".
   Сумерки еще не погасли, на часах у Джемса - наши уже не годились - было
что-то около шести, как из-за  облака  дыма  над  костром  показались  три
конские морды, а над ними - три  серые  тени  в  желтых  сапогах,  вернее,
высоких шнурованных ботинках, какие носят в Канаде или в Штатах на севере.
   - Пропуска, - сказал полицейский.
   Я взглянул в лицо говорившего -  сытое,  лоснящееся  лицо  здоровенного
тридцатилетнего парня, не лицо, а "будка", как у  нас  говорят  в  народе.
Взмокшая от пота прядь волос  по-гитлеровски  пробивалась  на  лоб  из-под
фуражки, серой, расшитой золотым галуном типа французского кепи, с длинным
прямоугольным козырьком.  Золотые  нашивки  на  рукаве,  золотые  пуговицы
куртки и золотой лампас на  бриджах  дополняли  угрожающую  золотоносность
всадника: в ней был вызов простым, безгалунным смертным.
   - Быстрее! - крикнул он, пока мы извлекали из  карманов  куски  желтого
картона с нашими переиначенными именами.
   Только Мартин сохранил свое  полностью.  Я  превратился  в  Жоржа  Ано,
Дьячук - в Толя Толли, а у Зернова просто отрезали непривычное для здешних
ушей окончание. Борис Зерн, по разумению Стила, звучало удачнее.
   - Все из французского сектора? - спросил полицейский, бегло  просмотрев
пропуска.
   - Все, - сказал Джемс.
   - Открыть мешки!
   Мы широко открыли рюкзаки. Полицейские, не слезая  с  коней,  заглянули
внутрь.
   - Сколько шкурок?
   - Пять.
   - Есть лицензия?
   Джемс протянул и лицензию.
   Полицейский подозрительно оглядел всех нас и чуть-чуть наехал на  меня,
стоявшего ближе. Я отступил на шаг.
   - Вы что, немые? Почему ты молчишь?
   - Вас трое, а говорит один, - сказал я.
   Полицейский усмехнулся, но не зло, а просто  с  сознанием  собственного
превосходства.
   - Прыткий, - процедил он сквозь зубы. - Имя?
   - Жорж Ано.
   - Чем занимаешься?
   - Фотограф, - отвечал я, не задумываясь.
   - Пасс!
   Я уже знал, что "пасс" означает "паспорт", и ответил, пожав плечами:
   - Я полагал, что для загородных прогулок достаточно пропуска.
   - Знаток законов, - усмехнулся опять полицейский, - так полагай впредь,
что смирение, а не дерзость украшают путника. - Он подождал  моего  ответа
и, видя, что я готов усвоить его  совет,  добродушно  прибавил:  -  Ладно,
отдыхайте. Омнибус пройдет здесь через час. Не пропустите, а  то  придется
добираться пешком. А это вам не до угла на работу.
   Он хохотнул, довольный репликой, и повернул коня. За  ним  затрусили  и
его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги.
   - С ума сошел! - взъярился Толька. - Зачем было спорить? Всех  подвести
мог.
   - Надо уметь сдерживаться, Анохин, - присоединился  к  нему  Зернов.  -
Сейчас это умение для нас важнейшее.
   - А я не согласен, - тихо, но решительно вмешался Джемс. -  Конечно,  с
"быками" зря связываться не  стоит,  но  Сопротивление  -  это  не  только
сдержанность. Нет, не только, - с вызовом повторил он.
   Как Зернов умел успокаивать эти  юношеские  страсти-мордасти,  по  себе
знаю.
   - Мы младенцы в вашем  Сопротивлении,  мой  мальчик,  -  сказал  он.  -
Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
   И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником.  Он  не
провожал нас до первой полицейской заставы. Он шел с нами "в маки".
   Вот как это случилось.
   Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия,  жаркий
вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах  чужих  цветов,
мерцание чужих звезд в  безлунном,  как  всегда,  небе.  Рядом  тихо  спал
Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис - должно быть,  тоже  не  спал.
Наконец он чиркнул  спичкой  из  коробки  со  шведской  этикеткой:  "Вега.
