Александр Абрамов, Сергей Абрамов. Хождение за три мира ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967. OCR & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000 ----------------------------------------------------------------------- ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ДЖЕКИЛЯ И МИСТЕРА ГАЙДА, РАССКАЗАННАЯ ПО-НОВОМУ "...нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого..." Ф.М.Достоевский, "Двойник" Nil admirari! - Ничему не удивляться! Положение, заимствованное из философии Пифагора КТО Я? Я возвращался домой от Никитских ворот по Тверскому бульвару. Было что-то около пяти часов вечера, но обычная в это время уличная субботняя сутолока обходила бульвар, и на его боковых аллеях, как и утром, было пустынно и тихо. Сентябрьское, вдруг совсем безоблачное небо не предвещало близкой осени, ни один желтый лист не зашуршал под ногами, и даже поблекшая к концу лета трава меж деревьями после вчерашнего ночного дождя казалась по-майскому похорошевшей. Я не спеша шагал по боковой дорожке, лениво прицеливаясь к каждой скамейке: не присесть ли? Наконец присел, вытянув ноги, и в ту же секунду почувствовал, как все окружающее уплывает куда-то, тускнея и завихряясь. Обычно я не страдаю головокружениями, но тут даже вцепился в спинку скамейки, чтобы не упасть: вся противоположная сторона бульвара - деревья и прохожие - вдруг растаяла в лиловатой дымке, точь-в-точь как в горах, когда облака подползают к ногам и все вокруг дробится и тает в густых, мокрых хлопьях. Но дождя не было, туман налетел сухой и чистый, слизнул всю зелень бульвара и исчез. Именно исчез. В одно мгновение деревья и кусты вновь возникли, как повторный кадр в цветном кинофильме: широкая скамейка напротив вернулась на свое прежнее место и пропавшая было девушка в голубом пыльнике опять сидела на ней с книжкой в руках. Все выглядело как будто по-прежнему, но только как будто: кто-то во мне тотчас же усомнился в этом. Я даже оглянулся, пытаясь проверить впечатление, и удовлетворенно подумал: "Чепуха, все так и было. Именно так". - "Нет, не так", - подумал кто-то другой. Другой ли? Я спорил с самим собой, но сознание как бы раздваивалось, и спор походил на диалог двух совсем неидентичных и даже непохожих "я". Возникавшая мысль тотчас же опровергалась другой, откуда-то вторгшейся или кем-то внушенной, но агрессивной и подавляющей. "И скамейка та же". "Не та. На Пушкинском зеленые, а не желтые". "И дорожки те". "Эти уже. И где гранитный бордюр?" "Какой бордюр?" "А лужайки нет". "Какой лужайки?" "У корта. Здесь был теннисный корт". "Где?" Но я уже оглядывался с чувством нарастающей тревоги. Раздвоение исчезло. Я вдруг осознал себя в новом, странно изменившемся мире. Когда вы идете по улице, где все вам привычно и все примелькалось глазу, вы не обращаете внимания на мелочи, на детали. Но стоит им внезапно исчезнуть, и вы остановитесь, охваченный чувством недоумения и тревоги. Пейзаж был только похожим, но совсем не тем, какой я знал, проходя по этим тысячи раз исхоженным бульварным дорожкам. И деревья, казалось, росли по-другому, и кусты были не те, и самый бульвар я почему-то называл не Тверским, а Пушкинским. По привычке я взглянул на часы, а рука так и повисла в воздухе. И пиджак был совсем другой, не тот, какой я надел с утра, и вообще не мой пиджак, и часы были не мои, а под ремешком от часов кривился шрам, которого, может быть, только минуту назад не было вовсе. А сейчас это был застарелый, давно заживший шрам, след пули или осколка. Я посмотрел на ноги - и туфли были не мои, чужие, с нелепой пряжкой на боку. "А вдруг и внешность у меня не та, и возраст не тот, и вообще я - это не я?" - обожгла мысль. Я вскочил и не пошел, а побежал по дорожке к театру. Театр стоял на том же месте, но это был другой театр, с другим входом и другими афишами. На его репертуарном табло я не нашел ни одного знакомого названия. Только в темных, не освещенных изнутри дверных стеклах отразилось знакомое лицо. Это было мое лицо. Пока оно было единственным, что было моим в этом мире. Только теперь я почувствовал, как у меня болит голова. Помассировал виски - боль не проходила. Вспомнилось, что где-то поблизости, кажется на площади, была аптека. Может быть, она уцелела, на мое счастье? Площадь уже виднелась в мелькании пересекающих проезд автомашин, и я поспешил вперед, продолжая недоуменно и тревожно оглядываться. Домов по проезду Пушкинского бульвара я точно не помнил, но эти как будто не отличались от них - только не было привычных, бросающихся в глаза фонарей над подъездами, да и номерные знаки были другие. У выхода на площадь, куда вливалась зеленая река бульвара, я буквально остолбенел: устье ее было пусто. Пушкина не было. На мгновение мне