ьче нас - не верили, например, в возможность полетов в воздухе. Теперь же "самолет" - одно из первого десятка слов, которые заучивает полуторагодовалый ребенок". - Стоп! - сказал Рослов, выключая магнитофон. - У меня, как и у сэра Сайруса, тоже сводит скулы от коровьей жвачки. И от противников, и от союзников. Столкнем их лбами на коралловом рифе! Рослов обмолвился. Он подразумевал "столкновение лбами" с Селестой. А до этого во время поездки на полицейском катере и противники и союзники были до приторности любезны и с первооткрывателями, и друг с другом. Не инспекционная поездка, а дипломатический экскурсионный вояж. О Седеете не вспоминали, будто его и не было. Говорили о жаре, о мертвом сезоне на Бермудах, о курортных порядках и качестве шотландского виски, благоприятного для любителей во всех климатических условиях. Только когда катер подошел к патрульной зоне и, не отваживаясь заплывать в контролируемые Селестой воды, пересадил своих пассажиров на сопровождавшие его две весельные шлюпки, а коралловый островок уже сверкнул у горизонта белой чайкой на пенистой океанской волне, запретная тема словно разомкнула уста. - Это и есть ваш Невидимка? - спросил у Янины ее сосед. - Почему Невидимка? У него есть имя. - И вы думаете, что оно будет признано наукой? - Почему нет? Оно благозвучно, легко произносимо на всех языках, а главное, семантически точно. - А что такое "семантически"? - От слова "семантика". - Понятия не имею. Янина внимательно оглядела соседа: тропический костюм, шорты, золотые очки, не менее сорока на вид, позади колледж, по меньшей мере два университета, частная лаборатория, ученая степень. - Семантика, - снисходительно пояснила она, - это область науки о языке, занимающаяся смысловым содержанием слова. - Понимаю. Ваша область лингвистика? - Нет, кибернетика. Биокибернетика, - улыбаясь, уточнила Янина. - А я только физик и горжусь этим. - Ограниченностью? - Почему? Просто я не признаю эклектики в науке. - А вдруг будущее за эклектикой? Химия уже тесно соприкасается с физикой, а биология с математикой. И вы едете сейчас к величайшему из эклектиков мира. - Не понимаю. - К Селесте. Шпагин и Рослов сидели в другой шлюпке, против Юджина Бревера и Крейгера из Упсалы. Разговор был общий. - Все живое доступно наблюдению, - горячился швед. - "Невидимка" Уэллса - нонсенс. Живое и невидимое несовместимы. - А если не живое? - Могу представить себе энергию мыслящей машины, но не могу даже вообразить мыслящей энергии. - Мы тоже не можем, - сказал Рослов, - и объяснить не можем. Но тем не менее она существует. - Не верю. - Вы, кстати, не верили и в изоляцию акватории бухты, - сказал Бревер. - Мы подходим к ней. Видите? А вот здесь и гаснет волна. Именно здесь, под нами, где наверняка проходит подводный волнолом скошенных в сторону океана коралловых рифов. Идеальный гаситель. Вы измеряли глубину? - обратился он к Рослову. - Здесь? - переспросил Рослов. - Не уверен. Какие-то глубины измерялись, но где - не знаю. Этим занимался Смайли. А меня лично интересует только феномен Селесты. - Вы правы, - согласился Бревер. - Это самое важное. Но прав и Мак-Кэрри. Его уникальный институт не мечта, а потребность. Здесь найдется работа ученым всех специальностей. Шлюпки тем временем подошли к сооруженному Смайли причалу, ученые поднялись на плато острова и при виде тента со столиками буквально ахнули от восторга; со стороны моря это сооружение Смайли не смотрелось: его закрывал белый, косо вздернутый коралловый гребень. - Кафе "Селеста", - сказал кто-то. - Браво, Мак-Кэрри! - Хозяйничайте, - отмахнулся тот, - каждый сам себе бармен. Открыли ящики, вынесенные на берег, растащили по столам - кто виски, кто джин, кто мартини, кто сифоны с содовой и сельтерской. Анри Пуассон самоотверженно рубил лед в контейнерах, соотечественники Бревера Кен Чаррел и Джимми Спенс смешивали коктейли, а поклонник немецкой кухни Баумгольц вскрывал одну за другой жестянки с пивом и консервированными сосисками. Молодцеватый Кен Чаррел, проглотив два коктейля, принес еще два себе и Рослову. - Выпьем за вашего Саваофа, который почему-то не появляется. - Не кощунствуй, - остановил его католик Спенс. - Ну, за архангела с магнитом вместо копья. - Ты имеешь в виду Святого Георгия? А Рослов молчал, не притрагиваясь к бокалу. - Неужели русский джентльмен откажется выпить с американским? - настаивал с явным вызовом Чаррел. - Америка, по-моему, друг, а не враг России. - Ваша Америка? - переспросил Рослов. - А разве есть другая? - Есть. Например, Америка Бревера. Он не надевает по ночам балахонов с прорезями для глаз. Чаррел не обиделся. - Вы намекаете на мой инцидент в Джорджии? С тех пор я вырос и поумнел. А тост можно сменить. Не за Святого Георгия, так за магнит! - А где же магнит? - хихикнул Спенс. - Часы ходят, нож режет, и ключи в кармане лежат. И тут же мощный