как Старков включил генератор. Раф даже начал подумывать, что не сработало поле, хотя сам многократно проверял настройку, а себе он верил, внимательности своей верил, скрупулезной точности. Но они шли дальше, и ничего не происходило, никто не выскакивал на тропу, не пугал автоматом, не кричал сакраментальное: "Стой! Кто идет?" Раф совсем успокоился, что-то насвистывать стал, но Олег оборвал его: - Тише! Не дома... И вовремя. Они продрались сквозь кусты, в который раз осыпавшие, их холодной дождевой водой, выбрались на поляну и замерли. Перед ними стояли три человека - один тоже в телогрейке, в ушанке не по сезону, другой - в выгоревшей плащ-палатке, третий - в шинели со споротыми петлицами. Три автомата наперевес, три черных стальных зрачка. Недружелюбные колючие взгляды. - Ну-ка, ручки... - Один из людей качнул автоматом, и Олег медленно поднял руки вверх. Раф и Димка сделали то же. - Проверь их. Севка. Небритый Севка перебросил автомат на спину, бесцеремонно ощупал карманы, провел по груди, по бедрам ладонями, отобрал вещмешки, по очереди развязал их, заглянул в каждый. - Вроде пустые, - сказал он, по-волжски окая. - Куда путь держите? - спросил первый, тот, что в плащ-палатке, не отводя, однако, дуло автомата. - За грибами, - зло сказал Олег. - Погода, понимаешь, грибная. Севка хлопнул себя по бокам, захохотал тоненько. - Масляток им захотелось. Есть маслятки. - Вернул автомат на грудь, взял на изготовку. - Только не по вкусу будут, больно горькие масляточки-то. - Не паясничай, - оборвал его первый. - Возьми их вещмешки. Отведем к комиссару, пусть сам разбирается. Грибники, так вашу... - выругался, сплюнул. - А ну, живей! Рук не опускать. Партизан в шинели пошел впереди, оглядываясь поминутно, а первый с Севкой шли сзади, подталкивали автоматами в спину, и Раф невольно ускорял шаги, потому что был твердо уверен: эти выстрелят, особенно весельчак Севка, который явно не привык раздумывать, предпочитал действовать с налету и преспокойно расстрелял бы пришельцев, если бы не приказ первого. Раф вспомнил: Старков рассказывал о Севке, называл его лихим и бесшабашным парнем, прекрасным боевиком. Он, кажется, из Брянска, детдомовец. А первый - Торопов, так, помнится? Учитель географии. А третий, в шинели? Кто его знает... Может, его Старков и не называл, не вспомнил. Так они прошли минут пять - молча, с поднятыми руками. Руки с непривычки затекли, Раф попытался украдкой пошевелить ими, но Севка сильно ткнул его автоматом: - Не балуй. - Руки устали, - тихо сказал Раф. - Отдохнешь еще, коли дадут. Недолго осталось. Осталось и вправду недолго. На огромной лесной поляне стояли телеги, крытые рваным брезентом, поодаль, привязанные к длинной слеге, прибитой к двум елям, теснились лошади - шесть или восемь, Раф не успел сосчитать. Из землянки навстречу им вышел партизан в матросском бушлате, увидел нежданную процессию, остановился: - Тю, Севка шпионов поймал. - Где комиссар? - спросил его Торопов. - У себя. Торопов нырнул в низкий вход в землянку, пробыл там с полминуты, выглянул: - Давай их сюда. Матвей, постой у входа. Матвей опустил автомат, поднял воротник шинели, спрятал в него лицо. Севка подтолкнул Олега, пробурчал: - Пошевеливайтесь. Комиссар ждет. Нагнув головы, они спустились по земляным ступеням в сырой полумрак землянки. Раф остановился у порога, огляделся. Черные бревна стен, низкий потолок, стол, на столе - коптилка, невысокое желтое пламя качнулось в латунном снарядном патроне. За столом на топчане - двое. Раф пригляделся. Один - Торопов. Он снял плащ-палатку, остался в цивильном бобриковом пальто, какое, видно, носил еще до войны. Второй - бородатый, в расстегнутой гимнастерке. Жарко ему, видите ли. Комиссар? - Кто такие? - хрипло спросил комиссар, и Раф вздрогнул. Ждал он этого, все знал, и все-таки странно было услышать в холодной, почти нереальной песенной землянке голос Старкова. Значит, это был именно Старков - неузнаваемый, даже не помолодевший, а какой-то иной, незнакомый. Борода его, пожалуй, старила, но и изменяла начисто. Если бы не голос, Раф ни за что не узнал бы его. - Кто такие? - повторил комиссар, и Олег быстро ответил: - Солдаты мы. Вас искали, - улыбнулся, переступил с ноги на ногу, сказал облегченно: - Вот и нашли... - Какие солдаты? Откуда? - Из отряда Якова Лескова. Слыхали? - О Лескове слыхал. А к нам зачем? Олег закусил губу. - Трое нас осталось, - глухо, сквозь зубы. - Как это? - Проще некуда. - В голосе Олега была злость: и на комиссара, задававшего неумные и ненужные вопросы, и на судьбу свою, заставившую пережить гибель отряда. - Нет больше Лескова. Убит капитан. И все убиты! - выкрикнул, даже голос сорвался. - Ну-ну. - Старков стукнул кулаком по столу, патрон подпрыгнул, пламя мигнуло, закачалось. - Без истерик! Что с отрядом? - Нет отряда. Выдала какая-то сволочь. Четвертого дня нас окружили у Ивановки, караул