безумный, безумный день. Но я не торопился, я еще пошел к окну. - Порядок, - шепнул Зернов. - Ушел благополучно. - Слава Богу, - сказал я по-русски. - Какому? Христианскому или буддийскому? - Все равно. Меня тоже коснулась его десница. Становись во фрунт, Боря. Я уже лейтенант. - И лейтенантов здесь ставят к стенке. - Знаю, перспектива не увеселяет. - Не дрейфь. Юрка, и возвращайся, как только сможешь, - подал голос Дьячук. - Будем ждать. - Будем ждать, - повторил по-английски Мартин. - Я все понял, Юри. Перевода не надо. Как хорошо, когда у тебя такие друзья! Может быть, потому мне хотелось сесть верхом на лестничные перила и, как это делают все мальчишки, съехать вниз. Но лейтенанту это не полагалось. А меня действительно они ждали - спать никто не спал, когда я вернулся ночью уже во время комендантского часа. Вернулся, как и выехал, верхом, с тем же сопровождающим, который и увел моего взмыленного коня. Встретили меня молча и настороженно. Говорить должен был я. И я сказал что-то весьма торжественное о шаге, еще более приблизившем нас к поставленной цели. А потом пришлось описать этот длинный и неожиданный трехчасовой шаг. Ехали мы не в Главное управление, где погиб сегодня Анри Фронталь, а в уже знакомое мне экзаменационное узилище в четырнадцатом блоке американского сектора. Ехали галопом по скаковой дорожке, проложенной здесь посреди большинства бульваров и авеню, - кстати говоря, неплохое нововведение, которое пригодилось бы и в наших, земных, городах для поощрения уже почти забываемого конного спорта. Принял меня, как я и предполагал, сам Корсон Бойл в своем кабинете, похожем на все начальственные министерские кабинеты, какие мне приходилось видеть. Только портретов не было - голые, под дуб стены, огромная карта Города над столом, многократно пересеченная красными стрелами продовольственных маршрутов. Я разглядел Эй- и Би-центры, нашел холодильник, куда занесла меня нелегкая в первый же рейс, и даже Майн-Сити, расположенный совсем в другой стороне. Он был заштрихован решеткой, случайно или специально напоминавшей о его назначении. Заметив мой интерес к карте, Корсон Бойл взял палку-указку и, не вставая, ткнул ею в крохотный кружок рядом с большим красным кольцом с буквой "А" в центре. - Догадываешься? - спросил он. - Наша застава, - сказал я. - В связи с событиями, весьма прискорбными и тебе хорошо известными, мы передвинули на место покойного Фронталя начальника твоей заставы. Его же пост пока не замещен. - Бойл заговорщицки подмигнул мне. - Уясняешь? - Я, должно быть, круглый дурак, - сказал я. - Ты не дурак. Просто у тебя есть такт и чувство дистанции. Предпочитаешь не догадки, а прямые распоряжения. Отлично. Я назначаю тебя начальником заставы. Я встал: - Готов... - Сядь. Я знаю, к чему ты готов. - Когда приступать? - Завтра ночью, как обычно. Но обязанности не легкие. Мы сменяем патрульных. Тебе придаются отборные головорезы со всех участков. Случаи, подобные твоему в первом рейсе, не должны повторяться. Любое нападение вы обязаны отразить с полным разгромом противника. Ни одного грамма продуктов не должно быть потеряно. - К сожалению, двери кузова открываются автоматически на любой остановке, - сказал я. - Раздели патрульных. Помести по двое в кузов, одного у смотровой щели. И никаких вылазок. Любой фургон - крепость. С последней машиной в Си-центр поедешь сам. Спутников подбери понадежнее. - Будет сделано, генерал. - Комиссар. Только комиссар фуд-полиции. Какого черта он скрывает от меня свою истинную роль? На место Фронталя передвигается другая пешка, а король прячет корону в портфель. Всего только скромный фуд-комиссар, джокер в любой карточной комбинации. Не в того целилась Маго, бедная, наивная девочка, так и не сумевшая распознать хитроумную комбинацию замаскированного диктатора. Лицо мое при этом было непроницаемо - образец служебного послушания, так что Бойл вполне мог оценить меня как хорошо запрограммированного робота. - Если оправдаешь доверие, - прибавил он, - будешь капитаном через две недели в "Олимпии". Единственно, что заинтересовало меня, - это место моего назначения. Не выдержал характера - любопытство пересилило, - спросил: - Почему в "Олимпии"? Бойл захохотал: - Я ожидал этого вопроса, лейтенант. В "Олимпии" мы отмечаем десятую годовщину нашего господства в Городе. А почему капитаном, не спрашиваешь? Для моего адъютанта, каким ты будешь к тому времени, лейтенантских нашивок мало. Я вытянулся: - Счастлив заслужить капитанские нашивки, комиссар. Он кивнул, милостиво отпуская меня. По-видимому, я делал головокружительную карьеру - так откозыряли мне всезнающие дежурные и так почтительно подвел под уздцы мою лошадь сопровождавший меня сержант. Я вспомнил д'Артаньяна и Ришелье. Д'Артаньян не согласился на предложение кардинала, я его принял. Но мы затевали со здешним диктатором более сложную