уда он знает мою фамилию? От Зернова? От Стила? Кто же он? И почему Фляш сказал, что здесь все свои? - Мы обдумаем его часом позже. Ночь велика, - продолжал Томпсон. - Сейчас надо рассчитать другой гамбит. Гамбит Этьена. - Отказанный, - поправил Зернов. - Люблю шахматные метафоры Бориса. - Меня уже не резануло знакомое имя с ударением на "о": еще в Париже привык, но что-то новое привлекало внимание в интонациях Томпсона. - Этьен, как и вы с Мартином, приглашены на заседание малого Совета Сопротивления, которое должно состояться в другое время и в другом месте. Гамбит Этьена разгромный: головка Сопротивления отсекается одним ходом. Этот ход он уже сделал и спокойно спит сейчас в своем номере люкс. Но мы, - продолжал Томпсон, - ответили неожиданно. Заседание совета перенесли сюда и на этот час. Сию минуту мы пригласим господина Этьена. Я думаю, что полицейский мундир Анохина внесет кое-какие коррективы в наш план: мы сможем переставить фигуры. - Зачем? - обиделся Мартин. - Я и один справлюсь. - Золотой галун справится лучше. Меньше шуму, больше эффекта. Вы сейчас потушите фонари в коридорах и проводите Анохина до апартаментов Этьена. Откройте дверь - ключ у вас - и погасите свечи на черной лестнице. У вас есть спички, Анохин? Возьмите коробку. Зажгите свечку на камине, разбудите спящего и пригласите его следовать за собой. Сначала он испугается, потом удивится, потом будет уверять, что это ошибка, попросит разрешения позвонить Бойлу - у него одного в отеле есть телефон. Но вы не разрешите и пригрозите, что при малейшем шуме пристрелите его на месте. Кстати, и пристрелите, если другого выхода не будет. Но Этьен - трус и после такого предупреждения последует за вами куда угодно. Ведите его к черной лестнице, - почему не к парадной, придумайте сами. Когда спуститесь, столкните его в подвал. Шума не будет - его подхватит Мартин и впихнет в дверь, где была типография. За ним войдете и вы. Томпсон придумал и рассчитал все это с быстротой электронной машины. Теперь я понял, что изменилось в нем. Земной Томпсон был чуточку медлительнее и не то чтобы туповат, но тяжелодумен: сказывался возраст. Здешний Томпсон не казался моложе, но возраст его не обременял мышления. Биологически эта была та же человеческая структура, но психологически уже иная: в другой среде, в других условиях психологический облик мог приобрести с годами и другие черты. А может быть, изменилась и биологическая структура, может быть, реконструируя, "облака" исправляли ее, обновляли "уставшие" клеточки мозга, склеротические сосуды, сердечные клапаны. Сидевший передо мной Томпсон был просто совершеннее своего земного аналога, а в связи с блокадой каких-то ячеек памяти деятельность других приобрела большую активность и направленность. Должно быть, и в земном Томпсоне где-то жило тяготение к передовой, прогрессивной мысли - быть может, неосознанное, запрятанное в неконтролируемые глубины подсознания. "Облака" извлекли и освободили его - вот и родился новый Томпсон с той же внешностью, но с другим сознанием и мышлением. - Пошли, - сказал Мартин, выводя меня из задумчивости, должно быть уже затянувшейся. - Не боишься? - спросил он уже в коридоре. - Кого? - усмехнулся я. - "Омон" не континуум. Чудес не будет. - Грязная работа, - вздохнул Мартин. - А начинать и заканчивать ее будем мы. Мне стало не по себе. Должно быть, Мартин заметил это, потому что прибавил уже другим тоном: - В Сен-Дизье мы не дрогнули. А ведь Этьен здесь такой же подонок. Даже хуже. Молча мы погасили фонари в коридоре, молча дошли до тупичка, где находились комнаты Этьена, молча открыли дверь ключом, оказавшимся у Мартина, и расстались. Мартин ушел в темноту коридора, а я - в полутьму передней, куда проникал свет из комнаты: на камине в ней догорал крохотный огарок свечи. Вероятно, Этьен перед сном забыл погасить его и уже не просыпался. А спал он странно тихо, почти беззвучно, на спине, мертвенно-желтый, застывший, словно покойник. - Этьен! - позвал я негромко. Он открыл глаза и долго всматривался, видимо полагая, что это сон. Наконец он разглядел мои мундир и сел на постели. - В чем дело? - Потрудитесь одеться и следовать за мной, - произнес я в стиле ходких детективных романов. Рука в кармане нащупала пистолет. Должно быть, Этьен заметил этот жест. - К-куда? - спросил он, заикаясь. - В Главное управление. - Это ошибка, - сказал он твердо. - Выполняйте приказ. - Я добавил металла в голос. - Уверяю вас, что это ошибка, - повторил он. - Разрешите, я при вас позвоню комиссару. - Не торгуйтесь, - оборвал я его. - Экипаж ждет. Мигом. - У вас будут неприятности, - предупредил он, уже одеваясь. Испуг его прошел, остались лишь злость и уверенность в том, что в полиции все разъяснится и мне же влетит. Приказ спуститься по черному ходу несколько изумил его, но я объяснил, что не стоит ему попадаться кому-нибудь на глаза под эскортом