наших бабушек? - "Облака" не моделировали этого ателье, - буркнул сквозь зубы Зернов, - его обставили владельцы сообразно своему вкусу. Не всякому нравится мебель модерн и абстрактная живопись. Девушка не слыхала нас - она заспешила к лестнице на второй этаж и уже с верхних ступенек крикнула: - Подождите минутку, сейчас вернусь. Кто бы мог подумать, что вы явитесь ночью! Я так и не мог рассмотреть ее - она то поправляла волосы, то протирала глаза. Замарашка из детской сказки. Но, честно говоря, не она привлекала наше внимание, а ваза с фруктами, к которой мы и бросились, оставшись одни. Я схватил банан и едва не сломал зуб, так и не прокусив цветной пластмассы: ваза тоже оказалась аксессуаром съемки, да и от кофе подозрительно пахло охрой. С досады Толька снял со стены гитару и забренчал, а меня заинтересовала книжка на полочке. То был томик стихов на французском языке без имени автора на обложке. Стихи я перелистал: показалось, что узнал Элюара, но без уверенности - знатоком французской поэзии не был, просто среди моих языковых французских пособий стояли на полке и стихи Элюара и Арагона. По всей вероятности, это был воспроизведенный по памяти сборник - поэтический набор кому-то памятных строк. - А есть ли у них свои поэты? - подумал я вслух. - Почему же нет? - откликнулась за моей спиной девушка. - Потому что нет поэтических традиций, - сказал я, не оборачиваясь. - А то, что вы держите? Я обернулся и обомлел. Замарашка превратилась в Золушку на балу у принца, еще не потерявшую свой золотой башмачок. Тоненькая до худобы, с резко выпирающими ключицами, с неправильными чертами лица, она казалась привлекательной, даже красивой именно своей неповторимой асимметричностью. - Я тоже пишу стихи, - сказала она с вызовом. - Так прочтите! - закричал я. Она засмеялась. Лед был сломан. - Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас Жорж Ано? Я поклонился и получил книжечку в синей обложке с моим новым французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья. Девушка сделала книксен и заключила: - А я - Маго Левек. Теперь вы знаете меня, а я вас. Значит, четыре отдельных фото? - подмигнула она. - Заказ выполнен. - И одно общее, - прибавил я. Она тотчас же ответила: - Отель "Омон". Тихий недорогой пансионат. Полиция туда почти не заглядывает - уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер - больше не смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой. - Что будем делать? - спросил Зернов. - Нужно еще с кем-нибудь встретиться? - Нет. По вопросам, связанным с работой и жительством, будете иметь дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете довольно почетный пост. Когда мы обсуждали вопрос о вашей работе, выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра хобби: история Города во всех ее аспектах - промышленном и социальном. По-моему, именно то, что вам требуется. Вы знаете стенографию? Зернов кивнул. Все знал этот человек! - Кто из вас специалист по фото? Теперь кивнул я. Что-что, а это мы умеем. - Вы будете работать по заданиям нашего ателье. Соглашение подпишем завтра. Теперь вы... - Она повернулась к Мартину и невольно залюбовалась им: привлекателен был, собака. - Мне говорили, - продолжала она, - что вы могли бы управлять грузовиком. - На чурках? - усмехнулся Мартин. - Не пробовал. Но, думаю, справлюсь. - А вот как быть с вами - не знаю, - заключила она, обращаясь к Тольке. - Пока ничего не подыскали. - Разве у вас нет института прогнозов? Она явно не поняла вопроса. - Прогнозов погоды, - пояснил Толька. - А что такое "прогнозов"? - Предсказаний. - У нас предсказывают погоду только ревматики, - улыбнулась Маго и вдруг увидела на столе мой надкушенный пластмассовый банан. - Неужели пробовали? - спросила она сквозь смех. - Попробуешь, если со вчерашнего вечера ничего не ел. Она засуетилась: - Есть вчерашние сандвичи с сыром и немного бренди. Не возражаете? Мы не возражали, набросившись на сандвичи, как голодные коты. Благодушие возвращалось вместе со съеденным сыром. А Толька, проглотив свою порцию, даже забренчал на гитаре. Он запел свою песенку о "всадниках ниоткуда", одно время самую популярную на Земле. Он пел ее по-французски, придыхая и грассируя, как Ив Монтан на пластинках. Я вспомнил Париж и ахнул: Толька никогда не пел ее так, а ведь это был шлягер! Маго не могла понять смысла, но свое восхищение выразила по-своему: обняла и поцеловала смущенного Тольку. - Есть профессия, - сказала она решительно, - и никаких споров! Вы - шансонье. 