Стокгольм". Огонек осветил спящих, но никто не проснулся.  "Не  спится?  -
шепнул он. - Пошли на балкон". - "Лучше в сад. Собак нет.  Спустимся".  Не
одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила
нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула,  мы
замерли. Голос Стила спросил:  "Ты  закрыл  дверь  в  сад?"  Голос  Джемса
ответил: "А зачем? Кто войдет? Смешно". Мы не могли двинуться  ни  вперед,
ни назад - скрипучая лестница выдала бы наше  присутствие.  Получилось  бы
неловко и стыдно...
   А разговор между тем продолжался.
   - Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
   - Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным.
   - Разве мы нейтральны?
   - Мне этого мало, пап.
   Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
   - Мне будет трудно без тебя, мальчик.
   - Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки  в  лесу.
Да и Люка привяжешь крепче. По-моему, она ему нравится.
   - По-моему, она тебе нравилась.
   - Давно, пап. Все это ушло вместе с детством.
   - Рискуешь, Джемс.
   - Без риска нет драки.
   - А если без них?
   - Это моя пятерка. Все уже согласовано.
   - Им дадут другого.
   - Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на  каждом  шагу
могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки.
   Я услышал рядом тихий  смешок.  Должно  быть,  Зернов  тогда  же  решил
вернуть комплимент Джемсу.
   А разговор не утихал.
   - Не боишься провала?
   - Будем осторожны. Мы не спешим.
   - А если?
   - Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства  -  это
лодка, в которой поплывут они сами.
   - Значит, отель "Омон"?
   - Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат.
   - Значит, уже двое: Фляш и Этьен.
   - Фляш - это твоя инициатива.
   - Я не думал тогда о твоем участии, мальчик.
   - Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться,  а  Этьен  для
них только владелец отеля. Я буду связан с ними - не он.
   - А если провал не по их вине?
   - Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно  что  заподозрить
Модюи или Грима.
   - Тес... без имен, сынок.
   - Но мы одни.
   - Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
   - Хорошо, отец.
   - Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
   В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
   - Слыхал? - шепнул Зернов.
   - Этьен и "Омон"?
   - Он уже не портье.
   - Растут люди.
   - Какой ценой?
   - А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
   - Смотря какая память.
   Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе.  Легли  -  не  хотелось
будить  ребят.  А  думали,  вероятно,  о  том  же:  слишком   уж   знакомо
приоткрывалась  завеса  будущего.  Парижский  отель  "Омон",  где  розовые
"облака"  показали  нам  самую  страшную  из  своих   моделей   -   модель
воспоминаний гестаповца Ланге и  его  агента  Этьена.  Мы,  живые,  прошли
сквозь эту гофманиаду, искромсав и  сломав  ее.  В  реальной  жизни  Этьен
повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он  не  сохранил  памяти  своего
земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А  если?  Не
преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как  и  все
наше путешествие в никуда?
   Мысль об этом не покидала меня до отъезда - мы  расстались  с  "сердцем
пустыни", когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом
двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем  в  плавнях,  долгий
пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора  Купера,  не
хрустнув  веточкой,  не  сломав  сучка  и  ни  разу   не   запутавшись   в
подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не  вышли  на  просеку,  где
пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус
наш еще не подошел, а "быки" уже скрылись  из  виду,  оставив  на  душе  у
каждого тревогу и отвращение.
   - В Канаде тоже конная полиция на дорогах, - сказал Мартин.
   - Не такая.
   - Полиция везде полиция.
   - Это фашистская, - убежденно произнес Толька. - Серые эсэсовцы.
   Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу
по-своему.
   - Может быть, действительно моделирован  фашистский  режим,  -  подумал
вслух я.
   Зернов не согласился.
   - Не следует механически переносить привычные социальные  категории,  -
сказал он. - Фашизм - это порождение определенных экономических условий  и
политической ситуации. А  здесь,  скорее  всего,  что-то  вроде  диктатуры
гаитянского божка с его тонтон-макутами.