показалось, что у меня остановилось сердце. Голая каменная плешь на месте памятника уже не тревожила, а пугала. Я закрыл глаза в надежде, что наваждение исчезнет. В этот момент кто-то проходивший мимо толкнул меня, может быть и нечаянно, но так сильно, что я невольно повернулся на каблуках. Наваждение действительно исчезло: я увидал памятник. Он стоял в глубине площади все такой же задумчивый и строгий, в небрежно накинутой на плечи крылатке - дорогой с детства образ. Пусть на другом месте, но он! Даже дышать стало легче, хотя позади памятника виднелось совсем незнакомое здание современной конструкции с огромными буквами по фасаду: "Россия". Гостиница или кино? Вчера еще на его месте стоял шестнадцатиэтажный жилой дом, в первом этаже которого помещался ресторан "Космос". Все было похоже и не похоже, знакомо до мелочей, но именно мелочи больше всего и видоизменяли знакомый облик. Аптеку, например, я нашел на том же месте, и продавщицы стояли за прилавками в таких же белых халатах, и такая же очередь толпилась у кассы, а в оптическом отделении продавались очки в такой же безвкусной и неудобной оправе. Но когда я спросил у продавщицы пирабутан от головной боли, она недоуменно скривилась: - Что? - Пирабутан. - Не знаю такого. - Ну, от головной боли. - Пирамидон? - Нет, - растерянно пробормотал я, - пирабутан. - Нет такого лекарства. Мой глупо-удрученный вид вызвал у нее улыбку сочувствия. - Возьмите тройчатку. - И она бросила на прилавок пакетик в невиданной мной упаковке. - Двадцать четыре копейки. В брючном кармане я обнаружил горсть серебряной мелочи, - монетки почти не отличались от наших. Потом уже, сидя на скамейке у памятника Пушкину, я тщательно обследовал все карманы доставшегося мне по прихоти судьбы чужого костюма. Содержимое их поставило бы в тупик любого следователя. Помимо мелочи, я нашел несколько рублевых и трехрублевых бумажек, совсем непохожих на наши, скомканный трамвайный билет, хорошую авторучку я почти целый блокнот с отрывными листами. Никаких документов, удостоверявших личность моего двойника, не было. Страха я уже не чувствовал, оставалось лишь острое, беспокойное любопытство. Как долго продлится мое вторжение в этот мир и чем оно окончится - об этом я старался не думать: здесь можно было предположить все, даже самое страшное. Но что делать в пределах выданной мне путевки в неведомое? В гостиницу меня, конечно, не пустят. Где я буду ночевать, если путевка надолго? Может быть, дома или у друзей - ведь где-то живет же обладатель этого пиджака и друзья, наверно, у него есть, и самое смешное будет, если это и мои друзья; А вдруг все это сон? Я с размаху хлопнул рукой по скамейке - больно! Значит, не сон. На какой-то миг мне показалось, что я увидел знакомое лицо. Мимо неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш с кинокамерой. Я узнал и хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок. Неужели Евстафьев из пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках не держал. Я вскочил и побежал за ним. - Простите... - остановил я его, вглядываясь в знакомые черты. - Женька?.. Евгений Григорьевич? - Вы ошиблись. Я растерянно моргал глазами: сходство было абсолютным. Даже тембр голоса был тот же. - А что, похож? - усмехнулся он. - Поразительно. - Бывает, - пожал он плечами и прошествовал дальше, оставив меня в состоянии полной душевной смятенности. Мне все еще казалось, что это розыгрыш, мистификация. Сейчас Женька вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся. Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это чувство растерянности и смятения и, пожалуй, еще - невыносимого одиночества в городе, в котором каждый камень был знаком с детства и который изменился всего за несколько секунд дурноты. Я мучительно вглядывался в лица прохожих с тщетной надеждой встретить близкого человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева, а тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?.. Именно это и случилось. - Сережка! Сергей Николаевич! - окликнул меня невысокий седой человек в замшевой курточке на "молниях". (Этого человека я никогда раньше не видел.) - Поди-ка на минутку. Я поднялся: меня действительно звали и Сережкой, и Сергеем Николаевичем. - Есть новость. - Он доверительно взял меня под руку и тихо сказал: - Обалдеешь: Сычук остался. - Какой Сычук? - удивился я. - Мишка? - Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы! Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались. - Что значит "остался"? - Как остаются? Он же на "Украине" поехал вокруг Европы. Знаешь ведь... Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление. - В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в Турции, не то в Германии: не знаю, как они ехали - в Одессу или из Одессы. - Подлец, - сказал я. - Будут неприятности. - Кому? - Ну, тем, кто ручался, и так далее, - усмехнулся человек в замше. - Фомич землю роет, к начальству помчался. Ты-то ни при чем, конечно. - Еще бы, - сказал я. Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине. - Ты что-то прокис, Сережка. Или, может, я помешал? - Чему? - Творишь... или ждешь кого? А почему ты не в редакции? Ни к одной редакции я не имел отношения. Разговор надо было заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего. - Дела, - сказал я неопределенно. - Хитришь, старик, - подмигнул он. - Ну, пока. И так же исчез из моей жизни, как и в ней появился. Как человек, впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца, так и я начинал ориентироваться в незнаемом. Любопытство подавляло страх и тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то же имя. Что Москва есть Москва, только чуть-чуть другая в деталях. Что есть Одесса, Турция и Германия. Что пароход "Украина", как и у нас, совершает рейсы вокруг Европы. Что я связан с какой-то редакцией и что в этом мире Мишка Сычук тоже оказался подонком. Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру "Россия" - здание это, как я и предполагал, оказалось кинотеатром, - я встретил Лену. Я должен был кого-нибудь встретить, кто знал меня и там и здесь. Лена шла, как всегда элегантная и, как обычно, рассеянная, но узнала меня сразу и даже, как мне показалось, смутилась. - Ты? Откуда? - От верблюда. Ну, что там? - Где? - удивилась она. - В больнице, конечно. Ты давно ушла? Она удивилась еще больше: - Я не понимаю тебя, Сережа. Ты о чем? Я только три дня в Москве. Я видел ее сегодня утром у главврача, когда звонил в Институт мозга. До этого мы виделись каждый день или почти каждый день, когда я бывал в терапевтическом. Поэтому я замолчал, мучительно подыскивая выход из явно критической ситуации. Дорога в незнаемое изобиловала ухабами. - Извини, Леночка, я стал ужасно рассеянным. И потом... такая неожиданная встреча... - Как живешь? - спросила она, как мне показалось, с какой-то металлической ноткой. - Да так, - ответил я бодренько, - живем, хлеб жуем. Она долго молчала, пристально рассматривая меня. Наконец произнесла совсем сухо: - Странный у нас разговор с тобой. Очень странный. Я понимал, что она сейчас уйдет и исчезнет единственный шанс закрепиться здесь хотя бы на сутки: едва ли мое вторжение продлится дольше. Надо было на что-то решаться. И я решился. - Мне надо поговорить с тобой, Леночка. Просто необходимо. Произошло одно событие... - Какое? - Ее глаза подозрительно сузились. - Не могу же я говорить на улице... - Я торопливо подыскивал слова. - Ты где... живешь? Она помедлила с ответом, видимо что-то взвешивая. - Пока у Галки. - Это где? - Ты же знаешь. Я ничего не знал. Я даже не спросил, у какой Галки. Но мне нужно было, чтобы она согласилась. Мой последний шанс! - Прошу тебя, Леночка... - Неудобно, Сережа. - Боже мой, какой вздор! - сказал я, думая о Лене, которую я знал. Но это была совсем другая Лена, глядевшая на меня настороженно, совсем не дружески". - Ну что ж... пойдем, - наконец сказала она. ВТОРОЙ ШАГ В НЕЗНАЕМОЕ Мы шли молча, почти не разговаривая. Она, видимо, волновалась, но старалась не показать этого, сдерживалась, может быть даже сожалея о своем согласии. Время от времени я ловил ее обращенный на меня испытующий, подозрительный взгляд. Что она подозревала и чего боялась? Дом в Старо-Пименовском переулке я узнал сразу. Здесь когда-то жила моя жена, еще до того, как мы познакомились. Кстати, ее тоже звали Галиной. У меня противно задрожали колени. - Ты что так смотришь? - спросила она. Я продолжал молча оглядывать комнату. Как и все здесь, она была та и не та. Похожа и не похожа. Или, может быть, я просто забыл. - Чья это комната, Лена? - Галкина, конечно. Странные вопросы ты задаешь, Сережка. Разве ты не был здесь? Я с трудом проглотил слюну. Сейчас я задам ей еще один странный вопрос: - Разве она... не переехала? Лена взглянула на меня как-то испуганно, даже отстранилась немножко, словно я сказал какую-то чудовищную нелепость. - Вы разве не встречаетесь? - Почему? - неопределенно ответил я. - Встречаемся. - Когда ты ее видел в последний раз? Я засмеялся и брякнул: - Сегодня утром. За завтраком. И тут же пожалел о сказанном. - Не лги. Зачем ты лжешь? Она со вчерашнего дня в институте. И ночью работала. Еще не возвращалась. - Уж и пошутить нельзя, - глупо сказал я, понимая, что все больше и больше запутываюсь. - Странные шутки. - Может быть, мы о разных людях говорим? - попробовал я исправить положение. Она даже не рассердилась, только нахмурилась, как врач, который видит, но еще не понимает симптомы наблюдаемой им болезни. - Я говорю о Гале