и тонкую игру, чем герои Дюма с тогдашним повелителем Франции. Мы собирались проникнуть в тайну Корсона Бойла, дававшую ему почти божественную власть в этом мире, - тайну, которую здесь никто, даже он сам, не знал, но узнать которую мы могли, уже почти ничем не рискуя. Трудно назвать случаем все со мной происшедшее - в нем было слишком много расчета. Сопротивление точно рассчитало мое проникновение в личное окружение Корсона Бойла, предвидя возможность атакующей комбинации, хитроумного разведывательного маневра. Но Зернов смотрел шире и видел больше. - По аналогии с шахматами, - сказал он, - партия переходит в эндшпиль. Пешка Анохин (я не обиделся на него за эту "пешку") достигает последней линии и превращается в ферзя. Сопротивление даже не предполагает последствий, какие открывает ему эта возможность. При некоторых ситуациях можно создать матовую сеть для противника. Но пока об этом рано. Нужен план-минимум. Наш план. И план родился. 22. КОЭФФИЦИЕНТ ШНЕЛЛЯ Приняв вечером дела у начальника заставы, я сказал окаменевшему от зависти Шнеллю: - В патруль пойдешь со мной. Последним рейсом без остановок в Си-центр. С кем в паре? - С Оливье. - Оливье мелковат. Подбери кого-нибудь из новеньких. Позубастее. Чем больше голов у него на счету, тем лучше. Шнелль осклабился: "Понятно, мол, подберу". Я и так знал, что он подберет самого что ни есть гнусняка. Дрянной человечишка был этот Шнелль, даже в полиции его не любили. Я все думал: да существовал ли он в действительности на Земле, не выдумал ли его Каррези для фильма? Но смоделировать абстрактно "облака" не могли: им требовался оригинал. Значит, Каррези знал или видел где-нибудь эту падаль. Я проверил списки патрулей, число явившихся на дежурство, проводил первые машины в Город и поспал часок у себя в кабинете, а остаток ночи провел за покером в компании с Оливье, Шнеллем и новым компаньоном в предстоявшем нам рейсе - узколобым крепышом, откликавшимся на кличку Губач: нижняя губа его была рассечена надвое и плохо срослась. "Покалечили в лагере, бывает", - пояснил мимоходом Шнелль, представив мне подобранного им спутника. Я не почувствовал никакого сожаления ни к его порезанной губе, ни к ожидавшей его участи. Но что-то вроде тревоги кольнуло меня, когда я присмотрелся и прислушался к Шнеллю. В его отношении ко мне всегда была отчужденность и неприязнь. Невзлюбил он меня с той минуты, когда получил от Макдуффа первый ком грязи в лицо. Неприязнь перешла в откровенную враждебность, когда я два раза швырнул его на ковер, а враждебность - в стойкую ненависть, когда симпатия или каприз Корсона Бойла вручили мне в руки судьбы трехсот патрульных заставы. Шнелль подчинился и даже сыграл дружеское восхищение молниеносной карьерой товарища. Плохо сыграл. Когда он смотрел мне вслед, я, не оборачиваясь, чувствовал этот взгляд, как иногда затылком чуешь неведомую опасность. Сейчас, во время затеянной нами игры, мне показалось, что в эту устойчивую, плохо скрываемую ненависть вклинилось что-то новое. Шнелль словно в чем-то подозревал меня, чему-то не доверял, чего-то боялся. Он искоса следил за каждым моим движением, прислушивался к каждой моей интонации. Так присматривается к партнеру боксер на ринге, опасаясь нокаутирующего удара. Но чего опасался Шнелль? Последнего ночного рейса, в котором я заменил Оливье Губачом. Нашего плана он разгадать не мог, он даже подумать не посмел бы, что кто-то замышляет проникнуть за строй голубых протуберанцев. А вдруг это не подозрение, не страх, не предчувствие опасности, а просто злобная радость, предвкушение возможности от меня избавиться? Может быть, опасность в той же мере угрожает и мне: вдвоем с Губачом они ликвидируют меня еще раньше, чем подоспеют Зернов и Мартин. В общем, кто кого. "Будем посмотреть", - как говорит Толька. Он очень огорчился, что ему не нашлось роли в задуманном нами спектакле. Ничто его не убеждало. "Патруль на машине - это тройка, а не четверка", - говорил я. "А кто будет проверять? Машины не возвращаются". - "Пойми, мы не имеем права даже на одну сотую риска". - "Вы что затеваете? Авантюру. А где ты видел авантюру без риска?" Наконец вмешался Зернов: "Сопротивление дало прямое указание беречь вас, Дьячук. Вы понадобитесь. И учтите, вам придется сыграть очень трудную и опасную роль. Сопротивление готовится к большим делам, вы знаете". - "Ничего я не знаю". Толька плюхнулся на диван и отвернулся: он был очень обижен. Ну а мы? Мартин поехал доставать полицейские мундиры для себя и Зернова, а я отправился на заставу. Мы не предполагали, конечно, что в нашу задачу войдет новый коэффициент, коэффициент Шнелля, - непредвиденной опасности. И сейчас, кроме меня, об этом никто не знал. Значит, решать должен был я, и решать быстро. А думать мешала игра, сдача за сдачей и мое совершенно непонятное везение. Я не очень люблю карты, тем более покер - игру азартную и сложную, где выигрывает не только комбинация карт, но и чистый блеф, игра "втемную", с рискованным и нахальным обманом. Я не умел блефовать и всегда проигрывал. Но сейчас меня выручала карта: она шла ко мне, как крупная рыба на снасти бывалого рыбака. - Везучий ты парень, - вздыхал Оливье, бросая карты. А Шнелль злился. - Ему уже давно везет, - и, скривившись, прибавил: - День везет, два везет, на третий сорвется. Оливье подвинул ко мне кучу денежных купюр - весь мой выигрыш. Я отодвинул ее обратно: - Организуй банкет в честь нашего благополучного возвращения. Только не в "Олимпии". Где-нибудь потише и поскромнее. - Патрульному Оливье уготована роль интенданта, - съязвил Шнелль. А я поправил: - Патрульному Оливье уготована другая роль. Он остается моим заместителем до конца рейса. - Почему Оливье? - Шнелль уже перестал сдерживаться. - Потому. Приказы начальника не обсуждают. Кстати, Оливье, - прибавил я, - если я не вернусь из рейса, вернувшиеся без меня будут расстреляны. Это приказ комиссара Бойла. Перед исполнением можете запросить подтверждение. Если я вернусь в одиночестве, отправьте меня под конвоем в четырнадцатый блок. А сейчас проверьте рапортички вернувшихся. Я искоса взглянул на Шнелля. Лицо его снова окаменело. Губач скривился, словно в приступе зубной боли. Но оба молчали. Только когда Оливье вышел, Шнелль спросил: - На пушку берешь? Он употребил свою идиому - я лишь передаю ее смысл по-русски. Слова "пушка" в словаре его не было. В ответ я улыбнулся и предложил: - Не веришь? Позвони в Продбюро и спроси начальника. - Мало ли что в пути может случиться? - Вот именно. Приказ Бойла устраняет случайности. Будем беречь друг друга, как самого себя. - И все-таки я не верю. Твои штучки. Не мог Бойл издать такого приказа. - Поверишь, если вернешься без меня. А сейчас и в пути приказываю я. Встать и все подготовить. Время выезда приближалось. Когда налитый злобой Шнелль и загадочно причмокивающий Губач вышли, столкнувшийся с ними в дверях Оливье спросил меня: - Ты правду сказал о приказе Бойла? - Не совсем. Мне хотелось припугнуть их. - Опасаешься? - Есть основания. - Вижу, что есть. Оставь Шнелля вместо меня. - Нет. Я хочу наконец раскрыть этого парня с двойным дном. Мне надоели его козни исподтишка. - Их двое, Ано. - Как-нибудь справлюсь. Постараюсь не создавать выгодной для них ситуации. А там посмотрим. С этими словами я вышел в ночь к лошадям, уже сопевшим у крыльца. Поехал сзади, хотя и знал, что сейчас, до появления машины, они не рискнут напасть: слишком близко от заставы, да и объяснить мою гибель трудно. Кто напал, кто защищался, почему стрельба? Нет, нападут они, конечно, в лесу, и если я не приму мер, то по дороге в Город. Машина вышла в точности минута в минуту, когда мы подъехали к пункту. В темноте ее не было видно - только что-то более черное, чем ночь, вдруг выросло перед нами. Свет ручных фонарей вырвал из мрака дверцу кабины и заиграл в ее черном полированном зеркале. - Погоди, - остановил я Шнелля, уже поставившего ногу на подножку. - Отставить. Он обернулся, видимо не поняв. - В кузов, - сказал я. - Двое в кузов. Если по дороге вдруг откроются двери, на шоссе не выходить. Забаррикадируйтесь и ведите огонь по любой движущейся тени. Ничего не увидите - стреляйте в темноту без прицела. - А ты? - Я в кабине у прицельной щели. Инструкции те же. - Чьи? - дерзко спросил Шнелль. Ни он, ни Губач не двигались. Или я был плохим начальником, или мои лейтенантские нашивки не убеждали их в необходимости подчиняться. Любой ценой я должен был утвердить свой авторитет. - По возвращении пойдете на гауптвахту, - сказал я. - За неуместные вопросы. А сейчас выполняйте приказ. Не заставляйте меня заменить вас немедленно. Оба смутились. Мне подсказало это их молчание. Я угадал их план и сорвал его. - Один вопрос, лейтенант, - наконец прошамкал Губач: зубов у него не было. - Говори. - Обратно поедем тоже в кузове? - Зачем? - спросил я как можно естественнее: не показывать же им, что я чего-то боюсь. - Обратно охранять нечего. Мне показалось в темноте, что Шнелль легонько толкнул Губача. "Ничего, на обратном пути отыграемся", - только и мог означать этот толчок. Но, может быть, все это мне только показалось: у страха глаза велики. Уже не возражая, Шнелль и его подручный полезли в открытые двери фургона. Я сел в кабину. Так начался рейс. 23. ФИОЛЕТОВОЕ ПЯТНО Он мало чем отличался от моего первого рейса, когда меня одного пересадили в пустую кабину и я в полудреме проехал по Городу до каменных складов Си-центра. Только сейчас я не дремал, пристально всматриваясь в поблескивающую даже в ночи стекловидную пленку шоссе: не промелькнет ли с краю какая-нибудь скользящая тень или перегородит путь поваленное дерево? Я знал, что машина "увидит" это раньше меня, и все-таки всматривался: ничто не должно было помешать