безветренный шквал сорвал часы с его руки, а зажигалка и ключи, прорвав карман нейлоновых джинсов, ринулись к эпицентру магнитной бури. Посреди островного кафе на столике, куда выгрузили оставшиеся напитки из ящиков, разбросав бутылки, в одно мгновение выросла бесформенная груда металла, оказавшегося на острове. Ножи, вилки, консервные банки, зажигалки и ключи, со всех сторон устремившиеся к столику, слиплись с громом и скрежетом. Даже сифоны с содовой и сельтерской, притянутые за металлические рычажки и наконечники, дополнили звуковой эффект звоном разбитого стекла. Многие получили ранения; кого царапнуло ножом, кого банкой от консервов, кого осколком сифона. Врача не потребовалось, но йод и бинты, заготовленные предусмотрительным Смайли, пригодились. Тем временем груда распалась, металл утратил свою намагниченность так же непроизвольно и так же необъяснимо, как и приобрел ее под ударом магнитного шквала. - Селеста начал традиционным спектаклем, - поморщился Рослов, потирая здоровенную шишку на лбу: его саданула с налета невскрытая жестянка с пивом, - и, честно говоря, уже надоевшим. Непострадавший Шпагин заметил философично: - Посетители премьеры на третий спектакль обычно не ходят. А мы, увы, нечто вроде театральной администрации. Оба говорили по-русски. - Вы о чем? - спросил Еста Крейгер, только что извлекший из кучи свой перочинный нож и часы. - О том, что вы видели, - ответил Рослов. - Краткий урок для последователей Фомы Неверующего. - А меня это не убедило. Магнитная буря - ясно. Очень большой мощности - тоже ясно. Но признаков мысли не вижу. Любопытный физический феномен - не больше. Может быть, такие магнитные аномалии возникают периодически? Скажем, волнообразно. Подъем - спад, некая электромагнитная синусоида. Максимум функции, и - бац! - шквал. - И каждый раз наша высадка совпадает с максимумом функции? - ехидно заметил Рослов. - Возможно. Мы же не знаем ни природы волны, ни ее параметров. Почему обязательно разумный источник? Еста Крейгер не дождался ответа. Он странно выпрямился и замер, положив руки на колени. Пухлое лицо его, обросшее русой бородкой, напряглось и застыло. Взор потух. - Что случилось? - спросил подошедший Бревер. - То, что обычно случается с человеком, подключенным к Селесте, - пояснил Рослов. - Это уже не Крейгер, а канал связи. Сознание отключено. Мускульное напряжение доведено до критического. Только почему Крейгер? - Может быть, его рецепторы в чем-то соответствуют нашим, а может быть, Селеста нарочно избрал его, как наиболее упрямого в своем неверии, - сказал Шпагин и встал. - Тише, господа. И присаживайтесь поближе. Сейчас вы услышите Селесту. Их столик окружили. - Да ведь это Крейгер. Что с ним? - Не подходите, - предупредил Рослов. - Задавайте вопросы. - Какие? Это ты, Еста? - Я не Крейгер, - послышался монотонный деревянный голос. - Вопросы - любые, какие вам нравятся. Я не ограничиваю выбора. Исключаю лишь повторные и наивные. Шум голосов взорвал паузу: - Это явно не Крейгер! - Не говорите глупостей. - А может быть, он под гипнозом? - Не теряйте времени, господа, - нетерпеливо заметил Рослов. - Задавайте вопросы. Вы слышали? Исключаются только повторные и наивные. - Что значит "повторные и наивные"? Снова раздался монотонный деревянный голос: - На ряд вопросов, какие вам хочется мне задать, я уже ответил раньше. Ответы документированы в досье, хранящемся в конторе Роберта Смайли. Наивным вопросом я считаю тот, на который, подумав, может ответить спросивший. - Почему вы говорите за Крейгера? - Употребляйте единственное число. Вежливая форма множественного излишня. - Нужно ли повторить вопрос? - Не нужно. Я ищу канал связи. - Как? - В мозгу и голосовых связках. - А точнее? - Настраиваюсь на группу рецепторов, принимающих передаваемую мысль и преобразующих ее в слова. - Телепатия? - Не знаю. - Может быть, волна, я не уверен какая... бэта, каппа, кси, пси... именно та волна, с помощью которой ведется передача? - Не знаю. - Высокоразвитый мозг не может не знать механизма своей деятельности. - Я не мозг. - Значит, самоорганизующееся устройство? - Я не самоорганизующееся устройство, так как не произвожу себе подобных. - Тогда кто? - Повторный вопрос. Вы все уже знаете ответ. Спрашивали поочередно, торопя и перебивая друг Друга: - Я не понимаю, что такое мыслящая энергия... Как и где у тебя возникает мысль?.. Какими средствами передается?.. Как "прочитывается" человеческий мозг?.. О каких рецепторах идет речь?.. Как "нащупываются" эти рецепторы?.. - Не знаю. Не знаю. Не знаю. Я как часы. Они отстают или уходят вперед, не зная, почему они это делают. - Тебе нравится имя Селеста? - "Нравится" или "не нравится" - не мои параметры. Имя точное. Селектор стабильной информации. - Почему стабильной? - Повторный вопрос. - Сколько тебе лет? - Тысячелетий. - С сотворения мира? - Я прибыл в мир уже