   Тут только я вспомнил о присутствии Джемса - все о нем забыли, говорили
по-английски по привычке для Мартина,  не  для  него.  А  он,  конечно,  и
половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое  жадное
внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание  понять,  вобрать  в
себя все услышанное, стать как бы вровень с  нами,  что  сразу  исчезла  и
напускная его серьезность, и мальчишеская игра в "отца-командира". Он  был
удивительно красив, этот юноша, - не лицом, нет,  а  своей  всем  открытой
душевной чистотой. Интересно, гордились ли "облака" таким цельным и чистым
созданием и неужели не видели разницы между ним и  полицейским,  поучавшим
меня послушливому  смирению?  Нужно  ли  было  повторять  мир,  в  котором
существовали рядом и  эта  горилла  в  золотогалунном  мундире,  и  Феб  в
ковбойке,  может  быть  встретившиеся  на  Земле  где-нибудь  на   уличной
демонстрации?
   Мысль оборвал  донесшийся  издалека  металлический  лязг;  сквозь  него
пробивался  частый  стук  копыт,  подкованных  толстым  железом,  -  такие
подковы, должно быть, и увечили и без того уже изувеченную  дорогу.  Джемс
вскочил: "Собирайте рюкзаки, тушите  костер.  Омнибус!"  -  и  выбежал  на
проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном
и Диккенсом.
   Но такого они, вероятно, не видели. Обыкновенный автобус, облупленный и
запыленный, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный
шестеркой  рослых  лошадей  цугом.  На  передке,  не  совсем  обычном  для
автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом - единственной
диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный
вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей  -  громадина  дрогнула  и
остановилась. Интересно, что в Москве или  Париже  мы  не  назвали  бы  ее
громадиной:  любой  городской  автобус  воспринимаешь  повсюду  как  норму
уличного движения. Но здесь,  в  лошадиной  упряжке  с  двумя  гигантскими
оглоблями, он показался  нам  чудовищных  размеров  каретой.  Но  делиться
впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую  без  пневматики
дверь,  кондуктор-негр  оторвал  нам  розовые   талончики   и   равнодушно
отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас: бич свистнул, и лесная
прогалина за окном потянулась назад.
   И внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие  свечи  в
закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте салона, выглядел даже  не
двоюродным братом, а прадедом наших московских автобусов. Только пассажиры
были похожи: бородатые парни  в  джинсах  и  шортах,  девчата  с  короткой
стрижкой,  полуобнявшиеся  парочки.  Впереди  кто-то  бренчал  на  гитаре,
доносился   знакомый   мотив    французской    песенки,    что-то    вроде
"миронтон-тон-тон, миронтэн"; кто-то смеялся, кто-то спал.
   Я тоже попытался заснуть,  измученный  долгим  и  трудным  походом,  но
каждый раз просыпался, когда вагон жестоко  встряхивало  на  средневековых
ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился  свист  бича,  мерный  стук
копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала  мне  незнакомая  россыпь
звезд,  посреди  которой  чуточку  ярче  мерцал  двойной  звездный   гриф,
расширяющийся книзу восьмеркой - профилем большой  концертной  гитары.  На
ней, вероятно, играл какой-нибудь здешний космический великан.
   Так завершилась  прелюдия  к  фильму,  какой  мне  никогда  не  удастся
заснять.




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРОД ПЕРВОГО ВЕКА


        13. ФОТО ФЛЯШ

   Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но
в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я  выглянул  в
окно, высунувшись чуть ли  не  до  пояса.  Светильник  оказался  невысоким
уличным фонарем, видимо газовым, - такие я  видел  в  старых  американских
фильмах, - блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка,  где
и стоял наш омнибус. Во всю  длину  переулка,  насколько  позволял  видеть
фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес  на
толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались  лесенки.  Частые
окна светились прямоугольными клеточками. Казалось,  не  переулок  это,  а
пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных  дачных
поезда -  встретились  и  вот-вот  разойдутся.  Дома  по  улице,  большие,
бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми  огоньками  в  окнах.
Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой  улице,  похожей
на улицу из американского вестерна вроде "Великолепной семерки".
   - Что это? - спросил я кондуктора.
   - Застава, - сказал он, зевнув.