сегодня так тщательно выработанному нами плану. Но путь был свободен, ни одно дерево не упало на шоссе, машина бесшумно уходила в темноту, не встречая препятствий. Так мы доехали до Города, мелькнули стены въездной полицейской заставы, освещенные двумя тусклыми "газовками" на столбах; потянулась цепочка таких редких и тусклых городских фонарей; как река ночью, плыли навстречу темные и безлюдные, будто вымершие, улицы, слепые дома и витрины за железными шторами. "Сен-Дизье, - еще раз подумал я, - Сен-Дизье. В такой же безлюдной ночи сидели мы с Мартином подле офицерского казино, пока женщина в шуршащем шелковом платье не вышла на улицу - принести нам свет, свободу и жизнь". За одну эту вымершую пустыню таких, как Бойл и Шнелль, следовало вешать, вешать и вешать, как вешали палачей из зондеркоманд - всю эту гестаповскую скверну. Но пока еще неприступной крепостью тянулись по улице глухие стены Си-центра, горел фонарь над пропускной будкой и послушные галунщики открывали ворота нашей машине. А далее - все как обычно. Шнелль и Губач помогали сгружать на весы ящики и контейнеры, а я заполнял рапортичку, обмениваясь репликами с дежурными по складу: - На этот раз благополучно? - Вполне. - Опять урезали мясо и птицу. - Разве? Я не в курсе. - Весы показывают. А шампанское и коньяк уже не в одном, а в двух контейнерах, и деликатесов более восьми тонн. Поди посмотри. Но смотреть мне не хотелось, кроме того, я ему верил и, сыграв наивность, спросил: - А почему? - Мы кто? - засмеялся дежурный. - Мы запасник. А для кого запасать? Для себя. Я заметил, что Шнелль поодаль прислушивается к нашему разговору, и скомандовал: - По местам! Шнелль уже пропустил Губача в кабину и ждал меня. - Возвращаемся рядышком, Ано. Выполняю приказ, - сказал он с наигранной почтительностью. - Так что проходи и садись посередке как старший. Я все еще медлил. - Или боишься? Не мог же я показать этой твари, что и в самом деле боюсь. Но сесть между ними - это конец. Я подумал и ответил: - Ладно. Проходи ты. Я сяду с краю. Он пожал плечами с подчеркнутым равнодушием: - Твое дело. Мы выехали на стрежень проспекта и вновь поплыли по нему - по все той же тихой и темной реке: крутые высокие берега, безлюдье, тишь. Машина вернется в последние предрассветные минуты, значит, Шнелль с напарником постараются напасть ночью. Бессмысленно гадать, на каком километре, в лесу или в городе. Фактически никто не помешает им застрелить меня на этой же улице и, раздев, выбросить голого на мостовую. Мало ли как можно объяснить происшедшее: Шнелль придумает. Я вынул приготовленный пистолет из кармана и несильно ткнул ему в бок: - Спокойно, Шнелль. Пошевелишься - стреляю. - С ума сошел! - Молчи. Я уже давно обо всем догадался. Предупреди напарника, чтоб тоже сидел смирно. Тебе спокойнее. Предупреждение было излишне. Губач все слышал и молчал. Он даже не пошевелился, разумно решив, что выгоднее. - Я подам рапорт, - сказал Шнелль. Не отвечая, я только чуть сильнее вдавил ему в бок стальное дуло. Он тотчас же замолчал. Так мы пересекли Город, проехали мимо въездной заставы и свернули на лесное шоссе. Когда мы проезжали постовых, я думал, крикнет ли Шнелль, попытавшись поднять тревогу. Что будет? Ничего не будет. Машина, не снижая скорости, уйдет вперед, постовой не рискнет покинуть поста, в крайнем случае выстрелит в воздух. Пока выяснят причины тревоги, пока с заставы позвонят Оливье, машина уйдет еще дальше, и догонять ее никто не станет, да и верховые все равно не догонят. Вероятно, о том же подумал и Шнелль, но промолчал, понимая бессмысленность любого сигнала о помощи. Да и любая помощь только сорвала бы его план, а со мной одним у него еще был шанс справиться. - Не глупи, - начал он. - Оставь пистолет. Еще час ехать - рука устанет. - Не твоя забота. Я знал, что ехать осталось не час, а минуты. Где-то впереди нас ждал завал, а у завала - Зернов с Мартином. Машина немедленно остановится, автоматически распахнутся дверцы кабины. Губач спрыгнет в темноту, напорется на свет фонаря и автоматную очередь Мартина. Одновременно я нажимаю курок пистолета - так было бы скорее и безопаснее. Но я уже знал, что не выстрелю первым. Еще при обсуждении нашего плана я куксился, уверяя, что едва ли сумею застрелить несопротивляющегося человека. "Даже заведомого мерзавца?" - спросили меня. Я промолчал. "Тогда выскакивай из кабины и ложись под колеса - я срежу обоих". Я вспомнил Сен-Дизье, и мне стало стыдно. Чем Шнелль лучше Ланге? Но сейчас, когда он покорно, не шевелясь, сидел рядом, я понял, что первым все же не выстрелю. Не смогу. От волнения у меня даже дрогнула рука с пистолетом, и Шнелль испуганно повторил: - Не сходи с ума, не сходи с ума. Быть может, он уже предчувствовал свой конец, даже считал минуты. Я тоже считал минуты, вглядываясь в синюю чащу леса и мысленно спрашивая себя: "Когда