учный поиск кончился, предстоял поиск житейский. Мы начали его с Зойки. Она тотчас же откликнулась на звонок. Да, она знает и Заргарьяна и Никодимова. Никодимова только в лицо; он похож на сыча и не бывает на приемах. А с Заргарьяном знакома. Даже как-то танцевала на вечере. Он очень интересуется снами. - Снами интересуется, - повторила Ольга, прикрыв трубку рукой. - Что?! - закричал я и вырвал трубку. - Зоенька! Это я. Да, да, он самый, ваш тайный вздыхатель. Что вы сейчас говорили о снах? Кто интересуется? Это очень важно! - Я рассказала ему страшный сон, - с готовностью откликнулась Зойка, - а он ужасно заинтересовался, все расспрашивал о подробностях. А какие подробности - один страх, и только! А он выслушал и сказал, чтобы я приходила к нему каждую неделю и обязательно рассказывала все сны. Ему это нужно для работы. Ну я, сами понимаете, не дурочка. Знаю, какая это работа. - Зоенька, - простонал я, - попросите его меня принять. - Что вы, что вы?! - ужаснулась Зойка. - Он терпеть не может газетчиков. - А вы не говорите ему, что я из газеты. Скажите просто, что с ним хочет увидеться человек, который видит странные сны. И самое странное, что они повторяются, как записанные на пленку. Годами повторяются. Попробуйте, Зоенька, все это ему объяснить. Не выйдет - буду пытаться сам. Она позвонила через десять минут. - Представьте, вышло. Он примет вас сегодня после девяти. Не опаздывайте. Он этого не любит, - заговорила она деловой скороговоркой, как у себя в институте. - Он сразу заинтересовался и сейчас же спросил, какая четкость сновидений, степень запоминаемости и так далее. Я ответила, что вы сами расскажете, какая четкость. Я сказала, что вы у нас работаете. Не подведите. КЛЮЧ Заргарьян жил на Юго-Западе в новом доме. Он сам открыл дверь, молча выслушал мои объяснения и так же молча проводил в кабинет. Высокий и гибкий, черноволосый, стриженный ежиком, он чем-то напоминал героев итальянского неореализма. На вид ему было не больше тридцати лет. - Разрешите спросить, - его строгие глаза пронзили меня насквозь, - что привело вас ко мне? Да, да, я знаю: странные сны и так далее... Но почему именно потребовалась моя консультация? - Когда я все расскажу, ответа на этот вопрос не понадобится, - сказал я. - Вы что-нибудь знаете обо мне? - До вчерашнего вечера я понятия не имел о вашем существовании. Он подумал немного и спросил: - А что именно произошло вчера вечером? - Я искренне рад, что мы начинаем разговор именно с этого, - сказал я решительно. - Я пришел к вам не потому, что меня беспокоят сны, не потому, что вы некий Мартын Задека, как, например, считает Зоя из Института информации. Кстати, я не работаю в этом институте, я журналист. - Я тут же подметил гримасу недовольства ка лице Заргарьяна. - Но я пришел к вам и не за интервью. Меня не интересует ваша работа. Точнее, не интересовала. Я еще раз повторяю, что до вчерашнего вечера я даже не слыхал вашего имени, и тем не менее я его записал в бессознательном состоянии в своем блокноте... - Что значит "в бессознательном состоянии"? - перебил Заргарьян. - Это не совсем точно. Я был в полном сознании, но я ничего не помню об этом: что делал, что говорил. Меня попросту не было, вместо меня действовал кто-то другой. Вот он и записал это в моем блокноте. Я раскрыл блокнот и передал его Заргарьяну. Он прочитал и как-то странно, исподлобья посмотрел на меня. - Почему записано два раза? - Второй раз это записал я, чтобы сравнить почерк. Как видите, первая запись сделана не мной, то есть не моим почерком. И это почерк не сомнамбулы, не лунатика и не потерявшего память. - Ваша жена живет на улице Грибоедова? - Моя жена живет вместе со мной на Кутузовском проспекте. А на улице Грибоедова дома под этим номером нет. И женщина, упомянутая в записке, не жена мне, а просто знакомая, школьный товарищ. Кстати, она не живет на улице Грибоедова. Он еще раз прочел записку и задумался. - И о Никодимове вы тоже ничего не слыхали? - Так же, как и о вас. Я и сейчас знаю о нем только то, что он физик, похож на сыча и не бывает на приемах. Сведения, учтите, из Института информации. Заргарьян улыбнулся, и тут я заметил, что он совсем не строгий, а добродушный и, вероятно, даже веселый парень. - Портрет в общих чертах похожий, - сказал он. - Валяйте дальше. И я рассказал. Рассказывать я умею картинно и даже с юмором, но он слушал, внешне ничем не выдавая своего интереса. Только когда я дошел до упоминания о множественности миров, он поднял брови и тут же спросил: - Вы об этом читали? - Не помню. Мельком где-нибудь. - Продолжайте, пожалуйста. Я заключил рассказ реминисценцией из Стивенсона о Джекиле и Гайде. - Самое странное, что эта фантомистика объясняет все, а другого разумного объяснения у меня нет. - Вы думаете, это самое странное? - рассеянно спросил он, все еще перечитывая записку в