сняли, брали спящих, как куропаток. Нас-то и было всего ничего: полсотни бойцов. Все полегли. А мы вот живы... - Та-ак, - протянул Старков. - Жаль Лескова. Да только не надо ему было самодеятельностью заниматься. Соединился бы с нами. Или с Панкратовым. Полсотни бойцов - не сила. - А что сила? Армия сила? Вам легко говорить, вы небось давно партизаните. А мы с Лесковым из окружения шли - не выбрались. Застряли в Ивановке, колхозники к нам присоединились - так хоть воевать начали, а не драпать. Знаете, что значит для нас - бить врага? Дорвались мы, понимаете? Дождались. Капитан выходил на соединение к вам, да вот не успел. Говорил: еще одна операция - и баста. За три месяца - сколько операций, не сосчитаешь. Аэродромные склады, железнодорожная ветка, четыре взвода карателей. Это как запой... - Допились... Олег резко шагнул вперед, схватился за стол, закаменело лицо в свете коптилки, ходили желваки по щекам. - Слушай, комиссар, или кто ты есть, ты Лескова не суди. Он со своим делом справлялся. Знаешь поговорку: о мертвых или хорошо, или... - Или. Встань на место! А то тебя Севка пристрелит ненароком. А дело свое Лесков не доделал. На войне погибнуть легче всего. Ты выжить попробуй. Да не на печке схорониться, а на передовой. - Так нет здесь передовой. - Есть. Везде, где бой, там и передовая. Ты мне лучше скажи, почему тебя не убили, орел лихой? Сумел выжить? - Уйти сумел. - А оружие где потерял? - Патронов не было. Да и что за оружие - один "шмайссер" на троих. Закопали его по дороге. - Кто будете? - Я же говорю: солдаты. Москвичи. Из роты капитана. С самого начала с ним были. - Москвичи? Студенты или рабочие? - Студенты. Третий курс физфака. - Ты смотри: земляки, выходит. А я тоже хотел в МГУ на физфак поступить, да война помешала. Ничего, наверстаю... Раф смотрел на Старкова и удивлялся: совсем, оказывается, молодой парень казался много старше своих лет, и совсем не потому, что борода прибавляла годы. Рассуждал он как взрослый, опытный, много поживший человек. Война его состарила, оборвала юность, заставила стать не по возрасту мудрым. В конце концов, комиссаром его выбрали не за молодость, а скорее вопреки ей. Потому что именно вопреки ей он и повзрослел не по годам. Все они - мальчишки, ушедшие на фронт со школьной скамьи, сразу перескочили из детства в зрелость, не ждали ее, не звали - она сама к ним пришла. И Раф, и Олег, и Димка уже года на два, на три постарше Старкова. Но на сколько лет он обогнал их? Как считать - год войны за три? за пять? Кто из них смог бы стать комиссаром пусть маленького, в тридцать человек, но все же самостоятельного воинского подразделения? Может быть, только Олег... Раф и не подозревал в Олеге таких способностей. Честное слово, перед комиссаром стоял не студент физфака, а именно партизан, солдат, усталый от долгого бессонного похода в тылу врага, ожесточенный гибелью товарищей, обозленный недоверием партизан. И Рафу вдруг показалось, что Олег не играет роль, а живет в ней: действительно устал он, ожесточен, обозлен. И все эти чувства не поддельны, не придуманы - выношены и пережиты. Хотя, вероятно, это только казалось Рафу. Просто хорошо развитое воображение, прекрасная память, которую принято называть эйдетической, да плюс желание выглядеть достоверно помогали Олегу в его игре. Все-таки в игре. А нынче получается мистика, фантасмагория какая-то, в которую рациональный реалист Раф никак поверить не мог. - Документы у вас есть? - спросил Старков, размягченный довоенными воспоминаниями, мечтой своей, пока не осуществленной. Олег зло усмехнулся: - Может, тебе паспорт показать? У самого-то документы имеются? - Имеются, - прищурился Старков. Он снова стал комиссаром, бдительным и строгим. - А у нас нет. Зарыли мы их, когда из окружения топали. - Говоришь, солдаты вы? Не из саперов ли? - Пехота. - А мне показалось - саперы. Землю копать любите. То оружие зароете, то документы. - Знаешь, комиссар, - Олег даже рукой с досады махнул, и опять запрыгало в патроне пламя, тени на бревнах пошли в пляс, придавая всей сцене некий мистический колорит, так противный Рафу, - если не веришь, прикажи твоему Севке вывести нас под дождик и шлепнуть по очереди. Тем более, что у него такое желание на лице написано. Старков засмеялся. И Торопов растянул тонкие губы в улыбке. И Севка у стены хохотнул баском. Почему-то смешной сочли они досадливую обреченность Олега. - Шлепнуть - дело нехитрое, - лениво сказал Старков. - Это успеется. Никуда вы отсюда не денетесь, да и Севка за вами присмотрит. Как, Севка? - Можно, - подтвердил Севка. - Вот и присмотри. А там поглядим, что вы за солдаты-партизаны такие... Есть хотите? Раф вспомнил, что они так и не позавтракали, проглотил слюну, и сделал это достаточно громко, потому что Старков опять засмеялся: - Разносолов не обещаю, а каши дадим. Отведи-ка их, Севка, к Макарычу. И глаз не спускай. - Будет сделано, - гаркнул Севка, приказал: - Давай пошевеливайся, гвардия, - впрочем, вполне миролюбиво приказал. 