полицейского. А далее все произошло точно так, как наметил Томпсон. У выхода я столкнул его по лестнице в подвал, а Мартин внизу подхватил, зажав ему рот так, что он даже не вскрикнул. В бывшую нашу редакцию мы вошли вслед за влетевшим Этьеном. Он еле удержался на ногах от пинка Мартина и сейчас оглядывался растерянно и недоуменно, явно ничего не понимая. У стеллажей, заставленных ящиками с вином и консервами - типографию нашу Этьен превратил в склад для хранения непортящихся продуктов, - за непокрытым деревянным столом, где лежали раньше наши первые гранки и куда сейчас сгружались с полок коньяк и сардины, сидел малый Совет Сопротивления, заседание которого, как точно было известно Этьену, должно было состояться на шесть часов позже и совсем не в подвале его гостиницы. Удивило Этьена, как, впрочем, и меня, и присутствие Зернова в четверке Совета - для владельца "Омона" и тайного полицейского агента Зернов был малоприметным писарем мэрии, сбежавшим от "диких" к радостям городской жизни. Удивленно посмотрел Этьен и на Томпсона: видимо, о том, что он тоже входил в Совет, провокатор не знал. - Дайте ему стул, - сказал Фляш. Мартин, стоявший рядом со мной у двери, подвинул стул. Этьен сел, внимательно разглядывая сидевших против него. Два трехсвечника создавали довольно сносное освещение. - Может быть, мне объяснят, что означает этот спектакль, в котором участвуют псевдошоферы и лжеполицейские? - спросил он высокомерно. Если бы он знал, что одним только этим вопросом, разоблачающим мою роль в полиции, он сам выносит свой смертный приговор! - Оставьте этот тон, Этьен, - сурово сказал Фляш. - Не время дурачиться! - Я хочу знать, что здесь происходит. - Суд. - Кого же судят? - Вас. Мертвенно-желтое лицо Этьена не выразило ни удивления, ни гнева. - Могу я ознакомиться с обвинительным заключением? - По известным вам обстоятельствам, мы избегаем документации. Все, что вас интересует, будет изложено устно. Вас обвиняют в прямом предательстве акций Сопротивления. - Каких именно? Я даже залюбовался тем хладнокровием, с каким вел страшную для него беседу Этьен. Неужели он так верил в свою безнаказанность? - Рукопись статьи Стила, известная только вам и оказавшаяся в руках полиции. Стил, как вам известно, вынужден был бежать из Города. - Не помню. Это было так давно. Память... - Есть события более поздние. Разгром газеты. - Она выходит. - Вопреки вам. - Я сам оборудовал ее типографию. - И дали адрес полиции. - Почему я? Где доказательства? - Нас давно предупреждали о вас как о потенциальном предателе. После ареста Джемса за вами было установлено наблюдение. О завтрашнем заседании Совета все известно полиции. Дом уже с вечера оцеплен. - Все это еще не доказательства. - О завтрашнем заседании Совета, кроме вас, знали только мы - четверо. - Так поищите виновного среди четверых. Может быть, вы? - Смешок в лицо Фляшу. - Или он? - Кивок в сторону Томпсона. Члены Совета переглянулись. Неужели они отступят перед спокойствием Этьена? Ведь спокойствие - это его оружие. Но я ошибся. - К чему эта канитель, - сказал Стил, - оставьте нас вдвоем. Я задушу его вот так, - он поднял скрюченные пальцы, - и рука не дрогнет. За мальчика. - Вы будете обыкновенным убийцей, Стил, Едва ли вас это украсит, - пожал плечами Этьен. Члены Совета молчали, что-то обдумывая. Что? - Если они его пощадят, - шепнул я Мартину, - я убью его здесь же при всех. - Я сделаю то же, только бесшумно, - шепнул в ответ Мартин, выразительно хлопнув себя по карману. Вероятно, о том же подумал и Стил: с такой лютой ненавистью впивались в Этьена его глаза. - Мне очень интересно, у кого это возникла мысль о моем потенциальном предательстве, - невозмутимо заметил Этьен. - У меня, - сказал Зернов. - И у меня, - прибавил я. - Почему? - Потому что мы знаем вас до Начала: вы утратили память, а мы - нет. Вы всегда были предателем - должно быть, это у вас в крови. - Я говорил, уже не различая Этьена-здешнего от Этьена-земного. - Вы предали гестапо даже любимую женщину, а когда не удавалось предательство и вас били по щекам, как мальчишку, вы только холуйски кланялись: хорошо, мсье, будет сделано, мсье... Этьена не заинтересовало слово "гестапо", наверняка ему незнакомое, он пропустил мимо ушей и "любимую женщину". Он только спросил: - Когда это было? - Больше четверти века назад. - Где? - В Сен-Дизье. Нашу дуэль слушали в абсолютном молчании, только у Зернова блуждала на губах знакомая ироническая улыбка: казалось, что мой экспромт доставлял ему удовольствие. - Сен-Дизье... Сен-Дизье... - повторил Этьен, мучительно наморщив лоб, и вдруг воскликнул громко и радостно: - Вспомнил! И даже с каким-то облегчением, словно прошла терзавшая его боль, уверенно повторил: - Теперь вспомнил. Хорошо. Все. Спасибо. Никто не ответил. Я стоял пораженный, не зная, что сказать и нужно ли говорить: может быть, самое важное уже