Новосельцевой. - Почему Новосельцевой? - удивился я. На меня смотрели холодные, профессионально заинтересованные глаза врача. - Ты потерял память, Сережа. Они расписались еще в начале войны. Что с тобой? - Ничего, - пробормотал я, вытирая вспотевший лоб. - Я только думал... - Почему я здесь, у разлучницы, да? - засмеялась она, на какое-то мгновение утратив выражение профессионально-врачебного любопытства. - Я и тогда не обижалась, Сережа. Подумаешь беда - парня увели. А теперь... смешно даже. Так давно это было... И другое после этого было - сам знаешь... - Она вздохнула. - Не везет мне в любви, Сережа. Трудно рассчитывать каждый шаг в незнаемом. И я опять не рассчитал, забыв о том, где я и кто я. - А кто тебе сейчас мешает с Олегом? - Сережа! И столько ужаса было в этом вскрике, что я невольно закрыл глаза. - У тебя что-то с памятью, Сережа. Такие вещи не забывают. Галка получила похоронную еще в сорок четвертом году. Ты не мог не знать. Что я знал и чего не знал? Разве я мог сказать ей об этом? - Ты или притворяешься, или болен. По-моему, болен. - А ты спроси меня: какое сегодня число, какой год и так далее. - Я еще не знаю, что надо спросить. - Так ставь диагноз, - озлился я. - С ума сошел, и все! - Это не медицинский термин. Есть разные виды психических расстройств... Ты о чем хотел говорить со мной? Теперь я уже не хотел. Если бы я сказал ей правду, она меня тут же отправила бы в психиатрическую больницу. Надо было выкручиваться. - Понимаешь, какое дело... - начал я свою поспешную импровизацию, - произошло одно прискорбное событие... Весьма прискорбное... - Ты уже говорил. Какое? - В общем, я ушел из дому. От жены. О причинах говорить не буду. Но мне необходимо убежище. Хотя бы на сутки. Ночлегус вульгарно... Я замолчал. Она тоже молчала, разглядывая кончики пальцев. - Разве у тебя нет друзей? - К одним нельзя, к другим неудобно. Знаешь, как иногда бывает... - Я старался не смотреть ей в лицо. - А если бы ты меня не встретил? - Но я тебя встретил. Она все еще колебалась: - Это неудобно, Сережа. - Почему? - Неужели ты сам не понимаешь? - Знаешь что? - опять озлился я. - Вызывай психиатра. Ночлег мне, во всяком случае, будет обеспечен. Я посмотрел ей в глаза: врач-профессионал исчез, осталась просто испуганная женщина. Непонятное всегда страшно. - Комната не моя, - проговорила она тихо. - Подождем Галку. - А если она опять заночует в институте? - Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока. Она вышла, оставив меня одного в комнате, в которой мне было все знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет, не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет. Я взял со стола карандаш и записал в блокноте: "Если со мной что случится, дайте знать жене Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно". Слова "очень важно" я подчеркнул три раза так, что карандаш сломался. То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным. А положив блокнот в карман, я понял, что опять сделал глупость. Мои Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит здесь другую фамилию. В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал, как щелкнул замок и Лена сказала: - Наконец-то! Я тебе только что звонила. - А что случилось? - спросил до жути знакомый голос. - У нас Громов Сережка. - Ну и хорошо! Будем чай пить. - Понимаешь, Галка... странный он какой-то... - Лена понизила голос до неслышного шепота. - Что он, с ума сошел? - донеслось до меня. - Не знаю. Говорит, что ушел от жены. - Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила. Я полчаса назад ее видела. Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена. То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же самая. Только серьги незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я молча стоял, силясь сдержать волнение. - Ты что это придумал? - спросила Галя. Я молчал. - Я сейчас видела Ольгу. Она поехала домой и ждет тебя к ужину. Говорила, что вы собираетесь на ленинградский балет. Я молчал. - Что это за штучки? Ленку разыгрываешь. Зачем? Я не мог найти слов для ответа. Все рухнуло. Какие объяснения могли бы удовлетворить их? Правда? Но кто в моем положении отважился бы на это? - Лена говорит, что ты болен, - продолжала она, пытливо меня разглядывая. - Может быть, правда болен? - Может быть, правда болен, - повторил я. Я не узнал своего голоса - таким чужим и далеким он мне показался. - Ну что ж, - прибавил я, - извините. Я, пожалуй, пошел. - Куда? - встрепенулась Галя. - Одного не пустим. Я отвезу тебя домой. - Она выглянула в окно. - Вон и такси мое стоит. Ленка, добеги. Может быть, успеешь задержать. Мы остались одни. - Что все это значит, Сергей? Я ничего не понимаю. - Я тоже, - сказал я. - А