по-видимому, встречала не одно поколение спортсменов. Мужик в водолазке - тренер сборной - был на этот раз в синих трикотажных шароварах, оттянутых на коленях, и в пестрой ковбойке. Он дождался, когда все ребята вышли из автобуса, столпились рядом, сложив на землю свои чемоданы, сумки, рюкзаки, оглядел их скептически, зычно гаркнул: - Здорово, отцы! "Отцы" отвечали вразнобой, и это тренеру не понравилось. - Что за базар? - недовольно спросил он. - А ну, построиться!.. - Встал у забора, вытянул вбок левую руку. "Отцы" выстроились слева от него, постарались по росту. Тренер отошел, наблюдал построение со стороны, раз-другой на часы глянул. Снова сказал: - Здравствуйте, товарищи спортсмены! Отсчитали про себя положенные для вдоха три секунды, ответили: - Здра жла трищ трен! Вышло здорово - стройненько, громко. Тренер улыбнулся. - Так и держать, отцы... Сейчас я вам тронную речь скажу. Я - ваш тренер. Зовут меня Александр Ильич, кое-кто со мной уже познакомился. Вы прибыли на базу сборной. Но сие вовсе не означает, что вы уже - члены лучшей юношеской команды. Пока мы к вам приглядываемся, прицениваемся. Оценим - возьмем, если подойдете. Оценивать будем две недели. За это время лично я выжму из вас все соки - и морковный, и яблочный, и желудочный. - Кто-то в строю хихикнул, но тренер грозно посмотрел на весельчака: мол, нишкни, время для шуток еще не пришло. - Прыгаете вы высоко, но плохо. За две недели ничему серьезному не выучить, но кое-что показать сможем. Лодырей, симулянтов, зазнаек не потерплю. Выгоню в шею. Распорядок дня объявлю после завтрака. А сейчас - марш в корпус! Речь тренера Алику показалась толковой - краткой, ясной, без слюнтяйства, без ненужных посулов. Не понял он лишь это - "прицениваемся". Странная терминология. Рыночная. Но торопиться с выводами не стал: у каждого есть свои любимые словечки, привычный жаргон. У Алика в речи - тоже немало слов-паразитов. Отец говорит: "Поэт и жаргон - понятия чужеродные. Жаргон - это улица, а поэт - это студия". Но Алик не согласен с отцом. Студия - это камерность, замкнутость. А поэзия - это душа народа. Пусть звучит высокопарно, зато верно. Ну, а народ по-разному изъясняется... Народ в лице тренера изъяснялся кратко и афористично. В речи его изобиловали тире и восклицательные знаки. Говорил - как стрелял. - Работать будете в поте лица, - сказал он, когда ребята закончили завтрак. - Подъем - в семь утра! Зарядка! Кросс! Завтрак! Тренировка - до двенадцати! Вода! Душ, если холодно! Пруд, если тепло! Час - отдых! Обед! Полчаса - отдых! Тренировка - до семнадцати тридцати! Вода! Полчаса - отдых! Кросс! Ужин! Кино, телевизор, книги, шахматы! Сон! Впрочем, сами грамотные - прочитаете. Расписание висит в столовой на стене. Сейчас быстро - по комнатам, занять койки, переодеться и - на плац. Побегаем, разомнемся, а то растряслись в автобусе, жиры развесили, смотреть на вас тошно. В большой комнате, похожей на классную, двумя рядами стояло десять кроватей с деревянными спинками и панцирными сетками. Спать на такой кровати, Алик знал, было мукой мученической: сетка слушалась любого движения тела, прогибалась, норовя сбросить спящего на пол. Подумалось: при таком спартанском расписании стоило завести деревянные топчаны с хлипкими матрасиками поверх досок. Кстати, на даче Алик спал как раз на таком топчане и прекрасно себя чувствовал. А родители скрипели панцирными сетками, и по утрам на них больно было смотреть. Кроме вышеупомянутых "коек" в комнате размещались тумбочки - по одной на брата, десять штук; четыре платяных шкафа и фикус на табуретке, развесистый фикус - мечта бабы-яги из второго сна Алика. Алик ухитрился занять кровать у окна, уложил на нее чемоданчик, щелкнул замочками, достал синий тренировочный костюм - недавний подарок мамы, новенький, коленки еще не оттянуты. Переоделся, побежал вон, краем глаза углядев, что Вешалка попал ему в соседи. Выскочил на площадку перед корпусом, а тренер Александр Ильич уже прогуливается, на часы посматривает. Увидел Алика. - Кто такой? - Радуга я, Александр Ильич. Из пятьдесят шестой школы. - Да помню я, - отмахнулся тренер. - Метр девяносто пять, Киевский район. Не о том речь. Почему так оделся? Холодно? - Нет, - пожал плечами Алик. - Скорее жарко. - То-то и оно. Форма одежды - одни трусы. - Босиком? - не утерпел Алик. Но тренер не заметил иронии. - Босиком тяжко будет. Да и ноги посбиваете. В тапочках. Помчался снимать костюм. В коридоре встретил Вешалку в таком же костюмчике, позлорадствовал про себя: сейчас назад побежит. Так и есть: на обратном пути опять встретились, Вешалка сердито на Алика глянул, и Алик подумал, что зря злорадствовал, мог бы и предупредить парня. Все-таки две недели бок о бок жить, не два часа... Минут через десять все наконец выстроились. - Копаетесь, - сказал тренер. - Чтобы