сказано? - По-моему, здесь же, в "Омоне"... совсем недавно я опять встретил ее. Я не мог жить больше... Боюсь, что Стил и Фляш ничего не поняли: я поймал удивленный взгляд, которым они обменялись. Томпсон молчал непроницаемо, словно все сказанное Этьеном его ничуть не поразило. - Вы хотите, чтобы я сам все кончил? - спросил Этьен, обращаясь только ко мне. И я ответил: - Вы угадали. Я вынул пистолет, высыпал на руку все патроны, оставив один-единственный, спустил предохранитель и сказал присутствовавшим: - Выходите. Все поняли и молча вышли один за другим. Только Мартин шепнул мне на ухо: - Я останусь у двери, ладно? Этьен сидел, положив голову на руки, - о чем думал он в эту минуту? О прошлом своего земного аналога или о смерти, которая избавит его от мук возвращенной памяти? Я тихо положил на стол пистолет и сказал: - Здесь только один патрон. Не трусьте. Иначе все будет противней и дольше. И ушел. Мартин остался стоять у двери. Потом раздался выстрел. Мартин нашел нас в комнатах наверху: выстрел мы слышали и не сомневались. Но он все-таки сказал: - Не промахнулся. Жаль только, что не оставил записки. 36. СОВЕТ БЕЗОПАСНОСТИ - Ассоциативная память, - повторил Зернов, но то, что он произнес дальше, буквально заставило меня вздрогнуть. - Этьен возник здесь биологически тот же, со всем объемом своей земной памяти. Лишь отдельные участки ее были заблокированы. Я думаю, блокада не была постоянной, что-то ослабляло ее - время или воздействие внешней среды. "Память возвращается", - любит говорить Фляш, только механизм этого возвращения нам неизвестен. Неразгаданная тайна мозга. Таких тайн много: как возникает воспоминание, что его вызывает, почему в одном случае возникают у человека слуховые, в другом - зрительные образы? Я не специалист, но специалисты высказывают предположение, что на височных долях больших полушарий нашего мозга находятся участки, связанные каким-то образом с механизмом воспоминания. Под действием очень слабых электрических импульсов на эти участки человек вспоминал давно забытое, причем всегда одно и то же, если воздействию подвергались одни и те же участки. Может быть, в данном случае роль электрического импульса сыграла цепочка ассоциации? Одно слово - и эта цепочка освободила заблокированные участки. Помните радость, какой осветилось его лицо, когда Анохин назвал Сен-Дизье? "Вспомнил, - сказал Этьен, - я все вспомнил". - А что такое Сен-Дизье? - спросил Фляш. - Городок во Франции, где Этьен, или, вернее, его земной аналог, работал портье во время войны. Там он стал предателем, не по доброй воле, конечно: душевная слабинка, трусость, унижение - мало ли что толкает человека на подлость? А конфликт с совестью, если есть эта совесть, редко проходит бесследно. Воспоминание всегда мучительно. - Так чему же он обрадовался? - Тому, что освободилась память. Вы радовались, когда воспоминание о Второй мировой войне подсказало вам многое из забытого. А у вас убили сына. И все же блокада памяти тяжелее воспоминаний. - Но это не его память. - Он не мог отделить себя от земного Этьена. Механизм идентичной памяти толкал обоих к самоубийству. Кроме того, у здешнего не было выхода. Он знал, что его ожидает. - А когда я узнал, что все то новое или, вернее, старое, что подсказывает мне память, - это не моя память, что мое, пусть забытое, прошлое - не мое прошлое, стало невыносимо горько, - вздохнул Фляш. - Не улыбайтесь: вам просто этого не понять. Родиться взрослым с чужой памятью, чужим опытом, информацией, как вы говорите, не тобой накопленной, а списанной с чужих шпаргалок! И опять чушь. Не было у нас шпаргалок - сразу родились обученными. Как у вас, такие называются? Андроиды, киберы, роботы? Я слушал этот разговор с подавленным чувством удивления и жалости. Кто мог рассказать этим моделям об их повторном существовании? Неужели Борис? Зачем? Мое недоумение разрешил Томпсон. - Я читаю удивление в глазах нашего лжеполицейского, - засмеялся он. - Должно быть, он все еще полагает, что мы поверили сочиненной вами легенде. Мы не столь наивны, мой друг. Вашу газету мы зачитали до дыр, но чем больше читали, тем труднее верилось в то, что наш мир оторвался от вашего. Космическая катастрофа? Возможно. Но почему на шестнадцати страницах газеты мы не нашли даже упоминания о такой катастрофе? А ведь вместе с ней исчез огромный город и более миллиона жителей. Какие предположения вызвало это исчезновение, как оно отразилось на жизни оставшихся? Ни одного слова, ни одного намека. И где находился у вас этот исчезнувший город, в какой стране, на каком континенте? Во Франции? Но в нем говорят на двух языках. В Канаде? Я задал несколько наводящих вопросов Борису и выяснил, что никакого Парижа в Канаде нет. А в вашей парижской газете я нашел названия наших улиц и наших отелей. И даже снимок Триумфальной арки и гранитных парапетов наших набережных. И нашел еще