тарик Коновалов вышел из профессорского подъезда, посмотрел на электрические часы на фронтоне школы: полпервого уже натикало. Пора бы и перекусить поплотнее, но старик Коновалов в данный текущий момент твердо знал, что не до перекусов ему, не до личных забот. Его вроде бы что-то вело, и на сей раз привело к куче кирпича, выросшей на свежем газоне. Старик Коновалов прямо по газону отмерил от нее четыре шага и встал по стойке "вольно". Здесь, точно знал он, нужно будет ссыпать кирпич со следующей машины. Алевтина Олеговна Стеценко плотно сидела дома и проверяла тетради десятиклассников, немыслимую гору тетрадей с контрольными задачами по химии. Работа была объективно не из веселых, механическая и оттого занудная, но к завтрашнему уроку следовало подвести итоги, сообщить результаты, и Алевтина Олеговна терпеливо, хотя и не без раздражения, брала с горы тетрадку за тетрадкой, перелистывала, проглядывала, черкала где надо красной шариковой ручкой, выводила оценки. По всему выходило, что будущих химиков в школьном выпуске не ожидалось. Добралась до тетради Павлика Топорина, толкового мальчика, отличника и общественника, внимательно прошлась по цепочке формул, все же зацепила ошибку. Подумала секунду - править, не править? - не стала разрушать общую картину, вывела внизу аккуратную красную пятерку. Поторопился мальчик, проявил невнимательность, с кем не бывает, так зачем и ему и себе портить настроение перед экзаменом?.. От доброго поступка настроение улучшилось, да и гора непроверенных контрольных стала заметно ниже. Алевтина Олеговна не очень любила ставить двойки, не терпела конфликтов, никогда не стремилась вызывать в школу родителей отстающих учеников, справедливо считала: кто захочет, тот сам попросит помощи, после уроков останется. А не захочет - зачем заставлять? Главное - желание, главное - интерес, без него не то что химии не постичь - обыкновенного борща не сварить. К слову, сейчас ее гораздо больше контрольной волновал варившийся на плите в кухне борщ, любимое кушанье любимого мужа Александра Антоновича, да и всерьез занимало мысли недошитое платье, наиэлегантнейшее платье модного стиля "новая волна" - из последней весенней "Бурды". Платье это Алевтина Олеговна шила для невестки, женщины капризной и требовательной, но шила его с удовольствием, потому что вообще любила эту работу, считала ее творческой - в отличие от преподавания химии... Итак, Алевтина Олеговна проверяла тетради, когда в дверь кто-то позвонил. Алевтина Олеговна отложила шариковую ручку, пошла в прихожую, мимоходом оглядела себя в настенном, во весь рост, зеркале - все было в полном ажуре: и лицо, и одежда, и душа, и мысли - открыла дверь. За оной стоял приятной наружности совсем молодой человек, почти мальчик, в модной белоснежной куртке. - Добрый день, - вежливо сказал молодой человек и слегка склонил голову, что выдавало в нем хорошее домашнее воспитание. - Я имею честь видеть Алевтину Олеговну Стеценко? - Это я, - согласилась с непреложным Алевтина Олеговна, более всего ценившая в людях куртуазность манер. - Чем, простите, обязана? - Ничем! - воскликнул молодой человек. - Ничем вы мне не обязаны, уважаемая Алевтина Олеговна, и это я должен просить у вас прощения за приход без звонка, без предупреждения, даже без рекомендательного письма. Так что простите великодушно, но посудите сами: что мне было делать?.. Алевтина Олеговна не успела прийти в себя от напористой велеречивости, без сомнения, куртуазного незнакомца, как он уже легко втерся между ней и вешалкой, как он уже закрыл за собой дверь, подхватил Алевтину Олеговну под полную руку и повел в комнату. Заметим, в ее _собственную_ комнату. И что характерно: все это не показалось Алевтине Олеговне нахальным или подозрительным; она с какой-то забытой легкостью