Александр Абрамов, Сергей Абрамов. Гамма времени ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967. OCR & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000 ----------------------------------------------------------------------- - Что такое гамма, маэстро? - Это лесенка, по которой взбирается звук-хамелеон, на каждой ступени меняя свою окраску. - Разве только звук? ДО Мы возвращались с вечернего заседания Совета Безопасности вместе с моим московским коллегой Ордынским, которого, должно быть, из-за его фамилии, как и меня, все в пресс-центре ООН считали поляком: Ордынский - Глинский не столь уж большая разница для американского уха. По дороге домой я предложил ему провести где-нибудь оставшиеся до ночи часы, но он был занят, и мне пришлось удовлетвориться ужином в одиночестве. Я остановил такси у третьесортного бара "Олимпия" и вышел. До моей гостиницы было всего несколько кварталов, и в любом случае отсюда я мог добраться пешком. В баре меня уже знали, и обычно неторопливый бармен Энтони, ни о чем не спрашивая, молниеносно подал мне пиво и горячие сосиски с какой-то острой приправой. Вокруг было пусто или почти пусто, только в углу за портьерой ужинали две незнакомые девушки да у самой стойки лениво потягивал виски сухощавый старик в коротком дождевике. Он мельком взглянул на меня, о чем-то спросил у Энтони и снова оглянулся с нескрываемым любопытством. А когда я покончил с сосисками, он, не спрашивая разрешения, подсел к моему столику. Я поморщился. - Непринужденно и откровенно, - засмеялся он. - Не любите случайных знакомств? - Честно говоря, не очень. Он и тут не ушел, а перенес ко мне свое виски. - Довольно странно для журналиста, - сказал он. - Любое знакомство может оказаться источником информации. - Предпочитаю для информации другие источники. - Знаю от Энтони. Толчетесь в кулуарах ООН и воображаете, что это журналистика? Я молча пожал плечами: не спорить же с чудаком, а может быть, с чужаком. - Ведь вы поляк, - заговорил он по-польски, с той элегантно небрежной манерой, присущей лишь варшавянину. - К сожалению, не могу оценить ваших корреспонденции: не знаю нынешних польских газет. "Глос поранны" помню. "Курьер цодзенны" тоже. А с сорок четвертого вообще ничего не читаю по-польски. - В сорок четвертом мне было четыре года, - сказал я. - А мне сорок. Чтобы не было недоразумений, определюсь политически. - Он поклонился сухо, по-военному. - Бывший майор Армии крайовой Лещицкий Казимир-Анджей. Здесь любят два имени, а тогда в Польше мне было достаточно и прозвища. Какого? Неважно. Важно было только долбить: вольность, рувность и неподгледлость. И мы долбили, пока не послали все это к чертям собачьим. И я послал, когда меня в сорок четвертом англичане вывезли в Лондон и тут же... продали в Штаты. Я не понял. - Как - продали? - Ну, скажем мягче: переуступили. Подбросили кое-что мне и моему шефу, доктору Холдингу, погрузили в подводную лодку и перевезли через океан. Теперь могу представиться уже как бывший сотрудник Эйнштейна, бывший профессор Принстонского университета и бывший автор отвергнутой наукой теории дискретного времени. Печальный итог множества множеств. - А сейчас? - спросил я осторожно. - Что же вы делаете сейчас? - Пью. Он пригладил свои седые, подстриженные ежиком волосы над высоким лбом и носом с горбинкой. Не то Шерлок Холмс, постаревший лет на двадцать, не то Дон-Кихот, сбривший усы и бородку. - Не думайте: не опустился и не спился. Просто реакция на десятилетнюю изоляцию. Нигде не бывал, никого не видал, ничего не читал. Только работал до тридцать седьмого пота над одной рискованной научной проблемой. Вот так. - Неудача? - посочувствовал я. - Бывают удачи обиднее неудач. От обиды и рассеиваюсь. Тянет, как Горького, на дно большого города. А на дне - к соотечественникам. - Не так уж их здесь много, - сказал я. Он скривился, даже щека дернулась. - А что вы видите из коридоров ООН? Или из окна гостиницы? Сядьте на автобус и поезжайте куда глаза глядят. А потом сверните на какую-нибудь вонючую улицу. Поищите не драг-соду, а кавиарню с домашним тестом. Кого только не встретите - от бывших андерсовцев до вчерашних бандеровцев. Я опять поморщился: разговор принимал не интересующее меня направление. Но Лещицкий этого не заметил, на него или действовал алкоголь, или просто желание выговориться перед благоприобретенным слушателем. - Они многое умеют, - продолжал он, - плакать о прошлом и проклинать настоящее, метать банк до утра и стрелять не хуже итальянцев из Коза ностра. Одного только не знают: как нажить капитал или вернуться к пенатам за Вислу. Их не волнует встреча Гомулки с Яношем Кадаром, но о письмах моего однофамильца Лещицкого проговорят всю ночь или убьют вас только за то, что вы знаете, где эти письма спрятаны. - Что за письма? - поинтересовался я. - Не знаю. Лещицкий