блокноте. - У нас отказались ставить эту проблему в Институте мозга, а они все-таки ее поставили... Я смотрел на него не понимая. - Вы точно пересказываете? - вдруг спросил он, снова пронзая меня глазами. - Два мира как подобные треугольники, так? И там и здесь Москва, только иначе орнаментированная. И там и здесь вы и ваши знакомые. Именно так? - Именно так. - Там вы женаты на другой женщине, живете на другой улице и как-то связаны с Заргарьяном и Никодимовым, о которых здесь ничего не знаете. Так? Я кивнул. Он встал и прошелся по комнате, словно сдерживая волнение. Но я видел, что он взволнован. - Теперь вы мне расскажете о снах. Я думаю, что все это связано. Я рассказал и о снах. Теперь он смотрел с нескрываемым интересом. - Значит, чужая жизнь, а? Какая-то улица, дорога к реке, торговый пассаж. И все очень отчетливо, как на фотографии? - Он говорил медленно, взвешивая каждое слово, словно размышлял вслух. - И все запомнилось? Отчетливо, со всеми подробностями? - Я даже мозаику на полу помню. - И все знакомо до жути, до мелочей? Кажется, бывали тут сотни раз, даже, наверно, жили, а в действительности ничего подобного? - А в действительности ничего подобного, - повторил я. - Что же врачи говорят? Небось советовались. Мне показалось, что он сказал это с какой-то лукавинкой. - А, что врачи говорят... - отмахнулся я. - Возбуждение... торможение. Это всякий дурак знает. Днем кора головного мозга находится в состоянии возбуждения, ночью наступает торможение. Неравномерное. С островочками. Эти островочки и работают, клеят из дневных впечатлений сны, монтируют... Заргарьян засмеялся: - Монтаж аттракционов. Как в цирке. - А я не верю! - рассердился я. - Какой это, к черту, монтаж, когда все смонтировано до мелочей, до листика какого-нибудь на дереве, до винтика в раме. И повторяется, как сеанс в кинотеатре. Раз в неделю обязательно посмотришь что-нибудь, что уже снилось раньше. И еще уверяют, что во сне увидишь только то, что наяву видел и пережил. Ничего, мол, другого. - Об этом еще Сеченов писал. Он даже слепых опрашивал, и оказалось, что они видят во сне только то, что уже видели в зрячем состоянии. - А я не видел, - упрямо повторил я, - ни в жизни, ни в кино, ни на картинках. Нигде! Ясно? Не ви-дел! - А вдруг видели? - усмехнулся Заргарьян. - Где?! - закричал я. Он не ответил. Молча взял сигарету, закурил и вдруг спохватился: - Простите. Я не предложил вам. Вы курите? - Вы мне не ответили, - сказал я. - Я отвечу. У нас впереди еще большой, интересный разговор. Вы даже не представляете себе, каким открытием для нас будет эта встреча. Ученые ждут такой минуты годами. А я счастливец: всего четыре года ждал. Вы свободны? - вдруг спросил он. - Можете подарить мне еще пару часов? - Конечно, - растерянно согласился я, все еще ничего не понимая. Внезапная перемена в Заргарьяне, его возбужденный, нескрываемый интерес даже чуть-чуть смутили меня. Что особенного я рассказал ему? А может быть, Галя права: именно здесь и был ключ к разгадке всего случившегося? А Заргарьян уже звонил кому-то по телефону. - Павел Никитич? Это я. Ты еще долго намерен пробыть в институте? Прелестно. Я привезу к тебе сейчас одного товарища. Он у меня. Кто? Ты даже не представляешь кто. Тот, о котором мы с тобой мечтали все эти годы. То, что он рассказал мне, подтверждает все наши домыслы. Я подчеркиваю: все! И даже больше. Трудно вообразить - голова кружится. Нет, не пьян, но напьюсь обязательно. Только потом. А сейчас едем к тебе. Жди. Он положил трубку и обернулся ко мне: - Вы понимаете, что такое рефрактор для астронома? Или электронный микроскоп для вирусолога? Таким драгоценным инструментом являетесь для меня вы. Для нас с Никодимовым. Я сделаю Зоеньке царский подарок - ведь она подарила мне вас. Едем! Я по-прежнему ничего не понимал. - Надеюсь, вы не будете меня ни колоть, ни резать? Больно не будет? - спросил я голосом пациента, пришедшего на прием к хирургу. Заргарьян захохотал, очень довольный. - Зачем больно, дорогой? - заговорил он вдруг с акцентом восточного торговца. - Сядешь в кресло, заснешь на полчасика, сны посмотришь. Как в кино. - И прибавил уже без акцента: - Пошли, Сергей Николаевич. Я вас отвезу в институт. ЛАБОРАТОРИЯ ФАУСТА Институт находился в стороне от шоссе, в дубовой роще, показавшейся мне в темноте беззвездного вечера лесом из детской сказки. Кусты, похожие на гномов, разлапистые деревья, черные пни за кюветом, выглядывающие из травы, как диковинные зверюшки, - все это уводило в романтическую и жутковатую темь. Но вместо избушки на курьих ножках в конце асфальтовой аллейки подымалась круглая десятиэтажная башня с кое-где освещенными окнами. Какие-то из них мигали, вспыхивая и потухая, словно включались и выключались за ними гигантские юпитеры в съемочном павильоне. - Валерка Млечин над беспроволочным светом колдует, - сказал