кое-что, окончательно разбившее вашу легенду, - заметку о звездах какого-то любителя астрономии и карту звездного неба обоих полушарий с пунктирным маршрутом искусственного спутника. Последнее я не понял, но в небе и звездах разобрался. Другое небо, другие звезды. - И начали ловить меня, - улыбнулся Зернов. - И поймал. - С Советом Безопасности. - И с Генеральной Ассамблеей. Борис в это время расшифровывал наши записи по истории Города и отвечал машинально, не задумываясь над тем, что даже многие слова в его объяснениях мне незнакомы и непонятны. Я спросил, чем занимается Совет Безопасности. Вопросами войны и мира. Когда возникают локальные войны. Совет вмешивается, применяя санкции. Если санкции не достигают цели, созывается Генеральная Ассамблея. Я подумал и спросил сначала, что такое локальные войны, подбирая вопросы, как ключи к замку. Борис, не отрываясь, ответил, что те же войны, только в миниатюре: с артиллерией, танками, реактивными самолетами, напалмом и ракетами. Я не спросил его ни о сущности санкции, ни о том, что такое танки, артиллерия, напалм и ракеты. Наш единственный оружейный завод изготовляет только автоматы и пистолеты с автоматической подачей патронов. Борис, конечно, знал об этом, он просто забыл, с кем разговаривает и как надо мне отвечать. Поэтому я и выбрал ключевой вопрос, а задал его почти равнодушным, незаинтересованным тоном: а сколько, мол, стран представлено в Генеральной Ассамблее? Борис, даже не думая, буркнул: что-то около ста, точно, мол, не помнит. Ответил и сообразил, что влип. Ну я и сказал: "Выкладывайте правду, Борис. Ваша легенда - чепуха, а мы не дети, чтобы верить сказкам". Тогда он сказал, что нам придется поверить сказке еще более чудесной, и дал мне черновик своего предисловия к нашей истории Города. - И вы прочли и упали духом? - спросил я. - Нет. Конечно, требовалось мужество, чтобы осознать и примириться с тем, что ты родился уже взрослым, с готовым жизненным опытом и накопленной информацией. Но чувства неполноценности не было. Какое мне дело до того, что где-то в неведомом уголке Вселенной живет мой двойник с моим умом и характером. Ведь его мир - это не мой мир, и его деятельность не моя деятельность. А мое здесь принадлежит мне и диктуется моим сознанием и мышлением. Пусть его прошлое скрыто от меня, но то, что я помню и вспоминаю, становится моим неотъемлемым и присущим только мне в этом мире. Фляш психует, потому что исторические события, восстановленные его памятью, не стали и не станут событиями его жизни. Но к этому придется привыкнуть. Все, что мы знаем о Земле и узнаем в дальнейшем, пойдет на пользу нашему миру и будущим его поколениям, у которых уже нет никаких аналогов в космосе. - Сдаюсь, - сказал Фляш. - С тех пор в терминологию нашего Сопротивления вошел Совет Безопасности - наш малый Совет. А большой - нашу Генеральную Ассамблею - мы созовем уже после победы. Только не ООН, а ООС - Объединенных организаций Сопротивления. С этими словами Томпсон встал и рванул оконную штору. За окном темнела, как всегда здесь, безлунная ночь. Даже звезд не было видно - над Городом шли грозовые тучи. Повеяло не прохладой, а жаром от нагретого за день камня. - До рассвета еще есть время. Фляш и Стил уйдут, как обычно, через окно. За мной приедет фиакр из мэрии: забыв ночной пропуск, я заночевал в номере у моего секретаря. Это, кстати, и подтвердит, если понадобится, и наш лжеполицейский. У Толя железное алиби: он ночует после концерта в "Олимпии". А Этьена начнут искать не раньше полудня, когда обнаружится, что заседание в указанном им месте не состоялось. О том, что оно состоялось здесь, никому не придет в голову. Поэтому мы имеем все основания его продолжить, заслушав нового коменданта Майн-Сити. Предложение Томпсона было принято без возражений. Я вкратце изложил свои соображения о подготовке восстания в лагере. Споров не было. Мне тут же дали пароли и явки к подпольщикам. Мартину поручили возглавить группу вольнонаемных шоферов и кучеров, которых взялся подобрать Фляш. По первому впечатлению, начало предстоявшей операции в лагере складывалось удачно. Но Мартин усомнился: - Не рано ли? - Там уже многое сделано, - сказал Фляш. - Кроме того, сама ситуация требует спешки. Бойл может сменить Ано, и все сорвется. - Несколько тысяч патрульных - целая армия, - все еще колебался Мартин. - Не считая внутренней охраны бараков. - Охрану мы разоружим или уничтожим на месте, - сказал я. - А где возьмешь оружие? - На складе. Там, по описи, три тысячи автоматов, не считая мелочи. Не забывайте, что небоскреб фуд-полиции в четырнадцатом блоке тоже склад. - Небоскреб - это уличные бои. - Во-первых, уличных боев не избежать, а во-вторых, вооруженные шахтеры Майн-Сити - это тоже армия. - "Дикие" могут захватить заставу и шоссе из континуума, - предложил Стил. Но Томпсон почему-то не согласился: - "Диких" лучше использовать