   - Где?
   - На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, - засмеялся он и  вдруг
засвистел в подвешенный на груди свисток.
   Ребята вскочили:
   - Что случилось?
   - Приехали, - сказал я.
   Выходить что-то не хотелось. Неизвестность пугала.
   - А кто живет в этих вагончиках? - спросил я у Джемса.
   - Полицейские, - нехотя процедил он, - заставники и отпускники.
   Я догадался, кто такие заставники и отпускники, и больше не  спрашивал.
Но кондуктор подхватил тему.
   - А им что? - сказал он. - Отпустили на покой - и живи. И дом и стол  -
все задаром. И заставникам до работы рукой подать.
   - А вам далеко? - дипломатично осведомился я.
   - На конный двор. А утром домой. В Гарлем, - прибавил он.
   Мы  с  Мартином  переглянулись.  Неужели  Нью-Йорк?  Но  какой?  Начала
прошлого века или голливудский из павильонов "Твэнтис сенчури фокс"?
   Застава оказалась бараком из  рифленого  железа  с  длинным  прилавком,
перегораживающим комнату. За прилавком на дубовом  столе  без  скатерти  и
клеенки  четверо  "быков"  резались  в  покер.  Все   это   были   те   же
золотогалунные тридцатилетние парни. Только один из них, длинный и  тощий,
был старше по крайней мере лет на десять. И не две, а три золотые  нашивки
украшали его рукав.
   - Пропуска! - буркнул он, не вставая.
   Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.
   - Конни, - сказал он младшему, - поди проверь. Кажется, это последние.
   Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями  в  толстой
книге и сказал тощему:
   - Все из французского.
   - Так позвони и проверь.
   Я обратил внимание на телефонный аппарат под прилавком  -  обыкновенный
черный аппарат без диска. А ведь Стил  говорил,  что  телефонной  связи  в
Городе нет. Но Конни преспокойно  поднял  трубку  -  нормальную  трубку  с
мембраной и микрофоном, - назвал  странно  короткий  номер,  что-то  вроде
"один-тринадцать", подождал и спросил:
   - Французский? Кто говорит? Сержант Жанэ? Новенький.
   - Какое тебе дело? - нетерпеливо вмешался тощий. - Сверяй имена.
   Конни продиктовал наши имена с карточек своему коллеге из  французского
сектора и отметил в регистрационной книге: "Четверо с улицы Дормуа, один с
Риволи", мотнул головой и положил трубку.
   - Последние, - удовлетворенно сообщил он тощему с  двумя  нашивками,  -
все прошли. Пропавших нет.
   - Слава Иисусу. Твоя сдача, - сказал тощий и прибавил, даже не взглянув
на нас:  -  Можете  подождать  здесь  до  утра,  только  молча.  А  хотите
разговаривать - ступайте на улицу.
   Мы вышли на улицу. Чужой город мог не волноваться, удостоверившись, что
мы не пропали. Смешно!
   - Твой отец сказал нам, что телефонной связи в Городе нет, а что это за
аппарат, по которому нас проверяли? - спросил я Джемса.
   - Тебя ни к одному аппарату не подпустят, - процедил он сквозь зубы.  -
Телефон есть, а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничила связь
сотней номеров и запретила распространение.
   - А почему нас так проверяют? Как в тюрьме.
   - Потому что из тюрьмы  бегут.  За  девять  лет  численность  населения
Города сократилась почти на четверть.
   - А какова же численность?
   - Перепись проводилась три года  назад.  Данные  не  публиковались.  По
слухам, больше миллиона.
   Я вздохнул: миллион робинзонов, более счастливых, чем Крузо, потому что
обладали  многими  благами  жизни,  какие  ему  и  не  снились,  и   более
несчастных, потому что не имели  единственного,  что  имел  он  -  свободы
распоряжаться тем, что имеешь. О чем думали мои товарищи, я не знаю, - они
сидели рядом на ступеньках  деревянного  крыльца,  вглядываясь  в  полоску
света от фонаря, таявшую в черной глубине улицы.
   - Одноэтажная Америка, - сказал Зернов.
   - Дальний Запад, - сказал Мартин.