14. ЗОЛОТОЙ ГАЛУН В открытое окно отеля, выходящее на узкую темную улочку, почти не заглядывает солнце. Только рано поутру, но я обычно просыпаюсь позже и вижу в окно облысевший каштан и кирпичную стену. Света не больше, чем в колодце. В плюшевых портьерах гнездится пыль. Как все знакомо здесь, вплоть до памятных канделябров на камине с толстыми свечками! Такие же свечи в люстре над столом. По вечерам их зажигает специальный служитель. Он же тушит их в полночь, наступающую по-здешнему в девять часов. Есть и еще отличие от земного "Омона" - на стенах нет картин. Их заменяют фотографии Города и огромная афиша с портретом Тольки и анонсом: "Олимпия". Ежевечерне - Толли Толь". Сам Толли Толь уже встал, хотя до завтрака еще полтора часа, а завтракаем мы, как и у Стила, в шесть утра, спешить нам обоим некуда. Он тихо бренчит на гитаре, подбирая мелодию к французским словам. Говорит по-французски плохо, но произношение у него превосходное и поет с чувством. Только что именно, разобрать не могу: бурчит вполголоса себе под нос. Всплывает в памяти знакомая картинка: именно так родилась песня о "всадниках", когда я дремал под его бренчание. Я лениво потянулся на скрипучем диване и спросил, не открывая глаз: - Новая песня? - Не знаю. Может быть. Я открыл один глаз. - Почему такая неопределенность? - Потому что эти стихи еще не стали песней. - Твои? - Нет, Маго. Я знал, что Маго помогает Тольке сочинять песни, но своих стихов никому не показывает. И вдруг - такое доверие. Почему не мне? Мы с ней чаще видимся и как будто дружим. - Что-нибудь в духе Элюара? - спросил я обиженно. - Кажется, девочка заболела сюрреализмом, понятия о нем не имея. - Жалкая, ничтожная личность! - бросил мне Толька и прочел стихи по-французски с той же яростью, с какой они были написаны, и тут же продолжил без паузы: - Ведь это же тоска по слову. Ведь они с самого гнусного их Начала как слепые глухари. Знают слова и не знают смысла. Ощупью доискиваются, а иногда и совсем не доискиваются. Я начинаю ненавидеть "облака" за то, что они у людей отняли так много. - Он помолчал и прибавил: - Я даже по-русски их перевел. Прочти, - и смущенно протянул мне листок с переводом. Я прочел перевод и задумался. А ведь был у нас с Маго такой разговор об утраченной семантике языка. "Почему арка Триумфальная, Ано? Откуда триумф?.. Почему гитара гавайская?.. Почему телефон - это телефон, а не звукопровод?.. Почему ипподром - это ипподром, а не скаковое поле?.. Почему химический комбинат Мартина называется "Сириус"? Что это, имя собственное или нарицательное? И что оно означает?.. Почему мысль выражается в словах, порой совсем непонятных?.. Почему в слове всегда какая-то тайна? Почему, Ано?" Я молчал: мы подходили к запретной теме - блокаде памяти, и, подобно Тольке, начинал ненавидеть "облака" за то, что они отняли у людей так много. Эту яростную тоску Толька не сумел передать с той же силой, но отдельные строфы прозвучали верно. Я еще раз прочел про себя: Где-то ощупью бродит опыт... как в бессоннице и в игре... Кто откроет тайные тропы... где встречаются мысль и речь?.. Кто откроет, чем Город город... и что облачно в облаках... как назвали горами горы... и как стала рекой река?" Пропустив несколько строф, я еще и еще раз прочитал последние: В этой млечности мглы и света... в этой поступи дум и лет... следопыты с чутьем поэта... ищут слово, как взятый след... Слово чистое и нагое... слово - пламень, и слово - лед... то, что выстрелит и нагонит... обессмертит или убьет!" Толька опять забренчал, ища мелодию, а я думал о Маго. Какая неукротимая ярость клокотала в душе этой хрупкой, некрасивой, но обаятельной женщины! О многом она говорила с сердцем, со страстью, с высоком, почти исступленным гневом: "Почему мы так медлим, Ано? Почему все только подготовка, подготовка и подготовка? Собираемся, читаем, заучиваем. Кто написал эти книжки, не знаю. Кто пересказал их нам, сохранив их в памяти, не могу сказать - у нас это не принято. Без имен. Но я уже усвоила: классовая борьба, прибавочная стоимость, идеализм и материализм. Все это слова, Ано, а я хочу действия. Почему не отнять у полицейского пистолет? Что дальше? Стрелять. Нет, нет, не читайте мне лекций о бессмысленности террористических актов. Все знаю. А если убить главного? Хотя бы Фронталя. Не знаете? Тот, кто подписывает приказы от имени Главного полицейского управления". Голос Маго снижался до хрипа, она уже не слушала моих возражений. "Будет другой? Убьем другого. Надо, чтоб нас боялись, Ано. А они боятся не книг, а пуль". Она стискивала зубы и смотрела сквозь меня. Аргументация моя стреляла мимо. С Толькой ей было легче. Он не учил и не настаивал, а сам спрашивал и учился. И он нес ее слова с концертной эстрады. На эзоповском языке Толькиных песен она вербовала единомышленников. Среди рабочих ребят, среди бородатых парней - "облака" и таких приметили - песни эти озорно и настойчиво сеяли семена протеста. Так продолжалось до тех пор, пока Тольку не пригласили в "Олимпию". Он отказался. "Олимпию" облюбовала полицейская знать и промышленная аристократия. Но Сопротивление решило иначе: Тольке было предложено взять отказ обратно и стать полицейским любимцем. И он подчинился. Теперь он пел другое. Не без помощи Маго, конечно, - она тоже подчинилась, - но смысл и адрес песенок изменились. Я как-то зашел в этот официозный ресторан и услышал песенное обращение Тольки к сидевшим в зале галунщикам: "...