Заргарьян, перехватив мой взгляд. - Думаете, у нас? Нет, не у нас. Мы под самой крышей, с другой стороны. Скоростной лифт поднял нас на десятый этаж; мы вошли в кольцевой коридор, дорожка которого тотчас же устремилась вперед. Она двигалась мягко, беззвучно, с привычной скоростью эскалатора. - Включается автоматически, как только вы входите в коридор, - пояснил Заргарьян, - а выключается нажимом ноги на эти молочные регуляторы. Слегка выпуклые, освещенные изнутри молочно-белые плитки были вкраплены одна за другой через каждые два метра в пластмассовую ленту коридора. Мы плыли мимо двустворчатых белых дверей с крупными номерами. Против двести двадцатого Заргарьян нажал регулятор. Мы остановились. Тотчас же раздвинулись двери, открывая вход в большую, ярко освещенную комнату. Заргарьян подтолкнул меня к креслу и сказал: - Поскучайте минут десять, пока я поговорю с Никодимовым. Во-первых, это избавит вас от необходимости повторяться, во-вторых, я сделаю это более профессионально. Он подошел к противоположной стене; она раскололась, раздвинулась и сейчас же закрылась за ним. "Фотоэлемент", - подумал я. Оборудование института, кажется, вполне соответствовало современным требованиям научно-продуманного делового комфорта. От описания одного лишь коридора Кленов пришел бы в восторг: не зря он обещал мне всяческую поддержку "душой и телом". Но в комнате, где я ожидал Заргарьяна, кроме расколовшемся стены, не было ничего особенно примечательного. Письменный стол-модерн с прозрачной доской из плексигласа на никелированных ножках; открытый сейф в стене, похожий на духовку электроплиты; невидимый источник света и губчатый диван с подушкой, - здесь ночевали, когда задерживались. Возле стены громоздилась кипа желтой полупрозрачной пленки. По ней, как в кардиограммах, бежали жирные зубчатые линии. Пол из цветного пластика придавал комнате, пожалуй, излишне элегантный вид, но аскетические стенды с книгами и диаграммы на стенах, выполненные из того же пластика, возвращали ей серьезность и строгость. На одной диаграмме разноцветная кора обоих полушарий головного мозга выпускала металлические стрелы, которые увенчивались зашифрованными надписями из букв латинского и греческого алфавита. Другая предъявляла глазу просто пучок непонятных металлических линий с приклеенной сбоку надписью от руки: "Биотоки спящего мозга". Тут же был приколот лист бумаги с машинописным текстом: "Длительность и глубина снов. Наблюдения лаборатории Чикагского университета". Книги на стендах стояли в полном беспорядке, громоздились друг на друге, лежали открытыми на выдвижных полочках. Видимо, ими часто и охотно пользовались. Я взял одну: это была работа Сорохтина об атонии нервного центра. Тут же лежала стопочка книг и брошюр на разных языках. Все они, как я понял, говорили о какой-то иррадиации возбуждения и торможения. На другой полке я нашел книгу самого Никодимова. То было английское издание, название которого я перевел как "Принципы кодирования импульсов, размещенных в коре и подкорковой области головного мозга". Правильно ли я перевел, не знаю, но тут же пожалел, что наши журналисты не получают достаточной подготовки, чтобы хоть приблизительно понимать процессы, происходящие на вершинах современной науки. В этот момент стена раскололась, и голос Заргарьяна сказал: - Прошу. Комната, в которой я очутился, была действительно лабораторией, сверкавшей нержавеющей сталью и никелем. Но осмотреться я не успел: Заргарьян уже представлял меня немолодому человеку с каштановой, чуть посеребренной мушкетерской бородкой. Того же цвета волосы несколько превышали длину, принятую в нашей научной среде, и больше подходили к преподавателю консерватории, скажем, по классу скрипки или рояля. С птицей его роднили, пожалуй, лишь нос с горбинкой, а мне он напомнил Фауста, каким я его видел еще в юношеские дни в какой-то периферийной опере. - Никодимов, - сказал он и улыбнулся, перехватив мой мечущийся по сторонам взгляд. - Не смотрите, все равно ничего не поймете, а в двух словах не объяснишь. Да и ничего интересного - все внизу под нами: и конденсатор, и переключатели. А это - экраны для фиксации поля, в разных фазах, конечно. Как видите, элементарная путаница штепселей, рычагов и ручек. Так, кажется, у Маяковского? Я искоса взглянул на стоявшее за экранами кресло, над которым было подвешено нечто напоминавшее шлем космонавта. К нему тянулись цветные провода. - Испугался, - сказал Никодимов, подмигнув Заргарьяну. - А что страшного? Кресло как кресло... - Постой, - обрадовался Заргарьян. - Не объясняй, пусть сам сообразит. Погляди, дорогой: похоже на парикмахерское, а зеркала нет. Может, зубоврачебное? Так бормашинки нет. Где такое кресло найдешь? В театре - нет, в кино - тоже нет. Может, в самолете, в пилотской кабине? А где штурвал? - Похоже на электрический стул, - сказал