на других подходах к заставам. Есть железная дорога в Майн-Сити, есть омнибусная линия. - Продтрасса важнее. - Именно поэтому я бы направил сюда наиболее стойких. Континуум не только источник жизни, но и ключ к власти. Наиболее стойких поручено было подобрать мне и Фляшу: у нас обоих были крупные рабочие резервы - у него на заводах, у меня - в лагере. И все же порой мне казалось, что наш разговор, обсуждавший грандиознейшую, по сути дела, операцию - захват власти в организованном полицейском государстве, - не соответствует поставленной цели. Как будто шло совещание режиссуры, планирующей постановку очередного спектакля, или совета тренеров перед матчем ответственным, но не роковым. Дотошно, деловито расставляли игроков, намечали задачи нападения и защиты, инструктировали вратарей. А ведь ставкой в этой игре был не титул чемпиона и даже не кубок "Золотой богини", а будущее этого мира и Города. Когда же я высказал это своим собеседникам, они засмеялись. "Ни у кого из нас нет опыта в подготовке восстаний, - заметил Томпсон, - но спорь не спорь, шути не шути, а ошибиться нельзя: к шабашу в "Олимпии" все должно быть готово". Под шабашем он подразумевал полицейское празднество, о котором мне говорил Корсон Бойл. До шабаша оставалось всего десять дней. - Анохин, - вдруг сказал Томпсон, - я назвал вас так, чтобы вы поняли, что мы знаем вас и все о вас, что нам нужно. Но время для раскрытия псевдонимов пока не пришло. Так вот, несколько запоздалых мыслей, Ано. - Слушаю, - отвечал я. - Подпольному комитету лагеря вы передадите не совет, а приказ. Любой ценой выработка, хотя бы в отдельных шахтах, должна быть повышена. И немедленно. Эта подачка Бойлу развяжет вам руки. - Есть, - сказал я. - Блок-боссов пока не трогать. Их уничтожат в начале восстания. - Есть. - Информаторов тоже. - Я предполагал передать их списки подпольщикам. - Не надо. Пусть информация по-прежнему поступает к вам. Но Онэ уничтожить. С каждым днем он будет опаснее. - Есть. - Цейхгауз и склад оружия поручить Оливье. На него можно положиться? - Как на меня. - Тогда пусть подберет два десятка полицейских мундиров и передаст Мартину. - Будет сделано. Вспышка молнии за окном осветила на мгновение наши лица. Те, что увидел я, были торжественны, как на празднике. Почти догнавший вспышку удар грома заглушил все шорохи ночи. Гроза начиналась прямо над Городом. - Пепел Клааса, - сказал я. - Стучит в мое сердце, - докончил Фляш. - Откуда вы знаете об этом романе? - Разве это роман? Я думал - революционный лозунг. - Я тоже так думал до этой ночи, - послышался позади знакомый голос. Мгновенно обернувшись, я тут же узнал говорившего. Он стоял в тусклой полоске света, отбрасываемого с камина трехсвечником. Борис Аркадьевич Зернов собственной персоной, как всегда на Земле, в светлом костюме - он не любил темных тонов, - и все-таки не наш. Не наш, с козлиной бородкой и рыжей небритостью на щеках, а чисто выбритый, даже, если хотите, более молодой, московский Зернов. Все, кроме Томпсона и самого Зернова, не могли скрыть изумления - так неожиданно и странно было увидеть вдруг раздвоившегося человека. Отсутствие бородки и небритой щетины на щеках не многим отличало вошедшего от сидевшего за столом его отражения. - Не удивляйтесь, - сказал Зернов-двойник, - ночной пропуск у меня есть, а дверь у вас не заперта. ("Забыл замкнуть Мартин, поднявшийся из подвала последним", - вспомнил я.) Ну а гром, который вы все слышали, заглушил шаги. Так что я не мираж и не привидение. - Вы понимаете теперь, почему я настаивал на вашей бородке? - шепнул своему писарю Томпсон. - Я давно это знаю. - Тем лучше, - вмешался Зернов-двойник, - значит, визитных карточек не потребуется. - Откуда вы узнали о нашей встрече? - насторожился Фляш и мигнул Мартину. Тот незаметно отошел к двери. - Я и сейчас не знаю о вашей встрече, - ответил вошедший, - я знаю только то, что мой земной аналог находится в отеле "Омон". - Когда ты узнал об этом? - спросил наш Зернов: ни удивления, ни испуга не было в его голосе - только любопытство. - Когда застрелился Этьен. Должно быть, его выстрел и разбудил меня или приказ проснуться. Не спрашивай чей - не знаю. Только проснулся я, уже зная все, что он знает. - Он кивнул своему "отражению". - И вы не сообщили полиции? - все еще недоверчиво спросил Фляш. - Зачем? Ведь он - это я, и наоборот. Вы не сердитесь, товарищи (он сказал "товарищи", как будто встреча наша состоялась в Москве, а не в синтезированном иным разумом мире), - я скоро уйду. Можете рассчитывать на меня во всем... - Он подчеркнул, повторив: - Во всем, как и на моего земного аналога. А пока, извините, мне хочется сказать ему несколько слов на нашем родном языке. Он подвинул стул и сел на него верхом, как на трибуне в кают-компании Мирного. - Между прочим, этот стул, - сказал он по-русски, - исчезнувший тогда вместе со мной, и сейчас стоит у