4 Каша была с дымом, с горьковатым запахом костра, закопченного котелка, обыкновенная солдатская "кирзуха", необычайно вкусная каша. Они сидели на поваленном березовом стволе, обжигались мисками, дули на ложки, уписывали кашу пополам с дождем. - Хлебца у нас нема, извиняйте, - сказал Макарыч. Он сидел напротив, на полешке-кругляше, выложил на колени тяжелые руки, склонил по-птичьи голову набок, смотрел жалостливо. Что ему были подозрения комиссара или мрачный взгляд бравого Севки! Он был поваром - по профессии или по партизанской необходимости - и видел перед собой только голодных парней, здоровых ребят, которым не каша нужна, а добрый кус мяса и горбуха с маслом и солью, а ничего такого предложить не мог и мучился оттого. Городской житель, привередливый гурман Димка в жизни не едал такой странной каши, отвернулся бы от нее в обычное время, брезгливо поморщился бы, а сейчас - ничего, ел - похваливал, поскреб алюминиевой ложкой по миске, спросил вежливо: - Добавки не найдется? - Как не найдется, - засуетился Макарыч, вскочил со своего полешка, отобрал миску, скрылся в землянке, вынес оттуда полную. - Кушайте на здоровьечко. "Хорошо, что не завтракали, - подумал Димка, уплетая добавку, - хоть голодны по-настоящему..." А что понарошку? Да все вокруг, считал Димка. И лес этот, и землянки - партизанские декорации, и толстый добряк Макарыч, и даже герой удалец Севка - все виделось элементами какой-то странной, но чертовски интересной игры. И бородач Старков - ждал Димка - сейчас выйдет из своей землянки, отклеит фальшивую бороду, улыбнется знакомо, скажет: "Как я вас разыграл? А вы поверили, остолопы". Вот он и вправду вышел, не застегнув гимнастерку, лишь набросив на плечи короткую шинель, придерживал ее полы руками. Подошел к студентам. Олег встал, вслед за ним поднялись Раф с Димкой, стояли навытяжку, держали миски у пояса, как кивера гусары. - Садитесь, - кивнул Старков. - Кто из вас в радио разбирается? Это тоже было из области игры: вопрос Старкова, который мог с закрытыми глазами починить любой радиоприемник или магнитофон, даже в заводскую схему не заглядывал. - Все, наверно, - пожал плечами Димка. - Пойдем со мной. - Он повернулся и пошел к себе, не оборачиваясь, уверенный, что приказ будет выполнен, иначе и думать не стоит. Димка быстро отдал Макарычу миску с недоеденной кашей, побежал за комиссаром, оглянулся на бегу. Олег смотрел ему вслед, сузил глаза щелками, сжал губы, будто напоминал: не подведи, Дмитрий, не сорвись. Жалел он сейчас, ох как жалел, что не может пойти вместе с Димкой, проконтролировать его действия, а еще лучше - заменить его. Нет, это выглядело бы слишком намеренным, и он остался сидеть на березке, неторопливо зачерпывал кашу, смаковал вроде, на комиссарскую землянку больше и не взглянул. "Вот и отлично, - с каким-то злорадством подумал Димка. - Тоже командир нашелся. Все сам и сам. А мы - мальчики на подхвате. Фигушки вам..." На столе рядом с коптилкой стояла маленькая походная радиостанция с гибкой коленчатой антенной, ротная рация, очень похожая на те, что Димка изучал в институтском кабинете радиодела. Только те были поновее, здорово модифицированные, но принцип-то, в общем, не изменился за три десятилетия. А в конструкции хорошему физику грешно не разобраться. - Что стряслось? - спросил хороший физик Димка. - Трещит, - как-то виновато сказал Старков, и опять Димка поймал себя на мысли, что притворяется он умело, правдиво, даже талантливо, но притворяется - он, Старков, для которого такую рацию починить ничего не стоит, раз плюнуть. Но нет, не притворялся комиссар: пока не умел он чинить рации. Все это придет потом, позже, а сейчас Димка знал в тысячу раз больше него. - Ножичек дайте, - сказал он и тут же мысленно похвалил себя, что не отвертку попросил - ножичек. Действительно, откуда в лесу отвертке взяться? Да и забыл Димка, прочно забыл о ее существовании за полтора года войны, службы в пехоте, боев в партизанском отряде, где именно нож стал для него главным и порой единственным техническим инструментом. Он взял протянутый Старковым складной нож, быстро отвернул заднюю крышку. Так и есть: примитив, ламповая схема на уровне средневековья. А пыли-то, пыли! - Без пылесоса не обойтись, - машинально произнес он и ужаснулся, сообразив: Старков еще не мог знать, что такое пылесос. Или знал? Разве упомнишь, когда у нас появились всякие там "Ракеты" и "Вихри"... Поднял веки, внезапно отяжелевшие, глянул на комиссара, тот улыбался. - Хорошая, должно быть, штука. Пы-ле-сос, - смакуя слово, по слогам произнес он. - Кончится война, наладим производство, будет тогда чем радиоприемники чистить. Эта нехитрая шутка почему-то развеселила Димку, он засмеялся, уткнув нос в несвежие внутренности рации, подумал, что далеко