был агентом каких-то подпольных боссов. Говорят, что его письма могут отправить одних на родину, а других - на электрический стул. Кажется, в городе нет ни одного поляка, который бы не мечтал найти эти письма. - Один есть, - засмеялся я. - Вас как зовут? - вдруг спросил он. - Вацлав. - Значит, Вацек. Мне можно, я тебе в отцы гожусь. Так вот, Вацек, ты телок, поросенок, кутенок, чиж. Ты даже не жил, ты прорастал. Ты не тонул в варшавских катакомбах и не отсиживался в лесах и болотах после войны. Ты сосал молочко и топал в школу. Потом в университет. Потом кто-то научил тебя писать заметки в газету, а кто-то устроил заманчивую командировку в Америку. - Не так уж мало, - заметил я. - Ничтожно мало. Ты даже в этом страшном городе рассчитываешь, как в коконе, прожить. Думаешь, что ничего с тобой не случится, если будешь возвращаться домой до двенадцати и не заводить случайных знакомств. Дай руку. Он согнул мою руку и пощупал бицепсы. - Кое-что есть. Спортом занимался? - Занимался. - Чем именно? - Боксом немножко. Потом бросил. - Почему? - Бесперспективно, - сказал я равнодушно. - Чемпионом не станешь, а в жизни не понадобится. - Как знать? А вдруг понадобится?.. - А вы не беспокойтесь о моем будущем, - оборвал я его и тут же пожалел о своей резкости. Глупо откровенничать с посторонним человеком, еще глупее раздражаться. Впрочем, он, казалось, совсем не обиделся. - Почему? - спросил он. - Почему бы мне и не побеспокоиться? - Хотя бы потому, что не всякое будущее меня устроит. - Ты выберешь сам. Я только подскажу. Это было уже совсем невежливо, но я не выдержал: рассмеялся. Он опять не обиделся. - Как подскажу? А вот так... - Он подбросил на ладони что-то вроде портсигара со странным сиреневым отливом металла и какими-то кнопками на боку. - Спасибо, - сказал я, - но я только что курил. - Это не портсигар, - назидательно поправил Лещицкий, тут же спрятав его в карман, словно боялся, что я захочу посмотреть поближе. - Если уж сравнивать его с чем-нибудь, то, пожалуй, с часами. - Я что-то не видел циферблата на этих часах, - съязвил я. - Они не измеряют время, они его создают. Его странная торжественность не переубедила меня. Все ясно: гений-одиночка, изобретатель перпетуум-мобиле, ученый-маньяк из фантастических романов Тейна. Встречался я и с такими у себя в варшавской редакции. Но Лещицкий даже не обратил внимания на мою невольную скептическую улыбку. Глядя куда-то сквозь меня, он негромко продолжал, словно размышляя вслух: - А что мы знаем о времени? Одни считают его четвертым измерением, другие - материальной субстанцией. Смешно! Эйнштейновский парадокс и звонок будильника по утрам несовместимы. И долго еще будут несовместимы, пока время не откроет нам своих тайн: произвольно оно или упорядочено, непрерывно или скачкообразно, конечно или бесконечно. И есть ли у него начало или наше прошлое так же безгранично, как и будущее? И есть ли кванты времени, как уже есть кванты света? Здесь мы и разошлись с великим Эйнштейном, здесь споткнулся даже смелейший из смелых - Гордон: "Это слишком безумно, Лещицкий, слишком безумно для того, чтобы быть правильным". - А не кажется ли вам, пан Казимир... - попробовал было я остановить этот малопонятный мне монолог. Но Лещицкий тут же перебил меня, вздрогнув, как внезапно и грубо разбуженный: - Прости, Вацек. Я забыл о тебе. Ты изучал когда-нибудь математику? Я пролепетал что-то о логарифмах. - Я так и думал. Ну что ж, попробую объяснить в этих пределах. Мы слишком упрощенно представляем себе физическую сущность пространства - времени. Оно более многообразно, чем нам кажется. Если цепь событий во времени не только в мире, но и в жизни каждого индивидуума изобразить некоей условной линией в четырехмерном пространстве, то в каждой ее точке будут ветвиться и события, и время, изменяясь и варьируясь по бесконечно разнообразным путям, и в каждой точке этих ветвей будут ветвиться иначе, и так далее без конца. Это как дерево, Вацек: кто знает, в какую ветку придет капля сока, подымающаяся из земли? - Значит, жертва может уйти от убийцы, а полководец от поражения, если вовремя свернуть по другой ветке времени? Вы шутите, пан Лещицкий. Я все еще не мог подобрать нужный тон для этого разговора. Но Лещицкий не шутил. - Бесспорно, - подтвердил он. - Надо только найти точку поворота. - А кто ж это может? - Немножко я. Интересуешься, почему я? - Нет. Почему немножко? - Перестройка времени даже в масштабе года сложный процесс. Нужны большие мощности. Миллиарды киловатт. А я работал как алхимик, как тот ученый псих-одиночка, о котором ты, вероятно, подумал. Вот и создал пока только селектор. Название, конечно, приблизительное. Но у прибора избирательная направленность: он выбирает вектор, тот поворот времени, где уже другая система отсчета. Мощность его не более часа, иногда даже меньше, в