меня в лаборатории. Я до сих пор не мог понять своей к нему привязанности, зато теперь знаю. - Почему ты стал кибернетиком? - спросил Зернов тоже по-русски. - Сейчас легко ответить, а спроси ты меня раньше, когда я в первый день Начала пришел в Би-центр, как в наш институт, как будто ничего другого никогда не знал и не видел, я бы глазами хлопал. Вероятно, спросил бы в ответ: "Почему стал? Я всегда был". Даже слова "гляциолог" не помнил. - Заблокировали и профессиональную память? - Почему? Была ведь отдушина. Помнишь наши математические олимпиады? Как решали дифуры в десятом классе и мечтали сконструировать кибера с электрозарядкой от обыкновенной розетки? - Детские забавы. - Не знаю. Может быть, мне подключили какие-то знания, каких у тебя не было, может, развили заложенные, но за девять с лишним годков работы в Би-центре я стал математиком, от которого не отказался бы сам Колмогоров. В моей лаборатории - туда никто не войдет, кроме меня, - я уже подхожу к проблеме их силового поля. Математически я его вижу, не хватает немного, чтоб рассчитать. Заходи, покажу тебе такие уравнения - ахнешь. Издашь в Москве - скажут, советский Бурбаки. - Как же зайти, когда, кроме тебя, никому хода нет? - Сбрей эту дурацкую бороду - пройдешь. Ни одно зеркало не остановит. Ты ведь на это и рассчитывал? - Рассчитывал. - Подменить? Смысла не имеет. Вдвоем лучше получится. - А почему ты работаешь с этой камарильей? - нахмурился Зернов. - Я работаю с вычислительными машинами. Понятия не имею о том, что происходит в Городе. - Была у меня такая страстишка, - задумчиво произнес Зернов: изучая свое второе "я", он словно оценивал сам себя, свою молодость, свои ошибки и промахи, - научное червячество. Я-то освободился от нее, а у тебя ее гипертрофировали. - Вероятно, надеялись, что преданность науке все определит и направит. - Направить направило, - усмехнулся Зернов. - На запасной путь. В тупичок. Никчемный вышел из тебя социолог. Кстати (хотя то, что он спросил, было совсем некстати), из твоего Би-центра можно закрыть вход в континуум, лишить Город продовольствия? - Можно, - согласился Зернов-дубль, - есть такая Энд-камера. Между прочим, даже я туда не могу войти. Этим правом обладает только один человек в Городе. - Ну что ж, - вздохнул Зернов, - подумаем, поразмыслим. О чем он хотел поразмыслить, я так и не понял, но его дубль догадался. Он понимающе улыбнулся, встал и, не прощаясь, пошел к выходу. - Искать меня не надо. Найдешь, когда вспомнишь. - Знаю. Мартин угрожающе шагнул навстречу. - Пропустить? - спросил он. - Конечно, - сказал Зернов, - ведь это - я. Долго длилось молчание, в котором только мы с Мартином участвовали из вежливости. Для жителей Города, никогда не видавших своих земных аналогов, было даже страшновато наблюдать эту встречу. Но она освободила каждого от гнездившегося где-то в сознании чувства неполноценности. Сейчас они убедились в том, что их земные предшественники и они сами, в общем-то, живут и развиваются по-разному, биологически идентичные, но психологически независимые, каждый со своим миром, своими мыслями и своим путем в жизни. Никто не спросил Зернова, о чем они говорили, - все понимали, что разговор был личный и не враждебный, но несомненно важный, потому что Зернов - это было ясно для каждого - что-то подсчитывал или рассчитывал в уме: даже губы его шевелились. - Что-нибудь важное? - спросил Томпсон. - Очень. Он напомнил мне о том, что может способствовать или помешать нашей победе. Я-то знал, но другие переглянулись, не понимая. - О Вычислительном центре, - сказал Зернов. 37. СУДЬБА ОНЭ Я вернулся в городок за колючей проволокой, не повидавшись с Корсоном Бойлом, но выполнив его первый приказ. Одиннадцать водителей и тридцать четыре возчика, педантично подобранные Фляшем - целый отряд разведчиков, - уже просачивались на территорию лагеря. Непрерывная связь с руководством Сопротивления уже была обеспечена. Оливье в своей обычной доверительной и скромной манере изложил новости. Они были не из приятных, но, как заметил заглянувший в кабинет во время нашего разговора Онэ, вполне типичных для рудничного лагеря. В шахте "Эльза" вагонеткой с углем раздавило рабочего. Шахтеры потребовали немедленного исправления уклона пути; вмешались стражники. В столкновении были убиты и тяжело ранены несколько человек. Четверо уже умерли в местной больнице. На лесоповале и в открытых карьерах медного рудника понизилась выработка. В каменоломнях нашли заваленный камнями труп убитого провокатора или информатора, как их здесь называли: он уже три дня назад исчез из барака. Блок-боссы вместо плеток вооружились стальными прутьями. Формально их нельзя было упрекнуть: я запретил плетки, а не телесные наказания, и они тут же меня перехитрили. Трудно быть комендантом-гуманистом, да еще в лагере с территорией, почти в два раза превышающей освенцимовскую. Онэ с каменным