нам писать ночных патрулей повесть... не грусти, для грусти нет причины... мы не знаем, что такое совесть... нас без промаха стрелять учили". И зал пьяными голосами подхватывал ухарский, разбойный припев. А через неделю - то была уже третья неделя нашего пребывания в "Омоне" - имя Толли Толя с уважением произносил каждый галунщик. Но зачем это было нужно Сопротивлению, никто из нас, кроме Зернова, не понимал. Да и Зернов объяснял загадочно: "Политика дальнего прицела. Придет время - поймете". Это "придет время" он повторял не раз, когда его спрашивали и о его работе у мэра. "Придет время - обсудим. Еще не все ясно". Самое интересное, что мэром оказался Томпсон, не однофамилец нашего, а его дубликат, именно та самая копия, встреча с которой так пугала адмирала три года назад. Здешний Томпсон оказался таким же решительным, упрямым и, по-видимому, порядочным человеком, хотя Зернов все время подчеркивал, что "выводы делать рано". Земной адмиральской памяти у здешнего главы Города, естественно, не оказалось, но профессиональная память администратора, сохранившая умение командовать, руководить и распоряжаться, не подвела его и в новой роли, запрограммированной для него "облаками". Распоряжался он, по словам Зернова, не ведая сомнений и колебаний, но главой Города не был. Его делали подставной фигурой какие-то другие, более влиятельные лица. Но кто именно, Зернов не знал: "Выясняю понемножку, по ниточке, по ниточке, а куда ведут эти ниточки, кто их скручивает в клубок, пока неизвестно. Словом, рассказывать нечего". Принял он Зернова любезно, но почему-то долго присматривался к нему, прежде чем начать разговор, а в конце концов сказал: "Отпустить бородку и волосы подлиннее - так будет лучше". А на вопрос Зернова: "Зачем?" - ответил: "Это приказ". С того дня Зернов почти не бывал дома. Иногда Томпсон не отпускал его даже на ночь: их разговоры продолжались до рассвета, а днем Зернов все это вкладывал в "Историю Города со слов очевидца". Сумбурно складывались и сутки у Мартина. На своем дымящем грузовике он колесил по городу и днем и ночью, с товаром и порожняком и вместо "тоски по слову", о которой говорил Толька, заболел "тоской по нефти": "Можно прожить без памяти, а без нефти нельзя. Полжизни отдашь за двигатель внутреннего сгорания". Со слов Мартина мы ближе узнали Город. Город-ублюдок - называл его Дон. "Париж склеили с Манхэттеном, Сен-Дизье - с Сэнд-Сити, а все вместе с макетом из голливудского вестерна. Мне вспоминался Париж на фоне гор, который мы с Толькой наблюдали в Гренландии за голубыми протуберанцами. Там был почти весь Париж - с Ситэ и Монмартром, аркадами Лувра и собором Парижской Богоматери. Здесь Париж съежился, деформировался, как отражение в кривом зеркале. "Облака" не воспроизвели ни Лувра, ни башни Эйфеля. Уцелели набережные и часть улиц, расходящихся от Триумфальной арки. Но за ней, как я уже говорил, подымался лесистый склон, застроенный самодельными деревянными хатами - не то поселок лесорубов из Орегона, не то индейская резервация где-нибудь на границе с Канадой. "Облака" склеили и слепили все им запомнившееся, иногда целые улицы и улочки со всеми домами и магазинами, иногда обрубали их где придется, соединяя с другими и не заботясь при этом ни о красоте, ни о целесообразности. Бессвязное косноязычие архитектурных стилей и форм выпирало на каждом шагу, но никого из горожан не коробило. Даже Сена не была только Сеной, а комбинацией из нескольких подсмотренных на Земле рек. А кое-какие мосты напоминали скорее пражские, чем парижские, но по ним ездили и ходили, не заботясь о дисгармонии окружающего пейзажа. Я все время думал: чем руководствовались создатели этой экспериментальной городской какофонии? Вероятно, количеством и многообразием, воспроизводя непонятную им жизнь по образу и подобию воспроизводимой природы. Большой разницы между лесом и городом они, вероятно, не видели и расселяли людей по тому же принципу, как расселяли в лесу скопления его обитателей. В результате Город был приготовлен, как салат из крабов: всего понемногу - и горошка, и картофеля с закраской из крабовых долек. Так небоскребы закрашивали американский сектор, а Большие бульвары - французский. А ведь жил этот монстр, как любой земной город, - ел, работал, спал, изобретал и строил, грязнил реку промышленными отходами, истреблял и оттеснял лес: что-то рождалось в нем и умирало с естественной для человеческого скопления закономерностью. Что видели в этом "облака", какие делали выводы, не знаю. Но они почему-то позвали нас. Я не встречался с рабочими крупных компаний вроде "Сириуса", их знал Мартин, уверявший, что нашел бы таких