сотворенный. - По какому календарю? - Календари менялись вместе с цивилизациями. Наиболее удобен для ответа на ваш вопрос календарь Скалигера. Этот французский ученый занумеровал все дни с 1 января 4713 года до нашей эры. По его отсчету прошло уже более двух с половиной миллионов дней. - Почти семь тысяч лет. Ого! - Селеста-7000! Ура! - Мне кажется, господа, мы ведем себя неприлично. - Селеста простит. Ему важна информация. - И все-таки я не верю. Похоже на спиритический сеанс с медиумом для легковерных. Это буркнул все время молчавший профессор Баумгольц. - Я тоже не верю, - поддержал его Чаррел. - Какой-то фокус. - Вы слышите, я не одинок, - засмеялся Баумгольц. - Вы, кажется, были футболистом в юности, герр Баумгольц? - вдруг спросил Рослов. - Судьей на поле. И не только в юности. Я и сейчас член международной коллегии судей. А что? - Ничего. Покажи им большой футбол, Селеста. Авось поверят! - Рослов выкрикнул это по-русски. И последнее, что он увидел, были не то удивленные, не то испуганные лица Янины и Шпагина. 20. "ИСТ-ЕВРОПА" ПРОТИВ "ВЕСТ-ЕВРОПЫ" Они исчезли в зеленом тумане, яркость которого усиливалась с каждым мгновением, и какую-нибудь секунду спустя он уже приобрел очертания футбольного поля, окруженного амфитеатром ревущих трибун. Они вздымались высоко к синему куполу неба и казались издали - а Рослова отделяло от противоположной плоскости амфитеатра более сотни метров - пестрой лентой, протянувшейся между синькой неба и зеленью полевого газона, по которому в непрерывном движении мелькали белые и черно-желтые полосатые майки. "Броуновское движение молекул", - мысленно усмехнулся Рослов. Сам он в черной футболке вратаря стоял, прислонившись к штанге и не тревожась за судьбу открытых ворот, - вся игра шла далеко впереди на штрафной площадке противника. Атаковала команда Рослова - белые футболки с прописной "Е" на груди: именно с этой буквы и начиналось английское слово "ист" - "восток". Даже защитники передвинулись к центру поля, стараясь предугадать направление мяча в случае ответной прострельной подачи и разрушить вовремя контратаку противника. Но полосатым футболкам с латинским "дубль вэ" на груди было не до контратаки: они едва успевали отбить мяч, посылая его без адреса то под ноги атакующих, то за боковую линию поля, откуда он снова возвращался в эпицентр урагана, бушующего у ворот "Вест-Европы". Рослов был не новичок на футбольном поле. В юности он стоял в воротах институтской команды, потом играл в спартаковском "дубле" и даже один сезон в основной команде; играл удачно, темпераментно, точно, и тренеры уже присматривались к "наследнику Яшина", угадывая в нем будущую вратарскую знаменитость. Но знаменитостью на зеленом поле Рослов не стал: на тренировке повредил колено, несколько месяцев провалялся в больницах, потерял два сезона и на поле уже не вернулся, поняв, что нельзя делить жизнь между наукой и спортом - и то и другое требовали полной отдачи. Но сейчас Рослов на поле не был Рословым-юношей, Рословым-футболистом. Он не переживал эпизод из своего прошлого, помолодев по воле Селесты на добрый десяток лет. Он был кем-то другим, для которого футбол был и профессией и жизнью. Вернее, в нем жили сейчас два человека, два спортсмена: один из фильма, который он видел вчера в "Спортпаласе" и о котором говорил Яне и Шпагину, другой откуда-то из реально существующего и почему-то известного Селесте футбольного клуба. Эта двойственность причудливо раскрывалась и в характере самого матча, в котором он сейчас принимал участие. По первому впечатлению он как будто трансплантировался из кинофильма, даже название сохранил: "Ист-Европа" против "Вест-Европы", матч двух сборных, двух скорее политических, чем географических лагерей. Вратаря, которого заместил Рослов, в фильме играл известный французский киноактер Ален Делон, играл умно, эффектно, но не очень профессионально "вратарски", что и подметил соображавший в футболе Рослов. Герой Алена Делона не поглотил его целиком, но как-то вошел в него: Рослов знал его биографию, его тревоги и радости, знал, что где-то на трибунах сейчас сидит любимая и ненавидящая его героиня, и ему тоже, как и в фильме, хотелось покрасоваться и пококетничать с мячом на вратарской площадке. Рослов знал и то, что должен умереть на последних минутах от разрыва аорты, не выдержавшей сверхнапряжения, вызванного смешением алкоголя, страха и допинга; но его почему-то это не беспокоило: знал ведь он, а не герой фильма. Да и вел он себя на поле иначе, и самый матч складывался иначе, чем в фильме, по-другому выглядели команды, по-другому играли и если повторяли какой-то матч, то уж совсем не тот, какой Рослов видел вчера на экране. И этот другой матч, в котором он тоже играл в черной вратарской футболке, он знал, только не восстанавливались в памяти ни имя города, где происходила встреча, ни названия