поддалась властному и вкрадчивому напору обаятельнейшего юноши, может, потому поддалась, что ее уже лет десять никто не цапал за локоток, не обдавал терпким запахом заграничного одеколона "Арамис", не тащил в комнату, пусть даже, повторим, в ее _собственную_. Народная поговорка гласит: в сорок пять баба - ягодка опять. Или что-то вроде... Ну-ка, сорокапятки, кому из вас не хочется ощутить себя ягодкой, а?.. Молчание - знак согласия. Молодой человек бережно усадил Алевтину Олеговну на диван и сам сел напротив, на стул. - Дорогая Алевтина Олеговна, - начал он свой монолог, - вы меня совсем не знаете, и вряд ли я имею право льстить себя надеждой, что вы меня когда-нибудь узнаете лучше, но разве в этом дело? Совсем необязательно съедать пресловутый пуд соли, чтобы понять человека, чтобы увидеть за всякими там це два аш пять о аш или натрий хлор то, что скрыто в глубине, что является затаенной сутью Личности - да, так, с большой буквы! - увидеть талант, всегдашней сутью которого была, есть и будет доброта. Да, да, Алевтина Олеговна, не спорьте со мной, но талант без доброты - не талант вовсе, а лишь ремесленничество, не одухотворенное болью за делаемое и сделанное, ибо только боль, только душевная беззащитность, я бы сказал - обнаженность, движет мастерством, а вы, Алевтина Олеговна - опять не спорьте со мной! - мастер. Если хотите, от бога. Если хотите, от земли. Тут молодой человек вскочил, пронесся мимо вконец ошарашенной потоком непонятных фраз Алевтины Олеговны, исчез из комнаты, в мгновенье ока возник вновь, сел и буднично сообщил: - Борщ я выключил, он сварен. - Но позвольте... - начала было Алевтина Олеговна, пытаясь выплыть на поверхность из теплого, затягивающего омута слов, пытаясь обрести себя - серьезную, умную и рациональную учительницу химии, а не какую-нибудь дуру с обнаженной душой. С обнаженной - фи!.. Но молодой человек не дал ей выплыть. - Не позволю, не просите. Вы - мастер, и этим все сказано. Я о том знаю, мои коллеги знают, коллеги моих коллег знают, а об остальных и речи нет. - Какой мастер? О чем вы? - барахталась несчастная Алевтина Олеговна. - Настоящий, - скучновато сказал молодой человек, сам, видать, утомившийся от лишних слов. Разве конкретность непременна? Мастер есть мастер. Это категория физическая, а не социальная. Если хотите, состояние материи. - А материя - это я? - Даже в своей пугающей ошарашенности Алевтина Олеговна не потеряла, оказывается, учительской способности легко иронизировать. Вроде над собой, но на самом деле над оппонентом. - Вы, молодой человек, простите, не знаю имени, тоже мастер. Зубы заговаривать... - Грубо, - сказал молодой человек. - Грубо и не женственно. Не ожидал... Хотя вы же химик, представительница точной науки! Прекрасно, конкретизируем сказанное!.. Вы могли бы украсить собой любой Дом моделей - раз. Вы могли бы стать гордостью общественного питания - два. Вы прекрасно воспитали сына - значит, в вас не умер Песталоцци - три. И поэтому вы - замечательный школьный преподаватель химии, хотя вот уже двадцать с лишним лет не хотите себе в том сознаться. - Я плохой преподаватель, - возразила Алевтина Олеговна. - Мне скучно. Отметим: с тремя первыми компонентами она спорить не стала. А молодой человек и четвертому подтверждение нашел. - Виноваты не вы, виновата школьная программа. Вот она-то скучна, суха и бездуховна. Но саму-то науку химию вы любили! Вы были первой на курсе! Вы окончили педагогический с красным дипломом! Вы преотлично ориентируетесь во всяких там кислотах, солях и щелочах, вы можете из них чудеса творить!.. - Тут молодой человек проворно соскочил со стула, стал на одно колено перед талантливым химиком Алевтиной Олеговной. - Сотворите чудо! Только одно! Но такое... - не договорил, зажмурился, представил себе ожидаемое