ет газеты и откроет ставенку, а когда первые покупатели отошли, разворачивая на ходу утренние номера, Алексей пулей выскочил из квартиры, рванул вниз по лестнице, живо пристроился в хвост очереди. Он знал, что сегодня опубликовано, но хотел сам, своими глазами увидеть то, о чем ему накануне под ба-альшим секретом сообщили ба-альшие люди. Купил газету, не разворачивая, сдерживая нетерпение, вышел на Тверской бульвар, уселся на первую лавочку и только тогда глянул. Вот оно! Все точно! Свершилось: он - лауреат! Пусть третьей степени, но все же, все же! Не зря ездил на Урал, не зря мерз в дырявом бараке, жрал прогорклые макароны, не зря заполнял дешевые блокноты километрами записей, не зря полгода не вставал из-за стола, свинчивая, склеивая, спаивая громоздкую конструкцию романа. Он не стал ему близким, этот роман, не стал плотью его и кровью, но сколько сил он в него вложил! И ведь получилось, все о том говорят! А теперь - премия... - Читали? - вывел его из оцепенения чей-то голос. - Что? - глянул тупо: рядом сидел высокий худой старик в длиннополом пальто, в жесткой шляпе, даже в пенсне - ну, прямо чеховский персонаж. - Списочек, - старик ткнул в газету желтым янтарным пальцем. - Да, просмотрел. - А роман этот? И само сказалось: - Не пришлось. А вы? - Проштудировал, как же. Советую полистать: характерная вещица. - Характерная - это как? - Для нашего времени. Время у нас быстрое, громкое. Спешим жить. И писать спешим. Вернее, описать время. - Плохой, что ли, роман? - Не плохой, а характерный. Нужный сегодня. - А завтра? - Завтра другой нужен будет... Да вы не сомневайтесь, прочтите. Если б не нужен был, премию не дали бы, - он встал, приподнял шляпу. - Честь имею, - и удалился в аллею. Не ушел, а именно удалился. - Что же ты делаешь, черт? - возмутилась душа Алексея Ивановича. - Не было такого разговора. - Ты просто забыл, - нахально соврал черт. - Ничего я не забыл. Отлично помню то утро. Я купил газету и вернулся домой, а через полчаса приехал Семенов с Леной, шампанское пили. Хорошее шампанское, брют... Передергиваешь, чертяка, сочиняешь. И главное - плохо. Весь эпизод - чистой воды литературщина, фальшивка. Старика какого-то выдумал, сконструировал, чеховского... - Тебе, выходит, можно конструировать, а мне нет? - защищался черт. - Тебе нет. Обещал экскурсию в _реальное_ прошлое - выполняй. - Ладно, будет тебе реальное. И все-таки устал Алексей, устал, как ни хорохорился. Сидел, расслабившись, в углу на табуретке, ловил раскрытым ртом теплый, прогретый прожекторами воздух, который гнал на него тренер, размахивая полотенцем, как веером. Он что-то говорил, тренер, но Алексей слушал и не слышал слов. Они наверняка всплывут в памяти потом, все эти правильные слова, когда главный судья стукнет молоточком по медной тарелке гонга... Был зал, до отказа набитый собратьями по перу. Алексей впервые в жизни смотрел на них сверху, из президиума, сидел там скромненько, во втором ряду с краю, внимал докладчику. А тот, среди прочего, витийствовал вот про что: - ...В последние годы в литературу приходит талантливая молодежь, которая умеет сочетать в творчестве остроту взгляда, глубину мысли, умение видеть главное в нашей стремительной действительности и не заслонять его второстепенными деталями, не засорять подробностями быта, а подниматься над ним. Возьмем, к примеру... - тут он назвал фамилию Алексея, поискал его глазами, нашел в президиуме и удовлетворенно продолжил: - Читатели заметили еще первую, его книгу - чистую, светлую, проникнутую доброй и нежной доверительностью, хотя и не во всем свободную от субъективизма. В новом своем романе молодой писатель, несомненно, шагнул вперед, ушел от частного к общему. Он воссоздает картину жизни мазками крупными, сочными. Поскольку я прибегнул к параллелям с живописью, то сравнил бы автора с художником-монументалистом, замахнувшимся на поистине эпическое полотно. Не случайно роман так высоко отмечен... Две эти книги, столь разные по творческим приемам, позволяют предположить, что автор далеко не исчерпал собственные возможности, что впереди у него - большие свершения. Однако должен посоветовать писателю держаться того пути, который он открыл своим романом... Это мы еще посмотрим, подумал Алексей, весьма, впрочем, довольный услышанным, это мы сами разберемся, какого пути держаться. - Теперь правильно? - спросил черт. - Что значит правильно? - возразила душа Алексея Ивановича. - Так и было, ты не соврал. - Тогда продолжим... В перерыве толклись у буфетной стойки, пили пиво, закусывали бутербродами с икрой, с