первый и последний раз... На построение - минута. С переодеванием - четыре. Побежали... И потрусил впереди всех по дорожке, ведущей за ворота в лес. Лес березовый, осиновый, еловый, таинственный, просвечивающий насквозь. Под ногами мягкая, усыпанная хвойными иголками земля, пружинит, помогает бежать. Тропинка неширокая, утоптанная, легкая тропинка. И темп бега невысок, прогулочный темп, Алик дома по набережной куда быстрее носился. Легкий ветерок упруго ударяет в разгоряченное жарой лицо, холодит грудь. Впереди, шагах в двух, машет ходулями Пащенко - как он ухитрился рядом попасть, вроде кто-то другой стоял. Как бы то ни было, а за Вешалкой хорошо бег вести: он не частит и не семенит, бежит ровно. Отдых, а не бег. Увы, недолго так "отдыхать" пришлось. Тренер в голове колонны, видно, припустил, потому что Пащенко чаще ногами заработал, и Алик, чтоб не отстать, тоже прибавил ходу. Стало потруднее. Местность пересеченная, то подъем, то спуск, поворотов - не счесть. Ветер уже не охлаждал лицо - жестко бил по нему, пот тек в глаза, слепил, ел солью. Солнце пропиралось сквозь кроны деревьев, норовило достать бегунов, ошпарить на ходу, поддать жару. Откуда-то взялись ветки по бокам тропинки - не было их раньше! - ударяли по телу. Все как в бане: жара, пот, березовые веники. Но Алик баню терпеть не мог, не видел в ней удовольствия, не сумел отец приучить его к парной. Бежал из последних сил, ждал второго дыхания, а оно не являлось, и неизвестно было - существует ли оно на самом деле или это - выдумка досужих репортеров, которые сами не бегают, не прыгают, не плавают, не крутят педали, а лишь пишут о том, как "на двадцать пятом километре к нему пришло долгожданное второе дыхание". Где оно, долгожданное? Так и не пришло. Зато тренер темп сбавил, и Алик почувствовал, что еще может бежать, еще не падает. Пожалел, что майки не было. Сейчас бы сорвать ее, вытереть на бегу пот... Рукой вытирать приходится. А рука - сама мокрая, как из воды. Интересно, сколько они бегут? Часы не взял, оставил на тумбочке... А бежать-то полегче стало, и ветерок опять холодит. Что за чудеса? Ах, елочки какие красивые - словно ныряют в овражек. За ними, за ними... А тренер - железный он, что ли? - опять темп взвинтил, и замелькали по сторонам елочки. Красивые? Черта с два, не до красоты больше. Вверх по склону, носом чуть землю не пашут. Вдоль оврага - быстрей. Сердце колотилось так, что казалось - выскочит, не удержится в грудной клетке. Алик прижал его рукой, но тут же убрал руку: труднее бежать, дыхание сбивается. Хватит ли его - дыхания? А Пащенко еще быстрее помчался, и Алик опять попытался удержаться за ним, но понял, что не удастся, отстанет он от длинноногого Вешалки. И вдруг - как знамение - увидал впереди знакомый забор с золотыми воротами, желтенькие корпуса базы за ним и понял с облегчением: конец мукам. Да, это был конец, но - первой серии. Без передышки железный тренер повел их на задний двор, где они яростно пилили на козлах еловые стволы, кололи поленья. Впервые в жизни - если не считать сна с бабой-ягой - Алик взял в руки топор и, памятуя "сонный опыт", тюкнул, размахнувшись, по свежеспиленному кругляку. Топор со свистом рассек воздух и воткнулся в землю рядом с поленом. Оно даже не шевельнулось. Алик озлился, повторил замах и попал-таки в дерево. Топор вошел в него на полполотна, застрял - ни туда, ни сюда. - Так дело не пойдет, - сказал Александр Ильич, заметив тщетные потуги ученика. - Сегодня вечером вместо отдыха будешь тренироваться с топором. А пока не теряй темпа, иди попили. Это проще... Не так-то и просто оказалось. Звенящее полотнище двуручной пилы гнулось и застревало в стволе. Напарником у Алика был Вешалка Пащенко. Алик ждал насмешки, но Вешалка только сказал: - Не толкай пилу. Тяни ее. Ты - на себя, я - на себя. Раз-два, раз-два... Поехали. Поехали. Выходило толково. Рука уставала, но уже не от беспорядочной суетни, а от четкого ритма: раз-два, раз-два. И усталость эта была приятной. - Где ты пилить научился? - спросил Алик Вешалку. - У деда в деревне. Мужчина должен уметь делать все, иначе - грош ему цена. - Всего не охватишь. - Создай себе базу. Ты сейчас пилой помахал, навык появился. Попадется тебе завтра другая работа, где без пилы не обойтись, справишься. Справишься? - Не знаю... - Справишься, справишься - база есть. Так и во всем. Научись чему-то одному, другое само получится. - Научись бегать кроссы, прыжки сами пойдут. Так, что ли? - с иронией спросил Алик. - А что ты думаешь? Бег - основа спорта. Как раз та самая база... - А пилка-рубка - тоже основа спорта? Тут серьезный Пащенко позволил себе улыбнуться, даже пилу бросил, выпрямился, утер пот. - У каждого тренера свой метод. Знаешь, как спортсмены нашего Александра Ильича зовут? Леший... - засмеялся. - Да и то, как на его метод