"мешка". - А вдруг они живые? - насторожился Мартин. - Любопытная штука, - продолжал, не слушая его, Зернов. - Посмотрите-ка сюда: у стены, третий слева. С третьим слева "мешком" происходило действительно что-то странное. "Дыхание" его стало мелким и частым, вероятно, больше ста "вздохов" в минуту, а мерцающее сияние превратилось в ровный, особенно яркий свет. И оно все усиливалось, а "мешок" уже не дышал, он словно подскакивал на месте, и скачки с каждой секундой становились все отчетливее. И вдруг он, сорвавшись с места, большими прыжками стал продвигаться вперед, лавируя между светящимися собратьями. Он направлялся к золотому пятну, с каждым разом удлиняя прыжок. Зернов схватил меня за руку и даже пригнулся, наблюдая за ожившим светильником. - Сейчас, сейчас... - бормотал он, - ну, еще немного, еще... И, словно услышав его слова, "мешок" сделал гигантский прыжок, точно опустившись на золотое пятно. Пульсация его тут же прекратилась, он вспыхнул уже не серебристым, а белым, как от накала, светом - и пропал. Загадочно и бесследно, будто его не было и в помине. - Финис, - по привычке сказал Зернов. - Ну а где следующий? Он явно не удивился ни поведению взбесившегося "мешка", ни его загадочному исчезновению. В глазах его я читал только любопытство - не праздное любопытство зеваки, охочего до необычных зрелищ, а пытливое любопытство ученого, встретившегося с Неведомым. - Куда же он делся? - спросил Мартин. - Сгорел в пещи огненной, - сказал я. - Она же холодная. - А ты пощупай. - Что-то не хочется, - засмеялся Мартин. - И не советую, - вмешался Зернов, - не подстрекай, Юра. Все здесь сложно, необычно и небезопасно. Может быть, даже очень опасно. Экспериментировать не будем, тем более что готов еще один подопытный кролик. Еще один "мешок" в точности повторил действия своего предшественника. Так же медленно разгорался, лихорадочно пульсируя и подпрыгивая, так же бодро допрыгал до середины золотого пятна, так же вспыхнул напоследок и пропал, не оставив ни гари, ни копоти. - Мне кажется, - заметил Зернов, - что воздух у пятна должен нагреваться. - Почему? - Давай проверим. - Может быть, не стоит, - нерешительно возразил я. - Кто знает, что это за фокусы! Но Зернов уже пробирался к золотой кляксе, лавируя среди агонизирующих "мешков". - Так и есть. - Он обернулся и помахал нам рукой. - Жара, как в парилке, и никаких ужасов! Я последовал его примеру и сразу почувствовал, как нагревается воздух. - Как ты догадался? - крикнул я Борису. - Оно действительно горячее. - Опять промазал, - усмехнулся он. - Пятно само по себе отнюдь не горячее. - Он тронул ладонью край золота. - Ледышка. Горяч только воздух. - Странно. - Не очень. Телепортация сопровождается выделением большого количества тепловой энергии. Воздух мгновенно нагревается. - А откуда ты взял, что это телепортация? - Не знаю, - осторожно ответил Зернов. - По-моему, похоже. Впрочем, можешь выдвинуть встречную гипотезу. Я благоразумно промолчал: попробуй поспорь с Борисом, а его внимание уже отвлек новый "подопытный кролик", прыгающий к золотому центру. Приземлившись, он ярко вспыхнул и тоже исчез. Воздух над золотом накалился еще сильнее. - Видишь? - обернулся Зернов. - Один - ноль в мою пользу. Я начал подыскивать в уме собственную гипотезу, которая могла бы опровергнуть всезнайку, но Мартин опередил меня. - Они сгорают? - спросил он. - "Мешки"? Нет, конечно. Они сейчас где-нибудь в соседнем цехе, продолжают цепь превращений. - Почему превращений? - Потому что это процесс производства. "Мешки" могут быть и машинами, способствующими эволюции материи, образующей на конечном этапе нужный продукт, а могут быть и самой материей, претерпевающей какие-то изменения в ходе процесса. Впрочем, это только домысел, а не гипотеза. - А свет? Вспышки? - Побочные явления. Может быть, действующая часть физико-химического процесса. Кто знает? Я - пас, как говорится. Мартин подумал и спросил. Именно то, что мог спросить Мартин: - А человек может пройти телепортацию? - Вероятно. Только я бы не рисковал. - А я рискну, - сказал Мартин и, прежде чем мы успели остановить его, одним прыжком очутился в центре золотого пятна. "А если вспыхнет?" - ожгла страшная мысль. Но Мартин не вспыхнул - он просто исчез. Все произошло в какие-то доли секунды: был человек - нет человека. Только горячий воздух дрожал и отсвечивал над золотым подобием круга, прихотливо искажая очертания серебристо поблескивающих "мешков". Помню, что я кричал и вырывался из рук Зернова, а он удерживал меня и шептал какие-то успокаивающие слова. Я их просто не слышал, томимый одним желанием - догнать Мартина. А потом я сидел на холодном полу, бессмысленно вглядываясь в багровую дымку зала, а Борис все еще что-то говорил мне, и опять слова не доходили, угасая где-то на полпути. Я поднял голову и посмотрел в его близорукие глаза. Возможно, мне