я. - Еще бы. Точная копия. - А шлем вы мне тоже наденете? - А как же? Смерть наступает через две минуты. - Глаза его лукаво блеснули. - Клиническая смерть. Потом воскрешаем. - Не пугай, - засмеялся Никодимов и повернулся ко мне. - Вы журналист? Я кивнул. - Тогда прошу: никаких корреспонденции. Все, что здесь узнаете, еще не созрело для печати. Кроме того, опыт может быть и неудачным. Вы ничего не увидите, и мы ничего не заприходуем. Ну, а когда созреет, обязательно привлечем вас. Обещаю. Бедный Кленов! Его мечта об очерке уплывала как сон. - Ваш опыт имеет прямое отношение к моему рассказу? - осмелился спросить я. - Геометрически прямое, - отрубил Заргарьян. - Это Павел Никитич осторожничает, а я прямо говорю: неудачи быть не может. Слишком очевидны показатели. - Да-а, - задумчиво протянул Никодимов. - Хорошие показатели. Так это с вами приключилась стивенсоновская история? - спросил он меня. - Вы ее так и объясняете: Джекиль и Гайд, да? - Конечно, нет. Я не верю в перевоплощение. - А все-таки? - Не знаю. Ищу объяснений. Ищу его у вас. - Разумно. - Значит, есть объяснение? - Да. Я вскочил. - Сядьте, - сказал Заргарьян, - или, вернее, пересядьте в это пугающее вас кресло. Уверяю вас, оно гораздо удобнее вольтеровского. Мягко говоря, я поднялся не очень решительно. Это чертово кресло меня определенно пугало. - Все объяснения после опыта, - продолжал Заргарьян. - Пересаживайтесь. Да смелее, смелее! Зуб рвать не будем. Я сразу же утонул в кресле, как в пуховой перине. Возникло ощущение какой-то особенной легкости, почти невесомости. - Протяните ноги, - сказал Заргарьян. Видимо, он и руководил опытом. Мои подошвы уперлись в резиновые зажимы. Головы коснулся бесшумно опустившийся шлем. Он обхватил лоб неожиданно легко и удобно, как мягкая шляпа. - Немножко свободно? - Пожалуй. - Сидите спокойнее. Сейчас урегулируем. Шлем стал туже. Но я не ощущал никакого давления: гибкая пленка шлема, казалось, вросла в кожу. И словно ворвавшийся в открытое окно вечерний ветер приятно холодил лоб и шевелил волосы. Но я знал, что окно было закрыто, а голову мою облекал шлем. Внезапно погас свет. Меня окружала теплая непроницаемая темь. - В чем дело? - спросил я. - Все в порядке. Мы изолировали вас от света. Чем они меня изолировали? Стеной, колпаком, капюшоном? Я тронул веки: шлем не закрывал глаз. Протянутая рука ничего не встретила. - Опустите руку. Не волнуйтесь. Сейчас заснете. Я сел поудобней и расслабил мышцы. И действительно, почувствовал приближение сна, надвигающейся нирваны, гасившей все мысли, воспоминания и назойливо выплывающие слова или строчки. Почему-то вспомнилось четверостишие: "Но сон - это только туманность, несобранность и непостоянность, намек на одушевленность, а в общем, не злая ложь". "О чем солжет наступающий сон, зло или не зло?" - мелькнула мысль и погасла. Чуть звенело в ушах, словно где-то близко-близко на очень высокой ноте звенел комар. И тут до меня донеслись отчетливые, хотя и локально неясные голоса. - Как наводка? - Что-то экранирует. - А так? - Тоже. - Попробуй вторую шкалу. - Есть. - Светимость? - Есть. - Включаю на полный. Голоса исчезли. Я погружался в беззвучное, бестревожное небытие, наполненное ожиданием необычайного. СОН С ИЗУМЛЕНИЕМ Я приоткрыл глаза и зажмурился. Все кружилось в розовом тумане. Огни люстры под потолком вытягивались в сияющую параболу. Меня окружал хоровод женщин в одинаково черных платьях, с одинаково размытыми лицами. Они кричали мне голосом Ольги: - Что с тобой? Тебе плохо? Я как можно шире раздвинул веки. Туман рассеялся. Люстра сначала троилась, потом двоилась, потом стала на место. Хоровод женщин сплюснулся в одну-единственную, с голосом и улыбкой Ольги. - Где мы? - спросил я. - На приеме. - Каком? - Неужто забыл? На приеме в венгерском посольстве. В "Метрополе". - Почему? - Господи, нам еще с утра билеты прислали! Я и к портнихе успела съездить. Все забыл. Я точно знал, что никаких билетов нам с утра не присылали. Может быть, вечером, когда я вернулся от Никодимова? Значит, опять провал в памяти? - А что случилось? - В зале душно. Ты предложил выйти на свежий воздух. Мы прошли в холл, и здесь тебе стало плохо. - Странно. - Ничего странного. В зале дышать нечем, а сердце у тебя неважное. Хочешь пить? - Не знаю. Ольга казалась мне странно чужой в этом новом платье, о котором я услыхал впервые. Когда же она ездила к портнихе, если я весь день был дома? - Подожди минутку, я сейчас принесу нарзан. Она скрылась в зале, а я продолжал растерянно оглядывать знакомый ресторанный холл. Я узнал его, но это не облегчило положения. Я так и не мог понять, когда венгры прислали билеты и зачем они их прислали. Я не был ни народным, ни заслуженным, ни академиком, ни мастером спорта. А Ольга воспринимала это как нечто обычное, само собою разумеющееся. Я все еще стоял, когда Ольга появилась