посмотреть: с одной стороны - блажь, а с другой - большие физические нагрузки на свежем воздухе. Группы мышц задействованы - те, что нужно. Ты подожди, то ли еще будет... Многое было. Находили тяжелые валуны и таскали их на плечах по оврагу - вверх, вниз. Пащенко обозвал упражнение - "сизифов труд". Лазили по деревьям. (По классификации Пащенко - "игра в Маугли".) На скорость рыли ямы. ("Бедный Йорик".) В позиции "ноги вместе" выпрыгивали из ям на поверхность. ("Кенгуру".) До одурения скакали на одной (толчковой) ноге кроссовым маршрутом. ("Оловянные солдатики".) И снова рубили дрова, бегали - уже на двух ногах - знакомой лесной тропинкой, подтягивались на ветках деревьев. К середине срока Алик легко раскалывал топором внушительное полено, бегал кросс почти без одышки и начисто опережал Вешалку в рытье ям. Оказалось, что Валерка Пащенко - не зазнайка и не гордец, а отличный "свой" парень, много читавший, много знающий, веселый и остроумный. Вообще Алик пришел к выводу, что нельзя оценивать людей по первому впечатлению. Зачастую ошибочно оно, вздорно. А копни человека, поговори с ним по душам, заставь раскрыться - совсем другим он окажется. Как Вешалка. Как Дашка. Да и маман ее Алик тоже за "формой" не углядел... Алик начал присматриваться к окружающим и понимать, что негромогласный Леший, строгий Александр Ильич, не прощающий никому ни слабости, ни лени, распекающий виновного так, что ветки на деревьях дрожали, по вечерам один играет на баяне, напевает тихонько, чуть ли не шепотом, старинные романсы; лицо его в эти минуты становилось мягким, рыхловатым, глаза - мечтательные. Да и извечная поза Алика: томный, скучающий поэт, любимец публики: "Ах-ах, вы меня все равно не поймете..." Где она, эта поза? Забыта за недостатком времени и сил: надо колоть дрова, скакать на одной ножке, бегать до посинения. Тренер не наврал: соки из своих питомцев он выжимал деятельно и умело. Но, между прочим, прыгать не давал. Говорил: - Успеете, сперва мясца накопите... В воскресенье поутру привел всех на спортплощадку за футбольным полем, усадил на траву рядом с сектором для прыжков. - Теперь и попрыгать можно, - сказал, потирая руки. - Наломались вы, как черти. Хорошо, если по полтора метра возьмете. И вправду взять бы... Алик твердо считал, что не перепрыгнет планку даже на привычной высоте сто восемьдесят сантиметров. И у Пащенко сомнения имелись. Шепнул Алику: - Впору три дня трупом лежать... Ошиблись оба. Сам Пащенко метр восемьдесят пять перемахнул, метр девяносто свалил. А Алик его на десять сантиметров обошел, чуть в первачи не выбился. Большую высоту - два метра ровно - взял только Олег Родионов. Но ему - восемнадцать, он на первом курсе Инфизкульта учится, за ним не угонишься... И то: сел, в затылке почесал. - Где мои два десять? - говорит. А тренер доволен. - Сегодня вы без подготовки показали приличные результаты. Обещаю: через неделю каждый из вас прибавит к личным рекордам по три - пять сантиметров. Поспорили? Поспорили. Никто не отказался. Если выигрывает тренер, все в последний день перед отъездом бегут двойной кросс. Проиграет Леший, освобождает ребят от бега, зато сам дистанцию дважды бежит. Лесные тренировки Александр Ильич не отменил вовсе, только сократил, выделив вечером по два часа на прыжки. Прыгали тоже по его методе: до упаду. Результаты потихоньку росли. Алик прыгал, не вспоминая о джинне Ибрагиме, и о его условии не вспоминая: врать было незачем и некогда. По вечерам с Пащенко уходили в лес - благо погода не подводила, жарой одаривала, - болтали о разном. Возвращались к отбою или к вечернему фильму по телику, по четвертой программе, проходили мимо "лесопилки", как окрестил Пащенко дровяной склад. Алик лихо хватал топор, взмахивал - напополам разлеталось полешко. - Кое-какой бицепс наличествует, - скромно говорил Алик, щупая мышцы. Пащенко с завистью смотрел на него. - А мне все не впрок, - досадовал. - Кругом мускулистые, а я жилистый, как из канатов связан. - На результаты комплекция не влияет, - успокаивал его Алик и был прав: у обоих показатели в прыжках, отмеченные красным карандашиком на листе ватманской бумаги, в столовой на стене, выглядели неплохо. Стоит ли говорить, что в последний день сборов Алик преодолел планку на высоте два метра три сантиметра, а Пащенко сто девяносто восемь сантиметров осилил. - Придется вам, братцы, бежать, - злорадно сказал Александр Ильич. - Долг чести не прощается... И побежали как миленькие. Дважды кроссовым маршрутом прошли. Хотели в запале третий раз уйти на дистанцию, да тренер остановил: - Хватит, хватит... А то, может, до Москвы своим ходом? Так я автобус отпущу... Раздал каждому по тонкой тетрадке, в которой - индивидуальный план тренировок на лето. - Будете тренироваться больше, чем я требую, - будет лучше. Каши маслом не испортить. Кто