сказал он, сплевывая соленый пот. Он сказал, в общем, что-то другое, но иначе по-русски я перевести не мог. Шпак, штафирка. Он выражал этим полное пренебрежение галунщика к простому смертному, не обшитому золотой тесемкой. - Значит, пять "быков" и три шпака, - посчитал он на пальцах, - шесть первоклассных скакунов и два одра. Я не понял его арифметики. - "Быков" пять, а скакунов шесть? - Из вас троих опасен только Фиц-Морис, сын банкира. У красавчика Кюрье лошадка старовата - не вытянет. Ну а тебе, наверно, одра дадут. - Почему? - Я решил сопротивляться даже здесь, в бане. - Кто тебя опекает, Шорти или Хони? Хони - это Бирнс, вспомнил я. Но решил сыграть. - Не знаю. - Шорти, наверно. Ему всегда новичков подбрасывают. Подберет тебе вислозадую или коротконожку с большими бабками. Шея колесом, а дышит надсадно. Наглотаешься грязи, когда обгонять будут. Я лично полный шлепок обещаю, если вырвешься. Я опять не понял. - Какой шлепок? - Полный, слыхал уже. Моя кобылка задние ноги выбрасывает - дай Бог. Умоешься на обгоне. Я догадался наконец, что он говорит о лошади, которая, обгоняя, забрызгает меня грязью. Что ж, переживем. Еще неизвестно, кто будет грязь жрать. - Камзол лиловый, бриджи белые? - снова спросил он. - Не знаю. - Наверняка. Реньяра цвета. Если б тебе вместе с камзолом его коня дали, ты бы не три, а десять кило с радости сбросил. Только он коня даже отцу родному не даст. Не конь - птица. Ну а теперь моя кобылка вперед выходит. Поглядишь на нее - скакать не захочешь, какого бы одра ни дали. Я молчал. Голый галунщик был не менее противен, чем одетый. - Ну, скачи, скачи, только носа не задирай, - покровительственно прибавил он, - а то после скачек напомню. Шнелль дерзких не любит. Мой массажист в это время уже набросил мне простыню на плечи. Нужно было идти на весы. Там уже дожидался Хони Бирнс в нейлоновой маечке, сухонький, крепенький, не человек - гномик. - Два с половиной, - сказал он, взглянув на весовую шкалу. - Сбросили. Вина не пил? Я удивился: - Почему? - Некоторые в бане не могут без шампанского со льдом. Быстрее потеешь, больше сгоняешь. А лошадь заметит обязательно. Запах почувствует и рассердится. Лошадь как циркачка - нервы на пределе. И никаких новых запахов, хмельное учует - сбросит. Ну-ну, - он легонько подтолкнул меня в спину, - можешь одеваться, жокей. Это означало, что лишний вес сброшен и я могу влезть в реньяровский лиловый камзол и белые бриджи. Хони Бирнс был доволен: он смотрел на меня снизу вверх, едва доставая мне до плеча, и дружески улыбался. И мне вспомнилась наша встреча рано утром, когда я, которого он знал как фотокорреспондента "Экспресса", снимавшего его для журнальной обложки, вдруг выпалил пароль Фляша. Он долго и угрюмо молчал, оглядывая меня со всех сторон, потом сказал, сплевывая табачную жвачку: - Другой дылды они не могли выбрать? Впервые за всю мою жизнь мне было стыдно своих ста семидесяти восьми сантиметров. Я виновато пожал плечами: приседай не приседай - не поможет. Хони еще раз оглядел меня, пощупал мускулы ног, послал меня на внутреннюю скаковую дорожку, параллельную главной, и скрылся в конюшнях. Через пять-шесть минут он медленно вышел, держа на поводу гнедого высокого жеребца с длинными ногами, даже клячеватого чуть-чуть, хоть ребра считай. Конь ничем не выражал своего волнения, только ноздри вздрагивали. Увидев мое вытянувшееся лицо, Хони тихонько усмехнулся: - Не нравится? - Не очень. - Красоты нет? - Насмешка в голосе Хони звучала сильнее. Сейчас она перейдет в презрение. Но кое-что в лошадях я смыслил: как-никак два года не вылезал из манежа. Приглядевшись к предъявленной лошади, я подметил и прямую шею, и выпуклые, длинные мускулы ног. - Виноват, - сказал я, - ошибся. - То-то, - усмехнулся Хони. - Попробуй. Ну, Макдуфф, - прибавил он, обращаясь к лошади, как к человеку, - покажи этому дылде, на что мы способны. Я прошел галопом дорожку и вернулся. Макдуфф - кто-то из его хозяев, должно быть, помнил историю о Макбете и о его грозном сопернике - не шел, а летел, как летит ястреб над полем, догоняя зайчишку. - Чудо! - выдохнул я, спешиваясь. - Я еще не пробовал Макдуффа на приз, - сказал Хони, - рискую. И день не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет себя. Такие "быкам" только снятся. Экзамен я выдержал. Хони Бирнс не сделал ни одного замечания, только послал меня на весы и в парилку. А сейчас, когда подготовка была закончена, я, отдохнув в жокейской на носилках, на которых приносили получивших травмы наездников, облачился в широковатые для меня бриджи, заправил в них пузырившийся на животе темно-лиловый камзол с белой семеркой на спине. Начиналось самое ответственное и страшное. Хони молча держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и готового к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до блеска стремя и взял