зависимости от напряженности твоего времени. На эту напряженность рассчитана и настройка: селектор может выбрать из всех вариантов твоего ближайшего будущего самые напряженные четверть часа. Или полчаса, даже час... - А дальше? - Ты возвращаешься к исходной точке. На большее мощность прибора не рассчитана. Конечно, при наличии средств и возможностей, какими обладает, скажем, ядерная физика, я мог бы перестроить время в масштабе столетий. Но кто даст мне эти средства? Пентагон, пожалуй, даст. Гитлер отдал бы половину Европы за эту возможность в сорок третьем году. А когда это поймут Рокфеллеры, я стану богом. Но тут я честно говорю: "Нет!" - и закрываю лавочку. Человечество еще не выросло, чтобы получать такие подарки. - Есть же социалистические страны, - сказал я. - Зачем же им перестраивать будущее? Они сами строят его, исходя из разумных предпосылок настоящего. - Ну, а интересы науки? - Я старался как-то утешить его. - Нынче они сродни интересам коммерции. Представь себе рекламочку: "Параллельное время! Все варианты будущего! Возвращение гарантировано". Нет уж, моделируйте сами. Не для этого я десять лет просидел в научном подполье. Я молчал. Энтони за стойкой листал журнал. Девушки, ужинавшие за портьерой, давно ушли. Какой-то пьяница, заглянувший с улицы, заиграл на губной гармошке - не песенку, не мелодию даже, просто гамму. Он повторял ее опять и опять, пока Энтони не закричал, что здесь не "Карнеги-холл", а драг-сода. Гамма умолкла. - Как-то великий Стоковский сравнил гамму с лесенкой, по которой взбирается звук-хамелеон, - сказал Лещицкий. - Пожалуй, я могу смоделировать ближайшие полчаса по шкале гаммы. Идет? - Лучше не надо, - попросил я. - Да и что может случиться в ближайшие полчаса? Он не ответил. Мы вышли молча: я - с тайным намерением отделаться от него поскорее, он - с непонятной суровостью, сомкнувшей его тонкие, почти бесцветные губы. Мистификатор или маньяк? Скорее последнее. Тихое помешательство, вероятно. Дождь настиг нас минут через десять, причем с такой свирепостью, что мы едва успели добежать до навеса над каменной лестницей, спускавшейся в полуподвальную овощную лавку. Лещицкий почему-то держал в руке свой псевдопортсигар в сиреневой оболочке, потом, словно спохватившись, снова убрал его. Мне показалось, что в нем что-то щелкнуло, а в пучке света от уличного фонаря косые струи дождя вдруг странно удвоились. РЕ Я взглянул на ручные часы - без пяти десять - и тотчас же по привычке приложил их к уху: идут. - И дождь идет, - глухо проговорил Лещицкий, - а такси нет. - Что-то есть, - сказал я, вглядываясь в дождливую мглу. Два снопа света пронзили ее из-за угла. Фары принадлежали автомобилю ярко-желтого цвета. - Эй! - крикнул я, высовываясь из-под навеса. - Сюда! - Это не такси, - сказал Лещицкий. Но автомобиль притормозил и медленно двинулся вдоль тротуара. Он не остановился, только чуть опустилось дверное стекло, и в образовавшейся щели на свету блеснуло черное вороненое дуло. - Ложись! - шепнул Лещицкий и рванул меня вниз. Но поздно. Две автоматные очереди оказались быстрее. Меня что-то сильно ударило в грудь и в плечо, опрокинув на камень. Лещицкий, странно перегнувшись, медленно оседал, словно сопротивлялись несгибавшиеся суставы. Последнее, что я увидел, было красное пенящееся пятно у него на лице вместо рта. Надо мной застучали по камню чьи-то подкованные железом каблуки. - Один еще жив, - сказал кто-то. - Все равно сдохнет. Я услышал звонкий плевок о камень. - А ведь это не те. - Ты думаешь? - Вижу. Сапог пнул меня ногой в голову. Боли я не почувствовал, только оборвалось что-то в мозгу. И снова чей-то голос: - Опять штучки Эльжбеты. - Темнит девчонка. - Давно темнит. - С нее бы и начать. - Поди скажи это Копецкому. Больше я ничего не слышал. Все погасло - и голоса, и свет. МИ Я открыл глаза и взглянул на часы: без пяти десять. Мы по-прежнему стояли на лестнице под навесом. - А дождь идет, - сказал Лещицкий, - и такси нет. - Перейдем на угол, - предложил я, - там тоже навес. - Зачем? - Скорее такси найдем. Там же поворот. - Иди. Я здесь останусь, - отказался Лещицкий. Я перебежал на противоположный угол улицы. Волосы и плащ сразу намокли. К тому же навес здесь был короче, и сухая полоска асфальта под ним еще меньше: косые струи дождя били уже по ногам. Я прижался спиной к двери какого-то магазина или квартиры и вдруг почувствовал, что она подается. Еще нажим - и я очутился за дверью в полной темноте. Протянул руку, - она уперлась во что-то теплое и мягкое. Я вскрикнул. - Тише! И осторожнее: вы мне чуть щеку не проткнули, - произнес кто-то шепотом, и невидимая рука подтолкнула меня вперед. - Дверь перед вами. Увидите свет, коридор. В конце комната. Он пока один. Как войдете... - Зачем? - перебил я. - Не бойтесь: он слепой, хотя стреляет метко, учтите. - Шепоток принадлежал