показалось, что в них стояли слезы. Впрочем, наверное, только показалось. - Что ты говоришь? - выдавил я сквозь зубы. - Идти, говорю, надо. - Он разговаривал со мной, как с больным ребенком. - Искать надо. Мартин жив. Где-то он ждет нас. - Где? Под золотым пятном? Значит, туда? - Нет. Другим путем. Я убежден, что найдем. Живого и невредимого. Верил ли он сам тому, что говорил, не знаю. Но и мне хотелось этому верить. Шагнем куда-нибудь и вдруг услышим смех и самоуверенное, как и всегда у Мартина, восклицание: "Рано хороните, мальчики. Даже бывшие летчики так просто не подыхают". Слишком дорого пришлось заплатить за то, чтобы мы поняли, как близок стал нам этот парень, иногда утомлявший, подчас раздражавший, но всегда готовый прийти на выручку, - друг, на которого можно положиться в беде. Расхождений у нас с Зерновым не было - мы думали о Мартине одинаково. - Надо искать. Юра, - повторил он. Я тяжело поднялся, опираясь на его руку. Не оглядываясь и не разговаривая, мы подошли к стене и прошли сквозь нее, как и раньше, уже в четвертый раз на нашем пути. В соседнем пространстве Мартина тоже не было. Пустой и неприветливый зал, пожалуй, больше предыдущего походил на заводской цех - старый цех с тусклыми, грязными окнами, откуда давно вынесли все оборудование. Мне почудился даже запах пыли и ветоши, сгустившийся в темных холодных углах. - Не туда вышли, - вырвалось у меня. - Помолчи, - предупредил Зернов. Откуда-то из глубины этого замкнутого пространства доносилось нараставшее гудение, нарушая сонную, неподвижную тишину, словно где-то поблизости работали спрятанные или просто невидимые машины. - Что это? - Помолчи, - повторил Зернов. Сейчас он походил на охотника, почуявшего добычу. Но "добыча" опередила его. Внезапно вспыхнул ярчайший свет. Даже ярчайший - не то слово: вспыхнули тонны магния или взорвалась бесшумная бомба. Пол отвалился назад, стены качнулись и сдвинулись над нами, угрожая опрокинуть и раздавить. Я оперся руками на ускользающий пол, но не удержался и пополз вниз, как на палубе суденышка в двенадцатибалльный шторм. А пол уже изогнулся горбом и встал на дыбы. Я тоже вскочил и закачался, нелепо размахивая руками. "Мир вывихнул сустав", - вспомнил я Шекспира. Все было вывихнуто в этом мире - и кости и мускулы. - Борис! - кричал я. - Борис! - Но крик мой тонул в непрерывном гуле, сменившем безмолвие взрыва. Наконец я очень удачно докатился до того, что мы называли стеной, поднялся опять и, с трудом сохраняя равновесие, огляделся вокруг. Зернова я не увидел: должно быть, он все еще боролся с "приливами" и "отливами" пола; они утихали помаленьку, да и гудение постепенно стихало, превращаясь в прежний "рабочий шум". В зале образовался добрый десяток воронок, гасивших кульбиты пола, и с каждым новым кульбитом в воронках зажигались сотни ячеек, будто зеркальных стеклышек, которыми оклеивают картонные шары в школьных физических кабинетах. А в центре зала растекалось по полу золотое пятно - пятно-двойник или, по крайней мере, близнец того, в котором исчез Мартин. Я медленно пошел вдоль стены, не отрывая глаз от ближайшей воронки, в зеркальном нутре которой, как в ванночке с проявителем, проступали расплывчатые контуры человеческого лица. Я знал, чье это лицо. Я знал, но не верил глазам, настолько нелепым и страшным было то, что отражалось в сотнях зеркальных ячеек пятиметровой радужной ямы. Вернее, не отражалось, а подымалось откуда-то из глубины Зазеркалья, гримасничая и подрагивая, как отражение в мутной речной воде. Это было лицо Дональда Мартина, плоское, как лица на полотнах Матисса, увеличенная раз в десять маска без затылка и шеи. Она подмигивала, кривлялась, беззвучно открывая перекошенный рот, и все наплывала и разрасталась, пока не заполнила целиком граненую линзу воронки. Я невольно зажмурился, втайне надеясь, что это галлюцинация, что кошмар исчезнет, но он не исчез, не растаял в багровом тумане. Гигантская маска Мартина по-прежнему кривлялась под ногами, и я тщетно пытался прочитать что-либо в ее огромных глазах. - Юрка, сюда! Я вздрогнул и обернулся. Зернов стоял в нескольких метрах от меня, вглядываясь в глубь другой, такой же зеркальной воронки. Я знал, что он видит в ней и что чувствует. "Вдвоем разберемся скорее, да и легче будет вдвоем-то", - подумал я и, не раздумывая, побежал, подскакивая на прыгающем полу. Ни тревоги, ни страха в глазах его я не прочел - они смотрели на меня спокойно и рассудительно. - Ты бы рискнул объяснить все это? - спросил он меня, а когда я заглянул в воронку, нетерпеливо добавил: - Ты кругом посмотри. В превеликом множестве таких же радужных воронок вокруг нас отражалось то же многократно повторенное лицо Мартина. Искаженное до неузнаваемости, как в кривых зеркалах комнаты смеха, оно беззвучно кричало множеством ртов, словно умоляло о помощи. Я сказал - беззвучно, потому что тишина