с нарзаном. У меня создалось впечатление, что ей хочется вернуться в зал. - Знакомых встретила? - Там все начальство, - оживилась Ольга, - и Федор Иванович, и Раиса, даже замминистра. Я не знал ни Федора Ивановича, ни Раисы, и тем более замминистра. Но признаться в этом уже не рискнул, а только спросил: - А почему замминистра? - Он всех и устроил. Поликлиника-то министерская. Он - Федору, тот - Раисе. Наверно, было несколько лишних билетов. Ольга работала не в министерской, а в самой обыкновенной районной поликлинике. Это я знал точно. Когда-то ее действительно приглашали в поликлинику Министерства путей сообщения, но она отказалась. - Ты иди, - сказал я, - а я погуляю немного, подышу. Я вышел на тротуар у подъезда и закурил. В мокром асфальте купались желтые огни фар. Мимо проплыл двухэтажный троллейбус, красный, как в Лондоне. Такого я еще не видел. Между верхним и нижним рядами окон тянулась рекламная полоска шрифтового плаката: "Смотрите на экранах новый французский фильм "Дитя Монпарнаса". И об этом фильме я ничего не слыхал. Что у меня с памятью? Провал за провалом. Вдали, слева от Большого театра, горел в небе гигантский неоновый квадрат. В квадрате по воздуху бежали световые буквы: "...Землетрясение в Дели... Группа советских врачей вылетела в Индию..." Световая газета. И опять я не помнил, когда ее здесь оборудовали. - Освежаешься? - услышал я знакомый голос. Я обернулся и увидел Кленова. Он выходил из ресторана. - А я ухожу, - сказал он. - Пить - не пью: язва. Отдал честь - и домой. - А, собственно, какую честь? - Так нас же Кеменеш пригласил. Он сейчас пресс-атташе. Тибор Кеменеш, венгерский студент, говоривший по-русски, был нашим проводником в Будапеште. Я тогда только что выписался из госпиталя, и мы часами бродили по незнакомому городу. Но когда Кеменеш стал пресс-атташе в Москве? И почему я только сейчас узнал об этом? - Растут люди. А мы с тобой застряли, старик, - вздохнул Кленов. - Крутим колесико. - Кстати, о колесике. Очерка не будет, - сказал я. - Какого? - удивился Кленов. - О Заргарьяне и Никодимове. Он захохотал так, что прохожие начали оглядываться. - Чудак человек, нашел, о ком писать. У Никодимова на даче пантера на цепи вместо собаки, а в Москве он газетчиков в мусоропровод спускает. - Ты мне об этом уже говорил. - Когда? - Сегодня утром. Кленов взял меня за плечи и заглянул в глаза. - Ты что пил, токай или палинку? - Ничего не пил. - Оно и видно. Я еще в субботу вечером на дачу в Жаворонки уехал, а вернулся только сегодня к пяти. Ты, должно быть, во сне со мной разговаривал. Кленов помахал мне рукой и удалился, а я стоял, глубоко потрясенный последними его словами: "Это ты во сне со мной разговаривал". Нет, это я сейчас с ним во сне разговариваю. В неестественной реальности сна. Сразу вспомнился разговор в лаборатории Фауста, кресло с проводами и предупреждение Заргарьяна из темноты: "Сидите спокойнее, сейчас заснете". Какой-нибудь электросон с искусственно вызванными сновидениями. Все как наяву, только реальная жизнь почему-то вывернута шиворот-навыворот. Тогда чему же я удивляюсь: все проще простого. Я вернулся в ресторан. Над столиками висел мутноватый дымок, как пар, смешанный с электрическим светом. Вокруг фонтана танцевали. Я поискал Ольгу, но не нашел и свернул в боковой зал. Длинные столы, уставленные наполовину истребленными закусками, свидетельствовали о том, что здесь совсем недавно угощались гости. Угощались по-европейски, стоя с тарелочками у столов или пристраиваясь на закрытых портьерами подоконниках. Сейчас здесь насыщались опоздавшие, разыскивая на столах еще не тронутые закуски и напитки. Кто-то, хозяйничавший в одиночку на краю большого стола, обернулся ко мне и крикнул: - Давай сюда, Сергей! Заворачивай. Палинка, как в Будапеште. Это был Мишка Сычук, по известной мне версии уже успевший сбежать за границу. Может быть, во сне он уже успел и вернуться. Сквозь нуль-пространство или на ковре-самолете - над этим я не задумывался и на чудеса не реагировал. Я просто налил себе из Мишкиной бутылки абрикосовой палинки и выпил. Сон, сохранивший даже вкусовые ощущения яви, начинал мне нравиться. - За друзей-товарищей, - сказал Мишка и тоже выпил. - А ты как здесь? - спросил я дипломатично. - Как и ты. Герой освобождения Венгрии. - Это ты герой? - Все мы герои. - Мишка допил остаток в бокале и крякнул. - В такой войне выжить! Я озлился: - А потом предать? Мишка поставил бокал и насторожился. - Ты о чем? Я сознавал, конечно, что я не логичен, что в настоящей ситуации обвинения мои бессмысленны, но меня уже понесло. - На "Украине" поехал... честь честью. По советской путевке, гад! - Откуда ты знаешь? - почти шепотом спросил Мишка. - Что ты остался? - Что я хотел ехать, что о путевке хлопотал... - Знать бы - не дали. - Да мне и не дали. Как председатель месткома, я сам устраивал