все-таки? - Ты, кажется, физик, Галя? - бросил я наудачу. Она насторожилась: - А что? - Ты имеешь представление о множественности миров? Сосуществующих рядом миров? Одновременно загадочно далеких и удивительно близких? - Допустим. Есть такие гипотезы. - Тогда допустим, что один из смежных с нами миров подобен нашему. Что в нем тоже есть Москва, только чуть-чуть другая. Может быть, те же улицы, только иначе орнаментированные. Иногда те же дома, только с другим номерным знаком. Что там есть и ты, и я, и Лена, только в других отношениях... Она все еще не понимала. Но мне уже давно надоел мой предшествовавший душевный маскарад. Я отважился: - Допустим, что в той, другой Москве тебя зовут не Галя Новосельцева, а Галя Громова. Что вот из этой комнаты шесть лет назад мы с тобой пошли в загс. А сейчас произошло чудо: я переменил оболочку... заглянул в ваш мир. Вот тебе и дьявольщина для наших ограниченных умишек. Она глядела на меня уже с испугом. Вероятно, думала, как и Ленка: внезапное помешательство, бред. - Ладно, покончим с этим, - скривился я. - Вези куда хочешь, мне все равно. И не пугайся: ни душить, ни целовать тебя не буду. Вон уже Ленка рукой машет. Пошли. КТО ДЖЕКИЛЬ И КТО ГАЙД? Галя, должно быть, и в этом мире обладала той же выдержкой. Минуту спустя она уже успокоилась. - Надеюсь, мы не будем при шофере заниматься научной фантастикой? - спросила она, подходя к машине. - А ты считаешь, что научной? - не утерпел я. - Кто знает! На лице ее я не читал ничего особенного. Обычное поведение умной женщины, Галино поведение с чужими, но небезынтересными ей людьми. Внимательные глаза, уважительный интерес к собеседнику, бессознательное кокетство, насмешливость. - Почему у вас памятник Пушкину посреди площади? - спросил я, когда мы проезжали мимо. - А у вас где? - На бульваре. - Врешь ты все. И о загсе соврал. И почему шесть лет назад? - Судьба, - засмеялся я. - Где я была шесть лет назад? - задумчиво проговорила она. - Весной - в Одессе. - И я. - Что ты врешь? Ты же не поехал с нами. - Это я у вас не поехал, а у нас - наоборот. - Стран-но, - по слогам сказала она и прибавила, критически посмотрев на меня: - А ты не производишь впечатления больного. "Приятно слышать", - хотел сказать я, но не сказал. Черный шквал ударил мне прямо в лицо. Все потемнело. - Что с тобой? - услышал я испуганный крик Гали и ее же торопливые, взволнованные слова: - Голубчик, остановите где-нибудь у тротуара. Ему плохо... ...Я открыл глаза. Колдовской туман все еще клубился в машине. Из тумана глядело на меня лицо женщины. - Кто это? - хрипло спросил я. - Тебе плохо, Сережа? - Галя? - удивился я. - Как ты здесь очутилась? Она не ответила. - Что-нибудь со мной случилось там... на бульваре? - спросил я и оглянулся. - Случилось, - сказала Галя. - Поговорим потом. Можешь ехать домой или нужен врач? Я потянулся, тряхнул головой, выпрямился. Можно было явно обойтись без врача. Пока мы ехали, я рассказал Гале, как я шел по Тверскому бульвару, как закружилась у меня голова и как я в лиловом тумане пытался разговаривать сам с собой. - А потом, - неожиданно заинтересовалась Галя - до этого она слушала меня не то недоверчиво, не то равнодушно, - что было потом? Я недоуменно пожал плечами. - Не помнишь? - Не помню. Я действительно ничего не помнил и только по возвращении узнал от Гали о том, что произошло у нее дома. - Бред, - сказал я. Галя, с ее любовью к точным формулировкам, сейчас же поправила: - Если бред, то очень последовательный. Как хорошо отрепетированная роль. Так не бредят. И потом, бред - это симптом болезни, а ты не производил впечатления больного. - А обморок на бульваре? - вмешалась Ольга. - И в такси? Она как врач искала медицинских объяснений. Но Галя по-прежнему сомневалась: - А что же между обмороками? - Какое-то сомнамбулическое состояние. - Что я, лунатик? - обиделся я. - Если это сон, то наяву, - насмешливо уточнила Галя. - И потом, мы видели этот сон, а не он. Кстати, о снах: ты все еще видишь их? - При чем здесь сны? - буркнул я. - Я был в обмороке и никаких снов не видел. Я хорошо понимал, что Галина никого не мистифицирует. Поэтому ее рассказ о моих похождениях в сомнамбулическом состоянии - пришлось все-таки прибегнуть к такой оценке моего поведения - меня сильно встревожил. Я никогда не падал в обморок, не гулял по карнизам в лунные ночи и не терял памяти. Но разумных объяснений случившегося найти не мог. - Может быть, гипноз? - предположил я. - А кто это тебя загипнотизировал? - поморщилась Ольга. - И где? В редакции? На бульваре? Чушь! - Чушь, - согласился я. - А ты, случайно, не пишешь фантастической повести или романа? - вдруг спросила Галина. - Твое довольно толковое сообщение о множественности миров меня даже