участвовавших в этой встрече команд. Да и своего вратарского имени Рослов не помнил, только знал, что он молод, говорит по-английски и находится в расцвете профессионального опыта и таланта. Селеста подарил ему две жизни: одну искусственную, созданную кинематографом, другую подлинную, восстановленную по образцу, известному Селесте и где-то им записанному. Но в рословской черной футболке дышал, двигался и думал еще и третий Рослов - математик и кибернетик, судьба которого неожиданно перепутала его пути, перебросив из Москвы в Нью-Йорк, а оттуда на коралловый риф, где открылось миру чудо, недоступное никакому научному знанию. Этот подлинный Рослов все видел как бы со стороны, все подмечал и анализировал - и то, что происходило вокруг, и то, что скрывалось в нем или, вернее, в двух его дополнительных жизнях, впитавших чужой ему азарт игрока и наслаждение спортивным счастьем. Самое любопытное и, пожалуй, самое смешное было в том, что Рослов всех или почти всех игроков знал в лицо и даже по имени, а с некоторыми уже успел познакомиться. И это были не герои фильма и не профессиональные игроки, выхваченные Селестой из какого-то одному ему ведомого футбольного матча, а члены международной научной инспекции, прибывшие вместе на коралловый риф и только что наслаждавшиеся свежим океанским бризом, виски со льдом и сандвичами вприкуску с американским имбирным пивом. - Один - ноль ведет "Ист-Европа" против "Вест-Европы". Один - ноль. До конца второго тайма осталось двадцать четыре минуты, - повис над полем многорупорно усиленный голос диктора. Шпагина-биолога не было, а полностью подавивший его Шпагин-игрок шел вразвалочку к центру поля, окруженный друзьями в белых футболках, обнимавшими и целовавшими его, как любимую женщину. Так всегда на футбольном поле. Радость выплескивается наружу в едином душевном порыве. "Спасибо, Семен! Молодец, Семка!" - сказали бы ему товарищи, если бы игра проходила в Москве в Лужниках. Но что говорили ему здесь, Шпагин-биолог не слышал, а Шпагин-игрок думал лишь об одном: еще гол! Еще один гол в ближайшие же минуты, пока "полосатые" не оправились от шока и не ответили шквалом атак. Еще гол... Гол, гол, гол! Но что это? Свисток судьи, оглушительный рев трибун, и герр Баумгольц, каким-то чудом помолодевший и статный в своей черной судейской форме, решительно забирает мяч, тихо выкатившийся из ворот, и ставит его в трех метрах от штрафной площадки Биллинджера. Гол не засчитан. - Офсайда не было, не было! - крикнул Шпагин-игрок. - Еще одно слово, и я удалю вас с поля, - процедил сквозь зубы герр Баумгольц. Процедил по-немецки. Шпагин-биолог сразу понял, а Шпагин-игрок если и не понял предупреждения, то понял жест. Недвусмысленный жест, означающий только одно: с судьей не спорят. Гол, не засчитанный судьей, окрылил "полосатых". Пружина их развернулась по всей длине поля, не сжимаясь далее центра, и каждый ее разворот бил по вратарской площадке Рослова. "Полосатые" наступали тремя форвардами - Бертини, Спенсом и Чаррелом, понимающими друг друга с полувзгляда по наклону корпуса, по диагонали смещения, по маневренности, обещающей, как всегда, своевременную и точную передачу. Рослов уже не жил раздвоенным, принадлежащим разным людям сознанием. Селеста не повторялся. В каждом своем "мираже" он по-новому вторгался в сознание объекта. Сейчас Рослов-математик не успевал размышлять над поведением Рослова-игрока, мир его сузился до пределов крохотной вратарской площадки, по которой били шквалы атак, а мысль вратаря экстра-класса не отделялась от мяча, чертившего хитрые кривые, и каждый раз движение тела в черной футболке разрушало стройность геометрической фигуры, намеченной мыслью и ударом противника. Два мяча Рослов взял легко, но с той легкостью, какая доступна лишь вратарю-виртуозу и о какой он даже не помышлял в спартаковском "дубле". От двух верных голов, когда он неудачно сыграл на выходах и мяч по непостижимой, прихоти игры очутился позади него у открытых ворот, от этих почти неминуемых голов спасли его защитники, отразившие удар, но даже вздохнуть облегченно Рослову было некогда: шквал атак "полосатых" не ослабевал ни на секунду. Ни одной контратаки не позволил он "Ист-Европе", ни один пас, перехваченный белыми майками, не достиг цели. - Один - ноль, - повторял диктор стадиона, - все еще ведет "Ист-Европа". До конца тайма осталось восемь минут. "Все еще ведем, хотя команда полностью прижата к своим воротам", - подумал Рослов-математик и мысленно сравнил происходящее со снятым в кино. Ничего общего. Вероятно, игра так же мало напоминала и матч, из которого Селеста извлек своих игроков. Воспроизведя основу, он позволил ей развиваться своими путями, и мираж не повторял ничего записанного ни в фильме, ни в жизни - он творил свое, не предусмотренное никакими аналогиями и закономерностями. Бывает, что судья ошибается, назначая