чудо. - Скорее встаньте, - испугалась Алевтина Олеговна. Все-таки ей уже исполнилось сорок пять, и такие порывы со стороны двадцатилетнего _мальчика_ казались ей неприличными. - Встаньте и сядьте... Что вы придумали? Что за чудо? Поймите: я не фокусник. Заинтересовалась, заинтересовалась серьезная Алевтина Олеговна, а ее последняя реплика - не более чем отвлекающий маневр, защитный ложный выпад, на который молодой человек, конечно же, не обратил внимания. - Нужен дым, - деловито сообщил он. - Много дыма. - Какой дым? - удивилась Алевтина Олеговна. И надо сказать, чуть-чуть огорчилась, потому что в тайных глубинах души готовилась к иному _чуду_. - Обыкновенный. Типа тумана. Смешайте там что-нибудь химическое, взболтайте, нагрейте - вам лучше знать. В цирке такой туман запросто делают. - Вот что, молодой человек, - сердито и не без горечи заявила Алевтина Олеговна, вставая во все свои сто шестьдесят три сантиметра, - обратитесь в цирк. Там вам помогут. - Не смогу. Во всем нашем доме нет ни одного циркового. А вы есть. И я пришел к вам, потому что вы - одна из тех немногих, на кого я могу рассчитывать сразу, без подготовки. Я ведь не случайно сказал о вашей душе... - При чем здесь моя душа? - При том... - молодой человек тоже поднялся и осторожно взял Алевтину Олеговну за руку. - Рано утром вы придете в школу, - он говорил монотонно, глядя прямо в глаза Алевтине Олеговне, - вы придете в школу, когда там не будет никого: ни учителей, ни учеников. Вы откроете свой кабинет, возьмете все необходимое, вы начнете свой главный опыт, самый главный в жизни. Пусть ваш туман выплывет в окна и двери, пусть он заполнит двор, пусть он вползет в подъезды, заберется во все квартиры, повиснет над спящими людьми. Вы сделаете. Вы сможете... У Алевтины Олеговны бешено и страшно кружилась голова. Лицо молодого человека нерезко качалось перед ней, как будто она уже сотворила туман, чудеса начались с ее собственной квартиры. - Но зачем?.. - только и смогла выговорить. - Потом поймете, - сказал молодой человек. Взмахнул рукой, и туман вроде рассеялся, голова почти перестала кружиться. - Все, Алевтина Олеговна, сеанс окончен. Жду вас у подъезда ровно в пять утра, - и молниеносно ретировался в прихожую, крикнув на прощание: - Мужу ни слова! Хлопнула входная дверь. Алевтина Олеговна как стояла, так и стояла - этакой скифской каменной бабой. Глянула на письменный стол с тетрадками, потом - на обеденный с недошитым платьем. Медленно-медленно, будто в полусне, пошла в кухню - к газовой плите. А молодой человек, оказывается, не соврал: борщ и впрямь был готов. Когда пресловутый молодой человек проходил по двору, старик Коновалов по-хозяйски принимал уже пятую машину с кирпичом. Хорошо ему было, радостно, будто вернулись счастливые деньки, когда он, солидный и авторитетный, командовал своей автоколонной, в которой, кстати, и "КамАЗы" тоже наличествовали. И тетрадка, кстати, пригодилась: Коновалов в ней ездки записывал. - Осаживай, осаживай! - кричал он шоферу. - Ближе, ближе... Сыпь! И очередная кирпичная гора выросла на аккуратном газоне, заметно уродуя его девственно-зеленый, ухоженный вид. Коновалов увидел парня, споро подбежал к нему - именно _подбежал_! - и торопливо спросил: - Путевки шоферам подписывать? - А как положено? - поинтересовался парень. - Положено подписывать. И ездки считать. Они же сдельно работают... - Подписывай, Пал Сергеич, - разрешил парень. - И считай. Но чтоб комар носа не подточил. - Понимаю, не впервой, - и помчался к "КамАЗу", откуда выглядывал шофер, тоже на удивление юный работник. А парень дальше пошел. Исторический профессор Андрей Андреевич Топорин в текущий момент читал лекцию студентам истфака, увлекательно рассказывал любознательным студиозам о Смутном времени, крушил Шуйского и с