поводья. Мимо меня к пусковой линейке уже проследовали один за другим мои соперники. Я не успел разглядеть их: в пестрых картузах-жокейках, под цвет камзолов и бриджей с длиннющими козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель. Шнелль тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело помахал мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул и повел ушами. "Не нравится, что обгоняют", - подумал я. Что ж, хороший признак. Я поехал к линейке последним под напутствие Хони: "Доверься коню, не мудри - не подведет". Гнедой был лишь у меня - у соперников моих были вороные и серые; только у Шнелля была чуть темнее моей - почти гнедая с подпалинами в пахах и на морде. Вспомнилась где-то прочитанная арабская сказочка. Отец и сын скачут в пустыне, уходя от погони. Слышен далекий топот. "Какая масть?" - спрашивает отец, не оглядываясь. "Серая", - отвечает сын. "Не догнать", - смеется отец. Снова топот и новый вопрос отца: "А теперь?" - "Вороные, отец мой". - "Тоже не догонят". И опять топот погони. Отец оглядывается и говорит: "Дай шпоры коню, сын. Подходят гнедые". Мы выстроились по линейке восьмеркой, все одинаковые, различимые издали только по номерам и цветам. У Шнелля на желтом камзоле чернела двойка. Фиц-Морис, весь в белом, шел под номером первым на вороном жеребце по кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой. "Только они двое и опасны, - предупредил Бирнс, - остальные не конкуренты". Но мне все еще было страшно. Даже зубы постукивали - не мог сдержать. А сдержать надо было: Макдуфф почувствовал, вздрогнул - лошади превосходные телепаты. "Спокойней, спокойней", - уговаривал я себя и все время следил за конем: как ответит он на мою тревогу. Зазвонил колокол - старт. Макдуфф рванулся и пошел в галоп, почти зажатый шестеркой и тройкой. От них я тут же освободился, угостив грязью жокеев, - Макдуфф тоже умел обгонять насмехаясь. В последний раз мелькнули трибуны - кусок белого ситца с пестрыми крапинками - и исчезли. Потянулись справа серая лента забора и зеленое поле слева; оно пестрело белыми мужскими костюмами и яркими женскими платьями, как и оставшиеся сзади трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До финиша два километра с лишком, а сколько лишка, я не знал: забыл спросить у Бирнса. Но думалось не об этом - в голову лезло всякое. Хорошо, не стипль-чез - я бы не смог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось, что кобылу Вронского звали Фру-Фру. Два "ф" в одном имени. У меня тоже два "ф": Макдуфф. Как бы чего не вышло! Я тут же обозлился на себя, мысленно выругался, поднял голову от конской шеи - до этого я едва не лежал на ней - и принялся искать глазами ушедших вперед. Их было двое: единица и двойка, как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на два сзади. Макдуфф отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит? Я не пришпоривал лошадь - я доверился ей. Только приник, слился; сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист ветра - и никаких других звуков. "У лошади память, как у кошки, - говорил Хони. - Она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где ее обогнали, где обошла она. Это обязан помнить и жокей. Но Макдуфф не помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество перед соперниками. Только ветер в ушах, бегущая навстречу земля, и никого впереди. Макдуфф не потерпит обгона". Но впереди были двое, и расстояние между нами не уменьшалось. Хотя... на подходе ко второму повороту мне показалось, что крутой зад Блэки с коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах белый Фиц-Морис стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой. Только караковая Искра с черно-желтым жокеем уходила вперед. Вот она уже мелькнула на повороте и стала видна в профиль: не лошадь - птица с темно-коричневым оперением, низко-низко летящая над землей. Теперь Макдуфф и Блэки шли уже голова в голову. Черный конь с крутым задом все еще держал бровку, Макдуфф обходил его справа. Но как обходил! Я был, вероятно, не легче Фиц-Мориса, да и Блэки казался старше и опытнее Макдуффа, - потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных возрастов и седоки разных весов, - и никто не подсказывал Макдуффу, где легче и сподручнее вырваться и занять бровку. Но он сделал это именно там, где труднее, на самом повороте дорожки, где линия обгона справа удлиняется, а держащий бровку легко уходит вперед. Но он не ушел. И Блэки и его седок вдруг рванулись назад, словно их сдуло ветром, а слева навстречу побежало ярко-зеленое поле. Теперь нас со Шнеллем разделяли не десять, а пять или шесть метров, потом они, вероятно, превратились в четыре или в три - сосчитать на глаз я не мог: просто черно-желтый Шнелль, как и раньше Фиц-Морис, стал как будто крупнее. Он, различив другой ритм скачки настигавшей его лошади и, должно