Мишке путевку. Но в этом сне все навыворот. Может быть, это я ездил вместо Мишки? Я тоже хотел, только путевки лишней не было. А вдруг была? Сон бросал меня, как щепку. - Садись, Сережка. Ты что меня избегаешь? - Кто-то схватил меня за руку, когда я пробирался между столиков в большом зале. Я взглянул в лицо спрашивавшего и обмер. Пожалуй, я испугался. - Садись, садись. Выпьем токайского. Как-никак лучшее в Европе. Ноги у меня подкосились, и я скорее упал, чем присел к столу. На меня смотрели знакомые печальные глаза. В последний раз я видел их - не оба, только один - в сорок четвертом на придунайском шоссе. Олег лежал навзничь, лицо его было залито кровью, вытекавшей оттуда, где только что был правый глаз. В другом застыли испуг и печаль. Сейчас на меня глядели оба. От правого тянулся по виску кривой розовый шрам. - Что смотришь, старина? Постарел? - Я сорок четвертый вспомнил. Когда тебя... тебя... - Что? - Когда тебя убили, Олег. Он улыбнулся. - Малость ошиблась пулька. Шрам только остался. Если бы правее чуть - конец. Ни глаза бы, ни меня. - Он вздохнул. - Смешно. Тогда не боялся, теперь боюсь. - Чего? - Операции. Осколок где-то в груди остался - памятка еще одного ранения. До сих пор с осколком жил, а сейчас говорят: нельзя. На операцию надо. Знакомые глаза с длинными, почти женскими ресницами улыбались. Лоб оголился у висков и как будто стал выше. К углам губ приникли глубокие морщинки. В этом бесконечно дорогом для меня лице все-таки было что-то чужое. Печать времени. Так выглядел бы Олег, если бы остался жив. Но ведь он жив в этом искусственном мире сна. Если Фауст создал эту модель, значит, он бог, и я уже начал сомневаться, какой же из двух миров настоящий. Мелькнула коварная мысль: вдруг что-то сломалось в лаборатории Фауста и я останусь здесь навсегда? Буду ли я сожалеть об этом? Не знаю. Я больно-больно ущипнул себя за руку. - Зачем? - удивился Олег. - Мне показалось, что все это сон. Олег засмеялся и вдруг растаял в лиловатом тумане. Знакомый туман. Он слизнул все и почернел. Голос Заргарьяна из темноты спросил меня: - Вы живы? - Жив. - Подымите руку. Движения свободны? Я помахал рукой в темноте. - Засучите рукав и расстегните ворот. Он приложил что-то холодное к груди и запястью. - Не пугайтесь. Обыкновенные датчики. Проверим ваше сердце. Не разговаривайте. Как он мог видеть в темноте, сквозь которую не проникала ни одна искорка света? Но он видел. - Порядок, - произнес он довольным голосом, - только пульс малость участился. - Может быть, прекратим? - спросил откуда-то голос невидимого мне Никодимова. - Зачем? У Сергея Николаевича нервы спортсмена. Сейчас мы ему еще сон покажем. - Так это был сон? - спросил я с облегчением. - Кто знает? - лукаво отозвался Заргарьян из черноты. - А вдруг нет? Я не успел ответить. Темнота поглотила меня, как море. СОН С ИСТЕРИКОЙ Из темноты сверху вырвался поток света, заливая белый операционный стол. Белая простыня закрывала до пояса распростертое на столе тело. Вскрытая грудная клетка обнажала алость кровоточащих внутренних тканей и жемчужную белизну ребер. Глаза оперируемого были закрыты, лицо бескровно и неподвижно. Что-то знакомое было в этом лице: как будто я его видел совсем недавно, эти глубокие морщинки у губ и кривой розовый шрам на правом виске. У меня в руках зонд, погруженный в рану. Я в белом халате, на голове у меня белая полотняная шапочка, нос и рот в марлевой маске. Так же выглядят люди напротив и рядом со мной. Я никого из них не знаю, узнаю только глаза женщины, стоящей у изголовья. Они прикованы к моим рукам, и такая тревожная напряженность в них, что кажется, между нами протянута невидимая, тугая-претугая струна. Она тоненько звенит по мере того, как зонд погружается в рану. Я вспомнил вдруг все, что произошло до этой минуты. Скрип тормозов машины, остановившейся у подъезда, гранитные его ступени, еще мокрые от дождя, перспективу знакомой, часто снившейся мне улицы, а затем почтительную улыбку гардеробщика, поймавшего на лету брошенное ему пальто, неспешный взлет лифта и сияющую белизну операционной, где я облачался в белый халат и противно долго мыл руки. Я точно вспомнил, что я, именно я, начал операцию, вскрыл скальпелем прочерченную шрамами грудь и мои руки с профессиональной, привычной умелостью резали, кололи, зондировали. Все это промелькнуло в сознании со скоростью звука и исчезло. Я все забыл. Привычная умелость в руках обернулась испуганной дрожью, и с внезапным ужасом я осознал, что не знаю, как и что делать дальше, не умею этого делать, и любое дальнейшее промедление будет убийством. Но понимая, что и зачем я делаю, я вынул зонд из раны и уронил его. Он глухо звякнул. В устремленных на меня глазах над марлевыми масками читался один и тот же вопрос: "Что случилось?" - Не могу, - почти простонал я. - Мне плохо, товарищи. Чужими, ватными