еще, ох далеко юному комиссару Старкову до мудрого и остроумного профессора Старкова. Это поначалу он показался им взрослым и опытным. А на деле - мальчишка, который и видеть-то ничего не видел, и кругозор неширок, и знания небогаты. Все это придет, но потом, позже, и удивит он ученый мир своей теорией обратного времени, а пока до физического факультета - почти три года войны. Димка копался в рации, изредка поглядывал на Старкова. Тот сидел на углу топчана, что-то писал в потрепанную тетрадь огрызком карандаша. Димка знал, что он пишет. Шеф как-то говорил им, что в годы войны самым близким собеседником для него был дневник. Начал он его вести как раз в отряде, таскал в вещмешке "сквозь боевые бури", как он сам выражался, прикрывая смущение высокопарной фразой. А чего смущаться? Был бы Димка поусидчивее, тоже вел бы дневник. Хотя о чем ему писать? Как сессию сдавал? Как в Карелию в турпоход ездил? Как жег спину на сочинском пляже? Скукота, обыденность! А по старковским запискам какой-нибудь историк вполне мог бы диссертацию сочинить. Олег вон предлагал шефу отнести дневники в журнал - в "Смену", или в "Юность", или в "Новый мир", а то в "Знамя". С руками оторвут. А шеф смеялся: рано, дескать, мемуары публиковать, еще пожить не успел, главного не сделал. Димка не вытерпел, поднял голову: - Дневник ведете? - Вроде того. - Старков отложил блокнот, посмотрел удивленно. - Как ты догадался? Догадался... Сказать бы ему, что не догадался вовсе, а знал точно. Как он на это среагирует? Нет, Димка, держи язык за зубами, бери пример с Олега, с великого конспиратора - под стать прославленному Штирлицу, не трепись попусту - не в университете сидишь. Это все-таки Старков, самый что ни на есть настоящий, и не делай скидок на его молодость, на неопытность в общении с изворотливыми студиозами семидесятых годов. Характер-то у него старковский. Честно говоря, не сахар - характерец, пальца в рот не клади. - Глаз у вас был какой-то нездешний, - сказал Димка. - С таким глазом ни приказы, ни листовки не сочиняют. Вот письмо если? Письма еще такого глаза требуют... Сказал он так в шутку, а Старков помрачнел, насупился: - Некуда мне письма писать. Мать перед войной умерла, а отца я не помню. И это знал Димка, рассказывал им Старков о своем детстве, о матери, не дожившей до июня сорок первого всего двух месяцев, об отце, убитом кулаками в суровые годы коллективизации. Знал, да не вспомнил, ляпнул бестактно. Правильно Раф говорит, что язык у Димки на полкорпуса любую мысль опережает. - Извини, друг, - пробормотал Димка, даже не заметив, что обратился к Старкову на "ты". Как-то само собой вырвалось, но и выглядело это естественно, потому что война всегда нивелирует возраст. Да и чего здесь было нивелировать, если разница в годах между ними - года три всего, никакая это не разница, даже война тут ни при чем. - Чего там... - протянул Старков и вдруг спросил: - Ты своих товарищей давно знаешь? - Давно, - сказал Димка. - Учились вместе. - И этого здорового? Как его?.. - Олег. С ним тоже с первого курса. - А потом? Правда кончилась. Начиналось зыбкое болото легенды. - Что потом? Военкомат. Фронт. Окружение. Отряд. - Он повторял придуманные Олегом этапы из биографии, повторял с неохотой не потому, что боялся выдать себя незнанием, неточностью какой-нибудь, а потому, что не хотелось ему врать Старкову. Честно говоря, идея эксперимента была Димке не очень-то по душе. С какой радостью сейчас он рассказал бы комиссару об университете, о студенческих турнирах КВН, о Старкове бы рассказал - каким он станет через тридцать с лихом лет, о его теории, о председателе, который в одном "сегодня" увел отряд в неведомое Черноборье, а в другом - сидит в лесниковой избухе, мается, наверно, неизвестностью, клянет шефа почем зря: на кой черт отправил сосунков под фашистские пули. А сосунки тоже маются от той же неизвестности, и, может быть, только супермен Олег ждет этих пуль, надеется, что удастся ему проявить себя в настоящем деле, в мужском занятии. А физика, видите ли, не настоящее дело. Там, видите ли, никакого риска не наблюдается. Так и шел бы в военное училище, куда-нибудь в десантники, рисковал бы себе на здоровье и отечеству на пользу. Хотя он и в физике умудрился найти самую рискованную тропку, помог ему Старков со своим генератором... Димка поймал себя на том, что не совмещает он в собственном представлении Старкова-партизана и Старкова-ученого. Не может он себе представить, что это есть один и тот же человек. И не хочет представить. Воображения не хватает, сказал бы Олег. Да не в воображении суть, мил человек Олеженька, воображения у Димки хоть отбавляй. А суть в том, что разные они люди - партизан и ученый. Фамилия у них одна; верно. И биографии сходятся. Даже отпечатки пальцев совпадут - линия в линию. Так что же, возраст мешает, пресловутые тридцать лет? Мешает возраст, спору нет. Но