живет высоко, лифтом не пользоваться! О трамваях-троллейбусах забыть! Не ходить - бегать! В магазин - бегом! В кино - бегом! С девушкой гуляете - бегом! - С девушкой бегом - неудобно, - сказал Родионов. Он про девушек знал все, сам рассказывал. - Много ты понимаешь, салага! Быстрее бежишь - быстрее роман развивается. Все на бегу! Жизнь - бег! - И прыжки, - вставил Алик. - Вестимо дело, - согласился Александр Ильич. - А ты, голуба душа, далеко не исчезай. Через две недельки - городские соревнования в твоей возрастной группе. Будете участвовать вместе с Пащенко. Так что, кому сейчас отдых, а вам - самая работенка. - Практика у нас, - сказал Алик. - Где? - На стройке. - Отлично! - обрадовался тренер. - Таскать поболе, кидать подале! А по утрам-вечерам - работать, работать. И чтоб пот не просыхал... Напутствовал так и в автобус отправил. Стоял у ворот, махал рукой, пока не скрылся "Икарус" за лесной стеной. Ехали иначе, чем в первый раз: гомон стоял в автобусе, пение, ор, шутки. А Алик думал с удивлением, что за минувшие две недели его ни разу не посетили вещие сны. Ведь джинн с Брыкиным, хотя и разными способами, но явились Алику, а бабулька-яга игнорирует, не кажет носа. Или не достоин он высокой чести? А может, повода не было, чтоб сон показывать, ни в чем не провинился? Скорее всего, так. Ну, это и к лучшему: городские соревнования на носу. 15 Утром Алик привычно бежал по набережной Москвы-реки и сам себя спрашивал: зачем он надрывается? Зачем этот бег, если он свято блюдет "пограничное условие", а значит, умение высоко прыгать его не покинет и без тренировок? Казалось бы, глупость. Но Алик ловил себя на том, что не может он жить без утреннего "моциона", без каждодневных физических нагрузок, даже без хождения пешком на шестой этаж - как и велел Леший. Привычка - вторая натура. Коли так, вторая натура Алика была особой настырной и волевой. Она начисто забила первую - томную, изнеженную, ленивую, которая по утрам не хотела вставать, а холодный душ для нее был равносилен инквизиторским пыткам. Алик легко мирился с новой расстановкой сил, давил в себе лень, что нет-нет, а заявляла о своем существовании. "А может, не стоит идти в спортзал"? - спрашивал он себя. И сам отвечал: "Отчего же не пойти? Хуже не станет, а для разнообразия - приятственно". И шел. И прыгал на тренировках на двести пять сантиметров. Правда, впритык к планке, но ни джинн, ни Брыкин, ни пропащая бабуля и не обещали ему чемпионских результатов. Помнится, разговор шел о прыжках "по мастерам". А двести пять сантиметров и есть тот предел, который Алик себе поначалу установил. Конечно, аппетит приходит во время еды, но и он не должен быть слишком зверским... Алик не афишировал своих тренировок и по-прежнему занимался один - по тетрадке Александра Ильича. Бим знал об этом, но по молчаливому уговору не встревал. Спросил только однажды: - Тебе не помочь? Алик отрицательно помотал головой. - Не стоит. Я сам. Да и зачем ему помощь Бима, если весь тренировочный комплекс - лишь дань обнаглевшей второй натуре, а вовсе не первейшая необходимость. Прыгает он и так - будь здоров, а тренируется по вечерам только затем, чтобы из хорошей формы не выйти, здоровью не повредить. А то были нагрузки и - нет их. Так и растолстеть можно, сердце испортить. Видел он старых спортсменов, которые резко бросили тренироваться. Смотреть на них противно... Бим руководил практикой девятиклассников на строительстве жилого многоквартирного дома. Дом огромный, длиннющий, одних подъездов - двенадцать штук. И этажей двенадцать. "Упавший на бок небоскреб", - шутил лучший друг Фокин, и Алик отмечал, что сам Пащенко не сострил бы лучше. Он сравнивал Фокина и Пащенко. Вешалка - остряк, умница, с ним интересно потрепаться. Алик, считавший себя начитанным "под завязку", рядом с Валеркой терялся, больше слушал, меньше говорил, и это немного мешало ему - он привык быть первым. С Сашкой Фокиным значительно легче. Здесь Алик первенствует заслуженно и безоговорочно. Что он скажет, то и закон. Зато Фокин - надежнейший человек, не подведет никогда. С таким, как говорится, хоть в разведку иди, хоть в атаку. И ни в кого не играет. Он - Сашка Фокин, и никто иной. Пащенко тоже не особо актерствует - по крайней мере, с Аликом, - но поза в нем чувствуется. Поза этакого доброго хорошего малого, который только чуть лучше друга, чуть умнее, чуть образованнее. Но это "чуть" никому не заметно, не выказывает он свое "чуть", прячет глубоко-глубоко. А все же у Алика зрение стопроцентное: как глубоко ни прячь, а углядит... И вот ведь что: он сам себя с Фокиным точно так же ведет. И точно так же думает, что Фокин того не замечает. А если замечает? Не надо недооценивать лучшего друга... Алик старался цепко ловить "миги ложного превосходства", как он называл их, быть естественным, самим