одобрением отзывался о Годунове. - У меня вопрос, профессор, - поднялся с места один из будущих столпов исторической науки. - Валяйте, юноша, - поощрил его Топорин, любящий каверзные вопросы студентов и умеющий легко парировать их. - Имеем ли мы право термин "Смутное время" толковать в ином смысле? То есть не от слова "смута" - в применении к борьбе за престол, и только к ней, а как нечто неясное, непонятное, до сих пор толком не объяснимое? - Термин-то однозначен, - усмехнулся Топорин, прохаживаясь перед рядами столов, - термин незыблем, как своего рода опознавательный знак его величества Истории. Но вот понятие... Обложившись словами-знаками, мы зачастую забываем исконные значения этих слов. Да, смутный - мятежный, каковым, собственно, и был доромановский период на Руси. Но вы правы, юноша: смутный - значит зыбкий, нерезкий, неясный. Если хотите, непонятный... Но тогда взглянем пошире: а что в истории человечества предельно ясно? Факты, голые факты. Был царь. Был раб. Был друг и был враг. Была война, которая продолжалась с такого-то года по такой-то. И прочее - в том же духе. А каков был этот царь? А что думал раб? И был ли друг другом, а враг врагом?.. Это уже область домыслов, а она, юноша, всегда смутна. Человеческие отношения и сегодня для нас самих полны смутности. Я уже не говорю о родной планетке - о любой семье такое сказать можно. Сму-та... - поднял палец к небу, будто изрек нечто исторически важное. Спохватился. - Но все это софизм и демагогия. История - наука точная и по возможности опирается на те самые голые факты, которые мы с вами обязаны одеть в строгие одежды не домыслов, но выводов. Мы, историки... - тут он вгляделся в задавшего вопрос студента - коротко стриженного блондина в белой спортивной куртке. - А вы, собственно, откуда, юноша? Что-то я вас не припомню... - А я, собственно, с параллельного курса, - скромно ответил юноша. - Я, собственно, не историк даже, а скорей социолог-философ. Меня привлекла к вам гремящая слава о ваших лекциях. - Ну, н-ну, полегче, - строго сказал Топорин, хотя упоминание о славе сладко польстило профессорскому самолюбию. - Мы с вами не на светском рауте, поберегите комплименты для женского пола... Ладно, бездельники, на сегодня закончим, - подхватил "дипломат"-чемоданчик и пошел к двери. Легко пошел, _спортивно_, ничем не напоминая старика Коновалова, который, как мы помним, был его ровесником. Но - теннис трижды в неделю, но - сорокаминутная зарядка плюс холодный душ по утрам, но - строгий режим питания, и вот вам наглядный результат: Коновалов - дряхлый старичок-боровичок, а профессор Топорин - пожилой спортсмен, еще привлекательный для не слишком молодых дам типа... кого?.. Ну, к примеру, типа Алевтины Олеговны. И студенты споро потянулись на перемену. И философ-социолог тоже влился в разномастную толпу сверстников. Давайте не станем гадать: был ли вышеупомянутый любознательный студент нашим знакомцем из опять же вышеописанного двора. Давайте не станем обращать внимания на явное совпадение примет: цвет волос, куртка, джинсы, возраст, наконец... История, как утверждал знаменитый профессор Топорин, должна опираться на голые факты. А они таковы. Старик Коновалов запарился. Даже новые ноги гудели по-старому. Хотелось есть. А машины шли и шли, красные кирпичные курганы равномерно вздымались вдоль всего двора, старику Коновалову до чертиков надоело давать любопытным жильцам туманные объяснения по поводу массового завоза дефицитных стройматериалов. И ладно бы жильцы, а то сам домоуправ, строгий начальник, подскочил: что? зачем? кто распорядился? Старик Коновалов отговорился: мол, указание свыше, мол, в райисполкоме решили, мол, будут возводить детский городок, спортплощадку, бильярдный зал. Но домоуправ не поверил, помчался звонить в райисполком, но