главное - и Димка был твердо в том уверен - характеры у них неодинаковые. Партизан Старков казался мягче, спокойнее, не виделась в нем нервная ожесточенность Старкова-физика, сильного человека, фанатика найденной им идеи. Сейчас Димка ощущал некое превосходство над комиссаром, которое ни на миг не появлялось в отношениях с профессором. Профессор для Димки был богом, добрым и всемогущим богом из древнегреческой мифологии, где, как известно, боги прекрасно уживались с простыми смертными, делали подчас одно дело, но все же оставались богами - малопонятными и прекрасными. Димка ничуть не стеснялся своего преклонения перед профессором, даже гордился этим чувством, выставлял его напоказ. А комиссар был ровней ему - никакой не бог. Димка удивлялся, за что партизаны выбрали комиссаром Старкова. Не Торопова, например, который и постарше был, и опытнее, а именно Старкова - в его щенячьи девятнадцать лет. Удивляться-то Димка удивлялся, но предполагать мог: за характер и выбрали. Как раз за тот самый старковский характер, которого не мог пока углядеть в комиссаре Димка. И сила, и фанатизм в добром смысле слова, и ожесточенность, и воля, и решительность - все, вероятно, было у комиссара. Просто качества эти проявлялись в деле. В том деле, каким занимался Старков, какому был предан до конца. Димка знал физика. А перед ним в полутемной землянке сидел партизан, боец, которого Димка впервые видел. И с делом его знаком не был. Но никакой мистики не существует, Димка, и партизан и ученый - один и тот же человек, пусть сей факт и не укладывается в твоем сознании. А ты бы смог представить комиссаром твоего Старкова? Димка усмехнулся: да он и так комиссар, чье слово - закон для студента. То-то и оно... Но неразумные чувства противились строгой и точной логике. Димка аккуратно зачищал ножом контакты у лампы, поглядывал на Старкова, видел все того же парня, ровесника, которого и борода не спасала, и завидовал ему смертельно. "Ты ужасно легкомысленный", - говорила Димке мама. "Трепло ты великое", - осуждал его Раф, беззлобно, впрочем, осуждал, не без симпатии. А сам Старков подводил итог: "Быть бы тебе великим ученым, если бы не твоя несобранность". Все они были собранные, серьезные, деловые. А Димка - нет. И он завидовал сейчас мальчишке Старкову, потому что все-таки тот стал комиссаром, проявив все вышеперечисленные распрекрасные качества, которые Димка в нем не желал признавать. - Ну, вот и все. - Димка привинтил крышку, повернул тумблер. Рация запищала, пошел грозовой фон. - Работает. - Спасибо, - сказал Старков, протянул руку. Пожатие было сильным, Димка поморщился, украдкой потер ладонь. - Я пойду? - Валяй. - Старков уже не смотрел на него, уселся перед рацией, прижал к уху эбонитовую чашку наушника, крутил ручку настройки. Димка стал лишним. Ну что ж, он мальчик воспитанный, мешать не станет. Поднялся по земляным ступенькам, вдохнул холодный воздух, сощурился. "Дождик-дождик, перестань, - закрутилась в голове детская считалочка, - мы поедем... Куда? Далеко не уедешь: вон Севка с автоматом сидит. А что, если остаться?.." А что, если остаться здесь, со Старковым, пройти с ним до конца войны, до Победы, поступить на физфак в МГУ, разработать вместе теорию обратного времени? Дурацкая мысль, подумал Димка. Как останешься, когда в Москве - привычная жизнь, мама, девчонки, диплом на носу. И главное, через полсуток Старков из будущего вырубит поле, и Старков из прошлого канет в прошлое. Без Димки. Вздор, вздор, будь реалистом, Дмитрий, не распускай слюни. Он медленно пошел к землянке Макарыча. Сам Макарыч азартно резался в дурака с Олегом, с размаху шлепал на расстеленную прямо на земле плащ-палатку засаленные рваные картишки. Олег курил "козью ножку" - как свернуть сумел? - явно выигрывал. Севка с любопытством наблюдал за игрой. Рафа не было: видно, в землянку залез. Димка подошел, сел тихонечко на бревно. Он уже не ощущал того пьянящего азарта, с которым начал путешествие во времени. Неизвестно почему пришла тоска - холодная и тусклая, как этот день. - А где все? - спросил он у Севки. - Кто? - Ну партизаны. Севка смотрел на него с подозрением, недружелюбно. - Где надо, там и располагаются, - мрачно сказал он. - Дурак ты. Севка, - в сердцах ругнулся Димка. - С бдительностью перебарщиваешь. Кому я доносить пойду? - Кто тебя знает? - хитренько улыбаясь, протянул Севка. - А за дурака можно и схлопотать. - От тебя, что ли? - А чем я плох? - Севка встал. Димка тоже вскочил, но Олег, не глядя, поймал его за руку, потянул на место. - Сядь, - приказал он, именно приказал, бросил карты на брезент. - И ты уймись, - это уже Севке. - Сейчас только драки не хватало. Своих бить будем? - Знать бы, что своих, - буркнул Севка, однако сел, поставил автомат между ног, оперся подбородком о дуло. - Придет время - убедишься. Олег явно надеялся на то, что время это придет и что докажет он глупому Севке всю бессмысленность его подозрений. А впрочем, плевать ему было на Севку и на подозрения его плевать. Он просто ждал боя. Боя, ради которого он пошел сюда. И дождался. 