и у Форда, и у Рокфеллера. Но тружеников знал и я. Вместо того чтобы снимать в ателье женихов и невест, я выполнял поручения редакции журнала "Экспресс", куда меня пристроил Джемс, и, мотаясь по городу с фотокамерой, успевал пообедать в русском арондисмане в ресторанчике некоего Нуара, как-то признавшегося мне, что настоящая фамилия его не Нуар, а Чернов. С кого его скопировали "облака", я не знал, вероятно, с такого же владельца дешевого ресторанчика или бистро на парижской окраине, давно порвавшего с традициями русского белоэмигрантского болота и даже помогавшего сопротивленцам в дни гитлеровской оккупации. Но мой Нуар, не помнивший жизни своего земного аналога, знал только Начало, свои и чужие горести и еле-еле сводил концы с концами, потому что и в этой "облачной" обители было совсем не легко жить. В его тесном трактирчике в часы обеда собирались заготовщики из ближайшей обувной мастерской и мастера-часовщики, могущие вам рассказать о часах все, кроме того, где они делали их до Начала. О чем говорили они в эти минуты недолгого отдыха? Да, наверно, о том же, о чем говорят в парижском бистро на окраине или в аптеках Бруклина и Бронкса. О том, что труднее стало жить: у Жаннеты родился третий; что папаша Луи наконец получил работенку - моет стекла где-то в американском секторе; что у Поля горе - дочка сбежала с каким-то, говорят, непутевым парнем, а "малышка" Пьер вот уже третий месяц толчется на бирже безработных у Восточной заставы. О полиции говорили неохотно и с неприязнью - тоже не новость: и на Земле едва ли где любят или уважают полицию. Но в этом полицейском Городе-государстве ей была предоставлена власть хищника на охоте, тюремщика в камере и палача в застенке. Любой "бык" мог вас оскорбить, избить, даже застрелить неподсудно и безнаказанно. Чересчур театральной, несерьезной могла показаться лишь форма галунщиков, придуманная совсем не "облаками", а кем-то из первых начальников полиции, возжелавшим, чтобы верные псы его "подавляли и ослепляли". Они и подавляли любой протест, любое недовольство: даже косой взгляд на улице, брошенный на проходившего мимо галунщика, мог закончиться избиением в полицейском участке. Мой случай мог окончиться хуже. Как-то я забежал в погребок Нуара не днем, а вечером. Следом за мной вошел полицейский, выпил кружку пива прямо у стойки и выплеснул остатки в лицо сидевшему поблизости старику. Никто не двинулся с места, никто не сказал ни слова. И я не выдержал, сорвался: моя кружка с размаху ударила полицейского прямо в зубы. Мы даже не успели разглядеть друг друга - так быстро все это произошло. Он только вскрикнул от боли, как погас свет и чьи-то незнакомые руки мягко, но решительно повели меня к выходу. "Шагай, не медли", - шепнул кто-то мне на ухо, и я зашагал. О продолжении этой истории я узнал совсем неожиданно на другой же вечер. Маго ушла, а я проявлял в лаборатории сделанные за день снимки. В этот момент кто-то открыл входную дверь своим ключом и почти бесшумно вошел в приемную. "Кто?" - вскрикнул я, бросаясь навстречу неизвестному в темных очках и надвинутой на лоб кепке. "Тихо! - сказал он и прибавил по-русски: - Я вспомнил еще кое-что, сынок, что было уже после войны". И тут я узнал его. Ночной друг Джемса в полицейском мундире и законспирированный владелец нашего ателье стоял передо мной, пристально и строго меня оглядывая. - Между прочим, труп полицейского с выбитыми зубами выловили сегодня из воды у Центрального моста, - сказал он уже по-французски. - За Нуара не беспокойся. Это на другой стороне Города. - Вы русский или француз? - спросил я. - Я знаю о них уже давно, когда начала возвращаться память. Но кем был до Начала, не помню. Может быть, русским солдатом, сбежавшим из нацистского лагеря и присоединившимся к какой-нибудь группе Сопротивления. Впрочем, - усмехнулся он, - это я сочиняю себе биографию. Честно говоря, ничего не помню... Теперь уже улыбались мы оба. - А ведь вы обещали при встрече меня не узнать, - вспомнил я. - Времена изменились, сынок. - Чем? - Ты теперь не просто друг Джемса, а боевая единица Сопротивления. Тебя уже знают и на тебя рассчитывают. - Потому я и снимаю здесь разбитных девиц и старых подагриков. - Недоволен? - Я думаю! Он вздохнул: - Хочется отнять у галунщика пистолет и подстрелить Томпсона или Фронталя? Я вспомнил о Маго: говорить или не говорить? Нет, сказать честнее. - Это было бы непростительной глупостью и ошибкой, но кое-кто у вас об этом подумывает. - Маго - девочка, - сказал он. - Нельзя же ее принимать всерьез. Как мы потом жестоко ошиблись! - Мне сказали, что ты иногда называешь себя пятиборцем. Что это значит? - Спортивный комплекс, - пояснил я. - Уметь фехтовать, стрелять, бегать, плавать и ездить верхом. - Хорошие качества. Каждое пригодится. - Почему-то их не используют. Он не обратил внимания на мою реплику. Помолчал, прошелся