заинтересовало... Понимаешь, Ольга, - засмеялась она, - два смежных мира в пространстве, как подобные треугольники. И там, и здесь - Москва; и там, и здесь - Сергей Громов. Только тебя нет. Там он на мне женат. - Так тайное становится явным, - пошутила Ольга. - И сомнамбула, конечно, это гость из другого мира в Сережкином обличье? - Он мне так и объяснил. Москва, говорит, такая же, только немножко другая. Памятник Пушкину у нас на площади, а у них на бульваре. Я чуть не расхохоталась. Ольга почему-то задумалась. - А знаешь, что можно предположить? - оживилась она: ей все-таки очень хотелось найти разумное объяснение, как и мне. - Сережка ведь знал, что памятник когда-то перенесли? Знал. Так, может быть, такая записанная в мозгу информация и определила этот бред? Возбуждение, сигнал - и пожалуйте: миф о смежном и подобном мире. У меня эти рассуждения вызвали только досаду. - Слушаю вас, и уши вянут. Какой-то новый вариант стивенсоновской сказки. Прямо доктор Джекиль и мистер Гайд. Только кто Джекиль и кто Гайд? - Ясно кто, - отпарировала Галя, - себя-то ты не обидишь. Ольга не поняла: - Вы о ком? - Оленька, - сказал я, - это агенты международного империализма, переброшенные к нам на самолете без опознавательных знаков. - Я серьезно. - И я серьезно. Есть такой английский писатель, по фамилии Стивенсон. Читают его обычно в юности. Даже медики. Для них, кстати, этот рассказ почти пособие по курсу психиатрии, ибо Джекиль и Гайд - это, по сути дела, один человек, вернее, квинтэссенция добра и зла в одном человеке. С помощью открытого им эликсира, или, на языке медиков, некоей смеси сульфаниламидных препаратов и антибиотиков, благородный Джекиль превращается по ходу действия в подлеца Гайда. Изложил точно? - спросил я Галю. - Вполне. Поищи в карманах - может быть, Гайд оставил какие-нибудь следы своего превращения? Я порылся в карманах и выбросил на стол пакетик с таблетками от головной боли. - Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал. - Может быть, это ты ему положила? - Галя спросила Ольгу. - Нет. Наверно, это купил он по дороге домой. - Ничего я не покупал, - рассердился я, - и вообще я не был в аптеке. - Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил? Я машинально провел рукой по нагрудному карману. - Погоди. Блокнот не на месте. - Я вынул блокнот и раскрыл его. - Тут что-то написано. Где мои очки? - Дай сюда. - Галя вырвала блокнот и прочла вслух: - "Если со мной что случится, дайте знать жене, Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно". Даже подчеркнул, что очень важно, - засмеялась она. - А Галя, конечно, Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова? Старо-Пименовский - это улица Медведева. - А есть ли у нас улица Грибоедова? - спросила Ольга. - Я что-то не слышала. - Есть, - вмешался я. - Это бывший Малый Харитоньевский. Только такого дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу. - А кто это Заргарьян? - заинтересовалась Галя. - Никодимова я знаю. Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только он не в Институте мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой Заргарьян, не знаю. - А ведь это не Сережка писал! - вдруг воскликнула Ольга. - Не его почерк... хотя у "в" такая же закорючка и палочка у "т" такая же. Посмотри. Я нашел очки и прочел запись. - Почерк-то похож. Я студентом так писал. А газетная писанина почерк испортила. Сейчас я так не напишу. Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой. - Да-а, - протянула Галя, - графологической экспертизы не потребуется. А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии? - Не знаю. Это - область психиатрии. Какое-то молниеносное психическое расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не нравится, - сказала Ольга. - Мне тоже, - подтвердила Галя. Она читала и перечитывала обе записи в моем блокноте. На лице ее отражалась не только сосредоточенная работа мысли, но и сдержанная тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым. - Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а только логически, житейски так сказать. Совершенно здоровый психически человек - и вдруг какая-то сомнамбула! Ну, обмороки - это понятно, врач найдет объяснение. А бред о множественности миров - это какая-то цитата из фантастического романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над головой, когда у человека собственная отдельная квартира. - Очевидно, мой Гайд искал убежища, - засмеялся я. - Не мог же он пойти в гостиницу. - Вот это мне и не нравится. Гипотеза о Гайде объясняет все. Но я предпочитаю иметь дело с наукой, а не с фантастикой. Хотя... здесь все фантастично. Ну, почему ты напросился к Лене? Ты же не знал, что она живет у меня. - Я и сейчас этого не знаю. Я Ленку десять лет не