5 Где-то совсем рядом послышался топот копыт. Макарыч поднял голову, прислушался. Севка снова встал, взял автомат на изготовку. - Рытов, что ли? - спросил он. - Кто же еще? - сердито сказал Макарыч. - Видать, стряслось что. Ишь - гонит. Весь лес переполошил. На поляну влетел всадник, осадил коня, спрыгнул на землю, побежал к землянке Старкова. - Чего там, Рытов? - окликнул его Севка. А Рытов только рукой махнул, нырнул в землянку. Брошенный им конь зафыркал, затряс головой, пошел к коновязи. Привязанные к слеге лошади заволновались, переступали с ноги на ногу, дергали поводья. Из землянки выбежал Старков, Рытов - за ним. - Севка, - крикнул Старков, - подымай людей! Немцы! Он спустился в соседнюю землянку, а из леса уже бежали люди - по двое, с разных сторон, с автоматами, с карабинами, кто-то даже с дробовиком. "Вот и началось", - облегченно подумал Олег. Да, он ждал боя - Димка не ошибся. Этим боем он и жил последний месяц, ездил в райцентр, сидел в музее, корпел над архивными папками, над запыленными папками с казенными титулами "Дело N...", хранившими пожелтевшие документы - письма, копии наградных листов, приказы, листовки, писанные от руки воспоминания, писанные корявым почерком, с ошибками и описками, писанные людьми, для кого автомат и граната были много привычнее авторучки или карандаша. Что он хотел от этого - пока предполагаемого - боя? Славы? Но перед кем? Перед бойцами отряда, которые проживут с Олегом только полсуток, мимолетные двенадцать часов, забудут его напрочь и славу его лихую и зыбкую забудут - те, кто выживет. Нет, не славы он искал, не гнался за ней, а если и мечтал о славе, то не о военной. Он был физиком, настоящим физиком - вопреки сомнениям Димки, и слава талантливого ученого привлекала его значительно больше любой другой мирской славы. Если, впрочем, привлекала. Так мог подумать кто угодно - Димка, Старков, приятели по факультету, но не он. Сам он не слишком часто вспоминал о ней. И не самоутверждения хотел он. Уж чего-чего, а всякими там комплексами Олег не страдал. Что умел - то умел, а умел немало. А коли не получалось что-то, знаний не хватало или опыта, то не мучился от бессилия, не страдал, не опускал рук, а раз за разом повторял это "что-то", пока не говорил себе: могу! И - точка. А комплексы - для слюнтяев и лодырей. Как там у классика: талант - это терпение. Внесем поправку: и терпение тоже. Потому что - как считал Олег - талант суть сумма качеств, данных природой и скорректированных личностью. Итак, он был личностью, а личность не нуждается в самоутверждении. И остается предположить единственное: бой, которого Олег ждал с великим нетерпением, был ему нужен... просто так. Как этап в биографии, какого могло и не быть - семидесятые годы на дворе! - но раз случился, то мимо пройти нельзя. Риск - вот что любил Олег. Ту самую зыбкую грань, за которой - неизвестность, а значит - опасность. Опасность провала, просчета, неудачи. Опасность для жизни, наконец. Но зато победа в обстоятельствах, неподвластных прогнозам, - вдвойне, втройне сладка. А если ты ее рассчитал - свою победу, - запрограммировал, заранее выстроил, то цена ей невелика. Скучно. Книжный человек Раф цитировал как-то стих о "езде в незнаемое". Так себе стишок, рукоделие на подушке. Но запомнилась Олегу одна строка: "Не каждый приедет туда, в незнаемое". Верно, не каждый. А Олег приедет. Должен приехать. Ради этого стоит жить. Он и к Старкову пошел, потому что вся его теория обратного времени - езда в незнаемое. Старков - это сила, считал Олег. И если не молился на него, как восторженный Димка, то уважал его безоглядно. Как и должен уважать талантливый ученик талантливого учителя. Старков тоже любил риск. В конце концов, вся его жизнь была риском. Начиная с сорок первого военного года, когда он мальчишкой пришел в партизанский отряд. Тем самым бородатым мальчишкой, который сейчас собрал на поляне невеликий личный состав отряда. В отличие от Димки Олег не делил Старкова пополам: на партизана и физика. Олег чуждался подсознательных эмоций, обуревавших приятеля, и относился к комиссару с той же ученической почтительностью, как и к профессору. Что ему было до молодости комиссара! Он твердо верил: зелень узнают не по возрасту, а по цвету. Он и на собственный возраст скидок не делал. ...Они втроем по-прежнему сидели на мокром бревне, смотрели на неровный разномастный строй бойцов на поляне, прислушивались к тому, что говорил Старков. Слышно было плохо: комиссар говорил тихо-тихо, и слова его гасли в монотонном шуршании дождя. - ...