собой. Фокин как-то сказал ему: - Здорово ты изменился, пока на сборах был. - В чем изменился? - Меньше выпендриваться стал, - охотно и просто объяснил лучший друг. Значит, видел он, что "выпендривался" Алик, видел и не обращал внимания: первому все простительно. А может, прощал он Алику его фортели, потому что сам сильнее был. Не физически, нет - характером. Недаром мама Алику всегда в пример Фокина ставила: "Саша занимается, а ты ленишься... Саша - человек целенаправленный, а у тебя - ветер в голове..." Что ж, так и было. А нынче "ветер в голове" поутих, и Сашка это почувствовал. И сказал про "выпендреж", потому что увидел в Алике характер. Равным себе признал - опять-таки по характеру. А что Алик книжек побольше его проглотил - не считается. Дело наживное. Так что Пащенко тоже пусть не шибко задается... Между прочим, виделись они с Пащенко пару раз, принес Вешалка воспоминания об Анатоле Франсе. Алик прочитал - скучной книжица показалась... И Дашка уловила в Алике перемены. - Ты стал каким-то железным, - сказала она. - Много звону? - пошутил Алик. - Слово "надо" для тебя значит больше, чем слово "хочу". - Это плохо, по-твоему? - Не плохо, но странновато. Ты или не ты? - Я, я, - успокаивал он Дашку, а сам подумал: "Быть железным не так уж скверно. Мужское качество". И все-таки Дашка ему льстила: не такой он железный, как хотелось бы. Суровое "надо" далеко не всегда перевешивало капризное "хочу". И с этой точки зрения Алик не слишком изменился. Во всем, кроме тренировок. Но слово сказано. И Алик невольно поглядывал на себя со стороны не без гордости: и когда нес кирпичи по качающимся дощатым мосткам на последний этаж (хотя мог воспользоваться грузоподъемником), и когда тащил на плече чугунную мойку для кухни (хотя Фокин предлагал помощь), и когда остервенело рыл траншею для кабеля (хотя все ждали юркий тракторок "Беларусь" с экскаваторным ковшиком). Все это было нужно и не нужно Алику. Нужно, потому что Александр Ильич не зря советовал "брать больше, кидать дальше" - этакая строительная формулировка тренировочного метода Лешего. Не нужно, потому что нагрузки эти сильно попахивали показухой. Не мог-таки Алик избавиться от роли, которую нравилось ему играть, от красивой роли железного человека, для кого "нет преград ни в море, ни на суше", как пелось в старой хорошей песне. А почему, собственно, роль? Разве Алик не был именно таким человеком? Разве не преодолел он себя, свое безволие, свою мягкотелость? Захотел стать первым - стал им. И странная штука: он совсем не вспоминал о своих вещих снах. А в первых-то он оказался лишь благодаря их загадочной и неодолимой мощи - и только так. Но пропали они, не снились больше, спал Алик без сновидений, уставал за день - ужас как, влезал вечером под одеяло, обнимал подушку и отключался до утра. И ночь пролетала, как миг: только-только заснул, а уже пора вставать, пора бежать на Москву-реку, пора отмахивать свои километры, а потом лезть под довольно противный, но крайне необходимый организму прохладный душ. Словом, вовсю доказывать свою замечательную "железность". Короче говоря, забыл он о первоисточнике своих грандиозных достижений, поверил в себя, и только в себя. Еще бы: сила воли плюс характер, как уже не однажды было отмечено. Но в этой выведенной Аликом прекрасной математической формуле имелось еще одно слагаемое. "Сказка", "небыль", "миф", "фантастика", "сверхъестественная сила" - как угодно назовите, не ошибетесь. И не учитывать его - для вычисления конечного результата - опасно. Говорят же: чем черт не шутит... Как-то после работы, ближе к вечеру, поехали они с Дарьей свет Андреевной в Сокольнический парк - покататься на аттракционах, поесть мороженого, побродить по лесным дорожкам. Скинулись наличными, почувствовали себя миллионерами. По нынешним временам аттракционное веселье стоит недешево: тридцать копеек за три минуты сомнительной радости. На все хватило. Поахали на "Колокольной дороге", протряслись на "Лохнесском чудовище", промокли под фонтанными брызгами на "Музыкальном экспрессе", в кегельбане выиграли для Дашки блескучее самоварное колечко с ярким пластмассовым самоцветом. В "Пещеру ужасов" не попали: очередь в нее казалась ужаснее самого аттракциона. Купили по стаканчику шоколадного, двинули в лес. Хоть и невелик он в Сокольниках, зато тих, веселящаяся публика не бродит по его тропинкам, сюда больше влюбленные парочки забредают. А чем Даша с Аликом от них отличались? Ничем. Разве тем, что скрывали они друг от друга свою робкую влюбленность, так старательно скрывали, что всем вокруг она ясна была. Всем, кроме них. Как непохож он был - этот парковый чистенький лесок, ухоженный горожанин, старательно притворяющийся диким и грозным, на тот лес в двух часах езды от Москвы, где Алик на своих двоих познавал тяжкую науку "быть первым". Как, тем