ногами пошел к двери и, полуобернувшись, увидел, как чья-то спина подвинулась на мое место и негромкий басок скомандовал старшей сестре: - Зонд! "Бежать!" - подсказала мысль. Чтобы никто не видел, чтоб никого не видеть, не читать дальше того, что я уже успел прочесть в этих широко открытых, изумленных, обвиняющих глазах. Ног я не чувствовал. Меня бросило как шквалом сквозь хирургическую на площадку между двумя расходившимися под прямым углом коридорами и швырнуло на белый, сияющий эмалевым блеском диван. "Сейчас я этими руками зарезал Олега", - сказал я себе и, сжав виски ледяными ладонями, застонал, может быть, даже завыл. - Что с вами... Сергей Николаевич, голубчик? - услышал я чей-то перепуганный голос. Человек в таком же халате, как и я, только без шапочки, с лысым, голым черепом встревоженно спрашивал: - Что случилось? Как операция? - Не знаю, - сказал я. - Как же так? - Я бросил... я ушел... - еле вымолвил я. - Мне стало плохо. - Кто же оперирует? Асафьев? - Не знаю. - Как же вы не знаете? - Ничего я не знаю! Я даже вас не знаю! Кто вы такой, как вас зовут, где я, черт побери?! - закричал я. Он потоптался на месте, глядя на меня изумленными, ничего не понимающими глазами, и побежал в ту же дверь, из которой я только что вырвался. Я посмотрел ему вслед и встал. Рванул за спиной полы завязанного сзади халата - завязки лопнули. Я вытер им руки и бросил на пол. Туда же швырнул и шапочку. В глубине протянувшегося передо мной коридора мелькнула девушка в белом - врач или сестра, - простучала каблучками-шпильками по паркету и скрылась в одной из комнат. Я машинально пошел в ее сторону мимо одинаково белых дверей. Они вели в кабинеты врачей, чьи имена были отпечатаны на карточках в рамках из белой пластмассы. "Д-р Громов С.Н.", - прочел я на одной из карточек. "Мой" кабинет. Что ж, войдем! У широкого итальянского окна за "моим" письменным столом сидел Кленов и читал газету. - Уже? - спросил он сдержанно, но в сдержанности этой прозвучали тревога и страх. Я молчал. - Жив? - А ты почему здесь? - спросил я вместо ответа. - Ты же сам сказал, чтобы я здесь дожидался! - вспылил Кленов. - Что с ним? - Не знаю. Он вскочил: - Почему? - Мне стало дурно... Я почти потерял сознание. - Во время операции? - Да. - Кто же оперирует? - Не знаю. - Я старался не глядеть на него. - А сейчас почему ты здесь?! Почему не в операционной?! - закричал Кленов. - Потому что я не хирург, Кленов. - Ты с ума сошел! Он не оттолкнул - отшвырнул меня плечом, как в хоккейной баталии, и выбежал в коридор. А я бессмысленно сел на стул посреди комнаты, не мог дотащиться даже до письменного "моего" стола. "Я не хирург", - сказал я Кленову. Но как же тогда я мог начать операцию и благополучно довести ее до критической минуты, не вызывая ни в ком сомнений? Значит, во сне так можно. Тогда откуда же этот страх, почти ужас перед случившимся? Ведь и Олег, и операция, и Кленов, и я сам - все это только призрачный мир сна, и я это знаю. "А вдруг нет?" - сказал Заргарьян. А вдруг нет? Зазвонил телефон на столе, я отвернулся. Телефон продолжал звонить. Наконец мне это надоело. - Сережка, это ты? - спросили в трубке. - Ну как? - Кто говорит? - рявкнул я. - Не кричи. Уже меня не узнаешь. - Не узнаю. Кто это? - Ну, я, я! Галя. Кто же еще. "Галя волнуется, это вполне естественно, - подумал я. - Но почему по телефону? Уж кому-кому, а ей следовало бы дожидаться в приемной. Приехал же Кленов". - Ты что молчишь? - удивилась она. - Неужели неудача? - Видишь ли... - замялся я. - Не могу сказать тебе ничего определенного. Мне стало плохо во время операции. Продолжает ее ассистент... - Асафьев? "Опять этот Асафьев. А я знаю, он или не он? И не все ли равно кто, если это только сон?" И я сказал: - Наверное. Я не разглядел. Они все в марлевых масках. - Ты же не доверяешь Асафьеву. Еще утром сказал, что он хирург для амбулатории. - Когда сказал? - Когда завтракали. Еще за тобой машина не пришла. Я знал точно, что утром мы с Галей не завтракали. Я был дома. И никакой машины у меня вообще нет. Но зачем спорить, если все это сон. - А с тобой что? - продолжала она. - Что значит "плохо"? - Слабость. Головокружение. Утрата памяти. - А сейчас? - Что - сейчас? Ты об Олеге? - Да не об Олеге - о тебе! Я даже подивился: откуда у Галки такая черствость? Олег на операционном столе, а она спрашивает, что со мной? - Полная атрофия памяти, - сказал я сердито. - Все забыл. Где был утром и где я сейчас, кто ты, кто я и почему я хирург, если один вид скальпеля приводит меня в содрогание. В трубке замолчали. - Ты слушаешь? - спросил я. - Я сейчас же еду в больницу, - сказала Галя и положила трубку. Пусть едет. Не все ли равно когда, куда и зачем? Сны всегда алогичны, только я почему-то наделен способностью рассуждать логически даже во сне. Решимость бежать, созревавшая еще с той минуты, когда я