   - Кинематографический, - сказал я.
   Джемс, верный своей манере не спрашивать нас о том, что ему  непонятно,
прибавил, поясняя картину, проступавшую из темноты:
   - Город растет только в эту сторону  -  на  юг.  На  севере  -  горы  и
рудники, железная дорога к шахтам и колючая  проволока.  Ни  селиться,  ни
бродить здесь не  разрешается.  Восточный  лес  считается  непроходимым  -
сплошные завалы и полчища всякой твари -  пауки,  муравьи,  змеи.  Заречье
облюбовано  "дикими",  но  для  горожан  и  полиции  это  далеко  и   тоже
труднопроходимо из-за чащобы и плавней. А к югу  лес  реже  и  безопаснее,
есть дороги, ходят омнибусы.
   - А запад? - спросил Зернов.
   - Запад закрыт  и  патрулируется  полицией,  оттуда  идут  грузовики  с
продуктами. Линия патрулей начинается у самой заставы и тянется от гор  на
севере до пустыни на юге. Пустыня  тоже  непроходима  -  зыбучие  пески  и
безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов.
   - Так почему же Город растет, если население его уменьшается?
   - Трудно жить в центре. В небоскребах  американского  сектора  заселены
только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не  действуют.
А у французов на  третьем  и  на  четвертом  живут  только  бедняки:  воду
приходится  носить  самим  из  уличных  водоразборных  колонок.   А   выше
четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет.
   Мы переглянулись с Зерновым, вероятно подумав об одном и том же: откуда
сие?  Почему  захирел  Город,  смоделированный   с   земных   образцов   с
математической  точностью?  Почему  естественный  с   годами   технический
прогресс  здесь  обернулся  регрессом?  О  чем  забыли,  чего   недодумали
"облака", воспроизводя детали непонятной им  человеческой  жизни?  На  эти
вопросы Джемс нам ответить не мог - ответы надо было искать самим.
   - Почему мы должны ждать утра? - вдруг спросил Мартин.
   - Ночью нет транспорта, - ответил Джемс. - Нет света. Фонари  только  у
полицейских застав.
   - Средневековье, - заметил я мрачно.
   Никто не откликнулся, хотя я и произнес это не по-русски,  на  понятном
для всех, но родном только для Джемса и Мартина, привычном уже и  все-таки
чужом для меня языке. Да я и сам себе стал чужим, с переиначенным  именем,
придуманной биографией и неистребимой тоской по дому. Что отделяло меня от
него - цифры с кишкой нулей  или  ничто,  вакуум,  быть  может,  неведомое
силовое поле? Но даже эту дорогую тоску приходилось прятать здесь, в чужом
мире с чужими закатами и рассветами. Вот уж заалел над  рыжими  от  дождей
домами, над близкой синевой леса этот рассвет, опять обещавший нам  что-то
новое. И первый свист бича тронул розовую тишину утра - из-за дома  позади
нас выехал кучер-негр, в канотье  и  очках,  на  передке  легкого  кеба  с
большими и маленькими колесами, как в древних немых  фильмах  с  Гарольдом
Ллойдом. Но Ллойда не было, кеб еще только выезжал на работу. Мы окликнули
возницу. Он оглянулся, посчитал, сколько нас, покачал головой и,  сверкнув
белыми зубами, пробормотал что-то не очень  понятное.  "Сленг,  -  пояснил
Мартин. - Соглашается везти только до первого встречного  экипажа,  а  там
двум придется пересесть - лошадь, говорит, старая, не довезет". Второй кеб
догнал нас на ближайшем углу, и мы, уже разделившись -  Джемс  с  Мартином
впереди, мы трое сзади, - с непривычным скрипом рессор и старой  пролетки,
громыхающей по тесным камням мостовой, двинулись  вперед,  к  еще  сонному
центру Города.
   Город   просыпался,   как    все    города,    медленно    и    похоже.