более, не похож он был и на темный, грибной да ягодный трубинский лес, где тропки не утоптаны, трава не примята, где жила веселая баба-яга, большая любительница человечины. Лес-притворяшка ничем никого не пугал, потому что отовсюду слышались совсем не девственные, не лесные звуки: автомобильный гуд, запрещенный звон клаксонов, отдаленное пение репродукторов в луна-парке и близкое пение гуляющей публики, нестройное пение "Подмосковных вечеров", "Уральской рябинушки" и "Арлекино". Парк гулял. Но Алику с Дашей все эти посторонние звуки были, как говорится, до лампочки, ничего они не слыхали, и лес в их присутствии сразу почувствовал себя настоящим дремучим бором, каким, собственно, они и хотели его видеть. Шли они, шли, ели мороженое, говорили о пустяках: о практике, о грубом прорабе, который "девочек за людей не считает"; о Биме, который трижды вступал в справедливый спор с грубияном и выходил из него победителем; о стихах, которые Даша прочла, пока Алик "рубил дрова" на спортивной базе; о дровах, которые Даша видела только в кино, ибо никуда из Москвы не выезжала дальше пионерлагеря, а там, как водится, паровое отопление. Шли они так и чувствовали себя если не на седьмом, то - не ниже! - на шестом небе. И вдруг - сюрприз. Неприятный. На полутемной аллейке образовалась компания подростков - не старше Даши с Аликом. Трое парней-волосатиков, две русалочки в джинсах, непременная гитара - семиструнная "душка", непременная же бутылочка на скамейке, заветная полулитровочка с дешевым крашеным портвейном. Подрастающее поколение ловило "кайф". И видать, словило оно этот не ведомый никому "кайф", потому что дрожали струны гитарные, тренькали под неумелыми пальцами, качали бедрышками русалки в такт струнам, тянули хрипловатыми" "подпитыми" голосами нечто заграничное, влекущее, вроде: "Дай-дай-гоу-бай. Бай-бай-лоу-лай". Или что-то похожее. - Алик, давай повернем, - прошептала Даша. Ей стало страшновато. - Почему? - твердо спросил Алик. Ему тоже было страшновато. - Я тебя прошу, - настаивала Даша. - И не подумаю, - сказал Алик, и сказал это довольно громко, потому что гитарист перестал бренчать, русалки умолкли, и все повернулись к Даше с Аликом. - Смотри-ка, - удивленно произнес один из парней. - Влюбленные. Судя по тону, он был потрясен тем, что увидел. Или, скорее, вошел в роль. Роль паркового супермена, повелителя аллей, Джека-потрошителя-почтеннейшей-публики - не из последних любителей "кайфа". Согитарники не желали уступать премьерства в этом амплуа. - У них глубокое чуйство, - сказал второй супермен, сложив губы трубочкой. - Ромео и Джульетта, - не остался в стороне третий, видимо самый начитанный. Девицы хихикали. Поворачивать было поздно, и Даша поспешила дать еще один совет: - Не обращай внимания, Алик. Алик и рад был бы не обратить внимания, пройти мимо с независимым видом: ну, поиздеваются, позлословят - что за беда! Так он и поступал когда-то, случались с ним подобные приключения раза два или три, и ничего - чистеньким из них выбирался. Но тогда не было Дашки... Мелькнула мыслишка: а не дернуть ли отсюда? Схватить Дашку за руку и - ходу. Дашка поймет и простит: она сама перепугана до смерти, поджилки трясутся - на весь лес слышно. Дашка-то простит, верно, но простит ли он себе сам? Сумеет ли он встретиться с ней завтра, послезавтра, через месяц? Он - железный человек, "сила воли плюс характер"? Может быть, и сумеет, да только тошнехонько будет... И все-таки шел молча, держал Дашку за локоть, чувствуя, как напряглась ее тоненькая рука. Вдруг пронесет? - Парень, закурить у тебя не найдется? - Это была уже классика, знакомая Алику по книгам и фильмам, да и парням этим по тем же источникам знакомая. "Литературщина", - сказал бы отец. - Не курю, - ответил Алик проверенной фразой. - А девчонка? - И она не курит, - стараясь говорить твердо, объяснил Алик, сильно сжав Дашкин локоть. - А это мы щас проверим, - произнес один из суперменов, но неуверенно произнес. Знал, что роль требует продолжения, требует крепких слов и красивых действий, но нечасто он играл эту роль, не обтерся в ней. И Алик почувствовал неуверенность парня, осторожно шествующего к Дашке, почувствовал, и легко ему стало, легко и пусто, как перед самым первым прыжком - тогда в саду, всего на метр сорок. - Осади назад, - сказал он парню. - Повтори, не слышу, - старательно смягчая гласные - о, всесильная роль! - потребовал супермен. - Осади назад. - Поучи его, Кока, - капризно протянула русалка. Кока шагнул к Алику, но Алик не стал дожидаться "урока". Он ударил первым. Ударил так, как видел в десятках фильмов. Ударил в нахально выдвинутый подбородок Коки, вложив в удар всю тяжесть своего тела. И Кока упал. И остался лежать. Это был чистый нокаут, выключивший супермена из действительности по меньшей мере на минуту. Впору бежать за