пенальти, но у опытного арбитра, да еще в международном матче, такие ошибки редкость. Требуется мужество и решительность, а главное, непреклонная уверенность в своей правоте, чтобы назначить этот удар без защитников, одиннадцатиметровый штрафной удар. У Баумгольца не было уверенности в своей правоте, да он и не нуждался в такой уверенности. Искренне огорченный безрезультатностью атак черно-желтых, он только ждал случая, чтобы этот результат вырвать. И случай представился. Лакемайнен грудью отбил удар Чаррела, и свисток судьи остановил игру. - Рука, - сказал Баумгольц, указав на Лакемайнена, и положил мяч на одиннадцатиметровую отметку. Рослов-математик успел заметить еще одну недопустимую судейскую выходку. Баумгольц словно невзначай постучал пальцами по стеклу ручных часов. Жест предназначался приготовлявшемуся к удару Бертини и мог означать только одно: "До конца остались считанные минуты, не торопись, рассчитай удар". Больше уже Рослов не думал: двое в нем слились в одно целое, в один комок нервов, в одно напряжение мускулов, мысли и воли - угадать, не пропустить. Рев стадиона вдруг умолк, звук исчез, как в телевизоре, когда поворачиваешь тумблер, и только цветные тени беззвучно бесновались на трибунах. Да трибун, в сущности, Рослов и не видел, он не отрывался от смуглого, похожего на грузина Бертини, с которым познакомился на нью-йоркском симпозиуме и которого знал до этого как автора любопытной работы о путях формирования логической мысли у человека. Сейчас Бертини, вероятно, забыл о ней начисто, в нем, как и в Рослове, жил какой-нибудь Фьери, или Чизетти, или еще одна "звезда" из "Интера" или "Милана" с такой же певучей итальянской фамилией. Неторопливо, должно быть точно рассчитав все движения вплоть до решающего удара, Бертини побежал к пятнистому мячу, застывшему на одиннадцатиметровой отметке. Время текло почти ощутимо, как в замедленной съемке. Бертини не бежал, а приближался этакими элегантными балетными па и, чуть-чуть перекинув корпус справа налево, уже собирался ударить. "Готовится пробить правой в левый угол, рассчитывает, что я не поверил и метнусь вправо, а он ударит, как и задумал", - мысленно подсчитал Рослов и одновременно с ударом Бертини прыгнул по диагонали влево. Выброшенные руки стиснули мяч почти под балочкой. Еще мгновение, и Рослов, ускользнув от набежавшего Чаррела, выбросил мяч защитнику. Звук включился - стадион содрогался от аплодисментов. "А ведь это английский стадион", - подумал снова отключившийся Рослов-математик: он вдруг впервые за полтора часа разглядел английских полисменов у английских реклам на бортиках, окаймлявших зеленое поле. "Должно быть, лондонский или манчестерский. Интересно, откуда с такой точностью воспроизвел Селеста эти картинки?" Еще секунда отдыха, пляска мяча в центре поля, завершенная новой параболой к штрафной площадке "белых", и, наконец, грустный свисток и нехотя, с явным неудовольствием поднятые вверх руки судьи. Матч окончен. И снова погас звук, а на зеленое поле и умолкший амфитеатр трибун медленным наплывом надвинулась все поглотившая синь океана и парусиновый тент над белым коралловым рифом. Все по-прежнему сидели за столиками с пустыми и полными бокалами, недоеденными сандвичами и жестянками с пивом, извлеченными из размагниченной кучи. Сидели тесно вокруг Крейгера, по-прежнему неподвижного и похожего на Будду, усевшегося на европейский стул. Ветреная морская прохлада оставляла на губах привкус горькой, слабительной соли. Как после ночного кошмара, никак не удавалось стряхнуть сковавшее разум оцепенение. - Так не бывает, - вдруг сказал кто-то. Рослов спрятал понимающую улыбку: - Почему? - Потому что это бред. Наркоз. Сумасшествие. Я еще ни разу в жизни не ударил ногой по мячу. Несогласованный хор пропел: "...И я!" - Кстати, у нас в Калифорнии вообще не играют в европейский футбол, - сказал Чаррел. - А у меня почему-то все получалось. - И как получалось! - вспомнил Рослов. - Я еле взял ваш мяч со штрафного. - А мой? - подмигнул Бертини. - Я был почти уверен, что обману - не угадаете направления. Не вышло. - А вы убеждены, что били по воротам именно вы, Джузеппе Бертини? - Не совсем. Иногда мне казалось, что вместо меня играет кто-то другой. - Я знал это точно, - сказал Пуассон, - все время знал, только не мог ничего скорректировать. Он корректировал за меня. А я, как дух Божий, витал над полем. - Не врите! Это произнес хладнокровно и уверенно очнувшийся Будда - Крейгер, о котором все уже успели забыть. - Не врите, - повторил он своим, а не деревянным голосом ретранслятора. - Духом Божьим был я, а не вы. Это я витал над полем, а всех вас подключил к игрокам матча на межконтинентальный кубок между "Сантосом" и "Арсеналом" в прошлом году. А политическое обострение спортивной ситуации взял из фильма "Смерть на футбольном поле", который снял с рецепторов