до сих пор не вернулся. Либо не дозвонился, либо что-то ему там путное сообщили, либо другие важные дела отвлекли. Парень в куртке подошел к усталому старику. - Пора шабашить, отец. - А кирпич? - сознательная душа Коновалова воспротивилась неплановому окончанию работ. - Без тебя справятся. Да и осталось-то с гулькин нос. Пойди перекуси. Есть что в холодильнике? - Как не быть. Слушай, а может, вместе?.. Суп есть куриный, курицу прижарим... - Спасибо, отец, я не голоден... - парень ласково обнял старика, прижался щекой к щеке, пошептал на ухо: - А после обеда поспи. Подольше поспи, ночь предстоит трудная, рабочая ночка, - отстранился, весело засмеялся. - Не заснешь, думаешь? Заснешь как миленький. И сон тебе обещаю. Цветной и широкоформатный, как в кино. Ирку Пахомову начальница с обеда отпустила. Ирка купила в "Гастрономе" четыре пакета шестипроцентного молока, завернула в аптеку за горчичниками и явилась домой - кормить и лечить больного супруга. Больной супруг спал, свернувшись калачиком, дышал ровно, во сне не кашлял. Ирка попробовала губами лоб мужа, слегка удивилась: холодным лоб оказался. Позвала тихонько: - Сеня, проснись. Сенька что-то проворчал неразборчиво, перевернулся на другой бок, сбил одеяло, выпростав из-под него худые волосатые ноги. Ирка одеяло поправила, легко погладила мужа по взъерошенному затылку, решила не будить. Больной спит - здоровье приходит. Эту несложную истину Ирка еще от бабушки знала, свято в нее верила. Сенька зря сомневался: Ирка любила его и по-бабьи жалела, до боли в сердце иной раз жалела, до пугающего холодка в животе, и уж конечно, не собиралась навеки бросать, уезжать с Наденькой в теплый Таганрог, к старикам родителям. А что пьет - так ведь мно-о-го меньше теперь, с прежним временем не сравнишь, а зато когда трезвый - лучше мужа и не надо: и ласковый, и работящий, и добрый. И еще - очень нравилось Ирке - виноватый-виноватый... Издавна в России считалось: жалеет - значит любит. О том, кстати, заявила в известной песне хорошая народная певица Людмила Зыкина. А между тем время к трем подбиралось, пустой с утра двор стал куда многолюднее. Как отмечалось выше - да простится автору столь казенный оборот! - "проблема кирпича" сильно волновала жильцов, вечно ожидающих от местных властей разных сомнительных каверз. То горячее водоснабжение посреди лета поставят "на профилактический ремонт", то продовольственный магазин - "на капитальный", то затеют покраску дома в веселые колера, и они, эти колера, логично оказываются на одежде, на обуви, и, как следствие, на полу в квартирах. Веселья мало. А тут - столько кирпича сразу!.. Старика Коновалова раскусили быстро: примазался пенсионер к _мероприятию_, мается от безделья, занять себя хочет. Пусть его. Но домоуправ-то, домовой - он все знать должен!.. Рванули к домоуправлению, а там - замок. И лаконичная табличка, писанная на пишмашинке: "Все ушли на овощную базу". Кое-кто, конечно, в райисполком позвонил - но и там о предполагаемом строительстве ничего не слыхали. Правда, обещали подъехать, разобраться. И тогда по двору пополз слух о неких парнях в белых куртках, которые-то и заварили подозрительную кашу. То ли они из РайАПУ, то ли из Промстройглавка, то ли из Соцбытремхоза. Где истина - кто откроет?.. А один юный пионер голословно утверждал, что рано утром на Москве-реке, в районе карандашной фабрики приземлилась небольшая летающая тарелка, из которой высадился боевой отряд инопланетян в белых форменных куртках и с походными бластерами в руках. Но заявление пионера никто всерьез не принял, потому что ранним утром пионер спал без задних ног, начитавшись на ночь вредной фантастики. Но тут старик Коновалов, умаявшись руководить, ушел домой, грузовики с кирпичом во двор больше не заезжали, и жильцы мало-помалу