быть, поняв, что это не Блэки, оглянулся и пришпорил свою. Но Макдуфф действительно не переносил зрелища скачущей впереди лошади. Три метра стали двумя, потом голова Макдуффа достала корпус Искры, и Шнелль, яростно оскалив зубы, уже держался со мною рядом, все еще не отдавая дорожки. Но и здесь повторилось то же, что и раньше с Фиц-Морисом. Дождавшись последнего поворота, Макдуфф обошел соперницу справа по удлиненной гиперболе - обошел легко, почти без усилий, только ритм дыхания его, как мне показалось, чуть-чуть участился. Теперь нас встретил оглушительный рев трибун, уже увидевших победителя. Я не оглядывался, я просто знал, что Шнелль оттягивается назад все дальше и дальше, получив, вероятно, не один шлепок грязи от копыт обогнавшей лошади. "Неизвестно, кто еще грязь жрать будет", - вспомнилось мне мое сердитое. Теперь это было известно всем. Истошный звук колокола, взмах флажка судьи на трибуне возвестили о финише. Я с трудом сдержал рвавшегося вперед Макдуффа, но его уже подхватили под уздцы подбежавшие конюхи. Искра подошла к столбу через несколько секунд, когда я уже стоял, отворачиваясь от нацеленных на меня фотокамер моих собратьев по ремеслу. Бирнс что-то говорил мне, но в шуме окружавшей меня толпы я не слышал да и, признаться, не слушал: я смотрел не отрываясь на взмыленного Макдуффа - по сравнению с Искрой он казался менее уставшим и даже улыбнулся мне, обнажив большие белые зубы. "Чудо-лошадь", "Экстра-класс!", "Лошадь-феномен!" - раздавалось рядом, но я-то с начала скачки знал, что это феномен и чудо, и Бирнс еще раньше это знал, а Фляш попросту был уверен, что иначе и быть не могли. Первая часть программы была мною выполнена. Оставалась вторая. Мимо Шнелля, даже не взглянув на него, подошел ко мне полицейский офицер в полной парадной форме: я даже мундира его не видел - только нашивки, аксельбанты, лампасы и пуговицы. Сдержанно поклонившись, он сказал: - Вас просят в ложу. Я неуверенно оглядел свой забрызганный грязью костюм: - Может быть, сначала переодеться? В ответ он протянул мне платок и расческу: - Это все, что вам нужно. Пошли. 17. АУДИЕНЦИЯ С кое-как вытертым лицом и приглаженными волосами я появился в центральной ложе. Собственно, это была не ложа, а лоджия - тенистая веранда с накрытым столом и широченным окном, открывавшим глазу все скаковое поле. Мой спутник благоразумно остался за дверью, а я вошел и растерялся под обращенными на меня любопытными взглядами. За столом сидело несколько человек - кто в штатском, кто в опереточных галунных мундирах. Судя по обилию золотых нашивок и аксельбантов, высшие полицейские чины. Но хозяин был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без галстука. Я сразу догадался, кто это, по какой-то неуловимой властности, сознанию собственного могущества, которое легко было прочитать и в глазах, и в непринужденной позе хозяина. Я вспомнил описанного Мартином щекастого сержанта в городе оборотней. Нет, описание не подходило. Или это был другой человек, или новая среда и новая роль коренным образом его изменили. Я бы сравнил его с Черчиллем, только что справившим свое сорокалетие. Широкое пухлое лицо, розовые щеки, сигара в зубах, первые признаки тучности во всем облике - и властность, властность, властность, наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека. Пауза была долгой. Я молча стоял, не решаясь ее нарушить. И я слишком устал, чтобы чем-то интересоваться. Бойл или не Бойл, пусть разевает рот первым. - Чья лошадь? - наконец спросил он, не вынимая сигары изо рта. - Хони Бирнса, - сказал я. - Я спрашиваю не о тренере. Я недоуменно пожал плечами: - Простите. В таком случае не знаю. - Выясни, - обратился он к галунщику, сидевшему рядом. - Я бы купил ее. - Потом вынул сигару, бережно, не стряхивая пепла, положил ее на подставку пепельницы и полувопросительно, полуутвердительно произнес: - Жорж Ано. Француз? - Отец француз, мать из американского сектора. Он кивнул в знак того, что поверил, только поморщился: - Акцент остался. - Я говорю с акцентом на обоих языках, - виновато признался я, продолжая играть. - Приза не получишь: скачки любительские, - продолжал он, пропустив мою реплику, - но можно наградить и по-другому. Что бы тебе хотелось - денег? Должность? Я мог бы перевести тебя в большую газету. Он уже знал все о моей профессии в этом мире. Тем лучше: пойдем, как говорится, ва-банк! - Я бы хотел поступить в полицию, - решительно произнес я. Бомба не бомба, но маленькая бомбочка разорвалась за столом. Вероятно, так посмотрели бы на меня, если б я попросил птичьего молока. Только Корсон Бойл не удивился. - А почему, мальчик, тебе приглянулась полиция? - спросил он с хитрой усмешечкой. На "мальчика" я не обиделся: карта шла в руки. - Потому что простой патрульный стоит дороже любого служащего. - А если у служащего текущий счет в