Рослова. Далее все развивалось как саморегулирующаяся система, точно передающая информацию о поведении игрока на поле и зрителей на трибунах. Мне как раз ее не хватало. - Почему вам? - сердито спросил Мак-Кэрри. - Потому что я был Богом, всемогущим и всеведущим. - Глупости, Крейгер, - оборвал его Мак-Кэрри. - Сейчас вы вообще не помните, что могли и что ведали. А тогда могли, да и то не так много. Фильм видели глазами Рослова, а игроков и обстановку записали с прошлогодних телевизионных экранов, газетных отчетов и впечатлений волновавшихся тренеров. А игре предоставили стихийное самостоятельное развитие. И учтите: не вы, а Селеста. Он только подключил вас к себе. Воспользовался вашими и нашими нейронами, чтобы профильтровать через них необходимую ему информацию. - Сэр Сайрус - романтик, - послышался смешок Баумгольца, - а я - неисправимый реалист. Почему не предположить, что мы все находились в состоянии некоего извне управляемого гипносна? - Кто же управлял вашим судейством, герр Баумгольц? - ехидно спросил Шпагин, подмигнув Рослову. - Может быть, ваши политические симпатии? Тогда при чем здесь "гипно"? Громовой бас Джона Телиски оборвал дискуссию: - Стоп! Мы не футболисты и не спортивные комментаторы. Установлено главное - феномен Селесты. Есть неверующие? Ни один голос не откликнулся, промолчал даже несговорчивый Баумгольц. - Тогда сформулируем заключительное коммюнике, приняв за основу меморандум Мак-Кэрри. - Здесь? - Конечно. О хозяине дома следует говорить только в его присутствии. 21. БУМ ВОКРУГ СМАЙЛИ Эхо открытия на Бермудах, несмотря на всю его сенсационность, было не слишком громким. "Сенсации не живут долго. Их надо замораживать или подогревать", - сказал Генри Менкен, один из американских газетных философов, в начале тридцатых годов. Будущее его не опровергло. Ко времени прибытия в Гамильтон инспекционной комиссии ЮНЕСКО о Невидимке с поэтическим именем Селеста писали не больше, чем о летающих тарелках или о снежном человеке. Только мыло "Селеста", сигареты "Селеста" да туалетная бумага под тем же девизом еще доносили эхо открытия до забывающей его публики. Обращение комиссии ко всем правительствам и научным организациям мира вернуло сенсацию на газетные полосы и телеэкраны. Состоялись экстренные заседания кабинетов министров и дебаты в парламентах, обсуждавшие проблему возможных ассигнований, хотя необходимость в чудо-информарии и связанных с ним проектах все еще ставилась под сомнение. Только социалистические страны единодушно согласились с проектом "Селеста-7000", объединившим и непосредственное изучение феномена, и практическое использование его в целях научного прогресса. На Западе же этим проектом по-настоящему заинтересовались только в научных кругах, да и то находились умы, высказывания которых мало чем отличались от печально знаменитого: "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда". Соотечественник Баумгольца профессор Крамер из Мюнхена пошел даже дальше своего коллеги. Он прямо заявил одному из газетных корреспондентов, что "не верит в супермозг, состоящий из молекул воздуха". - Но это не молекулы воздуха, профессор, - возразил журналист. - Это какой-то новый вид энергии, пока еще незнакомый нашей науке. - Энергия, не зафиксированная приборами? Чушь! - Вы ошибаетесь, профессор. Магнитные явления на острове были зафиксированы приборами инспекционной комиссии ЮНЕСКО. - Я не участвовал в этой комиссии. - Но вас приглашали участвовать, профессор. - Милый юноша, - покровительственно усмехнулся Крамер (именно в таких выражениях и заключил свое интервью газетный корреспондент), - если завтра кто-то отыщет черта, который взмахом хвоста зашкаливает амперметр, я все равно не поеду проверять его существование. Даже если этот черт обнаружится в моем университете. Пресса возвращалась к сенсации тоже по-разному. В одних газетах размышляли серьезно, в чем-то сомневались, что-то оспаривали, в других просто развлекались по фельетонному легкомысленно и невежливо. Мысль об "информативном феномене" вытеснялась предположениями о "загадочном бермудском гипнотизере" или даже об электронной машине, запрограммированной на массовый гипноэффект, вроде пресловутого футбольного матча "Ист-Европа" против "Вест-Европы". Этот матч, по сути дела, заслонил все, что можно и нужно было сказать о Селесте. Газетчики перепевали эпизоды сенсационного матча, печатали фотографии "ученых-футболистов", а ЭВМ Принстонского университета решала задачи вроде таких: взял бы или не взял Рослов пенальти, пробитый Эйсебио или Пеле? Словом, мир жил своей жизнью, привычной и размеренной. Выборы "Мисс Селесты" на Ривьере были ничуть не важнее очередных автогонок Большого приза, а обошедшая все мюзик-холлы песенка "Скажи, Селеста, кто меня любит крепче?" в исполнении битлсов уже не могла конкурировать с их новым шлягером "Час любви". Миф о