Мальчишки-газетчики везли на ручных тележках кипы свежих газет  к  еще  не
открывшимся  уличным  киоскам.  Полисмены  выходили  на  посты  в   черных
дождевиках:  небо  с  утра  подозрительно  хмурилось.  Грузовики  забирали
мусорные контейнеры,  выставленные  по  обочинам  тротуаров,  а  там,  где
асфальт сменил каменную брусчатку, работницы с подокнутыми  подолами  мыли
половыми  щетками  мостовую.  Но   во   всем   этом   было   нечто   свое,
индивидуальное, присущее только этому Городу. Газетчики  не  бежали  и  не
выкрикивали новостей, как все газетчики мира, а катили свои тележки  молча
и не спеша. Постовые полицейские  и  не  собирались  регулировать  уличное
движение: они просто прогуливались не торопясь  вдоль  улицы,  внимательно
оглядывая проходящих и проезжающих. На спине у  каждого  поверх  дождевика
болтался вполне современный автомат с коротким дулом и длинным  магазином.
Редкие велосипедисты спешили на работу или на рынок,  но,  поравнявшись  с
полицейскими, обязательно замедляли ход. У  грузовиков-мусорщиков  торчали
по бокам два безобразных цилиндра - источник не бензинного,  а  древесного
топлива, и за каждой машиной  тянулся  черно-серый  хвост  дыма.  А  когда
Толька выразил вслух свое удивление тем, что мойщицы мостовой пользовались
ведрами, а не шлангом, наш молодой  возница  тотчас  же  пояснил,  что  мы
должны были бы знать, как страдает Город от нехватки воды, что вода  порой
дороже свечей и масла, а владельцы бистро во французском секторе уже давно
ополаскивают стаканы не водой, а вином.
   Каждые триста метров Город менялся, вырастал вверх,  дома  вытягивались
на целый квартал, появились первые небоскребы - знакомые соединения стекла
и металла. Запестрели стеклянные квадраты витрин, замысловатые вывески еще
не открывшихся с утра магазинов и баров, цветные вертушки  парикмахерских,
модели причесок в окнах, гигантские рекламы на фасадах  и  крышах  -  тоже
знакомое: американский  верблюд  с  сигаретных  пачек  "Кэмел",  бокалы  с
коричневой жидкостью - "Пейте пепси-колу", "драг-сода", часы "Омега". Но и
здесь проглядывало что-то свое, невиданное.  Окна  были  открыты  и  чисто
вымыты только в первых двух этажах, а выше до самых  крыш  оконные  стекла
покрывала густая серая пыль: никто не жил и стекол не мыли. Не  подновляли
и реклам: многие давно уже облезли и выцвели. И ни  одной  электролампочки
на фасадах, ни одной неоновой трубки  -  должно  быть,  по  вечерам  здесь
светились только редкие и тусклые фонари.
   Иногда, помимо реклам и вывесок, в самом облике города  вдруг  мелькало
что-то запомнившееся, словно я уже видел этот дом или уличный  перекресток
где-то в кино  или  в  журнале.  Мартин  потом  подтвердил  это.  Ему  все
казалось, что  он  видит  Нью-Йорк  -  не  то  Таймс-сквер,  не  то  часть
Лексингтон-авеню, но словно  обрезанные  и  склеенные  с  каким-то  другим
уголком города. Ему даже почудилось, что  воскрес  Сэнд-Сити  со  знакомой
бильярдной и баром, воскрес и растворился в каких-то иных  урбанистических
сочетаниях. Мне вспомнились голубые протуберанцы в  Гренландии,  где  наши
гости из космоса так же причудливо и  прихотливо  монтировали  Нью-Йорк  и
Париж. "Джиг-со" (назвал эту игру Мартин) - мозаика из цветного  пластика.
Сложишь так - Бруклинский мост, сложишь иначе - Триумфальная арка.