же, когда?" Черная тень поваленного поперек дороги дерева двинулась навстречу сквозь сумрак. Стекловидная пленка шоссе, скупо отражавшая звезды, сразу укоротилась. - Что это? - спросил Шнелль, не двигаясь. Ответом были внезапная остановка машины и тихое пощелкивание открывающихся дверей. Губач, как я и предполагал, сразу выскочил в темноту. Сверкнул фонарь, грохнул автомат, и молчаливый напарник Шнелля беззвучно плюхнулся наземь. Продолжалось это секунду, не больше, но я не выстрелил. Я тоже выпрыгнул и прижался к огромным колесам машины. Шнелль тут же из кабины открыл огонь, но никто не ответил. Он подождал и осторожно выбрался из машины. Снова сверкнул фонарь - самодельный электрический фонарь Мартина. Но очередь не поспела: Шнелль выстрелил и, перемахнув кусты, скрылся в чаще. Я выстрелил вслед ему в темноту. Он ответил - я даже услышал, как пули скрежетнули по двери кабины. Снова вспыхнул фонарь Мартина, прощупывая ближайшую полоску кустов. Но Шнелля он не нащупал. Не раздалось и ответной очереди: Шнелль не стрелял, полагая, что уйдет в темноте. Вероятно, об этом подумал и Мартин, потому что его автоматные очереди уже вслепую крошили кусты, за которыми скрылся Шнелль. Ничто живое не могло уцелеть за ними, но мы не услышали ни стона, ни шороха. Омерзительный стыд охватил меня: "Интеллигентский хлюпик, трус!" - Не стреляй, - сказал я, подымаясь, - он где-то здесь. Я найду его. Не раздумывая больше, я двинулся напролом сквозь кусты и чуть не ударился лбом о ствол торчавшего в кустарнике дерева. Но что-то я, во всяком случае, задел, и это "что-то" скользнуло по стволу вверх. Я посмотрел туда, уже привыкший к темноте, и разглядел словно ноги в сапогах, прижавшиеся к дереву. Потому и промазал автомат Мартина, что Шнелль успел подняться по стволу над кустами. Сейчас я уже не терял времени: пистолет грохнул несколько раз, и грузное тело сорвалось вниз, с треском ломая кусты. - Готов, кажется. Полголовы снес, - сказал, освещая упавшего, Мартин. Я отвернулся к Мартину - глядеть на убитого Шнелля мне не хотелось, а Мартин выглядел почти неотличимо от Шнелля, с таким же галуном на мундире и в таких же сапогах. Только их и лампас на штанах вырвала из темноты тоненькая струйка света. - Где Борис? - прохрипел я: голос мне едва повиновался. - Ждет нас у поваленного дерева. Надо открыть шлагбаум. Мы оттащили в сторону срубленный ствол - трое в серых мундирах, ординарный полицейский патруль. Я только подумал: "Что будем делать, когда машина остановится у поворота к голубым протуберанцам? Нажать рычаг ручного стартера и продолжать путь? Но постовые с лошадьми могут поднять тревогу. Правда, обычно в эти часы постовых на конечном пункте уже нет и патрульные последней машины добираются до заставы пешком. Ну а если нас встретит сам Оливье, у которого есть все основания тревожиться, или пошлет навстречу нам верховых с запасными лошадьми?" Я поделился своим беспокойством с друзьями. - Ну и что? - равнодушно заметил Мартин. - Мы пройдем сквозь пятно, а они нет. - А если не пройдем? - Уйдем в лес или будем отстреливаться. - От кого? От Оливье? - спросил я таким тоном, что тут же вмешался Зернов: - Он твой друг, Юра? - Почти. - Порядочный? - А с кем я могу дружить, по-твоему? - Значит, на него можно рассчитывать? - В каком смысле? - В прямом. Не подведет? - Думаю, нет. Ко мне он относится по-товарищески. - Тогда рискнем. Так и произошло. На конечной остановке нас ждал с лошадьми Оливье. Я вышел один. Близился рассвет, окружающий сумрак синел, тени становились все различимее. Даже виднелись голубые протуберанцы вдали. Только сейчас они казались низвергающимися с неба темно-синими, почти черными водопадами. Оливье издали заглянул в кабину: - Ты один? - Нет. - Почему же они не выходят? - Это не они. Тебе можно довериться, Оливье. Больше друзей у меня в полиции нет. Шнелль и Губач пытались меня прикончить. Но вышло наоборот. Теперь я в твоих руках, Оливье. Он засмеялся: - Их никто не пожалеет, Ано. Будь покоен. - А теперь оставь меня, Оливье. Ты замещаешь меня на заставе до завтра. И ничего не спрашивай: все расскажу потом. - А сейчас? - Еду дальше. - Куда? - До конца с этой машиной. Туда, откуда они выходят. - Не пройдешь. Воздушный заслон. И сила, понимаешь ли, Ано, - сила, которая прижимает тебя к земле. Ты еще не знаешь... - Знаю. Я поднялся в кабину и крикнул все еще недвижимому Оливье: - И никому ни слова до завтра. - А если Бойл? - услышал я. - Скажи: взял отпуск до вечера. Ответа я не услышал. Мартин уже нажал ручной стартер, дверца автоматически захлопнулась, и машина ровно и бесшумно свернула к черным сияющим водопадам. Они двигались нам навстречу, но ничто не останавливало нас; только светлое пятно в темно-синей стене становилось все шире и ярче. - Фиолетовое пятно, - прошептал Зернов. Слов не было. Мы молчали, когда наша черная бесшумная махина прошла сквозь лиловый туман и по глазам ударил выплеснувшийся из ночи день. Как старый библейский Бог, кто-то сказал: "Да будет свет", - и стал свет. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЯТЬ ХЛЕБОВ И ДВЕ РЫБЫ 24. НА БЕРЕГУ "ГЕНИСАРЕТСКОГО ОЗЕРА" Но свет был красный, почти розовый, свет утренней зари, когда еще не взошедшее солнце разливает багрянец по небу. Он окружал нас туманным куполом, вызывая смутно знакомые воспоминания. Машина остановилась сама, и дверцы распахнулись, как бы приглашая нас выйти. Мы выскочили один за другим и даже не заметили, как и куда исчез доставивший нас экипаж. Он просто растаял или провалился сквозь землю, оставив нас посреди розового купола. Я оглянулся: фиолетовая пленка, тугая и непрозрачная, медленно затягивала отверстие в куполе, словно лепестки диафрагмы объектив фотокамеры. Они чуть вздрагивали, как от легкого ветерка, а пятно становилось все меньше и меньше, пока наконец не превратилось в едва заметную точку на матовой стенке купола. А потом и она исчезла, растаяв в красноватом тумане. - Кажется, влипли, - произнес Мартин. Никто не ответил. Мы все еще переживали внезапную потерю свободы. Такое же чувство, наверно, испытывает узник, глядя на тяжелую дверь тюремной камеры, отрезавшую его от мира. Что ждет нас? Как долго пробудем мы в этом пугающе непонятном, но чертовски заманчивом заключении? Что оно сулит нам? Новые приключения в стране моделированных призраков, ворвавшихся однажды не в здешний, а в парижский отель "Омон"? Похоже на то. По крайней мере, по цвету. Глаза уже привыкли к красноватому освещению нашей ни на что не похожей темницы. Метров двадцати в длину, она, если приглядеться, могла показаться выпуклой линзой, разрезанной по диаметру. В нескольких шагах перед нами алый туман сгущался, образуя ровную, без просветов стену. Я говорю - стену, только потому, что у меня нет более подходящего слова. Тонкая пленка на густеющем клее или поверхность изгибающейся желеобразной массы. Я шагнул вперед и протянул руку. Пальцы встретили что-то мягкое, но упругое, как резина. - Фокусы из Сэнд-Сити, - пренебрежительно сказал Мартин, повторив мой жест. - Откуда? - не понял Зернов. - Из Сэнд-Сити. Помните, я писал Юри? Такая же упругая чернота, заполнявшая моделированные дома. Здесь тот же трюк, только цвет другой. - Он слегка прислонился к "стене" и тут же наполовину исчез в ней, как пловец на спине в стоячем пруду. - Осторожно! - предупредил Зернов. - А зачем осторожничать? - весело отозвался Мартин. - Я в таком киселе от полиции прятался. А здесь... Он не закончил. Нелепо взмахнув руками, он провалился сквозь "стену" - только мелькнули ноги в желтых сапогах. Не раздумывая, мы бросились за ним. Было похоже на прыжок в воду: так же сдавила тело влажная тугая среда, так же захватило дыхание, закололо в ушах. Ощущение было настолько сильным, что я невольно развел руками, как пловец, одновременно оттолкнувшись ногами от пружинящего "дна" под "водой". Внезапно пальцы нащупали что-то жесткое и прямое: палка не палка - не разобрал, но судорожно ухватился за это "что-то" и рванулся вперед. Малиновое желе вытолкнуло меня как пробку, чьи-то сильные руки подхватили меня, и я уткнулся носом в серый мундир Мартина. Он по-мальчишески захохотал, радуясь моему приключению: - Гляжу, из стены рука. Тянется, тянется - и хвать меня за локоть. А за ней голова: глаза моргают, морда испуганная, ничего не соображает - в рай или в ад попал. Я неприязненно откашлялся: во рту першило. - Кончай клоунаду. Где Борис? - Я здесь. Зернов тоже возник из стены. - Занятный трюк, - засмеялся он и снова пропал в малиновой гуще. Не скрою, было забавно смотреть, как человек медленно появляется из стены: сначала нога, потом руки, тело, лицо. Зернов остановился, перерезанный пополам красной плоскостью. - Сам себе барельеф, - усмехнулся он и вышел из стены полностью. - Свстозвукопротектор. Великолепная изоляция! - с ноткой зависти резюмировал он - зависти земного ученого к неизвестному на Земле открытию. - Уплотненный воздух? - спросил Мартин. - Не обязательно воздух. Скорей всего, газ или коллоид без запаха. Может быть, тот, который они использовали при моделировании крупных объектов. Например, городов или заводов. - Или отелей, - добавил я. - Скачки с препятствиями и клинок в горле. - А что нам грозит? - безмятежно вопросил Мартин. - Тишь да гладь. Малиновый оазис в царстве волшебников. Оглянись да полюбуйся. Огромный зал, метров сорока в поперечнике, был совершенно пуст. Уже знакомые красные стены его светились изнутри теплым матовым светом, создававшим ощущение вязкости и густоты воздуха в зале. Но ощущение было обманчивым: дышалось здесь легко и привольно, как в лесу или в горах поздней осенью. Зал не был ни квадратным, ни круглым, а неровным и зыбким, словно растекшаяся по стеклу гигантская капля воды. Малиновый