успокоились, разошлись по отдельным квартирам. Известная закономерность: гражданская активность жильца прямо пропорциональна кинетике общественных неприятностей. Если возможная неприятность _потенциальна_, то есть ее развитие заторможено и _впрямую_ жильцу не угрожает, то он, жилец, успокаивается и выжидает. Иными словами, активность превращается в свою противоположность. В этом, кстати, причина многих наших бед. Надо душить неприятность в зародыше, а не ждать, пока она, спеленькая, свалится тебе на голову. Именно в силу означенной закономерности парень в белой куртке, никем не замеченный, встретился в три часа с Павликом Топориным. А может, потому его не заметили, что он, хитрюга, снял куртку, остался в майке, а куртку свернул и под мышку устроил. Маскировка. Но у парня, похоже, было другое объяснение. - Парит, - поделился он метеорологическим наблюдением, садясь на скамейку рядом с Павликом. - Как бы грозы не было. - А и будет, что страшного? - беспечно спросил Павлик. - Гроза - это шум. А мне нужна тишина. - Мертвая? - Павлик был в меру ироничен. Но парень иронии не уловил или не захотел уловить. - Не совсем, - ответил он. - Кое-какие звуки возможны и даже обязательны. - Это какие же? - продолжал усмехаться Павлик. - Плач, например. Стон. Крик о помощи. Проклятья. Мало ли... - Ни фига себе! - воскликнул Павлик. - Вы что, садист-любитель? - Во-первых, я не садист, - спокойно разъяснил парень. - Во-вторых, не любитель, а профессионал. - Профессионал - в чем? - Много будешь знать - скоро состаришься, - банально ответил парень, несколько разочаровав Павлика. И в самом деле: несомненный флер тайны, витающий над незнакомцем, гипнотическая притягательность его личности, остроумие и вольность поведения - все это сразу привлекло Павлика, заставило отменить важный теннис, а может - в дальнейшем - и кое-какие милые сердцу встречи. А тут - банальная фразочка из репертуара родного деда-профессора. Ф-фу! Но парень быстро исправился. - Первое правило разведчика слыхал? - спросил он. И, не дожидаясь ответа, огласил: - Не знать ничего _лишнего_, - голосом последнее слово выделил. - Что считать лишним, сеньор Штирлиц? - Павлик позиций не сдавал, считал обязательным слегка покалывать собеседника - кем бы он ни был. - Все, что не относится к заданию. - К какому заданию? К чьему? - К моему. А какое - сейчас поймешь. Ну-ка, пройдемся, - встал и пошел вдоль школьного забора к выходу на набережную. Павлику ничего не оставалось делать, как идти следом. Поверьте, он никогда бы не поступил так, если б не обыкновенное юношеское любопытство. И что ж тут постыдного - удовлетворить его? Удовлетворим - и в разные стороны, никто никому ничем не обязан... Если, конечно, помянутое задание не окажется адекватным желанию самого Павлика. Так он счел. Поэтому пошел за парнем. И ходили они вдоль по набережной минут эдак сорок. А о чем говорили?.. Здесь автор позволяет себе применить до поры "первое правило разведчика"... Сеньке Пахомову снился обещанный сон. Будто сидел он, здоровый и трезвый, на жестком стуле, мертво привинченном к движущейся ленте не то эскалатора, не то какого-то специального транспортера. Движение горизонтальное, плавное, неторопливое, поступательное. Ветерок навстречу - теплый, слабый до умеренного, приятный. Как на Москве-реке утром. А справа, слева, наверху, внизу - всюду, куда взгляд достает! - такие же транспортерные ленты с такими же стульями, а на них - люди, люди, люди... И все двигались горизонтально, плавно, медленно и поступательно - туда же, куда и Семен. В ту же неизвестную, скрытую в сизом тумане сторону. Где-то я читал про такую катавасию, подумалось Семену, где-то в зарубежной фантастике. Может, у Лема?.. Но не вспомнил, не отыскал затерянное в вязкой памяти худпроизведение, да и лень было