по комнате и начертил пальцем скачущего на лошади человечка по запотевшему стеклу. - Ездить верхом... - задумчиво повторил он. - У тебя, кажется, завелись знакомства на скачках? - Только в конюшне. Снимал жокеев-призовиков для "Экспресса". Он опять прошелся по комнате, опять подумал и сказал: - Есть предложение. По воскресеньям на скачках любительский гандикап. Вместо жокеев-профессионалов скачут спортсмены-любители. Преимущественно "быки" и те, кто рассчитывают поступить на службу в полицию. - Какая же связь между скачками и полицией? - перебил я. - Полицейский комплекс, как и твое пятиборье, требует умения стрелять, плавать и ездить верхом. Хорошо ездить. А Корсон Бойл - скаковой меценат, умеющий отличать победителей. - Кто это - Корсон Бойл? - Начальник продполиции. - Правая рука Фронталя? - Кто знает, кто у кого чья рука, - загадочно сказал Фляш, - но Корсон Бойл - это личность, от которой зависит многое. - А при чем здесь я? - Примешь участие в гандикапе. - Я? - Ты. - Ничего не понимаю. Зачем? - Это приказ. Я задумался. Фляш тоже молчал, ожидая ответа. Наконец я сказал: - Приказы, конечно, не обсуждают, но разумные люди не отдают приказов разумным людям, не объяснив их цели. - Хорошо. Проверим, насколько ты разумен. Сначала приказ. Завтра с утра, как только начнется движение по Городу, ты поедешь на ипподром. Спросишь жокея Бирнса. Хони Бирнс. Запомни. - Я его знаю. - Тем лучше. Скажешь: Фляш просил подобрать экстра-класс. Понял? - Я не идиот. Дальше. - Он даст тебе лошадь, проверит тебя на дорожке и решит, будешь ты участвовать в гандикапе или нет. - Допустим, что буду. - Тогда все зависит от того, каким по счету ты придешь к финишу. - А если первым? - Тебя проведут в ложу и представят самому Корсону Бойлу. Держись скромно, но с достоинством. Молчи. Дождись вопроса. - О чем? - Он обязательно спросит тебя, что бы тебе хотелось. Боги любят иногда снизойти к смертным. - А что именно мне бы хотелось? - спросил я в упор. Фляш улыбнулся, как фокусник перед тем, как поразить зрителей. - Поступить в полицию. И продолжал улыбаться, явно наслаждаясь моей немотой. - Но зачем, зачем? - вырвалось у меня. - Нам нужен свой человек в полиции. В продполиции, - отрубил Фляш. - Опыт с Толли пока ничего не дал. - Значит, серый мундир? - спросил я, уже ни на что не надеясь. - Серый мундир, - безжалостно повторил Фляш. - Придется надеть. - И галун? - И галун. - Только этого мне еще не хватало. Лучше сдохнуть, - зло проговорил я. 15. ЧЕТЫРЕ ТУЗА И ДЖОКЕР Очередная встреча мушкетерской четверки состоялась, как обычно, в казарме - нашем отельном обиталище на втором этаже с водой. Пили бургундское и бренди с земными этикетками из Дижона и Пасадены. Сообщение д'Артаньяна о предложении поступить в гвардию Ришелье встретили бурно. Портос громыхнул: "Вот это да!" Лучше других знакомый с нравами кардинальских гвардейцев, Арамис брезгливо поморщился: "Хуже для тебя ничего не могли придумать?" Только Атос, поразмыслив, высказал нечто совсем неожиданное: "Вот как раз то, что нам нужно". Наступило настороженное и длительное молчание. Мне было совсем не весело. - Кажется, уже пришло обещанное мной время кое-каких объяснений и выводов, - сказал Зернов. - Я долго кормил вас завтраками. Зато сейчас угощу обедом. - Все уже ясно? - ехидно спросил я. - Без ехидства, Юра. Я не зря молчал. Многое было туманно и только потом прояснилось. Начну с вопроса: как вы думаете, для чего нас сюда пригласили - я имею в виду акцию наших космических друзей. Для участия в Сопротивлении? Что же, они, по-вашему, без нас не справятся? С нами или без нас, а диктатуре галунщиков придет конец. Мы только поможем ускорить его, не больше. Но это уже наше частное дело и совсем не то, чего ждут от нас "облака". Эксперимент их не удался, и, должно быть, они это поняли. Но в чем ошибка? Почему синтезированная ими цивилизация идет к упадку? В чем причины ее технического регресса? И почему ее эволюция не повторяет земную? "Облака" не поняли многого в нашей жизни, не поняли законов ее развития - и в экономике, и в социологии, а может быть, даже и в технике. Простой пример: люди создали искусственный рой или муравейник и наблюдают, не вмешиваясь в его эволюцию. Опрокинем пример; суперцивилизация пчел или муравьев создает искусственный город. Но город развивается по другим законам, не так, как муравейник, и если не знать этих законов, то и получится, что жизнь искажается, как в кривом зеркале. Анохин и Мартин удивляются архитектурному косноязычию Города. Но повинны в этом не "облака", а его население. "Облака" довольно умело склеили несколько нью-йоркских и парижских кварталов, а Город расползается, как жидкое тесто. Из благоустроенных небоскребов, с верхних городских этажей жители бегут на окраины, вырубают лес, строят хибары или просто поселяются в брошенных трамвайных вагонах. Мы-то с вами знаем