   Мы  ее  и  увидели,  въехав  на  широкий,  типично  парижский  бульвар,
окаймленный  шеренгами  старых  платанов.  Но  за  аркой  вдали  подымался
лесистый склон - парк не парк, а что-то вроде  высокогорного  заповедника,
круто взбирающегося к какому-нибудь альпийскому санаторию. Нет, не  Париж,
как захотелось мне крикнуть, а  неведомый  французский  сектор,  парижская
фантазия "облаков", сложивших свое "джиг-со" из чьих-то  воспоминаний.  Но
вблизи эта подделка легко обманывала своим  картинным  подобием  парижских
тротуаров, почти безлюдных в эти утренние часы, и парижских вывесок на еще
закрытых рифленым железом витринах. Наше фотоателье тоже было закрыто,  но
оно было именно тем,  какое  нам  требовалось.  "Фото  Фляш"  -  лаконично
объявляла  дряхлая  вывеска  на  спящей  улице  Дормуа.   Сонное   царство
перезрелой красавицы встретило нас тишиной и  безлюдьем,  не  прокатил  ни
один велосипедист, никто не прошел мимо. Джемс  тотчас  же  уехал,  обещав
встретиться с нами завтра;  свой  экипаж  мы  отпустили,  расплатившись  с
возницей.  Кстати,  здешние  доллары,  которыми  снабдил  нас   Стил,   не
возвращали  на  землю  подобно  продовольственным  этикеткам  -  они  были
выпущены с эмблемой в виде Триумфальной арки загадочным Майн-Сити-банком с
не менее загадочной надписью: "Обеспечиваются  полностью  всеми  резервами
Продбюро". В суматохе отъезда мы не спросили об этом  у  Стила,  а  сейчас
спрашивать было некого: кучер молча отсчитал сдачу пластмассовыми фишками,
свистнул бичом и удалился, еще не раз громыхнув по мостовой. Но  никого  в
сонном царстве не разбудил: не скрипнула поблизости ни одна дверь, ни одна
оконная рама.
   Я нажал кнопку звонка и позвонил. Никто не откликнулся, даже звонка  не
было слышно. А какой тут, к черту, звонок, когда у них электричества  нет.
Я ударил ногой в дверь - она задребезжала.
   - Так всю улицу разбудишь, - сказал Толька, - звони дальше.
   - Тока же нет.
   - Почему нет тока? Простейший электрический  звонок  на  гальванических
элементах. Звони.
   Я, должно быть, минуту или две нажимал кнопку звонка, уверенный  в  его
бездействии. Но вдруг за дверью что-то лязгнуло  -  должно  быть,  открыли
внутреннюю дверь, потом щелкнул замок наружной, и в дверную щель выглянуло
чье-то заспанное и злое лицо.
   - Вам кого? - спросил женский голос.
   - Фото Фляш.
   - Ателье открывается в шесть утра, а сейчас три. - И дверь  заскрипела,
угрожая захлопнуться.
   Я просунул ногу в щель.
   - Впустите, не на улице же разговаривать.
   - О чем?
   - Нужны четыре отдельных фото и одно общее, - сказал я.
   Молчание. Голос за дверью дрогнул.
   - Подумайте, это недешево.
   - Деньги еще не самое главное. - Я уже не скрывал торжества.
   Тогда дверь открылась, и мы увидели девушку, почти девочку,  в  пестром
халатике поверх ночной  рубашки,  непричесанную  и  неумытую:  наш  звонок
поднял ее с постели - она даже глаза протирала, стараясь нас рассмотреть.
   - Проходите, - наконец сказала она, пропуская нас вперед.  -  На  улице
никого не было?
   - Кроме кучера, никого.
   - Надо было отпустить экипаж,  не  доезжая  по  крайней  мере  квартал.
Неужели вас не предупредили?
   - Он уже уехал, когда мы звонили.  Не  тревожьтесь,  "хвостов"  нет,  -
сказал я. - На улице тихо, как в мертвецкой.
   Ателье оказалось меблированным в духе старомодной  парижской  гостиной:
дедовский диван на восемь персон, стульчики-рококо, на столе мореного дуба
ваза с фруктами и чашечки с коричневой жидкостью - должно быть,  вчерашнее
кофе. Кругом фотоснимки, какие найдешь в любом фотографическом  заведении,
аксессуары съемки  -  высокая  тумбочка,  подвешенные  к  потолку  качели,
гитара,  скрипка,  шкура  тигра,  какая-то  книжка  в   пестрой   обложке,
телефонный аппарат без провода.
   - Интересно, - шепнул  я  по-русски  Зернову,  -  почему  это  "облака"
моделировали ателье в духе