покинул операционную, окончательно во мне укрепилась. "Оставлю какую-нибудь записку для приличия и уйду", - подумал я. На верхнем листке из блокнота, лежавшего на столе поверх каких-то бумаг, я прочел типографский текст: "Доктор медицинских наук, профессор ГРОМОВ Сергей Николаевич". И тут я вспомнил свой листок из блокнота, на котором мой предположительный Гайд начертал таинственную, но указующую надпись. Она оказалась ключом к разгадке. Правда, до самой разгадки я еще не добрался, но ключ уже был в замке. "А вдруг нет?" - ответил мне Заргарьян на мой вопрос, сон ли это. А вдруг я по отношению к доктору медицинских наук, профессору Громову Сергею Николаевичу точно такой же невидимый агрессор, как и мой вчерашний Гайд по отношению ко мне? И не следует ли мне по его примеру оставить такую же указующую запись? И я тут же написал в блокноте профессора: "Мы с вами двойники, хотя и живем в разных мирах, а может быть, и в разном времени. К несчастью, наша "встреча" произошла во время операции. Я не смог ее закончить: в моем мире у меня другая профессия. Найдите в Москве двух ученых - Никодимова и Заргарьяна. Они, вероятно, смогут разъяснить вам, что произошло с вами в больнице". Не перечитывая написанного, я пошел к двери, охваченный одним чувством: куда угодно, только подальше от этой гофманской чертовщины. Напрасно: она поджидала меня у порога. Не успел я открыть дверь, как вошла Лена. Она была в том же халате и шапочке, как и в операционной, только без марлевой маски. Я отступил на шаг и спросил с той же дрожью в голосе, как спрашивали и меня: - Ну как? Она почти не постарела с тех пор, как я видел ее в последний раз после войны, а прошло, должно быть, лет десять. Но с этой Леной из моего сна я был связан прочнее: нас объединяла общность профессии. - Осколок вынули, - сказала она, почти не разжимая губ. - А он? - Будет жить. - И, помолчав, прибавила: - А ты на другое рассчитывал? - Лена! - Почему ты это сделал? - Потому что случилось несчастье. Потеря памяти. Я вдруг забыл все, что знал, все, чему учился. Забыл даже профессиональный навык. Я не мог, не имел права продолжать операцию. - Ты лжешь! - Она с такой злобой прикусила губы, что они побелели. - Нет. - Лжешь! Импровизация или раньше сочинил? Думаешь, кто-либо поверит этим сказкам? Я потребую специальной экспертизы. - Требуй, - вздохнул я. - Я уже говорила с Кленовым. Мы напишем письмо в газету. - Не напишете. Я никого не обманываю. - Никого? Я ведь знаю, почему ты это сделал. Из ревности. Я даже засмеялся: - К кому? - Он еще смеется, подлец! Я не успел схватить ее за руки, как она ударила меня по лицу с такой силой, что я с трудом удержался на ногах. - Подлец! - повторила она сквозь душившие ее слезы; у нее начиналась истерика. - Убийца!.. Если бы не Володька Асафьев, Олег бы умер на операционном столе... Умер, умер! Внезапная темнота оборвала ее крик. СОН С ЯРОСТЬЮ Я словно ослеп и оглох, а тело в параличе прижало к паркету. Я не мог даже пошевелиться, ничего не чувствуя, только холодок навощенного дерева у виска. Сколько часов или минут, а быть может, секунд продолжалось это ощущение, не знаю. Я потерял чувство времени. Вдруг черноту перед глазами размыло, как тушь на ватмане, когда закрашивают тускло-серым очерченное пространство. Здесь оно обрисовывалось стенами неширокого коридора, освещенного несильной электролампочкой. Коридор впереди упирался в крутую лесенку, уводившую в квадрат дневного света. Я стоял, прижавшись виском к навощенной панели, и держался за поручень, протянутый по стене вдоль коридора. Лена по-прежнему смотрела на меня, но смотрела совсем по-другому - с непонятным сочувствием. - Укачало? - спросила она. - Тошнит? Меня действительно чуточку подташнивало, особенно когда взлетевший, подобно качелям, пол вдруг уходил из-под ног и что-то спазматически скручивало желудок. - Килевая качка, - пояснила она. - Входим в порт. - Куда? - не понял я. - Мы уже в Стамбуле, профессор. Очнитесь. - Где? Она засмеялась. Я по-прежнему не мог уловить смысл происшедшего. Новая дьявольская метаморфоза. Из одного сна в другой. Феерия в красках! - Выйдем на палубу. На ветру полегчает. - Она потащила меня за собой. - Кстати, посмотрим, что это такое. Хотя едва ли разглядим. Дождь идет. Дождь не шел, а висел кругом тусклым сетчатым маревом. Панорама берега сквозь эту сетку казалась бесформенным абстрактным пятном, кое-где прочерченным мутными бликами минаретов и куполов, отсвечивавших то синью, то зеленью. А над ними, топя и обгоняя друг друга, кишели тучи. - Придется плащ надевать, - поморщилась Лена, прикрывая глаза рукой от мелких водяных брызг. - В таком виде на берег не пойдешь. Ты в какой каюте, в седьмой? Подожди меня у трапа или на берегу. Ладно? Теперь я знал номер "своей" каюты. Что ж, пойдем за плащом. Рейс по чужим морям и странам всегда любопытен. Даже в д