розовой матовой семужкой, со свежей ветчинкой. Впереди ожидались прения по докладу, стоило подкрепить угасшие силы. Алексей взял бутылку боржоми и пару бутербродов. Пока пробирался к столу, откуда махал ему Давка Любицкий, заначивший от общественности свободный стул, пока лавировал между жующими собратьями, получал поздравления. - Имениннику... - С тебя причитается... - Алеша, дай я тебя чмокну... И раскланиваясь, улыбаясь, уворачиваясь от объятий - к Давке, к Давке, ох, добрался, наконец! - Охолонись, герой, - сказал Любицкий. - Чего пивка не взял? - Мне выступать. - Хорошо прешь, - завистливо причмокнул Давид. - Большому кораблю, как говорится... Кстати, а что сей сон значит: роман написан крупными мазками? Не понял по серости: похвалил он тебя или куснул? - Почему куснул? - ощетинился Алексей. - Полному что выходит? Раньше ты творил тонкой кисточкой, все детали прописывал, а теперь за малярную взялся. - Дурак ты, Любицкий! Ссориться с тобой не хочется, а то врезал бы по физии. - Не надо, - быстро сказал Любицкий. - Сам дурак, шуток не понимаешь. - В каждой шутке есть доля правды. - В каждой шутке есть доля шутки, - засмеялся Давид. - Ты на меня не злись, а лучше на ус намотай. Я ведь не зря про кисти сказал. Думаешь, у тебя врагов нет? Вагон и маленькая тележка. И все они в одну дуду дудеть станут. Примерно так, как я схохмил. Только я всего лишь схохмил, а им, брат, не до шуток. Им, брат, твое лауреатство - кость в горле. Но ты не боись, не тушуйся: у них одна дуда, а у нас - ого-го сколько. Мы их передудим. Лопай бутерброды, ветчинка здесь - пальчики оближешь... - Хорошо строится? - спросил черт. - Что? - Музей. Душа Алексея Ивановича не ответила. Она неслась туда, где разрасталась внезапно и сразу возникшая вспышка - нестерпимо-яркая, ослепительно-белая. Должно быть, чье-то старое солнце превратилось наконец в огнедышащую сверхновую звезду, и миновать ее душе Алексея Ивановича никак было нельзя. И когда раздался звук гонга, Алексей - как и предполагал! - ясно вспомнил все, что говорил тренер: - Так держать, парень! Врезал ему и не мучайся. И дальше бровь лови, она у него на соплях. Запомни одно: шесть минут позади, три осталось. Всего девять. И все эти девять минут Талызин - твой враг. В жизни ты с ним можешь быть не разлей вода, а на девять минут - все побоку. Бей и не промахивайся... Хотя эти девять минут, похоже, и есть жизнь. Так я считаю... Давай, парень, второй раунд - твой, не проморгай третий. - Что там такое, черт? - душе Алексея Ивановича было страшно: она мчалась прямо в жаркий сияющий сгусток, который увеличивался, рос, заполняя собой все пространство впереди. - Такое время, старик, горячее время, смотри, не обожгись. - Ты имеешь в виду... - начала было душа, но черт не дал досказать, произнес официально-холодной скороговоркой профессионального экскурсовода: - Переходим в следующий зал, товарищи, быстрее, быстрее, не задерживайтесь в дверях. На поляне паслась лошадь. Не тонконогая, поджарая - из-под седла, а тяжелая, с толстыми бабками и провисшим животом, привыкшая к телеге, к неторопливой ходьбе по бездорожью. Алексей достал из кармана галифе сухую черную корочку, протянул ее рабочей коняжке. Она ткнулась в ладонь мягкими теплыми губами, жевала хлеб, косила на Алексея черным, удлиненным, как у восточной красавицы, глазом. - Вкусно? - спросил Алексей. - Вкусно, - ответила лошадь. То есть, конечно, никакая не лошадь - что за ненаучный бред! - а вышедшая из леса девушка. Она была юной, рыжей, коротко стриженной, в ситцевом довоенном платье - синие цветочки на голубом фоне, и почему-то - вот уж ни к селу ни к городу! - в кирзовых сапогах. - Вы чревовещатель? - Алексей, признаться, несколько оторопел от неожиданного явления. - Нет, я Нина, медсестра, - девушка с откровенным, детским каким-то любопытством разглядывала незнакомца. - А это вас вчера встречали? - Сегодня, - уточнил Алексей. - Самолет пришел в час тридцать две ночи. И встречали не столько меня, сколько почту и прочее... Вы получили письмо? - Мне никто не пишет. Мама в эвакуации, а папа в действующей, на фронте. Они не знают, где я. - Это тайна? - Ну, какая тайна! Просто я сама не знаю, где они. Командир послал запрос, но ответа пока нет. Может, со следующим самолетом будет... А вы корреспондент? - Так точно. - Будете писать о нашем отряде? - Если получится. - А я вас читала. Вашу повесть в "Новом мире". - Это бывает, - сказал Алексей. Ему почему-то не хотелось говорить о повести, выслушивать дежурные комплименты, а хотелось поболтать о пустом, о