окружала нас, стихло даже монотонное гудение, сопровождавшее внезапное рождение лица. - Может быть, оптическая иллюзия? - задумчиво предположил Зернов. Он протянул руку к маске Мартина. Я невольно вздрогнул - лицо дернулось, отшатнулось, словно испугалось безобидного жеста. Борис поспешно убрал руку, и лицо снова начало расплываться и подрагивать. - Нет, не иллюзия, - сказал Зернов, - оно реагирует на внешние раздражители. - Значит, он жив? Зернов укоризненно взглянул на меня. Лицо его осунулось и потемнело. - Зачем ты спрашиваешь? Я не хочу, не могу думать иначе! Он снял очки, усталым движением протер глаза и снова стал прежним Борисом, спокойным и невозмутимым, каким я привык видеть его на конференциях, дружеских собеседованиях и даже в тревожных встречах с призраками из Сен-Дизье. - Мне думается, - сказал он, - что эта линза не что иное, как своеобразный телеглаз с эффектом присутствия. - Чьего присутствия? - Нашего, Юрка. Мартин сейчас где-то в другом месте, может быть, далеко: кто знает, какова протяженность автоматических линий их производственного процесса? Попал он туда не по законам евклидовой геометрии. Что такое нуль-переход, какими физическими законами он обусловлен, наша наука не объяснит. Раз - и ты в другом месте! А нас видишь. И даже пытаешься говорить с нами. Так и Мартин. Иначе всей этой чертовщины объяснить не могу. - А воронки? - Вогнутые линзы? Телеэкраны. - Значит, он нас видит? - Конечно. Ты заметил, как он отшатнулся, когда я протянул руку к его лицу? - Так ведь... зеркало, - нерешительно возразил я. - Стекло, как в телевизоре. - Человек, сидящий у телевизора, не испугается даже пистолета, наведенного на него с экрана. Телевизор не создает полного эффекта присутствия. А Мартин испугался, вернее, просто отшатнулся - естественная реакция человека, которому тычут в лицо. Вполне возможно, что не только видит, но и с интересом прислушивается к нашей беседе. Как мне хотелось, чтобы Зернов оказался прав, и кто мог знать, что даже верные в основе предположения не всегда приводят к желаемым выводам? А он, увлеченный вероятностью гипотезы, продолжал все более убежденно: - Представь себе автоматическую линию - пусть автоматы будут и не такими, какими мы их знаем у себя на Земле, - но линия есть, и она контролируется каким-то вычислительным устройством. Пока все идет нормально, устройство это не вмешивается в деятельность автоматического потока. Но вот что-то нарушило ритм работы, и центр мгновенно отключает линию, пересматривает всю систему в поисках ошибки. Аналогия проста: "мешки" - это сырье или автоматы завода, а Мартин - ошибка, дополнительный фактор. И вот мозг завода, это неведомое нам вычислительное устройство, выключает систему, стараясь найти и поправить ошибку, то есть... - Он замолчал, пораженный внезапной догадкой. - Не заикайся, - подтолкнул я его. - То есть Мартин должен вернуться тем же путем... Как я раньше не догадался! Он снова заглянул в воронку и застыл. Лицо Мартина в ней бледнело и расплывалось, как изображение на телеэкране, а вместе с ним бледнело и гасло белое свечение воронки. В зале становилось заметно темнее, лишь багровый туман у стен светился изнутри, как еще не погасший камин. - Линзы гаснут, - сказал Зернов. Лицо в воронке уже почти исчезло, оставались только смутные контуры, но и они пропали, как круги на воде. Погасла и сама линза: теперь она казалась глубокой ямой на земляном полу. Он походил сейчас на скошенный осенний луг, покрытый странными черными воронками. - Смотри! - воскликнул Зернов. Я взглянул и обомлел: в центре уже потускневшей золотой кляксы лежал Мартин. Автоматы его возвратили. 26. СХВАТКА С НЕВИДИМКАМИ Он даже не застонал, когда мы бросились к нему и начали тормошить, пытаясь привести в чувство. Глаза его были закрыты, губы сжаты, даже дыхания не было слышно. Зернов торопливо расстегнул ворот его рубашки и приложил ухо к груди. - Жив, - облегченно вздохнул он. - Просто шок. Вдвоем мы перенесли его на более ровный пол, подложив под голову мою куртку. Он по-прежнему лежал без сознания, но щеки уже розовели, а ресницы чуть вздрагивали, как у человека, просыпающегося после крепкого сна. В окружающую тишину снова ворвалось знакомое монотонное гудение. Зал оживал. Вновь вспыхнули радужные воронки-линзы, и совсем было погасшее золотое пятно слабо осветилось изнутри ровным, будто струящимся светом. - Ошибка исправлена, - усмехнувшись, сказал Зернов. - Производственный процесс продолжается, линзы горят, дополнительный фактор лежит без сознания... - Вношу поправку, - перебил я, - дополнительный фактор уже очнулся. Мартин тяжело повернулся, неловко шаря руками по полу, потом открыл все еще не понимающие глаза и сел, никого и ничего не узнавая. - Сейчас спросит: где я? - шепнул мне Зернов. - Где я? - хрипло спросил Мартин. - На заводе, - с иронической ласковостью пояснил я. - Все