Селесте был только красивым газетным мифом, и обыватель, идущий в кино на супергигант "007 против Селесты", не задумывался о проблемах создания международного информария. Да и стоило ли ломать голову над чем-то далеким и непонятным, что, может быть, даже и вовсе не существует, а просто придумано кучкой сумасшедших ученых? В эти дни Смайли находился в Нью-Йорке. Средства, уже полученные от научных организаций социалистических стран, пожертвования, собранные Мак-Кэрри среди ученых, и собственные деньги, изъятые им со своего текущего счета, позволили будущему директору-администратору начать организационно-подготовительные работы к проекту "Селеста-7000". Реплика, вырвавшаяся у кого-то из членов инспекционной комиссии, стала названием научного института, над созданием которого уже трудились энтузиасты-ученые двух континентов. С утра до вечера Смайли разъезжал по городу, висел на телефонах, требовал, умолял и угрожал, приобретал строительные материалы и оборудование, принимал и обсуждал проекты и прожекты - серьезные и нелепые, ругался с поставщиками и торговыми агентами. С утра до вечера в холле гостиницы, где он остановился, его кто-нибудь ожидал, и многие получали раздраженный ответ от портье: "Мистера Смайли сегодня не будет", "Мистер Смайли на совещании в строительной конторе "Хейни и Робинзон", "Мистер Смайли отдыхает". Словом, происходила обычная круговерть вокруг нового предприятия, которое сулило деньги, требовало денег и нуждалось в деньгах и которое кто-то из газетчиков метко назвал "бумом вокруг Смайли". Смайли не любил гласности. При виде репортера или фотографа он скрывался в номере или пытался сбежать через служебный ход отеля, остановить проходящее мимо такси и удрать в неизвестном направлении. Иногда это ему удавалось, но чаще репортеры настигали беглеца, и тогда в газетах появлялись интригующие снимки, подписанные: "Наш корреспондент атакует генерального менеджера будущего института "Селеста-7000", и сопровождаемые лаконичным, но доходчивым диалогом: "Что вы делаете в Нью-Йорке, мистер Смайли?" "Наслаждаюсь заслуженным отдыхом, джентльмены". "Строительные фирмы помогают вам отдыхать?" "Они помогают мне строить отель с рестораном и баром". "Где?" "Строительная площадка еще не выбрана". "Говорят, социалистические страны заинтересовались проектом "Селеста-7000"?" "Об этом было в газетах, друзья. Вы невнимательно читаете статьи своих коллег". "Сколько выделили Советы на осуществление проекта?" "Спросите об этом в Совете Экономической Взаимопомощи. Там вам назовут точную цифру". "Что вы собирайтесь построить на острове?" "Спортивный комплекс для будущих Олимпийских игр". "А если серьезно?" "С каких это пор вашу газету стали интересовать серьезные вещи?" "Вы шутник, Смайли". "Так берите меня на работу в отдел юмора". Диалог варьировался, но во всех вариантах на примерно те же вопросы Смайли" давал примерно те же ответы, в конце концов вынудившие репортеров оставить его в покое, а он по-прежнему продолжал свою деловую суетню, от которой, по собственному признанию, терял в весе ежедневно два фунта. Ужинал он всегда в одном и том же тихом ресторанчике на Сорок пятой улице, куда редко заглядывал шумный сброд с Сорок второй или с Бродвея. Здесь его уже знали, и двухместный столик у окна перед эстрадой Смайли справедливо считал "своим". Поэтому он был неприятно удивлен, когда однажды, войдя в ресторан, увидел за "своим" столиком широкоплечего субъекта в синем пиджаке. Недовольство Смайли усилилось, когда он, подойдя ближе, узнал "оккупанта". Был он натурализовавшимся итальянцем, звали его Джино, и старое знакомство с ним приятных воспоминаний не вызывало. А Джино, сделав вид, что не заметил неприязненной мины Смайли, расплылся в масляной улыбке. - Привет, Смайли. Узнал все-таки? Так организуем встречу старых друзей. Выпивка уже дожидается. Смайли медленно подвигался к столику, торопливо соображая, как ему вести себя с незваным и неприятным гостем. Что ему надо? Казалось, они давно забыли и Смайли, и дело, случайно связавшее их, так нет - вспомнили! Значит, что-то опять понадобилось. Интересно, что? - Следили за мной? - спросил он сквозь зубы. - Зачем? Ты же у всех на виду. Каждая собака укажет, где тебя найти. Смайли решил не терять времени: - Выкладывай, зачем пришел. - А ты, оказывается, ничуть не изменился, Боб. Вежливые люди так разговор не ведут. Вежливые люди говорят: "Здравствуй, Джино. Как поживаешь, Джино? Рад тебя видеть, Джино". - А меня совсем не интересует, как ты поживаешь, и я вовсе не рад тебя видеть. - Напрасно, - сказал Джино, потягивая холодный "чинзано", - могу сообщить тебе нечто приятное. - Что именно? - Привет от шефа. - Ответа не будет. Джино даже не поморщился и продолжал, как будто его совсем не задевали резкость и неприязнь Смайли. - Зная обидчивый характер шефа, ты, думаю, изменишь свое опрометчивое