почему, но знают ли "облака"? Десятый год они наблюдают, как созданные ими по земным образцам существа ломают и переделывают все или почти все, воспроизведенное, казалось, с техническим совершенством. Идеально скопированные двигатели внутреннего сгорания превращаются в неуклюжие газогенераторы или паровые топки. В автобусы запрягаются лошади, а электрическое освещение заменяется свечами и газом. Вы думаете, что этот процесс не тревожит авторов эксперимента? Наше появление здесь - свидетельство этой тревоги. И не только тревоги, но и уважения к человеческому разуму. Да, да, сверхразум капитулирует. Он спрашивает нас и в нашем лице человечество, где и в чем он ошибся. И во имя человечества - не бойтесь пафоса, - во имя человечества, повторяю, мы должны, мы обязаны им ответить. - А ты знаешь ответ? - прервал я его. - Ты видишь эти ошибки? - Вижу. Многое давно видел, а в бессонные ночи с Томпсоном докопался до главного. - Несовершенство моделированных структур? - Они абсолютно совершенны. И живые и неживые. Но человеческий коллектив - это не сумма отдельных личностей, город - не сумма зданий, а технический уровень жизни современного человека - не сумма вещей, его окружающих. Трудно понять, как мог ошибиться здесь этот сверхразум, но он ошибся. Я открыл было рот, но Зернов поднял руку: - Не перебивай. Я не хочу отклоняться. Я все суммировал и боюсь упустить что-либо. Начнем с мелочей. Для "облаков", по-видимому, нет проблемы надежности. Воспроизвели автомобиль с его запасом горючего, но не подумали о том, что у нас запас этот не вечен. Воспроизвели водопровод - все подземное и наземное его оборудование, - но не учли необходимых мощностей: парижские насосы, скажем, не годны для небоскребов Нью-Йорка. Я беру только одну деталь, а их сотни. Воспроизвели электрохозяйство города, даже гидроэлектростанцию возвели на реке, а в простейшем расчете ошиблись: рост промышленности сузил энергетическую базу. Наличие энергетических мощностей оказалось недостаточным для индустриальных и муниципальных нужд. А в результате - в квартирах погасли лампочки, а на улицах фонари. Когда мы с Томпсоном подсчитали промышленные ресурсы Города в первые дни Начала, - продолжал Зернов, - мы ужаснулись. Большой химический комбинат, правда мощный и модернизованный, производивший многое из потребного человеку, от пластмасс до каучука, пять-шесть крупных заводов и с десяток мелких сами по себе могли создать индустриальное обрамление любого крупного европейского города и все же не обеспечить привычный для Земли технический уровень жизни. Такой уровень создает производство всей страны да еще ввоз из-за границы. А Город начал жить буквально в промышленном вакууме. Не было ни трубопрокатных, ни подшипниковых, ни ферросплавных заводов, ни огнеупорного кирпича, ни коксующихся углей, ни цемента, ни гвоздей. Я перечисляю на выбор, наудачу - не было многого, необходимого человеку. Но профессиональная его память, усиленная за счет блокированной памяти прошлого, творила чудеса. Стил уже рассказывал нам об этом, я только добавлю, что за девять с лишним, почти за десять лет Город сам создал свою металлургию и машиностроение, научился делать бумагу из дерева, строить дома, ковать подковы и гвозди, шить платья и мостить мостовую брусчаткой. Могу, между прочим, порадовать Мартина: к Томпсону уже поступил проект производства бензина из горючих сланцев. Остается только заинтересовать промышленников. - А деньги? - вдруг спросил Мартин. - Откуда они берут деньги? Кому продают? Где покупают? На днях проезжал мимо биржи - вавилонское столпотворение даже у входа. Откуда? - От верблюда, - откликнулся по-русски Зернов. - Извините, Дон, в переводе это будет примерно так: подумай, прежде чем спрашивать. Ведь "облака" смоделировали в миниатюре капиталистическую систему с ее экономикой, финансами, денежным обращением и товарооборотом. Помните рассказ Стила о том, как он проснулся, забыв все, что было до этого? Но о том, что ему надо идти на работу, не забыл. А ведь одновременно со Стилом проснулись и хозяева "Сириуса", и акционеры банков, и телетайпы биржевых маклеров заработали, и в директорские кресла уселись директора. С рождением Города не началась концентрация капитала, она просто продолжалась, как бы уже когда-то начавшаяся. Не остановило ее и бурно растущее мелкое производство. Томпсон подсчитал, что только за первый год открылось более тысячи различных мастерских и кустарных фабричек. А ведь еще Ленин сказал, что мелкое производство рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе. Между прочим, эти же слова процитировал мне Томпсон. Он только не помнил их автора, но профессиональная память социолога - ведь он не просто администратор - сохранила когда-то поразившую его истину. "Где же ошибка?" - подумал я. Подвернулся "облакам" клочок капиталистической системы - они его и