видал. Даже не представляю себе, как она выглядит. Моя авантюра в Галином рассказе удивила меня больше всего. Мы с Леной не встречались, не переписывались; вероятно, даже забыли о существовании друг друга. - Это его пассия? - спросила Ольга. - Мы все вместе учились еще в школе, до войны. Вместе собирались на медфак. Да не вышло: Сережка с Олегом ушли на фронт, а я предпочла физику. Только Ленка поступила на медицинский. Кажется, она действительно была влюблена в тебя. - В Олега, - сказал я. - Все девчонки за ним бегали, - вздохнула Галя, - а я самая несчастная. Выиграла и потеряла. - Она поднялась. - Мир дому сему, а мне пора. Совет детективов окончен. Шерлок Холмс предлагает экскурсию в область физики. - Психики - ты хочешь сказать. - Нет, именно физики. Я бы поинтересовалась Заргарьяном и Никодимовым и тем, что они делают в Институте новых физических проблем. - Зачем? - удивилась Ольга. - Я бы обратилась к психиатру. - А я бы к Заргарьяну. Кто такой Заргарьян? Чем он занимается? Связан ли с Никодимовым? И если связан, то в какой именно области? Ты когда-нибудь слыхал эти фамилии? - обратилась Галя ко мне. - Никогда. - Может быть, читал где-нибудь и забыл? - И не читал, и не забывал. - Вот это и есть самое интересное в твоей сомнамбулической истории. Физика, милый, физика. Институт новых физических проблем. Новых, учти! Знаешь что? - обратилась она к Ольге. - Позвони Зойке и узнай о Заргарьяне. Она всех знает. Зойке мы решили позвонить утром. ЛИСТОК ИЗ БЛОКНОТА Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра. А сны, можно сказать, моя особенность, отличающая меня от других смертных. Галя не случайно спросила, вижу ли я сны по-прежнему. Вижу. Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию, странно похожие на куски видовой кинохроники. Конечно, мне снятся и обыкновенные сны, в которых все сумбурно и смутно, а пропорции и отношения искажены, как в кривом зеркале. Воспоминание о них зыбко и недолговечно, потому их всегда трудно представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь, и я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры. Они всегда цветные, и краски в них естественны и гармоничны, как в природе. Весенний луг, возникающий из ночной тьмы, цветет с такой же силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в солнечном сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного не происходит в этих снах, они не пугают и не тревожат, но таят в себе что-то недосказанное, как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни. Чаще всего это уголок незнакомого города, перспектива улицы, которую никогда не видел в действительности, но в которой все запомнилось до мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и чугунные решетки я могу представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную с белыми пятнами, перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том же углу, у одного и того же дома. Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на ГУМ. Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен и разветвляется на множество боковых продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого-то жду у писчебумажного магазина или медленно прохаживаюсь мимо выставки тканей, причудливо подсвеченных каким-то странным переливчатым светом. Я никогда не видел этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но даже образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу. Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в которой я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж. Чаще всего это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое-где кустиками пыльной травы. Дорога сбегает вниз к сизой полоске воды, пестреющей золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик с удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему-то знаю, что это пруд, и дорога сейчас свернет направо по берегу, и что именно здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном детстве моем не было ни этого пруда, ни этой дороги. Именно эти сны и побуждали Ольгу усомниться в моем психическом равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но я все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не давал мне покоя, потому что я твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о них. В подсознательное же восприятие услышанного где-нибудь в метро или на улице я, понятно, не верил. Нормальная память хранит услышанное в сознании, а не в подсознании. - Хорошо, я позвоню Зойке, - согласилась Ольга. Зойка работала в Институте научной информации и, по ее словам, знала всех "крупначей". Если Никодимов и Заргарьян принадлежали к этой высоко аттестуемой категории, я в одну минуту мог получить добрый десяток анекдотов об их