обойдется... на рожон не лезть... предупредить... - Даже не целые фразы, а отдельные слова доносились до землянки Макарыча. Олег сам складывал из них предложения. Получалось так: все обойдется, не стоит лезть на рожон, необходимо предупредить жителей деревни. Что ж, если Олег верно понял Старкова, тот не рвался первым вступать в бой, выбрал политику выжидания. Верное решение. Сил у отряда мало, главная задача - сохранить обоз и помочь деревне. Если гитлеровцы не собираются идти к ней, пройдут мимо, то и Бог с ними. Другое дело, если это те самые каратели, которые существовали в действительном - не моделированном - сорок втором году. Олег спрашивал Старкова о точном дне сражения. Тот не помнил даты. Не мудрено: в те дни о календаре некогда было вспоминать. Но все события, все грустные перипетии сражения Олег - со слов Старкова - знал назубок. И все могло повториться - как тогда. Дополнительным фактором было присутствие здесь их самих - гостей из будущего. Тем самым дополнительным фактором, который перечеркивал всю запрограммированность событий, столь ненавистную Олегу. И хотя Старков строго-настрого приказал им ни во что не вмешиваться, Олег скептически отнесся к приказу. Что ж, по-вашему, сидеть сложа руки, с холодным любопытством наблюдать за тем, как убивают людей, не помочь им? Ну нет, фигушки! Олег встал - нарочито лениво, медленно пошел к комиссару. Тот уже закончил инструктаж, и партизаны разошлись. Пятеро из них, забрав автоматы, ушли в лес, - видимо, на разведку. Остальные разбрелись по поляне, томясь ожиданием, собирались малыми группками, курили, с любопытством поглядывали на незнакомцев. Кто-то - заметил Олег - уже подошел к Рафу с Димкой, сел рядом, завел разговор. - Что случилось, комиссар? - спросил Олег Старкова. - Может, поделишься всеведением? - Отчего бы нет? - Старков будто впервые видел Олега, осматривал его с головы до ног, изучал, что-то прикидывал в уме. - Наша разведка обнаружила фашистов километрах в четырех отсюда. - Много ли? - Девять человек в пешей цепи. Идут осторожно, высматривают. Похоже - дозор. - А основные силы? Старков пожал плечами: - Не видно. Где-то позади. Гитлеровцы не рискуют ходить по лесу малым числом. - Вас ищут? - Сдается, что так и есть. - Они знают о вашем местоположении? - Точно - вряд ли. Ориентировочно - наверняка. - Примешь бой, комиссар? - Не хотелось бы... Сколько их там? А нас - три десятка. - Плюс три единицы. - Себя считаешь? - А ты не считаешь? - С устным счетом не в ладах. - Не прибедняйся, комиссар. Не до красивых слов, а скажу: рассчитывай на нас. Да и сами мы прохлаждаться не станем. Приставишь Севку, скрутим его - и в бой. Ты проверить нас хотел, комиссар? Так вот она, проверка, куда точнее. Олег напрягся, видел, что Старков готов отступить: три лишних человека ох как не помешают. - Не дрейфь, комиссар. Ты нас всегда кокнуть успеешь, ежели не по-твоему будет. - Вы без оружия, - отступал Старков, - а у нас лишнего нет. - А бой на что? Добудем. - Ладно, посмотрим, - вроде бы сдался Старков. - Будете при мне. - Есть! - гаркнул Олег, даже Раф с Димкой услыхали, глянули на него: что он там задумал? - Ждите команды, - сказал Старков, пошел к землянке, куда уже скрылся Торопов. Да только не сдавался Старков, Олег сие понимал прекрасно. Сыграл этакую неуверенность, мучительные колебания, а на самом деле все давно решил. Бессмысленно оставлять пришельцев под чьим-то присмотром, даже под самым строжайшим глазом. Бой и вправду - лучшая проверка. Если друг, его помощь пригодится. А враг - так в бою партизанская пуля достанет. Олег уселся на бревно рядом с друзьями, сказал им: - Уломал комиссара. - Поверил? - спросил Раф. - Поверить не поверил, а проверить решил. - Бой всех проверит, - сказал партизан, сидевший напротив. Это он давеча прискакал на поляну с вестью о немцах. Парень лет девятнадцати - двадцати, черный, цыганистый, даже с медной серьгой в ухе, буравил Олега взглядом, а глаза тоже черные, непрозрачные, колючие глаза. Улыбался в сто зубов. - Дело говоришь, - поддакнул ему Олег. - Звать как? - Василием нарекли. А по фамилии - Рытов. - Сам-то откуда? - Степь мне матушка. Эх и приволье там!.. А туточки тесно, душно... - Он передернулся. Что-то наигранное было в его поведении, искусственное. И голос с надрывом, с ноткой истерики, и банальщина насчет степи-матушки, и мимика третьесортного актера из провинции, и серьга в ухе. Олег сказал зло: - Не задохнешься в лесу? - Терплю, из сил выбиваюсь. А ты, громила, не шути шутки с Васенькой, обжечься можно. - Ладно, поберегусь, - отмахнулся Олег, подумал: что-то все здесь на ссору набиваются. И рыжий Севка, и Васенька этот, лицедей липовый. Севка - тот хоть естественный, вся его задиристость - от молодости да глупости, от избытка сил молодецких. А этот хитер, себе на уме. Старков ничего не говорил о нем. Может, забыл? Он всех и не назвал, не вспомнил. Мудрено ли: сколько времени утекло! Да и остались тогда с обозом под началом Старкова люди случайные. Не сам он их выбирал из двухсот с лишним