смоделировали. Кое-что недоделали - люди дополнили. Кое-что недодумали - люди поправили. Бизнес как бизнес - Сити для маленьких. Для чего мы понадобились, когда все и так ясно? И тут же сообразил, что не все еще ясно. А чем обеспечивается денежное обращение, смоделированы ли банковские золотые запасы? - Нет, - пояснил Зернов, - золота в Городе нет: только украшения, смоделированные вместе с личным имуществом жителей. Видимо, "облака" не заинтересовались складами непрочного желтого металла, не показавшегося им особенно нужным. Бумажные деньги они смоделировали, как человеческую прихоть, как игральные карты, не разгадав их истинного значения. Юра правильно поставил вопрос. Синтезированному Городу угрожала бы неминуемая инфляция, если бы не было найдено нечто более совершенное, чем желтый металл. На наш единодушный вскрик "Что?!" Зернов улыбнулся, помолчал и, наслаждаясь эффектом, как фокусник, сказал: - Пища. Некий всеобщий эквивалент, в котором, как в золоте, может быть выражена стоимость всякого другого товара. Каюсь, мы сначала не поняли. Сказалась разная подготовка к вопросу спора. Мы делали свое дело, не особенно раздумывая над тем, что встречали и слышали. Зернов же, создавая с Томпсоном социологическую историю Города, мучительно обдумывал все предложенное ему для размышления и обработки. "Время выводов пришло", - сказал он в начале нашего разговора. Оно действительно пришло. - Сейчас мы подходим к той акции "облаков", что внесла нечто новое в смоделированную ими земную цивилизацию, - продолжал он. - Что ищет пчела, летая от цветка к цветку? Пищу. Что ищет человек, начиная день? Пищу. Без пищи не может существовать ничто живое в любом уголке Вселенной. С этой аксиомы они и начали. Моделируя заинтересовавшее их общество, они решили облегчить его дальнейшую эволюцию - создали завод для изготовления потребной Городу пищи. Я прибегаю к земной терминологии - другой у нас нет, - но завод, вероятно, вечный, автоматический и саморегулируемый. Отсюда и разнообразие продуктов, и неистощимое соответствие любому спросу, и даже знакомые нам этикетки. Если бы "облака" моделировали социалистическое общество, это был бы оптимальный план, но они не разобрались в классовой природе моделируемой ими цивилизации. Попробуйте теперь представить себе, что случилось в первые дни. Автоматические, где-то заполненные всем потребным для человека продовольствием, от хлеба до деликатесов, грузовики выходят на шоссе, дистанционно управляемые Вычислительным центром, а здесь их уже поджидают полицейские тройки, запрограммированные для сопровождения грузовиков в пути и разгрузки их на стоянках. Вы спросите: а зачем "облакам" полиция? А зачем в муравейниках особый вид муравьев-солдат с особыми функциями? Это функциональное понимание жизни "облака" механически перенесли и на человеческий муравейник, только одного не учли - денег. Передавая товар магазинам, полицейские получали наличными или банковскими чеками - в сумме окружавших человека вещей банковские книжки едва ли были забыты. Ну а что произошло дальше, понятно. Приток денег был узаконен, отрегулирован и присвоен полицейской верхушкой. Создалась новая капиталистическая монополия, синдикат, но более мощный, чем все остальные, и притом обладающий большей ценностью, чем любой золотой запас. И вполне естественно, что подкрепленная такой экономической мощностью полицейская верхушка сразу же получила реальную, неограниченную и бесконтрольную власть. - А мэр и его совет олдерменов? - спросил я. - Пешки. - Есть же еще Фронталь, подписывающий приказы. - В лучшем случае офицер, которому разрешают двигаться по той или иной диагонали. - А Корсон Бойл? - Темная лошадка. Томпсон не знает, как велики его полномочия. - Кто же у власти? - Те, кто командует Вычислительным центром и прячется за спины подставных лиц. Есть даже фразочка: четыре туза и джокер. А джокер, как и в картах, может занимать любой пост, даже не очень высокий. Оттуда ему виднее. - Значит, четыре туза и джокер, - повторил я. - Спрашивается: кто, где, кем и как? - Я бы иначе сформулировал, - возразил Зернов. - Задача другая: с двумя неизвестными. Икс - Продзавод, игрек - Вычислительный центр. А вопросы те же: где находится, кто командует, кем приводится в действие и как охраняется. - Снимаю вопрос - кем. Полагаю, автоматика. - Даже автоматика не исключает сотрудничества человека. - Убедил, - сказал я. - Будем искать ответы. - Теперь понимаешь, почему ты меняешь позицию в нашей шахматной партии, которую мы играем вместе с Сопротивлением? Наши задачи сейчас совпадают с его тактикой. Сформулировать их можно так: ладья Анохина вторгается в глубокий тыл противника и действует в зависимости от обстоятельств. Я и Дьячук остаемся на прежних позициях, определяя тактику теми же обстоятельствами. Мартин ходом коня закрепляется в баре "Олимпия". Дон, не смущайтесь. Толя