нашатырем, махать мокрым полотенцем, - делать искусственное дыхание. Две недели истязаний по методу Лешего, две недели рубки и пилки дров, таскания булыжников и рытья траншей сделали свое дело. На это Леший и рассчитывал, хотя в его расчеты явно не входила встреча с суперменами. Алик не стал дожидаться, пока Кока очухается или же его малость остолбеневшие кореша придут ему на помощь. Он перешагнул через нокаутированного соперника, подхватил массивную садовую урну, стоящую около скамейки, рывком поднял ее. - Убью, сволочей! - надрывно заорал он и пошел на изумленную компанию, держа урну перед собой. И супермены дрогнули. Не то чтобы они испугались явно сумасшедшего влюбленного. Просто их ни разу в жизни не били урнами, а неизвестность всегда пугает. И когда Алик, не в силах больше удерживать вонючую громадину, по-извозчичьи ухнув, метнул ее в прямо лежащую на земле гитару, и гитара треснула, как взорвалась, зазвенели порванные струны - тут уж супермены дали деру. - Бежим, - шепнул Алик Дашке. И они помчались. Супермены через некоторое - очень небольшое - время придут в себя, поймут, что их одурачили, заметят, что их все-таки трое против одного, пусть даже боксера (удар-то техничным вышел, кого угодно смутит...), вернутся мстить. А мстить некому: обидчики скрылись. И скрываться не показалось им стыдным: первая победа осталась за Аликом, первая и теперь окончательная. Алик бежал легко - привычка! - тащил за собой Дашку. Когда они выскочили на центральную аллею, ведущую к выходу, Дашка взмолилась: - Алик, я не могу больше... Он притормозил. Далее нестись как угорелым было бессмысленно. Супермены с русалками затерялись позади, топота погони не слыхать, да и погоня здесь обречена на провал: вон милиционеры на мотоцикле проехали, вон дружинники газировку с сиропом пьют, по сторонам поглядывают. - Хочешь, посидим, передохнем? - спросил Алик. Он уже ничего не страшился. - Ой, что ты, поехали домой. Я вся дрожу. "Я вся дрожу" - явно из чьего-то репертуара. То ли леди Гамильтон, то ли Бекки Тэтчер из великой книги Марка Твена. Но Алик не пытался обнаружить источник реплики, он просто обнял Дашку за плечи - впервые в жизни! - прижал ее к себе, почувствовав, что она и вправду дрожит - скорее от испуга, чем от холода. Да и какой холод - под тридцать по Цельсию, несмотря на вечернее время... Так они и дошли до метро. И в вагоне он не убрал руку, а Дашка не протестовала. Ехали - молчали, не вспоминали о происшедшем. И только когда шли от метро к дому по яркому и людному Кутузовскому проспекту, Дашка рассмеялась. - Ты что? - спросил Алик. - Как ты их... урной... - Она уже и говорить не могла - от смеха. И Алик охотно вторил ей, вспоминая, как возвышался этаким Гераклом, швырял чугунный сосуд, как взрывалась гитара, не привыкшая к столь грубому обращению. Отсмеявшись, сказал: - Перетрусил я - стыдно признаться. - А вот врать не надо, - строго сказала Дашка. - Я не вру, - опешил Алик. Стоит правду сказать, как тут же во лжи обвиняют. А соврешь - верят без оглядки. Где справедливость?.. - Врешь, и бесстыдно. Если бы перетрусил, я бы чувствовала. А ты шел, как статуя Командора, ни жилочка не дрогнула. Говорю: железным стал. Прямо стальным. А в подъезде на лестнице у своей двери встала на цыпочки, быстро поцеловала его в щеку, шепнула: - Спасибо тебе, - и скрылась за дверью. Когда она только отпереть ее сумела? Чудеса... Алик остался на площадке - дурак дураком. За что спасибо? За то, что "спас ее из лап разъяренных хулиганов", как пишется в переводных детективных романах? Или за неудачный вечер? Неправда, удачным он был. Неожиданным. Счастливым. И "спасибо" вовсе не Алику адресовано, точнее, не только Алику. Спасибо суперменам за то, что они позволили ему выяснить, наконец, отношения с Дашкой. Спасибо им за то, что он поверил в себя... Подведя итог вечеру столь высоким "штилем", Алик потопал на свой шестой этаж. Размышлял: верно, что не пропали даром трудовые деньки на спортивной базе. И на практике не зря мойки взад-вперед носил, кирпичи на двенадцатый этаж втаскивал. Кое-какая силушка появилась. А с ней - и умение той силой пользоваться. Но Дашка-то: "врать не надо"... Алик даже головой покрутил от удовольствия. Эдак, охулкой, и дара можно лишиться. Слышал бы джинн сие обвинение... Пришел домой, поужинал, родителям про драку не стал рассказывать. Сообщил только, что катались на аттракционах, ели мороженое: отчитаться следовало, поскольку деньги на парк ссужали они. И лег спать. И спал опять без всяких сновидений. 