образе жизни. Но мне были нужны не анекдоты, а точная информация о специальности и работах ученых. Мне нужно было убедиться, что это мои Никодимов и Заргарьян. Я решил позвонить сначала Кленову, заведующему отделом науки у нас в редакции. Кленова я знал еще с фронта. - Нужна справка, старик. Точные координаты двух мамонтов: Никодимова и Заргарьяна. В трубке захохотали. - Я еще вчера подумал, что ты малость спятил. - Когда вчера? - удивился я. - Когда я тебя у Пушкина застукал. Часов в шесть. Когда о Мишке рассказал. Я облизал пересохшие губы. Значит, Кленов видел Гайда и с ним разговаривал. И ничего не заметил. Очень интересно. - Не помню, - сказал я. - Не разыгрывай. И о том, что Мишка остался, не помнишь? - Где остался? - В Стамбуле. Я же тебе рассказывал. Попросил политического убежища в американском посольстве. - С ума сошел! - Он в полном рассудке, гад. Проморгали. Говорят, чужая душа - потемки. А надо было просветить вовремя. Теперь коллективное письмо писать будем, чтобы назад не пускали, когда он на брюхе к нам поползет. Да ты что, серьезно не помнишь? - Серьезно. Вчера примерно с пяти вечера часов до десяти полный вакуум в голове. Сначала обморок, потом - что говорил, что делал - ничего не помню. Очнулся, уже когда домой привезли. Должно быть, памятка все той же контузии. Под Дунафельдваром, помнишь? Еще бы Кленову не помнить, когда мы вместе форсировали Дунай! С ним и с Олегом. А Мишка Сычук, между прочим, тоже там был, только заранее смылся в тыл: откомандировался в редакцию фронтовой газеты. Минуту, должно быть, мы оба молчали. Пережитое на Дунае не забывается. Потом Кленов сказал: - А ты бы с профессором посоветовался. Могу устроить консультацию: кой-кого знаю. - Не надо, - вздохнул я. - Ты лучше скажи, что делают в науке Никодимов и Заргарьян. - На очерк надеешься? Не выйдет. Никодимов отвечает на эти попытки по методу конан-дойлевского профессора Челленджера. Репортера "Науки и жизни" он в мусоропровод спустил. - Пусть тебя не тревожит мое ближайшее будущее. Поделись всеведением. Кто такой Никодимов? И без шуток: мне это действительно очень нужно. - Видишь ли, это физик с большим диапазоном интересов. Есть работы по физике поля. Интересовался электромагнитными процессами в сложных средах. Одно время с Жемличкой выдвинул идею нейтринного генератора. - С кем? - С Жемличкой. Чешский биофизик. - А идея? - Я профан, конечно, и слышал от профанов, но, в общем, что-то вроде нейтринного лазера, пробивающего окно в антимир. - Ты серьезно? - А что? Попахивает авантюркой? Так к этому и отнеслись, между прочим. - А Заргарьян? - Что - Заргарьян? - Идет сейчас в пристяжке с Никодимовым? - Тебе и это известно? Поздравляю. - Он тоже физик? - Нейрофизиолог или что-то вроде. В общем, телепат. - Что, что?! - закричал я. - Те-ле-пат, - назидательно повторил Кленов. - Есть такая наука - телепатия. - Сомневаюсь. Средневековьем отдает. Нет такой науки. - Ты отстал. Это уже наука. Конденсаторы биотоков и все такое прочее. Удовлетворен? - Почти, - вздохнул я. - Если пойдешь в атаку, поддерживаю духом и телом. Все, что выудишь, печатаем. А начинать советую с Заргарьяна. Он и попроще, и доступнее. И парень что надо... Я поблагодарил и повесил трубку. Информация не выше уровня Зойки. Антимир, телепатия... Надо было звонить Гале для уточнения. - Это я, сомнамбула. Уже встала? - Я встаю в шесть утра, - отрезала Галя. - Меня интересует одна деталь твоей одиссеи. Почему ты сказал Ленке, что ушел от жены? - Я не отвечаю за поступки Гайда. Я хочу их объяснить, - сказал я. - Слушай внимательно, Галина: в чем сущность идеи нейтринного генератора и как связать ее с конденсацией биотоков? - Никодимов и Заргарьян? - засмеялась Галя. - Как видишь, я кое-что узнал. - Чепуху ты узнал и чепуху мелешь. От идеи нейтринного генератора в том виде, как ее сформулировал Жемличка, Никодимов давно отказался. Сейчас он работает над фиксацией энергетического поля, создаваемого деятельностью мозга... Что-то вроде единого комплекса электромагнитных полей, возникающих в клетках мозга. Как видишь, я тоже кое-что узнала. - Заргарьян - физиолог. Что его связывает с Никодимовым? - Работа их засекречена. Мне не известны ни ее сущность, ни перспективы, - призналась Галя; - Но так или иначе она связана с кодированием физиологических нейронных состояний. - Что? - не понял я. - Мозг, - подчеркнула Галя, - мозг, дорогой мой. Твой Гайд не случайно связал эти имена с Институтом мозга. Хотя... в каком аспекте все это рассматривать... Может быть, это и чисто физическая проблема. Она задумалась; мембрана трубки доносила ее дыхание. - Ключ здесь, Сережа, - заключила она. - Чем больше я над этим думаю, тем больше убеждаюсь в этом. Найди их - и ты найдешь объяснение. На