бойцов отряда Петровича. А сродниться не успел: и пяти дней вместе не прожили. Так что на многих самим придется характеристики составлять и Старкову подсказывать. На Рытова, к примеру... - Карабинчик бы сюда, - мечтательно протянул Димка, представил, видать, старковский карабин, зажмурился. - А что ж это вы безоружными по лесу шастаете? - съехидничал Рытов. - Аль посеяли где? - Тебя не спросили, - огрызнулся Димка, которому надоел цыган со своими прибаутками. И снова Олег вмешался: - Не только по лесу шли, в деревни заходили. С оружием опасно. Зарыли мы его. Не хотел он ссор и скандалов, избегал их, сторонился - не к месту они, не ко времени. В другой раз не стал бы церемониться с подначиком, показал бы ему пару приемов самбо, а сейчас не стоило. И не потому, что любая грызня или - не дай Бог! - драка осложнила бы их пребывание в отряде. Не это главное, хотя и это со счетов сбрасывать не годится. Олег понимал, что любое происшествие внутри отряда может лишить его сплоченности, организованности, взорвать и без того напряженную атмосферу. Тут искры малой достаточно. Да еще накануне боя! Нет, лучше смолчать, смириться, пусть цыган задирается, еще зачтется ему. - А оружие мы достанем, - успокоил Димку Олег. - У немцев автоматы неплохие, хотя и не сравнить их со шпагинскими. Кучности нет, а убойная сила - не придерешься. - Может, без стрельбы обойдемся? - спросил Раф. Ах как не хотелось ему стрелять, тяготила его предстоящая схватка, никогда не любил он ни драк, ни боев, даже фильмы про войну не смотрел. - Будем надеяться, - сказал Олег. И Рытов не вмешался, не вякнул чего-нибудь про трусость, потому что сам понимал опасность, чуял ее. Не для себя опасность - для отряда, для трех десятков не шибко вооруженных людей, для вовсе безоружных и беззащитных жителей деревни. - Давно партизанишь? - миролюбиво спросил Олег. Рытов сощурился, грязной ладонью потер грудь под расстегнутым воротом рубахи. Блеснула под пальцами тонкая цепочка. - Третий месяц на исходе. - А раньше? - Бродяжил по тылам у фашистских гадов. Сыпал им солюшку на хвост. - И много насыпал? - Курочка по зернышку... Где дом подожгу, где черепушку камнем прошибу, где вещички "помою"... - Цепочку тоже "помыл"? Рытов помрачнел, запахнул ворот, зажал его в кулаке. - Не суй нос куда не след. Материна цепочка. - А мать где? - Нету матери... - Он отвернулся. Видно было, как натянулась кожа на скулах, заплясали желваки. Проговорил глухо: - Убили ее. Год с того прошел. Она шла, никого не трогала, а они на машине, мимо, полоснули очередью... Просто так, от нечего делать. Я ее у дороги и похоронил... - Он повернул к Олегу искаженное яростью лицо. - Знаешь, как я их ненавижу? - Знаю, - сказал Олег. Он смотрел на Рытова и думал, что ошибся, вероятно, в парне. Вся его опереточная "цыганистость" - только поза, не слишком убедительная игра во взрослого, много повидавшего человека, за которой - изломанная войной судьба мальчишки, кутенка, чижа, потерявшего мать, бездомного, вечно голодного, ожесточенного, злого. - Сколько тебе лет? - Девятнадцать стукнуло... Девятнадцатилетний комиссар, девятнадцатилетний боец. Война не смотрит в метрики, не отдает предпочтения мудрости и опыту, не разбирает - где овцы, а где дети. Она берет за шиворот вчерашнего школьника, швыряет в водоворот событий - плыви. И надо плыть, надо выплыть, не сдаться, преодолеть свою беспомощность, неумелость, слабость. И придет мудрость и опытность, потому что руководит таким мальчишкой всемогущее чувство ненависти, которую по справедливости назвали святой. Именно оно руководило мальчишкой Кошевым и мальчишкой Матросовым, мальчишкой Гастелло и совсем юным Ваней Солнцевым, чьи имена еще неизвестны их ровесникам, сражающимся на фронте, в подполье, в партизанских отрядах. Чувство ненависти и чувство любви. Любви к Родине, к матери, к дому своему. Ненависти к врагам, посягнувшим на эту любовь. Девятнадцать лет... Честно говоря, Олег дал бы Рытову побольше - года на три-четыре. - Погибнуть не страшно? Ты же не жил еще... Тот зыркнул глазом, будто ожег. - Погибать не собираюсь. Еще поплясать охота, на гитаре струны поласкать. Да чтоб под конем степь простыней стлалась. Опять театр. "Ромэн" или оперетта? Да пусть играет - нет в том худа. Как там в песне: "Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет". В эти годы и вправду петь хочется танцевать, любить. А он недопел, недолюбил - не успел, не научился. Успеет? Где-то вдалеке раздалась короткая автоматная очередь, словно рванули полотно, пополам разорвали. Василий вскочил: - Наши? Смолк автомат, и снова пришла тишина - напряженная тишина ожидания. Из леса вышли двое партизан, высланных Старковым в дозор. Старков пошел им навстречу, перекинулся парой слов, обернулся: - Отряд в ружье! Быстро и бесшумно выстроились в короткую колонну, потекли в мокрый лес. Димка, Раф и Олег пристроились в х