женщине, лицо которой находилось где-то, рядом с моим. - Сыграйте с ним в шахматы, он это любит. И подождите меня: я скоро вернусь. Дверь на улице приоткрылась и снова захлопнулась, два раза щелкнув. Я потянул ее, она не поддалась, а щеколды я не нащупал. У меня с собой был карманный фонарик - я пользовался им в темных коридорах гостиницы: ее владелица экономила на электролампочках. Фонарик осветил темный тамбур и две двери - на улицу и внутрь помещения. Уличную, видимо, заперли на ключ, другая же распахнулась легко; я увидел коридор и свет в конце его, падавший из открытой комнаты. Стараясь не шуметь, я дошел до нее и остановился у входа. Человек в черной бархатной курточке, с длинными волосами, небрежно разбросанными, как у битлсов, тщательно вырезывал в раскрытой книге прямоугольное углубление. Его можно было принять за юношу, если б не тронутая сединой шевелюра и лучики морщинок у глаз. Сидел он против мощной электролампы, должно быть, в пятьсот или в тысячу ватт, и сидел так близко к ней, как не мог бы сидеть ни один человек с нормальным зрением. Но он был слеп. - Я открыл идеальный тайник, Эльжбета, - сказал он по-польски, не отрываясь от работы. - Все письма укладываются. Сейчас увидишь. Он взял пачку писем в продолговатых конвертах и вложил в искусственное углубление в книге. Потом смазал клеем соседние, не вырезанные страницы и закрыл письма. - Теперь встряхиваем. - Он тряхнул книгой, держа ее за переплетные крышки. - Ничто не выпадает, смотри. Никакой Пуаро не найдет. Я молчал и не двигался, не зная, что делать. - Почему молчишь? Эльжбета? - насторожился он и крикнул уже по-английски: - Кто здесь? Стоять на месте! Он швырнул книжку на стол и схватил, видимо, давно лежавший там пистолет, удлиненный глушителем. По тому, как он держал его и как точно направил в мою сторону, видно-было, что слепота нисколько не мешает ему в умении обращаться с оружием. - Малейшее движение - и я стреляю. Кто вы? - спрашивая, он стоял вполоборота ко мне; не смотрел, а слушал, как все слепые. Не отвечая, я тихо переставил ногу назад. Тотчас же щелкнул, именно щелкнул, а не прогремел выстрел. Пуля врезалась в штукатурку где-то у моего уха. - С ума сошел, - сказал я по-польски. - За что? - Поляк? Я так и думал, - ничуть не удивился он и не опустил пистолета. - Подойдите к столу и сядьте напротив. И не пытайтесь достать оружие: я услышу. Ну?! Проклиная себя за эту идиотскую авантюру, я подошел к столу и сел, развязно вытянув ноги. Дуло пистолета следовало за мной по той же орбите. Теперь оно смотрело мне в грудь; я бы мог схватить его, если бы не имел дело с сумасшедшим - так я мысленно окрестил своего визави. - От Копецкого? - спросил он резко. - Не знаю такого, - сказал я. - Тогда откуда? - Из Польши. - Давно? - С декабря прошлого года. Он свистнул. - Не врете? - Я бы мог показать вам документ, только ведь вы... - Я деликатно замялся. - Значит, коммунист? - перебил он. - Значит, - рассердился я. Меня уже начинал раздражать этот допрос. - Почему вы здесь? Я рассказал. - Почему-то я вам верю, - задумался он. - Но... вы видели тайник... Я мельком взглянул на книжку с барельефом Мицкевича на обложке. - И письма, - с угрозой прибавил он. - Плевал я на ваши письма! - совсем уже разозлился я. - Тогда подождем, когда за ними придут. Они обязательно придут. Должны. - Кто это "они"? - спросил я. - Тсс... - прошептал он и прислушался, как-то странно вытянув голову, совсем как Человек-Ухо из сказки Гримм. Я ничего не слышал: тишина, смешанная с шумом дождя за окном, окружала меня. - Кто-нибудь вошел? - спросил я. - Тсс... - опять остановил он меня. - Они еще не вошли. Они без машины. Сейчас открывают дверь своим ключом. Прошли тамбур. Идут. Все это он проговорил, почти беззвучно шевеля губами. Я услышал только слабый стук подкованных каблуков по коридору. - Вы останетесь здесь, а я пройду за портьеру. Ни в коем случае не говорите им, где я. И не бойтесь: они не начнут со стрельбы - им нужны письма. Скажите, что они в шкатулке на диване. Хорошо? Я кивнул. Он легко и свободно, как зрячий, прошел за портьеру, наполовину перегораживавшую комнату в ее дальнем углу. Я остался сидеть в той же позе, ожидая самого худшего. Вошли двое в мокрых дождевиках с автоматами. Смятая фетровая шляпа у одного была надвинута глубоко на глаза, другой был черен, небрит, мокрые вихры его закручивались колечками. Он отряхивался, как вылезший из воды пес. - Где Жига? - спросили оба одновременно. Я понял теперь, почему слепой не удивился тому, что я поляк. Эти тоже были поляками. - Я жду его, - сказал я первое, что пришло в голову. Небритый оглянулся, скользнул глазами по комнате и вдруг дал короткую очередь из автомата по складкам портьеры. Я ожидал вскрика, стона, падения тела, но ничего не последовало. Тогда оба повернулись ко мне. "Конец", - подумал