напрягать мозг, совсем недавно еще подверженный высокой температуре и гриппозным бациллам; просто расслабился Семен - везут, и ладно! - ехал себе, глазел по сторонам, искал знакомых. А вот, кстати, и знакомые! На соседней ленте, метрах в пяти от Семена, плыла вперед строгая учителка Алевтина Олеговна, аккуратно сложила на круглых коленях пухлые руки - спина прямая, взгляд целенаправлен в туманную даль. - Алевтина Олеговна! - радостно заорал Семен, даже со стула привстал, - это ж я, Семен Пахомов!.. Но Алевтина Олеговна не услышала его, да и сам Сенька себя не услышал, как будто и не орал он вовсе, а лишь подумал о том. Хотя - голову на закланье! - в голос вопил... Странное какое явление, решил он задумчиво. Видать, тишина во сне стала тугой и плотной, _материальной_ тишина стала. Как вата. А над Алевтиной Олеговной ехал на стуле тихий пенсионер Коновалов, с которым Семену доводилось, бывало, пропустить в организм пузырек-другой, но - давно, в доуказные времена, теперь-то Коновалов спиртного в рот не берет, бережет организм... А вон и профессор Топорин Андрей Андреевич стульчик себе облюбовал, знатный, обеспеченный человек, наяву на личной "Волге" раскатывает, а здесь - как все, здесь, так сказать, - на общественном транспорте... А там почему два стула рядом? Кому подобные привилегии? Никак Павлуха Топорин, профессорский внучек, супермен и джентльмен, красавец-здоровяк, юный любимец юных дам. Сенька не раз встречал его темными вечерами то с одной прекрасной дамой, то с другой, то с пятой-десятой. И тоже помалкивает, деда не замечает, и не крикнет: мол, куда едем, дед? А может, тишина не дает?.. Сенька подставил ладонь: _тишина_ ощутимо легла на нее, потекла между пальцами, холодила. Облизнул губы: вкус у _тишины_ был мятный, с горчинкой, колющий - как у всесоюзно известных лечебных конфет "Холодок". А на других лентах смирно ехали другие знакомцы Семена - милые и немилые соседи по дому, _содворники_, если можно так выразиться. Вон - чета артистов-эстрадников из первого подъезда. Вон - братья-близнецы Мишка и Гришка, работяги с "Серпа и молота" - из двенадцатого. Вон - вся семья Подшиваловых, папа-писатель, мама-художница, дети-вундеркинды, дед - ветеран войны - из третьего. Вон - полковник из пятого подъезда, тоже с женой, она у него завклубом где-то работает. А дальше, дальше плыли в спокойствии чинном прочие жители родного Сенькиного дома, плыли, скрываясь в тумане, будто всех их подхватил и понес куда-то гигантский конвейер - то ли на склад готовой продукции, то ли на доработку - кому, значит, гайку довинтить, кому резьбу нарезать, кому шарики с роликами перемешать. Интересное кино получается: все с семьями, все, как в стихах, с любимыми не расстаются, а он один, без Ирки! И Алевтина без своего благоверного. Почему такая несправедливость? Оглянулся Сенька - вот тебе и раз! Позади, в нижнем ярусе, едут двумя сизыми голубками его Ирка и Алевтинин очкастый, сидят рядышком, хорошо еще - тишина близкому контакту мешает! Как это они вместе, они ж не знакомы?.. Хотел было Сенька возмутиться как следует, встать с треклятого стула, спрыгнуть на нижний ярус, физически разобраться в неестественной ситуации, но кто-то _внутри_ словно бы произнес - спокойно так: не шебуршись понапрасну, Семен, не трать пока силы, пустое все это, ненастоящее, не стоящее внимания. А где стоящее, поинтересовался тогда Семен. И тот, внутри, ответил: впереди. И успокоился Сенька во сне, перевернулся с боку на бок, ладошку под щеку удобно положил. А туман впереди рассеивался, и стало видно, что все транспортеры стекаются к огромной площади, похожей на Манежную, стулья с лент неизвестным образом сближаются, выстраиваются в ряды, будто ожидается интересный концерт на свежем воздухе. Сенькин стул тоже съехал в соответствующий