мирном, хотелось легкого _довоенного_ трепа, хотелось на время забыть о своей журналистской профессии, тем более что не ожидал он встретить в отряде девушку в ситцевом платье и с веснушками на пол-лица. - Что вы делаете сегодня вечером? Я хочу пригласить вас в городской парк, покатать на колесе обозрения, угостить пломбиром и петушками на палочке. - Я давно совершеннолетняя, - засмеялась Нина. - Вы можете заменить петушков шампанским, только сладким, пожалуйста, и покатать на лодке. И чур не целоваться. - Почему? - удивился Алексей. - Вы же давно совершеннолетняя... Кстати, как давно? - Мне уже двадцать один, - серьезно сказала Нина. - Старая, да? - Ужасно, - подтвердил Алексей, - прямо долгожительница. Нет, правда, что вы делаете сегодня вечером? - А что вы делаете сегодня вечером? Не знаете, товарищ корреспондент? И я не знаю. До вечера - целая вечность... Лошадь вдруг перестала хрустеть травой, подняла голову и прислушалась. На поляну, выбежал молодой парень, голый по пояс, загорелый и злой. - Вот ты где, Нинка! Ору тебе, ору... Пошли скорей, Яков Ильич зовет. Там Васильца принесли, подшибли его... - И зверовато глянув на Алексея, развернулся и скрылся в лесу. - Я побежала, - сказала Нина. - Вот видите, до вечера еще ой сколько!.. Но вы все-таки купите шампанское и поставьте его в погреб. Купите-купите, не пропадет. - Вот тебе и раз, - разнеженно произнес Алексей, обнимая лошадь, гладя ее, прижимая к себе ее морду. Лошади ласки не нравились, она тряхнула головой, вырвалась, отступила: - Называется: приехал к партизанам... - Черт, черт, где ты? - крикнула душа Алексея Ивановича на весь открытый космос. - Ну, здесь я, слышу, чего орешь! - Остановись, мгновенье... - Погоди, - быстро прервал цитату черт, - не гони картину. Я понимаю: воспоминания нахлынули, сопли распустил... Но остановить мгновенье пока не в силах: сверхновая еще не погасла. Вот погаснет, тогда можем вернуться назад, прямо на эту полянку, к кобыле... Да только зачем? Вечером ты уйдешь на операцию вместе с головной группой отряда, вернешься через три дня, ночью, к самолету. И ту-ту - в столицу. Нину не увидишь... - Я же потом опять прилетел, через месяц. - Верно, прилетел. Наврал начальству, что повесть задумал. - Почему наврал? Задумал. И написал. - Когда это будет? Через два года. А тогда ты не о повести размечтался, а о девке с веснушками, кобель несчастный!.. Шампанское хоть достал? - Достал. Любицкий две бутылки приволок, прямо на аэродром. - Куртуазным ты был, старик, сил нет. Чистый этот... как его... Жюль Верн. - Дон Жуан, черт. - Точно, он. Нелады у меня с литературой, путаю все, зря я с тобой, с писателем, связался. Но поздно, поздно. Самолет на старте, пилот в кабине, моторы крутятся. Взлет разрешаю!.. - Извините за опоздание, Нина, но честное слово, оно не по моей вине. Война, - Алексей достал из вещмешка шампанское, поставил бутылки на невысокий, грубо сколоченный стол. - Вот, как обещал... - Неужели из Москвы? - ахнула Нина, осторожно взяла бутылку в руки, посмотрела на черную этикетку. - Сладкое... Не забыли... Они сидели в тесной землянке "для гостей", которую командир отряда выделил Алексею, узнал, что корреспондент повесть задумал, что не налетом в отряде. В прошлый раз, к слову, Алексей жил в общей землянке, где, кроме него, храпело человек пять, а теперь - один, королем. - А вот бокалов нет, - огорченно сказал Алексей. - Придется из кружек... Сейчас вечер. Надеюсь, вы никуда не спешите? - Никуда. На Нине было то же самое платье, что и тогда, на поляне, стираное, видать, перестираное, но аккуратное, даже нарядное. И не сапоги на ногах, а туфли-лодочки, такие непривычные, неуместные здесь, в этой темной и низкой норе в два наката, освещаемой тусклой однолинейной керосиновой лампой с надтреснутым стеклом. Да и Нина, чудилось Алексею, была вовсе не отсюда, не из войны... Алексей снял с бутылки фольгу. - Как открывать? С бабахом или без? - Не надо с бабахом. Как тихо кругом, слышите? Тишина стояла лесная, летняя, настоянная на хвое и на смоле, обыкновенная мирная тишина. - За вас, Нина, - сказал Алексей и поднял кружку. - Лучше за вас. Вы все-таки гость. - Тогда за нас. За нас двоих. Можем мы выпить за нас двоих или нет? - Можем, - улыбнулась Нина. - Наверное, даже должны. Свет от фитиля лампы дрожал на бревенчатом потолке, то уменьшался желтый неровный круг, то увеличивался, а после и совсем погас. - Остановись, мгновение... - повторила душа. - Рано, старик, - грустно ответил черт, - сверхновой еще пылать и пылать... И, кроме тишины, была темнота. - Зачем ты