и, я бы сказал, скоропалительное решение. Не стоит обижать старика. Невежливо и опасно. Когда он узнал, что ты в Нью-Йорке, он обрадовался, как бамбино. Вызвал меня и сказал со слезами в голосе: "Найди Смайли и расскажи ему, что я люблю его и никогда не забуду услугу, какую он оказал нам в шестьдесят шестом". Интерпол до сих пор ломает голову над загадочным исчезновением некоего груза, который назовем грузом "икс". Ты же знаешь, Боб, какая память у шефа. Смайли еле сдерживался. Больше всего ему хотелось схватить Джино за шиворот и, влепив хорошую оплеуху, вышвырнуть за дверь. Но он понимал, что оплеухой от итальянца не отделаешься. Он здесь не по своей инициативе. И Смайли понадобился шефу не для лирических воспоминаний о злосчастном случае, когда Смайли неосторожно соприкоснулся с грязной аферой шайки, о которой он до тех пор не имел никакого понятия. От дальнейших "соприкосновений" ему удалось отделаться, но о нем не забыли, а сейчас вспомнили. Зачем? - Слишком много болтаешь, - сказал он хитренько улыбающемуся итальянцу. - Удивляюсь, как это ты еще жив с таким языком. На месте шефа я бы давно убрал болтуна. Но и на "болтуна" Джино ничуть не обиделся. - Поедем-ка лучше ко мне. Там и поболтаем без взаимных упреков и без лишних свидетелей. - Ну нет, - возразил Смайли, - я пришел поужинать и никуда не уйду. Не нравится? Так можешь убираться на все четыре стороны! После этого Смайли, демонстративно не обращая внимания на собеседника, заказал ужин, молниеносно получил его и приступил к трапезе. Джино молча наблюдал за ним, потом сказал: - Ты клоун, Смайли. Но я тебя прощаю. Шеф хочет знать, когда ты вернешься на остров. - Зачем это ему нужно? - У нас. Боб, не принято задавать вопросов старшим. Сам знаешь. "Соврать или сказать правду?" - прикинул Смайли и решил, что врать не стоит: они все равно узнают об отъезде. - Как только управлюсь с делами. - А точнее? - Где-нибудь на той неделе. - Поедешь в Гамильтон или прямо на остров? - Конечно, в Гамильтон. На острове пока делать нечего. Это голый коралловый риф. А почему тебя это интересует? Итальянец помолчал, попыхивая сигаретой. Было видно, что он никак не решается задать свой главный вопрос, из-за которого он и прибыл сюда от шефа. Оглянулся, придвинулся ближе к Смайли и сказал почти шепотом: - Однажды ты нам здорово помог. Боб. Так почему бы тебе не помочь нам вторично? - В чем? - Шефу нужен Селеста. Смайли изумленно присвистнул. Меньше всего он ожидал такого ответа. - Только-то! - воскликнул он. - Шеф будет брать его целиком или нарезать дольками? - Не паясничай. Шеф хочет поговорить с Селестой. - Ну а я при чем? Обращайтесь во Временный комитет, к Рослову или Барнсу. - Боюсь, что в комитете нас превратно поймут, - замялся Джино. - Да и зачем привлекать лишних свидетелей? Короче, сколько ты хочешь? - За что? - Ты отвезешь нас на остров и задашь Седеете несколько вопросов. А нам передашь его ответы. Вот и все. - Каких вопросов? - Понятия не имею. Чем позже мы о них узнаем, тем лучше для нас. Меньше шансов проболтаться. Понятно? - Понятно, - сказал Смайли. Потом он пожалел, что поспешил. Надо было прикинуться простачком и выведать у Джино побольше подробностей. Правда, вероятно, знал он немного, но даже это немногое позволило бы Корнхиллу помешать этой шайке. Но в ресторане Смайли не подумал об этом. Он с трудом сдерживался. - Ты ждешь ответа? - медленно проговорил он, с трудом подбирая слова. - Вот он. Пусть твой шеф забудет о том, что существует Селеста. Это чудо не для аферистов и мошенников. А если он все-таки сунется, у нас всегда найдется для него пара наручников. Гарантирую от имени Корнхилла. Так и передай. А теперь убирайся! Итальянец лениво поднялся, неторопливо потушил сигарету и, улыбнувшись, спросил: - А ты не боишься, что карьера директора может вдруг оборваться раньше, чем ты рассчитывал? Терпение Смайли не выдержало перегрузки. Итальянец стоял очень удобно: руки в карманах, пиджак расстегнут - монумент, не человек. И Смайли точно и сильно ударил монумент в солнечное сплетение. Джино не ожидал нападения. Охнул, согнулся, невольно подставив под удар подбородок, и Смайли тут же воспользовался этой любезностью. Итальянец медленно повернулся на каблуках и тяжко грохнулся на пол. Впрочем, он тут же очнулся, но драться не стал и даже помог Смайли не очень-то любезно вывести себя на улицу мимо равнодушных официантов и заученно-вежливого швейцара. Остановив проходящее такси, Смайли втолкнул по-прежнему молчащего Джино на заднее сиденье машины и сказал шоферу: - В аэропорт. Рейсовый в Лос-Анджелес через двадцать минут. Успеете. - Пожалеешь, старик, - только и сказал Джино. Но Смайли не испугался угрозы, зная, что тот просто не успеет привести ее в исполнение. Сегодня он более или менее оправится от шока, переночует в Лос-Анджелесе, а оттуда на автомашине прикатит в