газ у стен то сгущался, то снова таял в воздухе, и от этого казалось, что стены дышат. Но самым странным был пол. Он чуть подрагивал через равные промежутки времени, и дрожь эта вызывала на его поверхности мелкие барашки волн, как будто легкий ветерок проносился над черным зеркалом озера. Он и впрямь походил на озеро с неровными пологими берегами, прозрачное по краям и матово-черное в глубине, где даже хороший пловец не достанет дна. Я невольно поежился: меня отнюдь не прельщала сомнительная перспектива очутиться в его, может быть, ледяной воде с ключами и омутами. - Страшновато? - ободряюще улыбнулся Мартин. - Мне тоже. - Он помолчал и прибавил, словно прочел мои мысли: - Как озеро, правда? И ветер свистит в камышах. Я прислушался. Чуть слышный протяжный свист пронесся над колеблющейся гладью озера. Секунду спустя он повторился, стих и снова возник, будто кто-то невидимый, сложив трубочкой губы, насвистывает ритмически несложный мотив. - Это не озеро, - сказал до сих пор молчавший Зернов. Он присел на корточки, пристально всматриваясь в его непрозрачную зыбкую черноту. Потом протянул руку и коснулся его неровной поверхности. Из-под пальцев тотчас же побежали мелкие барашки волн, а свист усилился, окреп на секунду и опять затих. - Знаете, на что это похоже? - Зернов произнес это уверенно, как разгадавший загадку. - На зыбучие пески. Волны и свист... - Он передернулся. - Неверный шаг - и конец. Засосет намертво. - Что же делать? - почему-то шепотом спросил Мартин. - Бежать? - Куда? - усмехнулся я. - И зачем? - сказал Зернов. Сейчас он походил на человека, что-то решившего, но еще колеблющегося. Он стоял, раскачиваясь на носках, с отведенными назад руками. Так стоят перед канавой или ручейком, раздумывая, сможешь ли перепрыгнуть. Потом снова присел на корточки, снова коснулся "озера", прислушался к свисту и вдруг, выпрямившись, быстро шагнул вперед. Я не успел задержать его, а он уже шагал по "воде", уверенно балансируя на ее зыбкой поверхности. - Стой! - хрипло крикнул Мартин. Зернов остановился. Волны, вызванные его шагами, медленно опадали, превращаясь в уже знакомую мелкую рябь. - Зачем? - повторил Зернов и шагнул дальше. - Пошли. Не век же здесь отсиживаться. Переглянувшись, мы осторожно последовали примеру Зернова, ступив на "воду" и убедившись, что она держит, как батут. Не знаю, что испытывал Христос, шагая по зыбкой глади Генисаретского озера, но думаю, что особого удовольствия это ему не доставило. Тугая пленка под ногами то уходила вниз воронкой, то взбучивалась пузырем, и если бы не Мартин, я бы давно растянулся на глянцевых "волнах" этого "озера". А Зернов шел балансируя, словно канатоходец на проволоке, ловко и элегантно, - только шест в руки и на арену. Где-то посреди этой пленки он вдруг остановился и указал под ноги: - Смотрите. Я вгляделся и замер от удивления. Прямо под стекловидной оболочкой "озера" текла и вспучивалась густая огненно-красная масса. Она медленно переваливалась, как под лопастями гигантской мешалки, и на ее поверхности то и дело вздувались и лопались светящиеся пузырьки. - Если б мы были на Земле, - размышлял вслух Зернов, - я бы сказал, что все это похоже на плазму, запертую в магнитной ловушке. Такая штука называется плазмотроном и применяется, например, для химического синтеза... Но мы, к сожалению, не на Земле. По-видимому, он хотел сказать, что земной ученый объяснить этого не сможет, и, не продолжая, пошел вперед. Пленка прогибалась и вспучивалась, а он все шел, и каждый шаг его вздымал ровные гребешки "волн". Мне вспомнился фильм Пазолини: темная гладь Генисаретского озера, лодка с апостолами вдали и черная фигурка Христа. Картина повторялась, только на этот раз в цвете. - Ты что-нибудь понимаешь? - толкнул меня Мартин. - Я - нет. - А он? Я слишком хорошо знал Зернова, чтобы догадаться: он что-то придумал. И, как всегда, хочет сначала проверить догадку, прожевать и переварить ее, прежде чем поделиться с нами. Я объяснил это, Мартину, держась за него, чтобы не упасть. А шли мы, ничего не видя, кроме малиновой стены, такой же, как и у входа в зал, вернее, места, куда провалился Мартин и откуда, как факир из пламени, вышел Зернов. Сейчас он дошел до стены и, обернувшись, поощрительно махнул нам рукой: - Догоняйте! И нырнул в малиновую дымку, издали казавшуюся совершенно непроходимой. На этот раз путешествие сквозь стену показалось мне короче и будничное. Не было ни страха, ни удивления. Я просто шагнул в спрессованный газ и, задержав на минуту дыхание, вышел с противоположной стороны. Вышел и... ничего не увидел. Меня окружал знакомый красный туман, такой же густой и плотный, как на лестнице в парижском отеле "Омон". Я не видел ни Зернова, ни Мартина: может быть, они еще не вышли из газовой стены, а может быть, молча стояли рядом, в двух шагах, и меня тоже не видели. Я поднес