банке? - Мундир патрульного стоит чековой книжки. Корсон Бойл засмеялся, но без насмешки, а дружелюбно и поощрительно. - Значит, мундир патрульного? - повторил он. - Не совсем, - расхрабрился я. - С аксельбантами. Аксельбанты носили только продполицейские. - Ого, - сказал Бойл, - мое ведомство. Чем же оно лучше другого? - Выше другого. - Чем? - Правом распоряжаться жизнью любого прохожего. - А ты честолюбив, мальчик, - заметил Бойл. - Впрочем, честолюбие для патрульного не порок. Скорее достоинство. - Значит, можно рассчитывать на вашу поддержку? Или я поторопился, или сделал неверный ход, только он ответил не так, как мне бы хотелось: - К сожалению, даже моя поддержка еще не лицензия на мундир с аксельбантами. В продполицию принимают только сдавших экзамен. А экзамен не легкий. Даже для победителей гандикапов. - Я не боюсь. - Тебя уведомят, - сказал он, уже отвернувшись к окну, в котором промелькнула пестрая группа всадников: начался новый заезд. Я понял, что моя миссия окончена, неловко повернулся и молча ушел, злой и растерянный. Честно говоря, непредусмотренный экзамен меня пугал. Один неосторожный ответ - и вся затея Сопротивления ставится под угрозу. И не только затея - люди! Хони Бирнс, Маго, Фляш. Да и вообще, мало ли что уготовано мне в этой полицейской клоаке? Вдруг они заставят меня стрелять в человека: может быть, так они проверяют меткость глаза, или крепость нервов, или какую-нибудь палаческую жилку. На лбу у меня выступили капельки пота, хотя на улице было совсем не жарко. Хорошо, что в раздевалке не было Хони Бирнса и я мог ускользнуть незаметно: рассказывать о подробностях своего визита в ложу полицейского мецената мне совсем не хотелось. По возвращении я никого не нашел в нашей "казарме" и, не задерживаясь, побрел в ателье с тайной надеждой поймать Фляша, но застал одну Маго. Планы Джемса о "пятерке" и "руководстве", с которыми он пошел с нами в маки, были кем-то исправлены. С первой встречи в ателье нашей руководительницей стала Маго; лишь Зернова, вероятно, из-за его работы у мэра Города связали с кем-то другим, спрашивать о котором не полагалось. Потом со мною начал встречаться Фляш, должно быть, в связи с новым моим заданием. Но Маго по-прежнему была нашим общим Виргилием, с готовностью проводящим каждого по кругам здешнего ада. А поскольку передо мной открывался еще один круг, лучшего собеседника, чем Маго, незачем было искать. - Камзол лиловый, лошадь караковая, - встретила она меня. - Гнедая, - поправил я. - Почему же раскис? Пришлось объяснить почему. О скачках она уже знала. Ее интересовал разговор с Корсоном Бойлом: "Все, все с самого начала!" Я рассказал с самого начала. - Все идет по плану. - А экзамен? - Детские игрушки. Ты же умнее их в сто раз. - Смотря что спросят. - Стрелять умеешь. Хотя... постой, постой: говори, что умеешь стрелять из лука. Только из лука. Ссылайся на глазомер, а "смитывессона" даже в руках не держал. Она так и сказала - "смитывессона". Я засмеялся: - А ты знаешь, что такое "смит-и-вессон"? - Автомат. - А почему он так называется? Она пожала плечами: мало ли почему? - Потому что изобретателей звали Смит и Вессон. - До Начала? - Конечно. - И ты все помнишь? - спросила она с завистью. - Счастливый. Когда-нибудь и мы все вспомним: Фляш говорил, что память восстанавливается. Иногда подсказка, слово какое-нибудь - и ты вспоминаешь. Какая-то особая память. - Ассоциативная, - сказал я. - Вот-вот. Помнишь, ты сказал что-то, а я вдруг вспомнила, как называлась школа, где я училась в детстве. Лангедокская школа. Интересно, почему это - забыто, а вспоминается? - Ячейки мозга, где записана информация о прошлом, у вас пусты, - постарался я объяснить как можно популярнее, - информация стерта. Но не совсем, не до конца - какие-то следы все-таки остаются. Тут и приходит на помощь ассоциативная память: она проявляет эти следы. Мы замолчали оба, думая о своем. - Знаешь, что бы я сделала на твоем месте? - вдруг спросила она. - Я не телепат. - А что такое телепат? - Если я скажу, что я не энциклопедия, ты спросишь, что такое энциклопедия. Так что давай сначала: что бы ты сделала на моем месте? - Дали бы мне автомат - тебе же дадут - ну, повернулась бы и вместо цели - по экзаменаторам! Одной очередью. - Спички, девочка, не тронь. Жжется, девочка, огонь, - перефразировал я Маршака по-французски. - В детстве меня за спички пороли. - Автомат не спички. - И тебя не выпорют, а повесят. И это еще не самое худшее. - А что самое худшее? - То, что одновременно с тобой повесят и меня, и фляша, и всех твоих знакомых и соседей по дому, включая консьержку, за то, что не донесла о тебе вовремя. - Консьержку не жалко. - А других? - Один из Запомнивших рассказывал, что в настоящем Сопротивлении, в том, что было до Начала, - сказала она, глядя сквозь меня, - врагов убивали, не считаясь с репрессиями. Я