появился? - спросила Нина. - За тобой, - сказал Алексей. - Командир говорил, будто ты прилетел за материалом для книги... - За тобой, - повторил Алексей. - Пусть это будет правдой. - Это правда. - Но ведь война... - Никакой войны нет! - Зачем ты соврал, старик? - непривычно тихо спросил черт. - Я не соврал, - воспротивилась душа Алексея Ивановича. - Войны не было! Только Нина и я, Нина и я! Почти месяц!.. - А потом ты улетел в Москву. - Чтобы вернуться вновь! - Лучше бы ты не возвращался, старик... - Пристегнитесь, товарищ писатель, - сказал Алексею радист, выходя из кабины. - Сейчас посадка. - Спокойно долетели, - ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс. - Еще сесть надо, - философски заметил радист. - А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп? - Верно, радист. - Забрали бы вы ее в Москву. - Забрал бы, да она не хочет. - Ишь ты! - удивился радист. - Не женское это дело - война. - Война не спрашивает, где чье дело. - Справедливо... Ну, счастья вам тогда, - и ушел в кабину. Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней - костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав "козла", и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал. Из кабины вышли летчики. Штурман спросил: - Целы? - Вроде бы, - усмехнулся Алексей, выбираясь из-под мешка. - С благополучным прибытием. - И вас также. Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил: - Нина с вами? Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик: - Осторожнее! Не картошку тащишь... - и пошел к самолету. Алексей цепко взял его за плечо. - Стой! Нина где, спрашиваю. Комиссар обернулся. - Нина? - в глазах его плясали крохотные языки костров. - Нет Нины, Алеша. - Как нет?! - Убили Нину. - Кто? - Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос. - В Белозерках. На операции. Перед самым уходом. - Кто ее пустил на операцию? - Алексей схватил комиссара за отвороты кожанки, притянул к себе. - Кто разрешил? - Она просила... - глухо сказал комиссар. - Мы не ждали засады, думали - без боя обойдется... - Ты? - Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно. - Ты разрешил?.. Комиссар молчал. И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя: - Сво-о-олочи!.. - Брэк! - крикнул черт. - Совсем с ума сошел... Алексей ничего не хотел замечать - только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом - вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой - раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!.. И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови. - Стоп! - сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол... - Совсем с ума сошел, - ворчливо повторил черт. - Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара? - Я ничего не соображал, ничего не помнил... - Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом? - Меня втащили в него. Комиссар приказал... - Ах, бедолага! Втащили его... А что потом было? - Я хотел умереть. - Какие страсти! - вскричал черт. - Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст? - Выжил, - эхом откликнулась душа Алексея Ивановича. - Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову. Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли - черные пятна в мутном белом ореоле. - Они нас не замечают! - крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. - Надо отступать! - Куда? - тоже крикнул Алексей. Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета. - Назад, вон туда! - лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе. - А орудие? Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик. - На себе потащим? - Вытянем, - кричал лейтенант, - оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло: - Стоять! - солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. - Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем... Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать - метров сто или чуть поболе. - Заряжай! - приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. - Прямой наводкой!.. Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез. - Попал! - Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. - Давай-давай, ребята!.. - Смотри, майор, - сержант указывал куда-то назад. Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант. - Ах, гад... - Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. - Стой! - Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился. - Не надо, майор, - испуганно попросил сержант. - Нет, надо! Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию. - Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!.. Еще один танк двинулся в их сторону. - Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, - завистливо сказал черт. - Везло, - откликнулась душа Алексея Ивановича. - А сержанта убило. - Мы с тем узбеком остались... - Помнишь его фамилию? - Не спросил. - Зря. Мог бы и написать о нем. - О других написал. - Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести. - Есть одна. - О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать. - У меня не было другого, черт... И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов - погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов - на свое место, Алексей - напротив, в кожаное кресло, утонул в нем. - Сколько не виделись? - спросил Семенов. - С сорок второго. Давно, - усмехнулся Алексей. - Чего улыбаешься? Постарел я? - Да уж не помолодел. - Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок... - Цацки я заработал, - жестко сказал Алексей. - Слышал. Читал. Знаю. - Семенов говорил, как гвозди вбивал. - Ленка над твоей повестью полночи проревела. - Какая Ленка? - Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил... - Забыл. - Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки. - Увидишь - вспомнишь. Вечером у меня. Идет? - До вечера дожить надо. - Теперь доживешь, - засмеялся Семенов. - Ишь, фаталист выискался... Нет, правда, повесть - люкс. Я такого о войне не встречал. - Она не о войне, - поправил Алексей. - То есть? - удивился Семенов. - Война - смерть, а повесть - о жизни. - Действие-то на войне происходит. - Жизнь везде, - отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял. - Может быть, может быть... - протянул он. - А все ж напишешь про войну? - Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет. - Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман - в самую жилу будет. Стройка - это же твоя тема. - А что, - сказал Алексей, - можно и махнуть. Не все ли равно?.. - Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, - сказал черт. - Наверно, так, - согласилась душа Алексея Ивановича. Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку. - Ну? - Не нукай, не повезу, - засмеялся в трубке Давка Любицкий. - Когда вернулся, Лешка? - Вчера ночью. - И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже. - Шутишь? - Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать. - Ничуть, - Любицкий стал деловым и четким: - Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем. - Кто мы? - Я с одним товарищем. - С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай. - Один не могу. Сюрприз, - и брякнул трубкой. - Псих ненормальный, - беззлобно сказал Алексей и пошел бриться. Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет - глазом не моргнешь... А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных - этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка - чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта - от скрупулезного расчета. Не человек - арифмометр "Феликс". И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало... Что он сейчас придумал? Что за "товарища" ведет? Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату - гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге - Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так - "товарищ". Прилично бы ахнуть вслух - ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена - толстая, русая, до пояса аж. Стоит - улыбается. Не коса, вестимо, а девушка. Алексей отступил на шаг, сказал: - Прошу, - и не удержался, добавил. - Не ожидал. - Как так не ожидал? - зачастил Давид, влетая в прихожую. - Я ж позвонил, предупредил... А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу - из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся... А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься. - Попробую, - сказала Настасья. - Что попробуете? - спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки. - Полюбить, - вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах - заметил Алексей - ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими. - И получится? - Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал. - А это как захотите. - Уже захотел, - Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя... А Настасья, похоже, древней игры не знала. - Не спешите, Алексей Иванович, впереди - вечность. И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: "До вечера - целая вечность..." - Как вы сказали? Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал: - Потом, потом, наговоритесь еще... А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон - полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, - и сам потащил в кухню саквояжик. Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула. А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату. - Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток. - Кто такая? - А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом - не поверишь! - из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная. - Погоди, не юродствуй. Я серьезно. - А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад - ни в жилу. Что у них там в деревне - навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась. - Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил? - Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было. - И не надо. - Нет, надо! - голос у Давки стал жестким, начальственным. - Я тебе никогда ничего зря не советовал, все - в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя. - То есть как? - Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя - квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже. - В домработницы мне ее предлагаешь? - Смотри в корень - в жены. - С ума сошел! - И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия. - Я-то при чем? - Ты и есть армия. - А она, выходит, командарм? - Выходит. Вернее, штаб армии... Да не в том, Леха, дело. Женщина она - баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого. - Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви. - Я о ней всегда помню, - в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел _зарабатывать_. - Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей - тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу... - Ишь, доброхот... - сказал Алексей. И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила: - Где стол накрывать? - Где? - Алексей пожал плечами. - Я обычно в кухне завтракаю. - В-кухне, Алексей Иванович, - улыбнулась Настасья, - готовить полагается. А завтракать мы здесь станем... Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено - искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды - обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция "Салют", на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты. Неужто путешествие к концу близится?.. А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо: - Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо. Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше - пусто. Писать он, что ли, разучился?.. Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла. Алексей крикнул: - Настя, вернись! Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку. - Ты почему молчишь? - спросил Алексей. - Обиделась на что-то? С утра как воды в рот... - Мешать вам не хочу, - безразлично сказала она. - Вы вроде работаете... - Именно "вроде", - усмехнулся Алексей, - не прикладая рук... - А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки - что еще нужно? - Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки - что еще нужно? Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза. - Я и не поступала, - спокойно сказала Настасья. - То есть как? - опешил Алексей. Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное - оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи - в живую Галатею. - Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП... А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был. - Вруша ты, Настасья, - сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. - Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле - о стирании граней... Сознайся, было? - Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это. - А что твое? - Мое? - Настасья помедлила с ответом. Алексей ждал. - Мое, Алексей Иванович, в другом. Отключить у вас в кабинете телефон, принести вам чай покрепче и не мешать, - она подошла к столу. - Я тут похозяйничала вчера, разобрала ваши бумаги. Здесь - все по делу, факты, цифры, вот в этих блокнотах, вот стопочка. А в этом блокнотике вы разные случаи записывали, тоже должно пригодиться. Ну а эти, - она подняла два потертых блокнота, - эти я уберу, чтоб глаза не мозолили. Ерунда здесь, пустое, вам не понадобится... Вставайте, Алексей Иванович, нечего зря валяться. Первые две главы у вас получились, я прочла, можно и дальше. Алексей резко поднялся. Стоял злой. - А кто тебе позволил подходить к моему столу? - чуть ли не рыком на нее. А Настасья - как не слышала. - Сама подошла, без разрешения, извините, если что не так. Но давайте договоримся: я к вашему столу не подойду, если вы от него отходить не будете. У меня свой стол есть, в кухне, - и пошла прочь. У двери обернулась: - Чай я вам принесу... Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные - по темам! - записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством: - Вот стерва! - Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения. - Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, - проклюнулся чертяка. - Пора его кончать, третий раунд на исходе. И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина. - Стоп! - крикнул рефери. Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой. Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты. - Молоток, - сказал тренер. - И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит... А зал скандировал: - Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха! Правда, кое-кто и свистел, не без того. - Сейчас я тебе один разговорчик представлю, - сообщил черт. - Не отходя от кассы. И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости - телефонный. - Как он? - спросил Семенов. - Погулять пошел, - ответила Настасья. - Работает? - спросил Семенов. - Все время, - ответила Настасья. - Ну и что?. - Это будет очень хороший роман, - ответила Настасья. - А когда? - спросил Семенов. - В урочный час, - и Настасья засмеялась. - Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально. Грубый Семенов не удержался, воскликнул: - Везет же Лехе с бабами! - С бабами - везло, - обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко - как умела. - А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните. И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно: - Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях... - Не было такого разговора! - страстно вскричала душа Алексея Ивановича. - Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно! - Ну, положим, был, - лениво ответствовал черт, - и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул... Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил? Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции "Салют". Внизу - или наверху? - плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел... - Верни меня обратно, черт, - тихо попросила душа. Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто. - Так я и знал, - мерзко хихикая, молвил черт. - Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание. Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они - волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!.. Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича. - Ты никуда не исчезал? - изумился Алексей Иванович. - Еще чего! - невежливо ответил черт. - Мне и здесь неплохо. - А как... - приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил: - Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии... Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался - я не виноват, - дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу. - Но поговорить, поговорить! - Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится. - Она в Москву уехала. - Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово... Ну, до побачения, - сказал почему-то по-украински и исчез. А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого. - Вставай, соня, царство небесное проспишь. Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа! - Ты же в Москве, я слышал. - Представляешь, не доехала. У магазина стояла Анна Андреевна, помахала мне, и мы к ней завернули. Вроде бы на минутку, у нее "Бурда" новая, а получилось на час... Спускайся вниз, Таня чай собрала. Алексей Иванович еле поднялся с тахты: чувствовал себя усталым и побитым, будто и впрямь отмахал расстояние от Земли до Тау Кита. Давило затылок. Отыскал в тумбочке коробку стугерона, проглотил сразу две таблетки. Зашаркал по лестнице, держась за перила. Перила предательски пошатывались, и Алексей Иванович мимоходом подумал, что надо бы позвать столяра, пусть укрепит. А то и свалиться недолго. Скорая на руку Таня кремовый торт сварганила, и от обеденного пирога половина осталась. - Что-то чувствую себя хреновато, - пожаловался Алексей Иванович, тяжко усаживаясь на стул. - Давление, что ли? - Циклон с Атлантики, - объяснила Настасья Петровна. - Видел, - проговорился Алексей Петрович, потому что, как мы знаем, действительно видел циклон, но Настасья Петровна оговорку во внимание не приняла, спросила: - Померить давление? - Потом. Я таблетки принял. Странно, конечно, но Настасья Петровна нарушила ритуал, села за стол рядом с мужем. Однако, с другой стороны, чай - не обед, зачем по пустякам политесы разводит