на том же, где вы, сэр, сунули голову под приводной ремень. - Какой ремень? - не понял иронии Мартин. - Я чуть не сдох, а они шутят. Поглядите как следует. Я жив или нет? Руки и ноги целы? Я уже ничему не верю. Глазам не верю, щипкам не верю... - Он ущипнул себя и засмеялся. Но смех был невеселым. - Ведь я себя не видел, ни рук, ни ног. И вообще ни черта, кроме вас: отовсюду - спереди, сзади, сверху, снизу - ваши рожи, как в кривом зеркале. - Погодите, Мартин, - остановил его Зернов. - Не все сразу. Начнем с пятна. Мы присели рядом на корточки, готовые выдавить из него все, что можно. - С пятна? - переспросил он. - Можно и с пятна. Шагнул на эту золотую размазню - и пропал. - Это мы видели. - Что вы видели? - обозлился Мартин. - Фокус вы видели. А я действительно пропал, для себя пропал. Растаял. Ничего не вижу, ничего не могу - ни встать, ни сесть, ни пошевелиться, ни крикнуть. Голоса нет, языка нет, и вообще ничего нет, только мысли ворочаются. Значит, думаю, жив. - Понятно, - сказал Зернов, - сознание не угасло. А потом увидели? - Да еще как! Весь зал с разных точек одновременно. И вас тоже. Каждое ваше движение - до мелочей. Даже как волосы на голове шевелятся, как губы дергаются - и все искажено, искривлено, изуродовано. Вы руку вытянули - она в лопату вырастает. Шагнули вперед - и вдруг сломались, пошли волнами, как отражение в воде. Я плохо рассказываю, но поверьте, мальчики, все это было страшно, очень страшно, - прибавил он совсем тихо. Но Зернова не удовлетворило рассказанное. - Попробуем уточнить, - нетерпеливо проговорил он, - вы шагнули в эту золотую лужу и сразу вошли в состояние умноженного видения. - Не сразу, - возразил Мартин. - Зрение возвращалось постепенно: окружающее возникало не резко, расплывчато, а потом все ярче, как в проявителе. - Долго? - Не помню. Минуты две-три. - Совпадает, - удовлетворенно сказал Зернов. - Ваше лицо в этих линзах-воронках тоже проявлялось две-три минуты. - Мое лицо? - удивился Мартин. - Ваше. Вы видели нас, мы - вас. Вероятно, линзы или воронки - это своего рода телеинформаторы. - Он повернулся ко мне. - Помнишь аналогию с заводом-автоматом? Ошибку их контрольное устройство нашло сразу, вернее, причину ошибки. Лицо на сигнальных экранах - это информация о нарушенной связи в цепи логических действий системы. Так сказать, сигнал о неисправности. Все, что говорил Зернов, казалось вполне логичным, но очень уж по-земному. Только в этой логически обоснованной картине не хватало одного пункта. - Для кого предназначалась эта информация? Зернов ответил быстро, почти не задумываясь: - Для нас. Сегодня мы - их контролеры. Не случайные, а облеченные всеми полномочиями. Впрочем, и нарушение произошло по нашей вине: Мартин склонен к рискованным экспериментам. Мартин смущенно рассмеялся: - Я хотел рискнуть. Думал, найду проход... Мы же ничего не знаем, что здесь творится. - Кое-что знаем. И кстати, не без вашей помощи. Только в будущем воздержитесь от подобных опытов. Говорю категорически. - Слушаю, шеф. - Мартин без всякого наигрыша вытянулся по-военному и откозырнул. Он был великолепен в своем золотогалунном мундире, правда немного помятом в последнем его приключении, но все же невообразимо эффектном. Мы засмеялись. - Смеетесь, - обиделся Мартин, - а что все-таки произошло со мной, так и не объяснили. Клиническая смерть с последующим воскрешением? Растворение тканей? У нас на Земле телепередачи происходят менее загадочно. Зернов ответил не сразу и без прежней уверенности: - Не знаю, Дональд. Буду знать - объясню. - А уверен, что будешь? - Это уже вмешался я. - Уверен. От нас ничего скрывать не собираются. Пожалуй, я и сам в это поверил. Недаром так легко открывались перед нами и фиолетовые ворота купола, и красные стены цехов. Мы могли идти в любую сторону - вправо, влево, стены раздвигались перед нами даже без заветного "Сезам, отворись". Конечно, нам не гарантировалась веселая экскурсия с безвредными аттракционами: неземная техника эта не была рассчитана на вмешательство человека даже в роли свидетеля-экскурсанта. Возвращение Мартина - удача. А таких удач много не будет. У меня до сих пор побаливает рубец на горле, оставленный жестокой шпагой Бонвиля - Монжюссо. "Облака" слишком поздно замечают наши реакции. Со сдвигом по фазе. И очень часто за этот сдвиг приходится расплачиваться собственной шкурой. И за знание тоже надо платить, хотя бы участием в опасных аттракционах. Один из таких аттракционов начался сразу же после того, как мы покинули "цех радужных ям". Красная стена легко пропустила нас сквозь себя, и мы очутились в широком коридоре, конец которого тонул в уже привычном малиновом полумраке. Но странное дело: ощущение тяжести, возникшее в проходе сквозь багровый кисель стены, не исчезло. Тяжесть навалилась откуда-то сверху, пустяковая - каких-нибудь две-три десятых "же" сверх нормы, - но