подумал, что, если тут же не поправлю ее, потом уже будет поздно. - Во-первых, считались. В подготовке любого покушения всегда учитывались и его целесообразность, и безопасность его участников, и число возможных жертв, и размах ответных репрессий. Во-вторых, нельзя механически сопоставлять события, обусловленные различными историческими условиями. То, что годилось вчера, непригодно сегодня, и наоборот. - Мы все больны собачьей старостью, - вырвалось у Маго с таким несдержанным гневом, что дальнейший разговор уже не мог состояться. Я поспешил уйти. Кем могла быть Маго на Земле? Такой же приемщицей заказов в таком же заурядном фотографическом ателье? Едва ли. Девушки из парижского бытового обслуживания, как правило, стихов не пишут. Студенткой Сорбонны? Судя по ее семантическим интересам, возможно. Но откуда в ней такой ожесточенный, яростный фанатизм? Может быть, это гостья из сороковых годов, воссозданная по воспоминаниям какого-нибудь сопротивленца? А может быть, просто новая Раймонда Дьен? И где подсмотрели ее "облака"? В Сен-Дизье или в Париже, в ячейках памяти подвернувшегося экс-гестаповца, который эту Раймонду замучил? А какая судьба уготована ей здесь, в этом мире, только биологически повторяющем наш, но уже живущем по своему хотению и разумению? Нет, что-то мы с Фляшем в Маго недопоняли. Размышления мои прервал Джемс, поджидавший меня под кронами Тюильрийского парка, вернее, его уменьшенной и урезанной копии. - Сядь, - сказал он оглядываясь: никого поблизости не было. - Есть разговор. Оказывается, он тоже все знал о скачках. - Зачем тебе эти скаковые рекорды? Дешевой известности захотелось? Колонки в "Суар" или фото на обложке "Экспресса"? Наш сотрудник - победитель в любительском гандикапе! Звезда "Олимпии" Тереза Клеман увенчивает его золотым галуном, содранным со штанов очередного любовника! А может быть, этот спектакль только повредит нашему делу? Я понял, что он ничего не знал о задании Фляша. Не знал и о моем разговоре с Корсоном Бойлом. Значит, следовало выкручиваться и молчать: на орбите, вычерченной для меня Зерновым и Фляшем, спутников у меня не было. - Хороша больно лошадь, - виновато признался я. - Видел ее как-то на съемке. Соблазнился. Не лошадь - вихрь! - "Вихрь"! - передразнил Джемс. - Ты брось эти фокусы. Мне от тебя нужно другое. Я полюбопытствовал: - А что именно? Он молча раскрыл свернутый трубочкой очередной номер "Экспресса". Какие-то страницы его слиплись. Джемс, воровски оглянувшись, осторожно разъединил их, и я увидел заложенный внутрь газетный листок небольшого формата на тоненькой, почти прозрачной бумаге, на которой обычно печатаются увесистые однотомники и карманные словари. Название листка "Либертэ", колонка курсива под заголовком "Доколе!" и шапка на оставшиеся четыре колонки "Трупы на колючей проволоке", а под ней шрифтом поменьше: "Массовые расстрелы в Майн-Сити" без ненужных пояснений рассказали мне все о газете. У Сопротивления родился печатный орган, и Джемс, подхвативший эстафету отца на поприще журналистики, был одним из редакторов. - Мне нужны сотрудники, - сказал он. - Я рассчитываю на тебя и на Мартина. - Мартина не подпускай к агитации: у него опыт бульварной газеты. Держи на хронике, - посоветовал я. - С Мартином у меня свой разговор. Я к тебе обращаюсь. - Я не принадлежу себе. Джемс. Как и ты. У меня свое задание. - Мне важно твое согласие. Кстати, и редакция и типография у вас под ногами. - Где?! - В подвалах "Омона". Мне показалось, что молния ударила в соседний каштан. - Этьен знает? - Конечно. Он же и предоставил помещение. Я подумал о том, что безоговорочное доверие Джемса и Этьену могло приоткрыть наше инкогнито. А может быть, оно уже раскрыто? - Я давно хотел спросить тебя: что знает о нас Этьен? Джемс насторожился: - А почему тебя это интересует? - Потому что по условиям связи он ничего знать не должен. - Он знает только то, что вы "дикие", вернувшиеся к городской жизни. - Не больше? - Ты с ума сошел! - вспылил Джемс. - Ты знаешь, кто такой Этьен? - Не знаю. - Так я тебе говорю, что он фигура. Любишь сравнивать с шахматами, как Борис? Так он ладья или слон, а не пешка. Он имеет право знать многое из того, что известно нам. - По условиям конспирации твоя информация для меня недостаточна. Джемс отчужденно отодвинулся. Простились мы сухо. Он - еле дотронулся до моей руки холодными пальцами, процедив сквозь зубы: "Я не столь педантичен, но спорить не буду", я - стараясь скорее уйти: сказанное об Этьене отодвигало все заботы. Вечером я наконец поймал Зернова. - Ты все знаешь о "Либертэ", Борис? - Читал первый номер. Кое-что хорошо, кое-что наивно. - Я не о том. Ты знаешь, где они печатаются? В подвалах "Омона". Зернов тихо свистнул. - С ведома Этьена? - Конечно. Он все знает. - Плохо. - Может, мы несправедливы к нему, Борис? Может быть, это цитата из