я и еле выговорил: - Вы за письмами? Они в шкатулке. - Где? Я показал на небольшой ящичек на диване. - Подойди и открой, - приказал небритый. Я подошел и дрожащими руками, уже не владея ими, открыл шкатулку. На дне ее белела стопочка продолговатых конвертов. Небритый оттолкнул меня автоматом и заглянул внутрь. - Здесь, - сказал он и ухмыльнулся. Больше он ничего не успел. Что-то несколько раз знакомо щелкнуло из-за портьеры, и почти одновременно грохнулись на пол и молчун в фетровой шляпе, и мой небритый собеседник. Я не помню, что стукнуло раньше, его затылок или выпавший из рук автомат. - Вот и все, - усмехнулся слепой, выходя из-за портьеры. Он тронул ногой одного, потом другого и отдернул ее, как купальщик, попробовавший, холодна ли вода. - А вы хорошо поработали и заслуживаете награды, - продолжал он, протягивая мне что-то похожее на большую медную монету. - Возьмите. Эта медалька при случае может вам пригодиться. Жил для отчизны, умер для славы, - засмеялся он и умолк, опять к чему-то прислушиваясь. И опять я ничего не услышал. - Приехали, - сказал он. - Это за мной. Вы мне не помогайте и не провожайте: я хожу здесь, как в темноте кошка. Выходите минуты через две после меня. Дверь я оставлю открытой. И не задерживайтесь. Встреча с полицией в таких случаях далеко не радость. Тем более, что вы иностранец и коммунист. Он взял со стола книгу с вклеенными в нее письмами и, не одеваясь, вышел из комнаты, нигде не замедлив шага. Ничто не скрипнуло в коридоре - ни пол, ни дверь. Он действительно ходил бесшумно, как кошка. Я подождал две минуты, рассматривая полученную медаль. Матовый кружок из бронзы с барельефом головы в лавровом венке, похожей на головы римских императоров. На оборотной стороне девушка в тунике водружала урну на украшенный постамент. Вокруг царственной головы вилась надпись латинскими буквами: IOZEF XIAZE PONIATOWSKI Вокруг девушки в тунике той же вязью завивались уже слышанные мною слова: ZYL DLA OYCZYZNY. UMARL DLA SLAWY Понятовский? Что я знал о нем? Наполеоновский маршал, племянник последнего короля, незаурядный военачальник и политический неудачник, так и не получивший от Наполеона заветной польской короны. Бонапарт обманул его, не восстановил Польши, и даже в наспех созданном им Великом герцогстве Варшавском Понятовский получил только военное министерство. Погиб он доблестно в одной из наполеоновских битв, забытый императором, трон под которым уже шатался. Не Бонапарт, а польские патриоты выбили тогда эту медаль: "Жил для отчизны, умер для славы". Кому-то из нынешних американских поляков, должно быть, очень нравился этот лозунг. Мне - нет. Неточный, без адреса. Почему только для славы? Для какой славы? У кого? Для славы умирали и недостойные, даже Герострат. Я внутренне усмехнулся пафосу Жиги, с каким он вручил мне эту медаль: интересно, когда и зачем она могла мне понадобиться? Я сунул ее в карман и, не оглядываясь на мертвых налетчиков, вышел из комнаты. Дверь на улицу, как и было условлено, поскрипывала на петлях, открытая настежь. Меня встретили безлюдная улица, плеск дождя на асфальте, желтый свет фонарей в алмазной дождевой сетке. Я перебежал под дождем к тому же навесу напротив, где стоял Лещицкий. Он и теперь стоял там же, всматриваясь в танец дождевых струй в пучке света. И мне опять показалось, что они раздвоились, как в глазах у человека, страдающего головокружениями. ФА Я тут же посмотрел на часы: без пяти десять. Чушь какая-то! Ведь у Жиги я пробыл верных полчаса. Может, часы забарахлили? Я снова приложил их к уху: нет, шли. - И дождь идет, - так же, не глядя на меня, проговорил Лещицкий, - а такси нет. - Вон оно, пошли, - сказал я и шагнул навстречу вынырнувшему из темноты такси. - Поезжайте без меня, - решительно отказался Лещицкий, - не люблю желтых машин. Убеждать его я не стал, сел рядом с шофером, назвал адрес. Вольному воля, пусть остается, если хочется мокнуть. Потом я пожалел, что не узнал его адреса: занятный все-таки человек. Но я тут же забыл об этом: в кабине было светло и жарко, быстрая езда убаюкивала, мысли путались. Я постарался вспомнить, что произошло со мной до встречи с Жигой, и не мог. Кто-то стрелял или где-то стреляли. Может быть, об этом рассказывал Лещицкий, а я забыл? Кажется, он действительно о чем-то рассказывал. О чем? Что-то случилось с памятью, какой-то провал, вакуум, муть. Я помню только происшедшее четверть часа назад. Двух человек убил Жига из-за портьеры. У меня на глазах. А я как ни в чем не бывало - даже сердце не дрогнуло - перешагнул и ушел. Странно только то, что часы как показывали без пяти десять, так и остановились. Да не остановились же, шли! Я посмотрел на циферблат: десять. Неужели только пять минут прошло? Я обратился к водителю: - Сколько на ваших? Спросил по рассеянности по-польски, но вместо естественного "что, что?" услышал обрадованное: "Пся кошць! Земляк!" Усталое, потное лицо его сияло доброй улыбкой. Она обнажала розовые десны и выбитые зубы, только по краям торчали два гнилых корешка. Однако он был совсем не стар, этот широкоскулый крепыш в рубашке-расписухе: лет тридцать семь - сорок, не больше. Мы уже подъезжали к моей гостинице, как он вдруг затормозил и подрулил к тротуару: - Надо же потрепаться, в кои-то веки земляка встретил. Тоже эмигрант? - Нет, - сказал я, - недавно приехал. - Откуда? - Из Польши. Он сразу остыл, улыбка погасла, и в ответ я услышал уже нечто совсем неопределенное: - Бывает, конечно. - А ты почему не на родине? - в свою очередь, спросил я. - Кому я там нужен без пользы? - Шоферы везде нужны. Он покрутил ладонями, широкими, как лопаты, и опять засиял: - Я и в армии шофером был. - В какой армии? - "В какой, в какой"! - повторил он с вызовом. - В нашей. Из России до Тегерана, туда-сюда, шатало-мотало, из-под Монтекассино сутки на брюхе полз... "Червоны маки на Монтекассино..." - зло пропел он и сплюнул в окошко. - А теперь опять баранку кручу. Маюсь по малости. - Так подавай заявление, вернешься, - сказал я. Он не спрашивал меня о нынешней Польше - это я сразу заметил. Либо он был вполне удовлетворен тем, что знал о ней, либо это его просто не интересовало. - Кому я там нужен без пользы? - повторил он. - Вот найду кое-что. Так и другая цена мне будет. Что здесь, что там. Только бы найти, а уж кто-то из наших прячет определенно. - Письма, что ли? - спросил я легкомысленно. Он весь подобрался, как кошка перед прыжком. - А что ты знаешь о письмах? - Одни прячут их, другие ищут. Смешно, - сказал я и прибавил: - Кончай треп, приехали. Давай к углу. - Закурить есть? - спросил он хрипло. Мы закурили. - Так земляки не прощаются, - заметил он укоризненно. - Есть тут одно местечко. Недалеко. Слетаем? Я вспомнил насмешки Лещицкого над моей осторожностью и безрассудно кивнул: - Слетаем. Он газанул. Рванулись навстречу темные массивы домов без реклам - на окраине даже в таких городах темновато. Я закрыл глаза, не пытаясь узнавать улиц. Не все ли равно, какое это "местечко", и не все ли равно где. В конце концов машина остановилась у бара с потухшей вывеской. "Почему потухла? Не знаю. Перегорело что-нибудь, - равнодушно отмахнулся водитель, вылезая из машины. - Внутри света хватит", - прибавил он. Внутри света действительно хватало, потому что сквозь мутное, немытое стекло витрины отчетливо виднелась высокая стойка с бутылками, электроплитой и никелированным баком. На оконном стекле в углу было написано от руки черной краской: "Мариам Жубер. Кава, хербата, домове частка" [кофе, чай, домашние пирожные]. Бар был закрыт; мой шофер долго стучал в стекло двери, и его кто-то долго разглядывал изнутри. Потом щелкнул замок, и дверь открылась. В крохотном пространстве перед стойкой стояло несколько пустых столиков, должно быть никем не занимавшихся с прошлой недели, потому что их черные пластмассовые доски от пыли стали серыми. Единственный посетитель бара почти лежал животом на стойке и сосал что-то мутное из бокала, болтая с буфетчицей. Сначала я не обратил на нее внимания: обыкновенная девушка из кафетерия, с модной прической и подкрашенными бровями и веками. Здесь их штампуют, наверно, на какой-нибудь фабрике. Но уже минуту спустя меня заинтересовали ее глаза. Необыкновенные глаза. Умные и насмешливые, они то вспыхивали, то погасали, и даже цвет их, казалось, менялся по прихоти их владелицы. У ее собеседника то и дело кривился рот, и от этого дергался шрам на левой щеке. Я уже пожалел, что поехал. - Поздно, Янек, - упрекнула девушка за стойкой, - мы уже не работаем. Но мой водитель по-хозяйски кивнул мне на пыльный столик, что-то шепнул красивой буфетчице, перенес ко мне бокалы с виски и сифон с содовой и, взяв под руку криворотого, ушел с ним за стойку, где виднелся спуск в освещенный подвал. - Тоже поляк? - спросила девушка, равнодушно оглядев мой старый плащ и мокрые волосы. Я засмеялся. - Сейчас вы спросите, давно ли я из Польши. - Зачем? Мне это безразлично. Она отвернулась. А ко мне уже подсели Янек со своим спутником: Янек - рядом, криворотый - напротив. - Янек сказал, что тебе известно что-то о письмах, - начал он. - Выкладывай, что знаешь. - Я пишу только в "Трибуна люду", - сказал я. - Нашел чем пугать. Мы в сорок пятом из таких зразы делали. Я озлился. - Хотите, чтобы я позвал полицию? - Не шуми. Это тебе не Таймс-сквер. Хоть свиньей визжи - никто не услышит. Я обернулся к Янеку: - Подонок ты, а не земляк. Криворотый мигнул, и ладони-лопаты Янека крепко прижали мои руки к столу. Я рванулся, но без успеха - ладони не сдвинулись. - Мы в гестапо не были, но кое-что умеем, - сказал криворотый, попыхивая сигаретой. - Не хочешь, значит, выкладывать? Так. И прижал мне к руке горящую сигарету