с каждым шагом она становилась; все ощутимее, словно в рюкзак, подвешенный за плечи, какой-то шутник подкладывал кирпичи. И с каждым шагом мы сгибались все ниже, и каждый "кирпич" уже давался с трудом. С трудом разогнувшись, я вопросительно посмотрел на Зернова, но тому было явно не до ответов на мои школярские "почему". Он тяжело дышал, еле двигался и плохо видел, поминутно протирая запотевшие стекла очков. Но даже это давалось ему не легко: шагнув, он останавливался, опираясь на мое плечо и в свою очередь давая мне отдохнуть. Что и говорить, наш товарищ не был спортсменом, если не считать первого разряда по шахматам, но манипуляции с шахматными фигурами мускулатуру не развивают. Тут на помощь подоспел Мартин. Вдвоем мы рванули Зернова назад. - Куда? - запротестовал он. - Вперед. Сейчас они снимут перегрузки. - Нет, Борис, - возразил решительно Мартин. - На этот раз сезам не откроется. Пять "же". Как на центрифуге. Он, единственный из нас, держался молодцом - сказывалась летная практика, - но и у него отвисли щеки и отекла шея. И он понимал, что дальше мы не пройдем. То, что он сделал, было, пожалуй, наиболее верным в создавшейся обстановке. Как в хоккейной баталии, он всем корпусом отшвырнул нас с Зерновым назад к стене. Здесь было полегче. Я растянулся рядом с притихшим Борисом и вздохнул свободнее. - Подождем, - сказал Мартин, - снимут перегрузки - так мы заметим. А спешить незачем. Да мы и не могли. Силы возвращались постепенно, с уменьшением тяжести. Через две-три минуты, показавшиеся нам вечностью, стало легче дышать. Мы переглянулись с Мартином и, подхватив под руки Бориса, помогли ему встать. - Идти сможешь? Вместо ответа он молча шагнул вперед. Мы с Мартином, бок о бок с ним, двинулись не отставая. Тяжесть совсем исчезла, и даже ветерком как будто пахнуло, свежим таким и солоноватым, как утренний бриз где-нибудь под Одессой. Только здесь была не Одесса, и загадочный ветерок нас не успокоил, а напугал. - Откуда? - спросил я чисто риторически, зная, что мне все равно никто не ответит. Никто и не ответил. Вместе с ветерком из глубины коридора доносился и еле слышный звук - не то свист, не то шуршание, словно ветерок по пути шелестел в камышах. Не безобидно шелестел - тревожно. Кто-то предостерегал нас или угрожал, приказывал отступить, вернуться, не переходить какой-то неведомой нам границы. И вдруг не Мартин, который обычно рисковал первым, а я самонадеянно шагнул вперед. И получил сильнейший удар под ложечку, причем так больно и неожиданно, что согнулся вдвое, судорожно скривив рот: даже дыхание перехватило. - Что с тобой? - удивился Мартин. Он не успел продолжить, а я ответить. Нелепо взмахнув руками, он отлетел назад и грохнулся навзничь. Что было с Зерновым, я не видал: новый удар, на этот раз по ногам, бросил меня в нокдаун. И самое интересное: мы не видели нападающих. Невидимка наносил удары, а мы валились как чурки. Преодолевая тупую боль в затылке, я снова поднялся, готовый к отпору. Мартин стоял рядом, ощупывая челюсть. - Не вывихнул? - Цела. Посмотри, что с Борисом. Зернов лежал поодаль ничком и, по-видимому, без сознания. Невидимка сбил и его. А может, их было несколько? И почему "было"? Они же, наверное, перед нами. Я протянул руку и встретил воздух. Шагнул к Зернову - и новый удар едва не свалил меня опять. Но я уже был подготовлен психологически и ответил ударом... в воздух. А юркий невидимка полоснул меня по спине сверху вниз с оттяжкой, как плеткой с металлическим наконечником. Мне показалось, что ремень рассек и мундир, и рубаху и даже кожи на спине уже нет. Я обернулся, и в глазах потемнело от боли: невидимка ударил меня в лицо. Этот удар был последним: колени у меня подогнулись, и, уже теряя сознание, я инстинктивно вытянул вперед руки, чтобы, падая, не разбить голову. Очнулся я оттого, что кто-то мягко, но настойчиво хлестал меня по щекам. Открыв глаза, я увидал над собой встревоженные лица Зернова и Мартина. - Каков нокаут! - подмигнул мне Мартин. - Пять минут привожу тебя в чувство. - Что это было? - спросил я, еле ворочая языком. - Поля, - коротко ответил Борис. - Силовые поля с определенной концентрацией направления. - Для чего? - Полагаю, не для нашего развлечения. Я только поежился от боли: все тело ныло, как после крепкой тренировки на ринге. - Незачем было лезть в драку, - наставительно заметил Мартин. - Они лежачих не бьют. Вот я и отлеживался, пока они не исчезли. - Их уже нет, - коротко пояснил Зернов, помогая мне встать. - И перегрузок нет. Путь свободен. Зернов ошибался: впереди был тупик - красная стена, как и в начале коридора. Пройдем мы ее или нет? 27. ИДИЛЛИЯ Прошли, но с трудом. Стена оказалась покрепче прежних - жесткая плоскость с ничтожной упругостью. То ли в механизме проходимости что-то заело, то ли нас действительно не хотели пускать, но проторчали мы в коридоре довольно