другого романа? С другой метафорой. Может быть, прожив здесь девять лет... - Стал другим? - А вдруг? - Гадаешь? - Зачем? Просто высказываю предположение. Зернов прищурился с откровенной злобой. - А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь нельзя допустить. Этот Этьен биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем. - Какой же вывод? - Создать законсервированную резервную типографию. И с одним непременным условием: Этьен знать не должен. Я долго молчал, прежде чем ответить. - Нет, не рискну, - наконец сказал я. - Фляш потребует объяснений. А какие у меня основания? Предположение. Предчувствие. Дурной сон. Нет, не рискну. - Хорошо, предоставь это мне. О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном Бойлом, мы так и не поговорили. 18. ЭКЗАМЕН Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре открывались лавчонки помельче, в пять - двери больших магазинов и ворота заводов, а в шесть собиралась в своих канцеляриях вся конторская братия. Дежурный портье поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся с ночной смены, а Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях. - Звонили из фуд-полиции, - почтительно склонился портье; слово "фуд" - "пища" - он произнес при этом с подчеркнутым уважением и даже настороженностью: видимо, в отель "Омон" из продовольственной полиции обращались не часто. - Предупредили, что в пять за вами пришлют экипаж. В пять я уже, потягиваясь и зевая, прошел мимо снова склонившегося портье и вышел на улицу. Экипаж подъехал почти одновременно - открытый кузов легковой автомашины, запряженный парой рослых и упитанных лошадей с расчесанными гривами. Вместо обрезанного радиатора торчал самодельный облучок-модерн из полых алюминиевых трубок с губчатой подушкой, на которой восседал очередной "бык" в сером мундире с выцветшим желтым шитьем. В лучшие времена оно было золотым, но и здесь мундиры изнашивались скорее, чем люди. Более импозантный галунщик - очевидно, мой телохранитель или конвойный - сидел в машине. Увидев меня, вышедшего к обочине тротуара, он открыл дверцу: - Мсье Ано? Я кивнул. - Прошу. Он подвинулся, пропустив меня, и за весь получасовой наш путь по городу не произнес ни слова, явно отягощенный неприятной необходимостью быть внимательным и любезным с каким-то штатским парнем, явно не солидным ни по возрасту, ни по внешности да еще проживавшим в каком-то второсортном, старомодном отеле. Меня его молчание вполне устраивало, позволяя без глупых вопросов и ответов в одиночку наслаждаться утренней прогулкой по городу. Лошади постукивали по каменной брусчатке, бич кучера-галунщика привычно посвистывал, а Город, удивительный и все еще до конца не понятый, изменяясь на каждом углу, знакомо бежал навстречу. Я сказал - "знакомо", и тем не менее они все еще ошеломляли, эти углы, стыки и переходы, когда тихая провинциальная французская улочка с полуподвальными лавчонками-погребками и распухшими от сидячей жизни консьержками в подъездах вдруг устремлялась к небу бетонно-стеклянным вакуумом небоскребов с матовыми от пыли окнами всех этажей до крыш и огромными, в два человеческих роста, витринами, сверкающими черт знает чем, лишь бы ярким и многоцветным. Разинув рот, вы так и не закрывали его, потому что небоскребная высь тотчас же сменялась одноэтажной Америкой без тротуаров, но с неизменной драг-содой и механическими бильярдными, а та, в свою очередь, сворачивала на древнюю парижскую набережную с лотками цветочниц и фруктовщиков. Фрукты, как и все пищевое, доставлялось по ночам полицейскими, а цветы выращивались в оранжереях и палисадниках подальше от причудливых уличных стыков, где-то возле домов-трамваев и домов-автобусов или в специализированных садоводствах на отвоеванной у леса земле. Мы проезжали мимо прохожих, куда-то спешивших, как спешат по утрам все прохожие мира, обгоняли такие же смешные автоэкипажи, как наш, и не смешные, но просто не современные ландо и фиакры, и уродливые коляски велорикш, и совсем уже не странные, а привычные машины велосипедистов, обросшие прикрепленными на рамах и багажниках корзинками и рюкзаками. А нас обгоняли пыхтящие и дымящие дровяные и угольные автомобили-уродцы, по какой-то улице гремела конка с летним, открытым вагончиком и длинной подножкой, по которой взад и вперед сновал продающий билеты кондуктор, и почти на каждом бульваре по земляной, изрытой конскими подковами широкой дорожке ехали верховые галопом и шагом, чаще патрульные и реже штатские, в цветных камзолах и бриджах, как на любительском гандикапе. Странный, чудный и необычайный город, нелепо сшитый и еще нелепее перешитый и дошитый, взращенный искусственно, но все-таки живой и человечный, биологически повторяющий людское обиталище на Земле, - Город, в котором многое хотелось бы изменить и поправить, но только создатели его не знали как. Управление