повыше запястья. Я взвыл. - Зря вы его, - лениво сказала буфетчица, - ничего он не знает. Криворотый усмехнулся, отчего его рот еще более окривел. Я подумал, что, если ему нахлобучить шляпу на лоб, это будет точь-в-точь двойник автоматчика, убитого Жигой. - Подбери губы, Эльжбета, пока не разбили, - огрызнулся он, даже не взглянув в ее сторону. - Подержи его, Янек, а я кое-что снизу принесу. Сразу язык развяжет. Он пошел к лестнице в подвал, знакомо стуча подкованными ботинками. Но не это заставило меня подскочить на стуле. Имя! Неужели и на этот раз совпадение? - Эльжбета! - закричал я. - Вы же знаете, что у меня нет никаких писем. Ведь это я был у Жиги! Это мне он подарил медаль: "Жил для отчизны, умер для славы!" Хватка Янека сразу ослабла. Эльжбета - неужели я все-таки не ошибся? - медленно вышла из-за стойки. - Отпусти его, Янек. Янек безропотно освободил мои руки. - Вы умеете управлять машиной? Я кивнул утвердительно, не понимая, зачем она это спрашивает. - Дай сюда ключи от машины, Янек. Он так же послушно протянул ей ключи на цепочке. - Задержи Войцеха в подвале и не выходите оба, пока не позову. Эльжбета говорила с непонятной властностью, принимая как нечто должное солдатскую послушность Янека. На меня она не смотрела, просто вышла на улицу, открыла одним ключом дверцу машины, другим зажигание и молча указала мне на место водителя. - До моста жмите на полную, - предупредила она. - Они попробуют догнать, но у вас минут десять форы. Проскочите мост раньше, сверните куда-нибудь, бросьте машину и добирайтесь пешком или на автобусе. У Войцеха желтый "плимут", как и у вас, но мотор барахлит, и я не знаю, хватит ли у него горючего. И не благодарите, - отстранилась она, - некогда. Я молча кивнул, выжал сцепление, включил первую скорость и на самом малом газу повел машину. Я очень боялся, что забыл что-нибудь - давно не практиковался, - но "плимут" двигался легко и послушно. Выйдя на простор поливаемой дождем улицы, я совсем осмелел, дал полный газ, нагнал ревущую впереди машину "скорой помощи" и пристроился в хвост. Решение пришло сразу: если замечу позади желтый "плимут", обгоню "скорую помощь" и пойду впереди. Тогда они, по крайней мере, стрелять не решатся. Почему Янек заманил меня в этот бар? Чего они добивались? Откуда такое сходство между Войцехом и убитым автоматчиком? Почему Эльжбета, полностью равнодушная вначале, вдруг с такой решительностью пришла на помощь? Что ее побудило: упоминание о Жиге, о медали, о лозунге? Но разумно ответить хотя бы на один из этих вопросов я так и не мог. Да и некогда было. Желтый "плимут" все-таки мелькнул позади. Или мне это только показалось? Но мы уже подъезжали к мосту, и я, обогнав "скорую помощь", вылетел на этот почти иллюминованный мост, мерцающий огнями, как зажженная елка. Мелькнули постовые в дождевиках с капюшонами. Дождь выручал меня. Без него мне едва ли бы удалось проскочить здесь на такой скорости. Но я проскочил. Свернул в первый же приглянувшийся мне уличный пролет, на углу потемнее опять свернул, сманеврировал так еще и еще раз, избегая широких и людных улиц, и затормозил: перекресток мне показался знакомым. Я открыл дверцу машины и побежал к навесу у фонаря, где час назад мы стояли вместе с Лещицким. СОЛЬ Я прижался к стене, где было посуше, и вздрогнул: Лещицкий по-прежнему стоял рядом, рассматривая раздвоившиеся на свету капли. Как будто он только что возник из ночи, дождя и блеклого фонарного света. И какое-то смутное, невольное движение мысли потянуло меня взглянуть на часы. Так и есть: без пяти десять. Что-то нелепое происходило со мной, события и люди входили и уходили, и само время, казалось, раздваивалось, как дождь на свету. В одном ракурсе я кружился в вихре загадок и неожиданностей, влекомый случаем, удачей и страхом, в другом - буднично стоял под навесом, ожидая такси. Бег времени начинался с унылой фразы Лещицкого: "И дождь идет, а такси нет". И сейчас он начался с нее же, но остановить его я не мог: я уже не владел собой. Время владело мной, как и часами, упорно возвращая их и меня к одной и той же минуте. Только на сей раз я не увидел такси. А что, если пойти пешком? "Не сахарный, не развалишься", - говорили мне в детстве. И я решительно зашагал под проливным дождем, даже не простившись с Лещицким: время, владевшее мной, должно быть, опять подсказало, что это неважно. Так я прошел полквартала и остановился: навстречу из темноты вышли двое в плащах с оттопыренными карманами. "Начинается", - вздохнул я, вспомнив о комиксах с неизменно повторяющимися персонажами. Один был в надвинутой на глаза мокрой фетровой шляпе - я сразу узнал и кривой рот, и шрам на щеке; другой стоял поодаль, почти неразличимый в темноте за дождем. - Огонька не найдется? - спросил Войцех, не узнавая меня или притворяясь. Ну что ж, и я могу притвориться. Достал