долго. Открылся проход внезапно, когда мы, меньше всего ожидая этого, уселись перед ним, чтобы обсудить положение. Да и открылась стена по-иному, не размякла, а растаяла, оставив в воздухе лишь розовый туман. То, что открылось за ней, показалось бредом, галлюцинацией, волшебным миражем в красной пустыне. Впрочем, и пустыни не было, не только красной. Перед нами расстилалось зеленое поле, расшитое бело-розовыми стежками клевера и золотистыми пятнышками ромашек. Обыкновенное земное поле, широкое и холмистое, как в Швейцарии или в Подмосковье у Звенигорода. И голубая речушка вдали, почему-то очень знакомая, и виданный-перевиданный проселок, сухой и пыльный, с накатанными колеями от полуторок и трехтонок. Даже мост через речонку - не бетонный и не стальной - встречал знакомыми нетесаными бревнами. А за рекой, за дорогой - что за наваждение! - паслись коровы, белые, рыжие, пятнистые, с колокольчиками на шее, с надпиленными рогами, меланхоличные, разомлевшие от жары. И уже совсем далеко виднелась темно-зеленая полоска леса, не похожего на здешние даже издали. И все-таки в пейзаже было что-то странное и чужое. Я сразу понял что: не было следов человека и его дел. Ни телеграфных столбов вдоль дороги, ни линии высоковольтной передачи, ни пастуха с подпасками, ни удочек, закинутых над черными заводями, ни грузовиков на дороге, ни путников - никого. Из коридора в поле вели ступеньки - деревянные, щербатые, потемневшие от времени и дождей. Они противно скрипели под ногами. Я первым ступил на траву, побежал навстречу теплому ветерку и крикнул: - А ну сюда! И осекся. Зернов и Мартин уже сошли со щербатых ступенек, но еще не видели, что и ступеньки, и розовая вуаль стены, и коридор за ней, и вообще все, что могло хоть приблизительно напоминать покинутый нами завод, - все исчезло. Позади простиралось то же поле, и дорога, поворачивая прихотливой петлей, ползла к горизонту с такой же полоской леса. Это было так страшно, что я вскрикнул. Мартин потом говорил, что у меня был вид человека, узревшего привидение. Не знаю, как выглядел я, но у Мартина с Зерновым вид был не лучше. - Трансформация интерьера, - задумчиво произнес Зернов, - как в Сен-Дизье, - и замолчал. Мы не знали, радоваться нам или плакать. Радоваться идиллическому концу нашего путешествия - а впрочем, конец ли это? - или плакать по так и не открытой тайне завода. Мы сидели на росистой траве и молчали. Не помню, сколько прошло - полчаса, час, не хотелось ни думать, ни говорить: слишком резким был переход от сверхпроходимости и невидимок к этой зеленой идиллии. Но Зернов оставался Зерновым; он посмотрел на часы и сказал: - А солнце-то бутафорское. Мы поглядели на солнце и ничего не поняли: солнце как солнце - желтое, пламенеющее, с белесым ореолом вокруг диска. - Я уже давно слежу за ним, - продолжал он. - Не сдвинулось ни на метр. Висит, как люстра. - Как ты это заметил? - спросил я. - По тени. - Он указал на тоненькую тень от ножа Мартина, упиравшуюся точно в стебель ромашки. - Как была, так и осталась. - А нож откуда? - Я воткнул, - подал голос Мартин. - Сидеть неудобно было - мешал. - А я еще обратил внимание на тень от ножа, - засмеялся Зернов. - Очень уж точно она в ромашку пришлась. А потом случайно взглянул: на том же месте лежит, ни на миллиметр не сдвинулась. - Он снова засмеялся беззаботно и весело, как будто его ничуточки не удивляло ни исчезновение завода, ни загадочное поведение солнца. - Не понимаю, чему ты радуешься. - Ясности, Юрий, ясности. - Он вытащил из земли нож, щелкнул тоненьким лезвием. - Ничто не исчезло и не растаяло. И никуда мы из завода не выходили. Просто перешли в следующий цех сквозь очередную неправдоподобную стену. И не наша вина, что этот цех оказался таким... обычным. И травка, и коровки... - Тоже бутафорские? Я не включался в игру. А он продолжал с этаким гидовским превосходством: - Почему бутафорские? Настоящие. Только солнце иллюзорное, а все остальное - и лужок, и буренки - вполне добротная модель. Даже молока, я уверен, можно попробовать. Ну, кто умеет доить коров? Вызвался Мартин: приходилось у отца на ферме. Я с детства побаивался коров и не рискнул бы пройти сквозь стадо, но эти буренки так равнодушно встретили нас, что и я осмелел. А Мартин и совсем бесстрашно ощупывал набухшее вымя. - Давно не доены, - сказал он. Зернов не удивился: - Так и должно быть. Он по-прежнему говорил загадками, ничего толком не объясняя. Я так ему и сказал. - Не обижайся, - улыбнулся он. - Я и сам еще не все понимаю. А непрочными гипотезами бросаться не хочется. Мы подошли к Мартину, уже попробовавшему молока от флегматичной пеструшки. Попробовали и мы, благо ведро оказалось под боком, словно невидимые хозяева предвидели и такую возможность. И молоко оказалось настоящим, вкусным, жирным и теплым - чудесное парное молоко от ухоженной коровы. Не хватало лишь доброго