выражением чиновничьей послушливости положил передо мной списки информаторов - несколько страниц, мелко исписанных ровным писарским почерком, - перечень кличек и лагерных номеров. "Кто работает непосредственно на Бойла?" - поинтересовался я. Онэ с деланным недоумением пожал плечами: не знает. Я сунул списки в стол, что позволило Онэ, уходя, елейно заметить: списки, мол, должны храниться в сейфе и никто в лагере, кроме меня и его, не должен знать об их существовании. Через секунду он вернулся и доложил, что в приемной ожидает вызванный мною Джемс. Он и сейчас глядел на меня волк волком, даже отросшие его волосы по-волчьи топорщились. Письмо отца он прочел внимательно, вглядываясь в каждую букву, даже на свет посмотрел. - Где написано? - спросил он. - У меня в номере. Думаешь, подделка? - Нет, просто я знаю цвет чернил в "Омоне". - Все еще не веришь? - Чему? То, что ты связан с Сопротивлением, я знал еще в Городе. Но в степень твоей искренности - прости... Я оставил яд реплики без внимания. - Содержание письма мне известно. Ты должен связать меня с руководством подпольщиков. - Ничего я не должен. Совет отца - это еще не приказ комитета. Тогда я сказал, подчеркивая каждое слово: - В ясный день друзья улыбаются, юноша. Джемс качнулся на стуле, заметно побледнел и вскочил. - Как ты... - Отзыв! - гаркнул я. Он сник и тихо, еле слышно ответил: - Улыбка друга радует и в ненастье. Улыбки я не увидел, но на этом пароль и отзыв уже не настаивали. - Когда и где? - спросил я. - В заброшенной каменоломне у Голубой рощи. Там есть заросшие бурьяном карьеры. А вот когда... - Он задумался. - Сегодня. - Лучше завтра. Трудно собрать всех за один день. - Начнешь работать с Онэ. Не спускай с него глаз. Я подозреваю его в работе на Бойла. Связи с Городом у него нет, но он будет ее искать. Единственный телефон у меня в кабинете. Следи в оба, когда меня нет. - Хорошо. - Узнай по всем секциям, с кем связан Бойл вовремя его инспекций. Кто из администрации навещает его. Мне нужны клички и номера к встрече с комитетчиками. - Хорошо. Я вызвал Онэ: - Этот юноша - сын моего друга, редактора. Я хочу облегчить его жизнь. Введите его в курс дела, Онэ, и не ссорьтесь. Онэ переминался с ноги на ногу, с сомнением поглядывая на Джемса. - Мне нужно кое-что сказать, комендант. - Говорите. Джемс теперь наш работник. И запомните: Джемс, а не триста двадцать семь дробь шестнадцать. - Вы заменили всех шоферов и возчиков. Мне бы хотелось сохранить одного. "Ищет связи с Городом", - подумал я. В глазах Джемса прочел ту же мысль. - Командует патрулем связи Дональд Мартин. Сообщите ему. - Он говорит, что все уже укомплектовано. - Подумаем. Как зовут вашего протеже? - Тик. "Еще один провокатор. Не выйдет", - злорадно подумал я и сказал вслух: - Отпуска пока отменяем. - Мне потребуется только один день, комендант. - Когда? - Я сообщу. - Подумаем, - повторил я, а подумал о том, что никакого отпуска Онэ ни в коем случае не получит. Тогда у него останется только телефон, и ловушка захлопнется. Впрочем, у меня был еще один тест, как любил говорить Мартин, однако я не сообщил о нем даже Джемсу. Тест был рискованный, и в случае неудачи все могло окончиться с трагическим для нас результатом. На другой день Джемс сдержал слово. К вечеру - я здесь так и не научился точно рассчитывать время: отмечал его по-земному и потому всегда ошибался, - когда уже смеркалось и на горячую, иссушенную землю ложились тени таких же горячих сумерек, мы с Джемсом, будто бы на инспекционной прогулке, пошли по "тропе стражников", завивающейся вокруг лесной горы, напоминавшей наши приморские сопки. Жидкий лес, каменные осыпи, рыжий серпантин тропы. Идти было нелегко, да был путь и короче и ближе, но я намеренно выбрал эту тропу, приводившую к каменной лестнице, круто спускавшейся в заросли сизого кустарника в заброшенном карьере каменоломни. Выбрал именно потому, что с этой лестницы отчетливо просматривалась та, другая тропа, приводившая в горы, в тот же карьер. В сумерках хорошо была видна светлая ленточка, по которой двигалось какое-то пятнышко - не то зверь, не то путник. Для зверя движущееся пятно слишком вытягивалось вверх, подымаясь над окаймлявшими дорогу кустами, - значит, это был человек. "Он?" - шепотом спросил Джемс. Я кивнул и улыбнулся, зная, что знакомый нам человек до конца не дойдет. Еще утром я приказал взорвать этот конец пути, так что Онэ, если это был он, смог бы только едва-едва разглядеть людей, пробиравшихся сквозь бузинник внизу, и не смог бы услышать ни одного слова. Это и был мой тест, правильность которого мне еще предстояло проверить. Как и рассчитал мой спутник, мы все встретились внизу, различив и уточнив площадку в кустарнике. Мне пожали руки пять или шесть человек, - я уже запутался в окружавшей темноте: фонарей мы, понятно, не зажигали. Один только представился кличкой или уменьшительным