16 Стройка - дело суетное. По утрам стоит шум в прорабской, ругаются бригадиры: то не так, это не так. Прораб лениво отругивается - скорее по привычке, чем по злобе. Накричавшись, успокаиваются, наскоро курят, расходятся: работать надо. Монтажники довольны: дом собран, стоит коробка, щерится целыми окнами. Теперь трудятся отделочники - маляры, штукатуры, сантехники. Алик пробирался по утрам в прорабскую, сидел тихонько, слушал - дивился. Казалось, не устоять стройке: раствор не подвезли, трубы дождем мочены, рукавицы рваные, монтажники нахалтурили - в швах ветер свистит. Но держится дом. Запущен в ход дневной механизм работ, аукаются в пролетах девчонки-малярши, слепят синим пламенем сварщики - "зайчика" не поймай, не ослепни, пылят колесами МАЗы и ЗИЛы. И раствор откуда-то взялся, и трубы, оказывается, дождем не погублены, и рукавицы справные, а что до швов - держатся швы, свой срок выстоят. Живет стройка особой жизнью. Крику много, а работа идет: крик - не помеха работе. Алика определили учеником слесаря-сантехника. Он пришелся в бригаде ко двору, заимел кепку с пуговкой - как у бригадира, вечно таскал за поясом комбинезона разводной "газовый" ключ - для форсу, как тяжелый знак профессии. Пользоваться им пока не приходилось. Сварщики варили трубы, а бригада устанавливала батареи центрального отопления - деликатная работа, куда ученика не допускали. Смотреть смотри, а ключиком не лезь. Смотрел. Помнил пащенковское: мужчина должен уметь все. Мама вызывала слесаря, когда тек кран или засорялась труба, вся семья взирала с благоговением на великого умельца, ничего не понимая в его деле. Теперь не придется "варяга" звать, Алик сам справится. Он - мужчина. Дашка работала в бригаде маляров, и ей уже доверялся даже краскопульт. Девчонки в бригаде - немногим старше Дашки, только-только из профтехучилища. Бригадирше, пожилой женщине, все равно, кого учить: их или Дашку. Дашка прослыла способной, удостоилась лестного бригадиршиного предложения: - Закончишь школу - айда ко мне в бригаду. К делу ты с душой относишься, а заработки у нас хлебные. Дашка обещала подумать, чтобы не обижать бригадиршу. Сама для себя все давно решила: станет геологом. Или географом. В общем, путешественником. Горячили ей лоб вольные ветры дальних странствий. Одно теперь останавливало: как с Аликом быть? Он в Москве, она в экспедиции - нехорошо. Утешалась: школу надо закончить, в институт поступить, почти шесть лет проучиться - срок немалый. Там видно будет. Алик знал о ее мечтах, но всерьез к ним не относился. Его не волновали завтрашние заботы, нынешних по горло хватало. Через несколько дней - городские соревнования. Бим подходил, напоминал, и Александр Ильич домой звонил, спрашивал: как успехи? А какие успехи? Двести пять - ни сантиметром выше. Да и этот результат не очень стабилен. Нет-нет - а собьет планку. Понимал, что у каждого возраста есть свой предел. И так он свой предел с помощью "нечистой силы" легко приподнял. Такая высота в его годы - почти сенсация. Из молодежной газеты корреспондент на стройку приходил, интервьюировал Алика. В воскресном номере появилась заметка под названием: "Есть смена мастерам!" Корреспондент не утерпел, воспользовался подсказанной Аликом фразой-каламбуром, написал в конце: "Кто прыгнет выше Радуги?" По всему выходило, что - никто. Но Алик нервничал: не шла высота. Похоже, что у дара оказалось еще одно "пограничное условие" и выполнялось оно без исключений: двести пять сантиметров, дальше - потолок, как ни изнурял себя Алик тренировками. И не соревнования тревожили Алика. Соревнования - ерунда! Выиграет он их. Но что дальше будет? Прибавит ли он когда-нибудь толику к заколдованным двумстам пяти? Прыгнет ли "выше Радуги"? Поделился заботами с Дашкой: - Тренируюсь, как псих, сама знаешь, а с места не сдвигаюсь. - Может, стоит отдохнуть? - сердобольно посоветовала Дашка. - Есть такой термин в балете - "затанцеваться". То есть - переработаться. Мне кажется, ты затанцевался. Похоже, Дашка права. Буркнул нехотя: - Отдохну. Отпрыгаю соревнования и месяц к планке не подойду. Гори она ясным огнем... Они сидели на подоконнике в квартире на втором этаже. Широкий подоконник, жильцы загорать смогут. Дашка обняла двадцатилитровый бидон с краской, который какой-то умник забыл на окне. Алик мельком подумал: снять бы его, переставить на пол, не ровен час - загремит вниз. И еще подумал: лучше бы Дашка не бидон обнимала, а его, Алика. Но не сказал о том вслух, постеснялся. Только накрыл своей ладонью Дашкину - узенькую в белых пятнах краски. Так и сидели. - А Фокина мне жалко, - сказала Дашка. - Почему? - удивился Алик. - Был первым прыгуном, в ус не дул, а лучший друг ему такую свинью подложил. - Какую такую? - Вот такую, - осторожно высвободила ладонь, широко развела руки, показав, какую свинью Алик Фокину подложил, а потом опять аккуратно просунула свою ладошку под Аликову - на место. Засмеялась, довольная шуткой. Алик возмутился ее словами. При чем здесь он? Если Фокин завтра начнет писать стихи лучше Алика, то выходит, называть его предателем? Вздор! - Не я, так другой. Прыгать лучше надо. - Он не