каравая с хрустящей корочкой сверху. Вероятно, Мартин подумал о том же, потому что спросил: - А если нас продержат здесь не день и не два, что есть будем? - Думаю, и об этом позаботятся, - сказал Зернов. Он пристально всматривался в березовую рощицу поодаль - левитановский холст, спроецированный в трехмерное пространство. Что-то похожее на стог сена высилось на опушке. - Может быть, шалаш? - предположил Мартин. Но вблизи шалаш оказался погребом, старым, но прочным, какие строят рачительные хозяева. Тяжелая, почерневшая от времени дверь была чуть приоткрыта, а из щели несло сыростью. Мы распахнули ее, и к запаху сырости присоединился запах винного погребка. Древние ступеньки, покрытые сизой плесенью, приглашали спуститься. "Сойдем?" - спросил взгляд Мартина. "Сойдем", - кивнули мы, и все трое, заинтригованные новой загадкой, подошли к другой двери, уже под землей. Она тоже была приоткрыта. Мартин чиркнул было спичкой, но Зернов остановил его: - Не надо. Там свет. Дверь открылась почти без усилий, пропустив нас в большой длинный зал с низкими темными сводами. Пять-шесть свечей, расставленных где попало, слабо освещали часть каменной кладки, сырой земляной пол и вдоль стен, одна на одну в три яруса, огромные смоляные бочки. В тусклом, неверном свете чуть поблескивали медные краны, а над ними на крепких днищах бочек белой масляной краской кто-то вывел порядковые номера. Видимо, зал был чем-то вроде дегустаторской, если в бочках действительно "отдыхало" вино. Разные номера, разные индексы, разные вина. А между бочками темнел проход, широкий и длинный. - Любопытно, что там в бочках? - спросил я. - Вино, - сказал Мартин. - Не убежден. Почему ты решил, что в бочках вино? - А что? - Все, что угодно: вода, спирт, масло. - Или вообще ничего нет, - добавил Зернов. Я постучал кулаком по днищу бочки. Ответил сухой и короткий звук. - Полна. - Теперь только попробовать содержимое, - облизнулся Мартин, - и спор разрешен. Ну, кто пробовать будет? - Никто, - оборвал Зернов. - Хватит рискованных экспериментов. Меня больше интересует, что над нами. - Как - что? - не понял Мартин. - Небо, трава, коровы. - Мне бы вашу уверенность, - усмехнулся Зернов и полез наверх. На последней ступеньке он остановился: - Готовы? - и открыл дверь. В погребе сразу стало светло. Мы с Мартином переглянулись: все, мол, ясно. Хоть и бутафорское солнце, но светить - светит! И коровы, вероятно, пасутся. 28. ШАЛОСТИ СПЕКТРА Но не было ни коров, ни солнца. И сельского пейзажа не было. И свет был не дневной. Мы снова оказались в гигантском цеху. Пылали печи, в их раскаленных духовках можно было зажарить целого быка, не заботясь о разделке туши. Длинные языки пламени лизали металлические решетки заслонок, а за ними ухали и трещали, сверкая фейерверком искр, могучие бревна, срубленные в лесу каким-нибудь легендарным Полем Беньяном. Это пышное празднество огня освещало поистине лукуллово великолепие: на длинных столах у печей в беспорядке были навалены туши баранов, индейки, цыплята, рябчики, куропатки. Разноцветными грудами высились багряные, плотные помидоры, пупырчатые огурцы, бело-зеленые головки цветной капусты, золотистые ядра лука, заостренные столбики розовой моркови - чего только не было в этой овощной лавке! Да разве только овощной? Белые конусы сахарных голов, слежавшиеся глыбы поваренной соли, зеленые бутыли с растительным маслом, пузатые глиняные горшки со сметаной и молоком. А фрукты! Я нигде не видал такого множества отборнейших фруктов: красно-желтые яблоки, полированные дыни, похожие на мячи для игры в регби, полосатые арбузы - только-только из Астрахани, клубника в корзинках, груши, светящиеся, как электрические лампочки... Когда-то я читал книгу, герой которой проникал в висевшую на стене картину. В какую картину мы попали - Рубенса или Снайдерса, - я не знал, но ощущение ирреальности, искусственности не покидало меня. Казалось, что мы смотрим спектакль из жизни современников Гаргантюа и Пантагрюэля, когда они, проголодавшись, съедали по барану в один присест, а не вертели брезгливо бифштекс по-деревенски. Мы стояли у истоков пира, Пиршества с большой буквы, об искусстве которого давно забыли в нашем суетливом веке столовых самообслуживания. - Ну и ну! - Мартин даже языком прищелкнул. - Жили же люди! Я машинально отметил, что он сказал "жили", а не "живут": он тоже не связывал эту кухню гурманов с нашими днями. Но откуда она появилась там, где еще недавно бродили коровы по нескошенной траве и текла обыкновенная, а не молочная река, с илистыми, а не кисельными берегами? И почему Зернов догадался о предстоящей смене декораций в этом спектакле? - Почему? - усмехнулся он. - Интуитивно. Нас никогда не возвращают туда, где мы уже были. - Но дверь, - не сдавался я, - это же не красная стена. Она не расползлась и не растворилась. Мы вошли в нее с пастбища и должны были