молчал, но я уже давно знаю, что именно может обеспечить коню атакующую позицию. - Неужели Марию нашел? - догадался я. - Нашел, - признался Мартин. - Совсем земная. А этот щекастый фараон и здесь ее обхаживает. Я его мельком два раза видел. Почему-то в штатском, но это ему не поможет - отошью. - Не советую, - предостерегающе заметил Зернов. - Здесь он покрупнее земного. Мартин пренебрежительно сплюнул, уверенный в своей неотразимости, даже не столько лично в своей, сколько в неотразимости свободного человеческого разума рядом с умом блокированным да и в оригинале ничтожным. - Подумаешь, сержантишка! В крайнем случае, лишнюю нашивку нацепил. - А если генеральскую? - Кто?! Он? Смит паршивый! - Не Смит, а Бойл, - сдержанно поправил Зернов. - Корсон Бойл. Запомните, Дональд. Мартин так рванулся с кресла, что оно затрещало. - Этот щекастый оборотень? - Сейчас это не оборотень. Моделирована не полицейская функция, а человек, как и все в этом мире, и, кроме того, умный, расчетливый и очень опасный. Блокированная память ему не мешает; наоборот, я думаю, она только облегчила ему путь к власти. Мартин сразу сник, да и мне стало кисло. Ведь на орбиту Бойла меня выводило не только Сопротивление: где-то на этой орбите мы могли найти ответ на все наши вопросы. - На ближайшей неделе, - продолжал Зернов, - в его летней резиденции состоится встреча... ну, скажем, королей и ферзей. Томпсон не приглашен. Но приглашена Мария. Официально - смешивать коктейли в домашнем баре, неофициально - каприз хозяина. Ну а мы противопоставим ему каприз гостьи: приглашение должен получить и Толли Толь. - У меня есть человеческое имя, Борис Аркадьевич, - обиделся Толька. - На Земле вернемся к человеческим, - отмахнулся Зернов. - А ваша задача, Мартин, убедить Марию. - Только без покушений, - предупредил Дьячук, - иначе - отказываюсь. Что-то в голосе его насторожило меня: как и в Антарктиде, он готов был запсиховать не подумав. Но Зернов погасил вспышку. - Надо соображать, Дьячук. Ничего подобного мы не планируем. Все, что вы должны делать в резиденции Бойла, - это петь, слушать и запоминать. Я невольно зевнул: усталость брала свое, а на ипподром путь лежал вместе с рассветом. - А теперь спать, - сказал Зернов. - Анохин уже зевает. Кстати, учти: тебе еще вес сгонять. А это не очень приятная процедура. 16. СКАЧКИ Процедура оказалась действительно неприятной. Горячий пар ел глаза и щекотал горло. Дышалось трудно и непривычно. Паровая баня была похожа на нашу разве только тем, что в клубах жаркого и плотного тумана я почти ничего не мог рассмотреть. Не было ни мочалки, ни мыла, ни березовых веников. Зато надо мной, вдавленным в губчатый резиновый мат, яростно орудовал массажист, растирал и разминал меня до боли во всем теле. Я только пыхтел и глотал соленый пот, стекавший мне в рот. В конце концов массажист или умаялся, или решил, что с меня достаточно, и разрешил мне сесть. Напротив на другой койке тотчас же поднялся мой визави, которого мяли и терли одновременно и в том же темпе. Он вздохнул, выдохнул и спросил что-то по-французски, но с незнакомым, неамериканским акцентом. Или горячий туман рассеялся, или сидели мы слишком близко друг к другу, но я вдруг хорошо разглядел его. Белотелый, как женщина, с медно-красным от загара лицом и руками, он выглядел чуть постарше и пошире меня, а в черноватых подстриженных усиках на верхней губе мелькнуло что-то неуловимо знакомое. Я мысленно продлил их и закрутил кверху, как у "гусар-усачей" из дореволюционной солдатской песни, и тут же узнал его. То был скакавший рядом со мной в моделированных кинопроектах режиссера Каррези швейцарский рейтар, капитан в рыжих ботфортах. Это он перебросил мне свою шпагу перед дуэльным шантажом Монжюссо - Бонвиля. Именно. Так же покровительственно улыбаясь, он повторил свой вопрос: - Оглох, что ли, от пара? Сколько сбрасываешь? - Два кило, - сказал я. - Счастливчик. А мне - троицу. Ты уйдешь, а мне еще час париться. Градусов семьдесят по Цельсию. - Что значит "по Цельсию"? - лукаво спросил я. - То и значит. Говорим так. Только дураки спрашивают почему. Случайно не уронили в родильном? Я вспомнил нашу лихую скачку по горной дороге и вздохнул с опаской: "Ну и ну, послал Бог соперничка!" - Ты не обижайся: я так. Каким номером записан? - спросил он. - Седьмым. - Вместо Реньяра. Вчера его кто-то так напоил - сегодня подняться не мог. Значит, Реньяра убрали, чтобы просунуть меня. Оперативно действует Сопротивление, ничего не скажешь. - Из какого патруля? - опять спросил он. - Что - из какого патруля? - не понял я. - Ты из какого патруля? - рявкнул он. - Мозги выпарило? Мозги мне не выпарило, но я сознательно тянул, не зная, какой мне придерживаться тактики. Притвориться, что я полицейский? Могут разоблачить. Открыть карты сопернику? А что последует? - Я не из полиции, - наконец рискнул я. - Шпак, -