фуд-полис, или по-русски - продполиции, помещалось в первых двух этажах двадцатиэтажного здания, вытянувшегося по всему кварталу, дощечка на углу которого извещала, что это Четырнадцатый блок американского сектора. То был действительно блок, гигантский металлостеклянный куб, живой только в первых двух этажах и мертвый в остальных восемнадцати, где лежала многолетняя пыль и жили привидения, если их догадались синтезировать наши "всадники ниоткуда". Мимо неподвижных постовых меня провели во второй этаж, в большую светлую комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими приборами, с плоскими матами на полу и скамьями по стенам. За единственным столом с голой пластмассовой крышкой сидело трое, судя по нашивкам, высших полицейских чинов. Мой спутник, стараясь ступать как можно бесшумнее, подвел меня к столу и так же бесшумно исчез, оставив меня наедине с ареопагом экзаменаторов. Только стул, за спинку которого я невольно схватился, отделял меня от моей судьбы в лице трех безликих судей. Я говорю - безликих, потому что все они были на одно лицо; одинаково сухи, морщинисты и выбриты до припудренной синевы на запавших щеках. Именно те стражи, коим и надлежит встречать грешников у врат Дантова ада. - Мсье Ано? - спросил меня по-французски страж в центре. - Будем говорить на вашем родном языке? - Предпочитаю английский, мсье. - Садитесь. Я сел. Он нажал кнопку, одну из нескольких, еле заметных на крышке стола, и в дверях возник мой конвоир. - Пригласите тренинг-экспертов, - сказал старший экзаменатор (я мысленно называл его старшим, судя по занимаемому им центральному месту). Конвоир исчез и впустил троих парней, голых по пояс, в серых тренировочных брюках. В наиболее крупном и мускулистом я узнал Шнелля. Он тоже меня узнал, но только глаза его усмехнулись - лицо оставалось каменным. - Вы занимались гимнастикой? - спросил меня старший экзаменатор и, не дожидаясь ответа, добавил: - Попробуйте турник и коня. Я несколько раз подтянулся на турнике и сделал пять-шесть махов на коне. Махи получились менее неуклюжими, чем эксперимент на перекладине. - Три, - сказал Шнелль. - Четыре, - в один голос откликнулись его спутники. Судьи пошептались и что-то занесли в свои рапортички. - Наденьте ему перчатки, Оливье, - сказал экзаменатор слева. - Разрешите мне, - шагнул вперед Шнелль. - Вы тяжелее его, Шнелль, - возразил экзаменатор, - Оливье подойдет лучше. Оливье - голубоглазый блондин моих лет - ловко надел мне боксерские перчатки (интересно, "облака" ли их смоделировали или проявил самодеятельность какой-нибудь легковес или тяжеловес с незаблокированной профессиональной памятью) и подлез под канат. Ринг был рядом, с тремя туго натянутыми канатами на белых столбах. - Боксировал когда-нибудь? - спросил Оливье. Я отрицательно покачал головой. - Что-нибудь знаешь? Удар? Стойку? - Ничего. - Он никогда не боксировал, капитан, - неуверенно проговорил Оливье, обращаясь к экзаменатору слева. - Проверим его реакцию, - сказал тот. Оливье отступил на шаг и шепнул мне: - Нападай. Вместо нападения я сымпровизировал что-то вроде боксерской стойки. Оливье легонько шлепнул меня в грудь. Я отшатнулся и, как мне показалось, ударил его в лицо. Но это мне только показалось. Правая моя рука встретила воздух, а кулак противника в черной тугой перчатке сбил меня с ног. - Один... два... три... - по привычке начал Оливьер но я тут же вскочил. И снова упал, сбитый таким же точным и сильным ударом. На этот раз я решил не вставать: ну их к черту! Но считать никто не стал. - Снимите с него перчатки, Оливье. Одно очко. - Не больше, капитан. - Попробуем просто "файт", - сказал левый экзаменатор. - От "спортинг-файт", - пояснил он мне, - это отличается тем, что в бою нет никаких правил. Защищайтесь и нападайте, как вам будет угодно: ногами, руками, подножкой, головой... Я внутренне усмехнулся. Боксировать я не умел, но знал самбо. Рискну. Оглядев моих тренинг-экспертов, я прочел злорадное торжество в глазах Шнелля: он все еще не простил мне поражения на скачках. - Если пробовать, так с сильнейшим, - сказал я экзаменаторам. - Как противник, патрульный Шнелль меня вполне устраивает. - Ваше право, - согласился экзаменатор. Шнелль уже с нескрываемым злорадством - он даже торжествующей улыбки не спрятал - вышел не на ринг, а на большой квадратный мат рядом и стал в позе партерного акробата, приготовившегося к прыжку партнера. - Не подходи к нему слишком близко, - шепнул мне Оливье, - он ударит ногою в пах. Я знал эти штучки. Шаг. Еще шаг. Еще. Шнелль напоминал сжатую стальную пружину. Еще шаг - и ударит. Но я не шагнул, а прыгнул. Вверх и чуть вправо, так что взлетевшая правая нога Шнелля ударила, как и моя рука в схватке с Оливье, только воздух. В ту же секунду я перебросил Шнелля через голову. Он грузно грохнулся на пол, так грузно, что даже толща мата