из кармана зажигалку и смятую пачку сигарет. Пока он закуривал, чиркая зажигалкой, каждый раз освещавшей мое лицо, голос из темноты спросил: - А вы не поляк, случайно? - Случайно поляк, а что? - спросил я в ответ, переходя на польский. - Не знаешь ли местечка поблизости, где земляки могут встретиться? - Отчего не знать, знаю, - помедлил я, все еще не понимая их игры, но почему-то не боясь ни чуточки. - У Мариама Жубера. "Кава, хербата, домове частка". Послышался сдержанный смешок, и Войцех хлопнул меня по плечу. - Опаздываешь, пан связной. Давно уже ждем, - и подтолкнул меня к тому, что было скрыто в дождливом сумраке и оказалось вблизи силуэтом знакомого желтого "плимута". Севший за руль спутник Войцеха знакомо улыбнулся мне розовыми деснами с двумя обломанными корешками зубов. Янек! И тоже меня не узнал. Я решил идти на таран: - А мы не встречались раньше, ребята? Будки у вас знакомые. - Меченые, легавым на радость, - согласился Войцех. - Может, и встречались, разве упомнишь? - и перешел к делу: - Чего Копецкий хочет? Я проглотил слюну. Был только один шанс выскочить: угадать. - "Чего хочет, чего хочет"! - повторил я как можно небрежнее. - Письма, конечно. - Мы тоже хотим, - ухмыльнулся за рулем Янек. - Значит, у Дзевочки письма, - задумчиво произнес Войцех. - Я так и думал. Значит, Дзевочку в охапку и Копецкому на стол? А уж письма он сам из него вытянет. Так? - Так, - не очень убежденно подтвердил я. - Входишь в долю? - вдруг спросил Войцех. Я замялся. - Он еще думает! Знаешь, сколько потянут письма? Миллион. Так зачем нам Дзевочку куда-то везти? Мы сами их из него выжмем. А уж миллион кто-нибудь да заплатит. - Многовато, - усомнился я. - Скобарь, - презрительно протянул Войцех. - Да тут все отцы эмиграции на одной помойке. Покойник такое о них выдал, что даже у нашего брата по сравнению с ними ангельские крылышки прорастают. А уж Копецким да Крыхлякам и вообще хана - только опубликуй. Либо стул, либо решетка. Янек, почти всю дорогу молчавший, остановил машину. Мы вышли у витрины со знакомой надписью на оконном стекле. Только вместо "Мариам Жубер" было написано такой же черной краской: "Адам Дзевочко". А ниже следовало в том же порядке уже традиционное: "Кава, хербата, домове частка". Бар был не заперт, но уже закрыт. Столы и стулья стояли опрокинутые друг на друга, а мокрые опилки сметал с пола молодой итальянец с черными бачками. - Где Адам? - спросил Войцех. - Кто? - не понял итальянец. - Дзевочко, - рявкнул Войцех и сплюнул жвачку в лицо итальянцу. - Сумасшедший! - вскрикнул тот, вытирая щеку. Войцех выразительно хлопнул себя по карману - жест, хорошо знакомый всем, кто имел дело с налетчиками и полицией, - и повторил: - Где Дзевочко? Без штучек, ну! - Бывший хозяин? - наконец догадался итальянец. - Почему бывший? - Бар продан. - Кому? - Мне. Мы переглянулись, поняв, что дичь уже ускользнула. От двери послышалось: - Руки вверх! В проеме настежь открытой двери стояли полицейские с автоматами. Мы с Янеком подняли руки, а Войцех вдруг пригнулся и всем корпусом с плеча, как регбист, швырнул меня к двери на полицейских. Еще более сильный встречный удар послал меня в темноту. ЛЯ Я очнулся, стоя у стены под навесом. По-прежнему шумел проливной дождь, и все окружающее теряло очертания в густой водяной сетке. Голова болела, я с трудом услышал конец фразы стоявшего рядом Лещицкого: "...а такси нет". Такси действительно не было. И я не помнил, как давно мы его ждали. Я вообще ничего не помнил. На темени под волосами вздулась огромная, как опухоль, шишка. Будто что-то обрушилось мне на голову. Когда и где? Я силился вспомнить и не мог. Вдруг всплывало в памяти нечто знакомое, искажалось, и мутнело, и лопалось, как пузырьки болотного газа. Какие-то лица, имена, автомобили, "скорая помощь", желтый "плимут"... Я всмотрелся и вдруг увидел его воочию. Он стоял на противоположном углу у такого же фонаря, как и наш. Даже дождливая муть не размыла его ядовито-желтого цвета. - Вы видите? - спросил я Лещицкого. - Может быть, довезет? - А ты шофера его видишь? Тот только что вышел из машины с какой-то палкой или трубкой и прошел под навес над подъездом. - Зачем ему палка? - удивился я. - Хромой он, что ли? - Это автомат, а не палка. Говори тише, - предупредил Лещицкий. И я вдруг вспомнил и этот подъезд, и слепого Жигу, и мертвых автоматчиков. А живой стоял у подъезда и ждал, когда дверь откроется. Она действительно открылась, и трое в мокрых плащах вынесли что-то похожее на скрученный валиком ковер, завернутый в простыню. Шофер с автоматом открыл дверцу машины. Я было устремился к ним. - Куда?! - прошипел Лещицкий, хватая меня за рукав. - Помочь же надо... - Кому? Ты уверен, что это человек, а не труп? А есть оружие? У них автоматы, а у тебя? Где же ваша пресловутая осторожность, пан Ламанчский! В эту минуту