туда же выйти. - В нашем трехмерном мире - да. Но если этот огромный цех - часть четырехмерного пространства? Говоришь, дверь погреба - не красная стена. Неверно. Красная стена - та же дверь, и не надо приписывать ей никаких мистических свойств. Там, где царствует физика, мистике места нет. А физические свойства четырехмерного мира предполагают и не такие парадоксы. Можно дважды, трижды выходить через одну и ту же дверь, каждый раз попадая в другое место. Я уверен, что территория завода по крайней мере в десять раз больше, чем кажется. А голубой купол - только видимая нам его часть, как для людей двухмерного мира видимой частью куба была бы одна его плоскость. Он замолчал, близоруко всматриваясь в пестрое великолепие кухонных столов. Потом взял со стола большую желтую, чуть светящуюся грушу и откусил, причмокнув от удовольствия. Мы с завистью посмотрели на него, но последовать ему не решились. - Одного не пойму, - сказал Мартин, - это же не наш, не земной завод - и вдруг кухня и винный погреб! Зернов отшвырнул огрызок груши. - Это же демонстрационный зал для проголодавшихся экскурсантов. Неужели не ясно? - Так почему здесь все в сыром виде? "Облака" не моделировали кафе-самообслуживания под вывеской "Вари сам!". - Значит, лаборатория, - согласился Зернов. - Последняя проверка готовой продукции. - А где лаборанты? - А мы с тобой. Груша - само объедение. С удовольствием подпишу приемо-сдаточный акт. Я часто не понимал Зернова: шутил ли он или говорил серьезно, вот и сейчас он улыбался, но глаза неулыбчиво поблескивали. - Дальше потопаем? - подал голос Мартин, которому уже надоело гастрономическое изобилие зала. - Куда? - спросил я. Он показал в дальний угол: за столом с овощами, в стороне от пышущих жаром печей, виднелась тоже вполне земная деревянная дверца. Мартин нырнул в нее первым. Я пропустил вперед Зернова и замкнул колонну. Дверь скрипнула позади, и все стихло. Я невольно оглянулся и увидел знакомую красную "стену". Деревянной дверцы не было и в помине. - А ты ожидал другого? - услышал я насмешливый вопрос Зернова. - Представление продолжается. Новое действие - новый цех. То был совсем необычный цех, даже в сравнении с тем, что мы уже видели. Мне сразу вспомнился когда-то виденный итальянский фильм Антониони "Красная пустыня". Он был сделан в цвете, и цвет в нем являл часть режиссерского замысла. Сочные и яркие краски, чистые пастельные тона создавали по желанию режиссера любую иллюзию. Цвет господствовал над зрителем, подавлял и поражал его, заставлял смеяться и плакать, изумляться и радоваться. Именно это смешанное чувство удивления и радости, ни с чем не сравнимое чувство открытия нового мира, испытал я, оглядевшись вокруг. Впрочем, если быть точным, сперва я ничего не увидел. Как человек воспринимает полярное сияние единым радужным колесом, прежде чем различить в нем отдельные цвета, так и я увидал мелькающий перед глазами спектр. Что-то похожее на холсты художников, которые принято хулить только за то, что они ничего не изображают, кроме игры красок и форм. Или, точнее, на то, что порой хочется в них найти. Присмотришься - и вдруг найдешь какие-то заинтересовавшие тебя сочетания, и если есть воображение, можно увидеть в них и свое, только тобой открытое. То вырвется из лазури моря и неба алопарусный фрегат гриновского Артура Грэя, то синяя птица призывно махнет крылом, то остров Буян блеснет пряничными куполами своих золотоглавых церквей. Воображение подскажет, а универсальный индикатор - глаз уточнит нужную локальность цвета в бессмыслице линий и пятен. Он не подвел меня и на этот раз, мой "универсальный индикатор". Мелькающий спектр распался на множество цветных линий: спиралей и кохлеоид, синусоид и серпантин, словно прочерченных светом фар в черном воздухе ночного города. Все было ярко, разномасштабно и - да простят меня физики за это сравнение - разнопространственно. Все эти цветные линии выходили откуда-то из глубины зала, фактически возникая в тающей дымке, метались перед нами в яростном танце, вращались и расплывались в блеклые пятна, застывали в стремительном движении, как бы воплощая собой смутный образ текучего времени. Только пятна и линии - больше ничего не было в этом зале. Да и самого зала не было. Высился гигантский аквариум без стенок и дна, параллелепипед зеленой воды, вырезанный из океанской толщи, пространство, сплетенное из цветных молний, в котором замерли в изумлении три маленьких человечка. Величественная и унижающая картина! Неожиданно пестрая карусель молний резко замедлила бег. Цветные линии стали сливаться, расширяться, принимать странную форму - лент не лент, а каких-то цветных поясов. На поясах появилось множество черных точек, как дырочек в перфоленте. И начался новый самостоятельный танец точек. Они менялись местами, группировались, пропадали в темноте и возникали вновь, словно кто-то пыта