именем - Бент, другие - номерами. Но я и не стремился к близкому знакомству: мое дело было подготовить взрыв, а имена и лица заговорщиков мне были совсем ни к чему. Вспоминая потом эту встречу, я долго думал о тех, чья мысль создала эту тюрьму за колючей проволокой. "Облака", вероятно, даже не понимали, почему надо трудиться под угрозой плетки или пули и почему при наличии продовольственного континуума рабочие должны были питаться баландой из гнилой муки. Я не знаю условий труда и быта в американских лагерях для военнопленных, но едва ли они послужили образцом для создания Майн-Сити: ничего специфически американского, кроме терминологии, я здесь не нашел. С Майданеком и Треблинкой его роднили только беззаботность к сроку человеческой жизни и садистская жестокость карателей. Но кое-что и отличало. То был лагерь потогонного, принудительного труда, рабство, созданное местными королями меди и угля, хозяевами лесных и каменных разработок, ближайшими родственниками эксплуататоров, когда-то выпестованных на Земле промышленной революцией. Если бы "облака" знали Маркса, они не удивились бы появлению такого лагеря. Но урок политэкономии должны были преподать им мы, а материалы для такого урока собирал и я на посту коменданта Майн-Сити. Конечно, я не делился этими мыслями на встрече с подпольщиками в бузинных зарослях заброшенного карьера. После обмена паролями мы с Бентом - а он, видимо, и был наделен полномочиями - сразу перешли к делу. Зернов приучил меня к шахматным аналогиям, и мне очень хотелось бы сравнить наш разговор с испанской партией, выдвигающей уже в дебюте слонов и коней, причем роль слонов играли бараки в рудничных поселках железа и меди, а более маневренных коней - разбросанные участки: лесоповал, каменоломни, открытые карьеры угля и марганца и заготовки угля древесного. В царстве каменноугольных шахт сжимался самый мощный кулак, а забытые тут же подали голос: - Больница и лазареты тоже могут выделить добровольцев. - И могильщики. Никто не засмеялся: могильщики в Майн-Сити составляли массивный и подвижной отряд. - Могильщиков мы используем, - сказал Бент, - не по специальности, конечно, - впервые допустил он вызвавшую усмешки шутку, - а больницу и лазареты в поселках надо укреплять, а не разбазаривать. Драться придется везде: будут убитые и раненые. Всех бывших санитаров и фельдшеров, не говоря уже о врачах, которых в целях наказания используют кое-где и в каменоломнях и в шахтах, - обратился он ко мне, - необходимо перевести в больницу и в лазареты. Поручите Джемсу - он сделает это постепенно и осторожно. О директивах не спорили: ни о сроке восстания, ни о его характере - массовом, внезапном и одновременном. Первоначальная атака сосредоточивалась на складах, причем винный решили взорвать, а вещевой и оружейный разгружать постепенно уже в ближайшие дни. Полицейские мундиры, помимо уже выданных Мартину, также отправить в Город, а форму стражников, несколько отличную от патрульной, использовать тут же для ударных отрядов. Их же вооружить полностью до начала восстания. На складе по спискам находилось свыше трех тысяч автоматов, столько же пистолетов с многопатронными магазинами и великое множество ножей и пик, которыми подгоняют рабочих на каменоломнях. - Мы можем создать пятитысячную армию для удара по Городу. Тысячи две вооружим для охраны порядка в лагере. Понадобится - дадим больше, - сказал Бент. Я высказал предположение о побочной опасности, какую может создать даже победоносная операция. Могут начаться погромы и грабежи в административных поселках, поджоги бараков и складов, а массы освобожденных рабочих, для которых не найдется оружия, разбредутся кто куда, бросив на произвол судьбы рудничные богатства. Бент сказал, что это предусматривается. Для предотвращения возможных эксцессов и создается внутренняя охрана; рабочим разъяснят, что ни Город, ни мы их не прокормим, а лагерь перестанет быть лагерем: колючую проволоку удалят, по всей территории городка восстановят полную свободу передвижения, на рудниках и в шахтах введут нормальный рабочий день и сдельную оплату труда, а когда позволят обстоятельства, то снесут бараки и предоставят рабочим земельные участки для постройки собственных и кооперативных домов. Не все поверят, конечно, но и неповерившие вынуждены будут вернуться, когда не найдут работы в Городе. А труд шахтера будет, естественно, выше оплачиваться, чем труд городского ремесленника. Я внутренне усмехнулся, вспомнив зерновские слова о том, что с нами или без нас обитатели этого мира сами решат все свои проблемы, а нам требуется только подсказывать, если подсказка требуется. Ну, я и подсказал в соответствии с решениями нашего Совета Безопасности после захвата власти в лагере повстанческим отрядам овладеть железной дорогой и товарной станцией с примыкающим к ней Си-центром. Продуктовые запасы Си-центра, пояснил я, настолько вели