не смягчила удара. - Браво! - крикнул Оливье. - Шесть. - Пять, - поправил его сосед, до сих пор не принимавший участия в упражнениях. - Пять? - переспросил, подымаясь, Шнелль. - А хотите нуль? Он, все еще не понимая, считая свою неудачу случайностью, попробовал сбить меня подножкой. Я ушел. Он повторил прием, открыв руку. Я, ухватив ее, снова перекинул его через голову. Зрительно - это король-прием, эффектнейший из эффектных. Хруст едва не сломанной руки, отчаянный крик боли и грузный шлепок несобранного тела о мат слились в один звук - колокол моей победы. - Шесть, - повторил Оливье. Экзаменаторы, не возражая, черкнули что-то в своих рапортичках. - Стрелять умеешь? - спросил старший. - Из лука. - Из автомата не пробовал? - Нет, конечно, ведь даже в тирах только луки и стрелы. - Дайте ему оружие, Рой, и покажите, как надо работать. Третий из тренинг-экспертов, оценивший мою схватку со Шнеллем пятеркой, взял автомат и подвел меня к стойке тира. В двадцати шагах на длинной-предлинной скамье стоял ряд пустых винных бутылок, чуть дальше - такой же ряд жестяных консервных банок, а шагах в пятидесяти - снова бутылки, только реже и выше. На стене над ними ленточкой чьи-то портреты, чуть крупнее газетных. Рой, не торопясь, объяснил мне устройство автомата, как целиться, спускать предохранитель и нажимать на спусковой крючок. - Попробуй первый ряд. Я снес его одной очередью. Рой внимательно посмотрел, как я держу автомат, заглянул мне в глаза и молча кивнул на консервные банки. Я снес и их. - Вы солгали, Ано, - проговорил старший экзаменатор, - так стрелять может только знакомый с огнестрельным оружием. - А я и знаком. Но вы спрашивали меня об автомате, а я стрелял из охотничьего ружья. - Когда? - Когда был "диким". Ни малейшего удивления не отразилось на лицах моих судей. "Знают", - подумал я. Значит, и это прошло без промаха. - А вам известно, что вы признаетесь в государственном преступлении? - Какое же это преступление, если утро после Начала застало меня в лесу с охотничьей двустволкой в руках. - Где же она? - Я потерял ее на переправе. Нас преследовали колонны муравьев. Невосполнимая потеря. - Чепуха, - засмеялся экзаменатор справа, до сих пор не выражавший своего отношения к моим ответам, - патроны к дробовику скоро бы кончились. Где бы вы их достали? Охоту запретили уже в первые месяцы Начала. - Вы сказали "нас"... - снова начал старший экзаменатор, не забывший моей реплики. - Да, я был не один. В лесу я нашел друзей, таких же скитальцев поневоле. Все они сейчас в Городе. Нам помог мсье Этьен, директор отеля. По глазам экзаменаторов я уже видел, что все это им известно. Может быть, экзамен превратится в допрос? Но этого не случилось. Никто не поинтересовался даже тем, почему мы вернулись в Город лишь спустя девять лет. - Попробуйте последний ряд, - опять вмешался экзаменатор справа: видимо, его интересовало только то, что было связано со стрельбой и оружием. Я струйкой пуль снял и третью бутылочную заставу. Ни одна из бутылок не осталась на месте. Рев автомата, звон стекла - и все. - Шесть очков, - сказал Рой. - Погодите, - послышался голос в дверях. Экзаменаторы, как по команде, вскочили. Я обернулся: Корсон Бойл! И снова в штатском - не то директор департамента, не то преуспевающий клубмен. - Садитесь, - махнул он рукой и подошел ко мне. - Видишь портреты на стенке? Это мэр и его олдермены. По-моему, им совсем не следует любоваться нашими тренировками. Закрой-ка им глазки, сынок. Я, тщательно прицелившись, нажал на спусковой крючок. Очередь полоснула по стенке. - Недурно, - сказал Бойл, прищурившись. Он взял у меня автомат и сделал то же самое. - Сколько вы мне поставите? - спросил он, возвращая автомат Рою. - Двенадцать, - нагнул голову Рой. - Шесть за точность и столько же за артистизм. - Столько же и ему, - сказал Бойл, указав на меня вытянувшимся экзаменаторам. - Подсчитайте. - Тридцать, - подсчитал старший. - На шесть выше нормы. - Отлично. Проверим сообразительность. Он сел за стол - одноцветная сова среди пестрых попугаев. Рядом с ней они еще более усохли и постарели. - Почему тебя потянуло в полицию? - Я уже говорил. - Предположим, что я забыл. - Власть и сила. Почему я выбрал сильнейшего для участия в схватке? Потому что был качественно сильнее его. Почему вам, количественно более слабым, подчиняется количественно более сильное население Города? Потому что вы сильнее качественно. Я был уверен, что мой ответ понравится Бойлу, и не ошибся. Он понимающе улыбнулся. - А чем же обеспечивается эта качественность - оружием? - спросил он. Провокационный вопрос. Так бы ответил любой на моем месте. Любой некачественный. А я должен был защищать позицию качественности. - Не только, - ответил я, подумав. - Конечно, сила оружия - решающий фактор в подавлении большинства меньшинством. Но оружие можно отнять или изго