руку к глазам. Сквозь красную муть проступили еле заметные очертания растопыренной пятерни. Так видно сквозь черное стекло защитной маски электросварщика. Вся разница заключалась в том, что стекло было красным. - Борис! Дон! - позвал я. - Юри? - Голос Мартина прозвучал сзади. - Ты где? Чья-то тяжелая рука нашла мое плечо, и голос Мартина удовлетворенно произнес: - Нашел! Туман проклятый. - А теперь найдите меня, - воззвал невидимый Зернов. Судя по голосу, его крайне забавляла создавшаяся ситуация. Я пошарил рукой в окружавшем нас малиновом киселе и поймал руку Зернова, ощутив легкое пожатие его пальцев. Он словно говорил мне: "Все в порядке, Юрка. Нам ничто не грозит - сам знаешь..." Да, я знал, что нам ничто не грозит. Знал и то, что мы участвуем в гигантском спектакле, поставленном нашими знакомцами из Антарктиды. Но в качестве кого? Судя по первому действию - актеров. С заранее написанными ролями. Где надо - удивиться. Где надо - испугаться. А сколько актов в этом спектакле? Что будет с его героями? Трагический финал или хэппи энд? Наверняка даже всезнающий Борис не мог бы ответить на эти вопросы. Что ж, подождем. У нас еще многое впереди. Много времени и много событий. Мы стояли, взявшись за руки, невидимые друг другу, топтались и молчали. Каждый мучительно соображал: "Что же дальше?" В общем-то, сомнений не было: надо идти. Стоять и ждать "видения, непостижного уму", явно бессмысленно. Красный кисель придуман не для нас и не минуту назад. Он чему-то служит в этой дьявольской кухне, как и огненная каша под магнитной пленкой "Генисаретского озера". Но куда идти? В какую сторону? Мы оказались в нелегком положении витязей на распутье: направо пойдешь - в беду попадешь, налево двинешься - с бедой не разминешься. Беда не беда, как говорится, но идти наобум было страшновато. Молчание нарушил Зернов: - Стоянка отменяется. Пошли. - Куда? - Куда глаза глядят, если применимо сейчас это понятие. Мы двинулись ощупью, как слепые, крепко взявшись за руки, долго пробуя ногой пол, прежде чем сделать очередной шаг. Невольно вспомнилось когда-то прочитанное: "Я спотыкаюсь, бьюсь, живу, туман, туман - не разберешься..." Сколько времени мы шли? Полчаса? Час? Я перестал ощущать время, как запертый в сурдокамере. Не всякий кандидат в космонавты выдерживает это испытание, оставленный один на один со своими мыслями, страхами и надеждами. Куда мы шли, а вернее, плыли в этом желе, я не знал. Просто шел, механически перебирая ногами, чтоб только не останавливаться, не терять ощущения реальности. Внезапно Зернов, шедший впереди, отшатнулся. - Что случилось? - Некуда дальше - стена. - Так иди сквозь. Это же кисель. - Был кисель. А сейчас резина. Я кулак отшиб. Я попробовал пройти и наткнулся на нечто твердое, как протектор. - Значит, назад под купол? - Подождем, - философски заметил Зернов. - Стена у "Генисаретского озера" тоже не сразу открылась. Повторим опыт Мартина. - Какой опыт? - Прислонюсь. - Он помолчал. - Провалюсь - подам голос. Все на ощупь, как в стране слепых. Небольшое удовольствие для зрячего. - А как вы догадались, что стена именно здесь? - спросил Мартин. - Логически. Если сзади вход, впереди выход. - А если это не выход? - Будем его искать. Перспектива снова бродить в багровом тумане мало прельщала. Я уже хотел было объявить об этом Зернову, как он закричал: - Стена открылась! Скорее! Шаг вперед - и плотный багровый газ снова сменился розовой дымкой, в которой все стало видно - и наши сцепившиеся в тревоге руки, и наши лица, на которых радость боролась с только что пережитым испугом. 25. ШАГИ ПО ЛИЦУ Перед нами был зал, большой и высокий, как закрытый теннисный корт стадиона "Динамо". Холодный и мрачноватый, он освещался множеством нелепых светильников, в беспорядке расставленных на полу. Они напоминали бесформенные мешки, набитые чем-то вязким и блестящим, как рыбья чешуя. Она и была источником этого холодного серебристого света, позволявшего видеть привычно красные стены зала, его неровный, но твердый пол и растекшееся золотое пятно посреди, такое большое, что казалось, здесь вылили, по крайней мере, цистерну золотой краски, которой подновляют изделия из папье-маше в декорационных мастерских Большого театра. Не скрою, это было красиво: мерцающие серебряные фонари и гигантская золотая монета, небрежно брошенная Гулливером на черный пол Лилипутии. - Усиление пульсации, - подметил Зернов. - Что это? Начало нового действия? - Ты о чем? - "Мешки" пульсируют. Я присмотрелся. "Мешки" действительно пульсировали, но не все и по-разному. Пульсация одних походила на равномерное и медленное дыхание, словно в них периодически то накачивали, то выпускали воздух. Другие "дышали" часто и неровно, а серебристое сияние в них в такт этим "вздохам" то усиливалось, то слабело, почти угасая. Лишь еле заметные искорки пробегали тогда по гладкой коже