ряд, прочно встал - справа Алевтина Олеговна концерта ждет, слева - пенсионер Коновалов. Какой же концерт в такой _тишине_, удивился Сенька, да и сцены никакой не видать... Но тут впереди возник репродуктор-великан, повис над толпой на ажурной стальной конструкции, похожей на пролет моста, кто-то сказал из репродуктора мерзким фальцетом: - Раз, два, три, четыре, пять - проверка слуха... И после секундной паузы приятный, хотя и с некоторой хрипотцой, бас произнес непонятный текст: - Все, что с вами произойдет, - с вами давно произошло. Все, что случится, - случилось не сегодня и не вчера. То, что строили, - строили сами, никто не помогал и никто не мешал. А не нравится - пеняйте на себя. Впрочем... - тут бас замолк, а мерзкий фальцет вставил свое, явственно подхихикивая: - Погодите, строители, не расходитесь. Еще не все. А пока - гимн профессии, - и пропел без всякого присутствия музыкального слуха, фальшивя и пуская петуха: - Я хожу одна, и что же тут хорошего, если нет тебя со мной, мой друг... Но в репродукторе зашипело, зашкворчало, громко стрельнуло. Усилитель сдох, ошалело подумал Сенька. - Прямо апокалипсис какой-то, - возмущенно сказала Алевтина Олеговна. - Я в этом фарсе участвовать не хочу. - Выходит, можно разговаривать! - обрадовался Сенька, вскочил с места, закричал: - Ирка, Иришка, ты где? - А ну сядь, - одернул его за трусы старик Коновалов. - Сказано же: еще не все. Но Сенька ждать не хотел. Он начал пробираться вдоль ряда, наступая на чьи-то ноги, опираясь на чьи-то плечи, слыша вслед ворчанье, кое-какие ругательства, в том числе и нецензурные. Но плевать ему было на отдавленные ноги, на соседей его недовольных, Сенька и наяву не слишком-то с ними церемонился - подумаешь, цацы! - а во сне и подавно внимание не обращал. - Ирка! - орал он как оглашенный, - отзовись, где ты? Но не отзывалась Ирка, не слышала мужа. Наверное, занес конвейер ее невесть куда - может, в бельэтаж, а может, и вовсе на галерку. А туман опять сгустился, укрыл спящих, отделил их друг от друга. Туман буквально облепил Сенькино лицо, туман стекал холодными струйками по щекам, по шее, заплывал под майку - она вся промокла насквозь. Сенька, как пловец, разгребал туман руками, а он густел киселем, и вот уже мучительно трудно стало идти, а кричать - совсем невозможно. - Ирка! Ирка! - Сенька выдавливал слова, и они повисали перед лицом - прихотливой туманной вязью, буквы налезали одна на другую, сплетались в узоры, а нахальные восклицательные знаки норовили кольнуть Сеньку - и все в глаза, в глаза. Он отщелкивал восклицательные знаки пальцами, они отпрыгивали чуток - и снова в атаку. А голос из репродуктора грохотал: - Ищите друг друга! Прорывайтесь! Не жалейте себя! Выстроенное вами да рухнет!.. И опять фальцетик нахально влез: - Ой, не смогут они, ой, сил не хватит, ой, обленились, болезные, привычками поросли... - Ирка! - прохрипел Сенька. А тот, тайный, внутри его, сказал тихонько: - Неужто не сможешь, Сеня? А ну, рвани! И Сенька рванул. Разодрал руками сплетенные из тугого тумана слова, нырнул в образовавшуюся брешь, судорожно вдохнул мокрой и горькой слизи, выхаркнул ее в душном приступе кашля... И увидел свет... И ослеп на мгновение от резкого и мощного света, но не успел испугаться, потому что сразу же услышал внутри себя удовлетворенное: - Теперь ты совсем здоров. Сенька поверил тайному и открыл глаза. В комнате горела люстра, а Ирка сидела на стуле перед кроватью и плакала. Слезы текли у нее по щекам, как туман в Сенькином сне. - Ты чего? - Сенька по-настоящему испугался, во сне не успел, а тут - сразу: уж не случилось ли что? - Почему рев? - Сенечка... - всхлипывала Ирка, - родной ты мой... - Кончай причитать! Живой я, живой. - Да-а, живой... - ныла Ирка. - Ты меня во сне звал, так кричал страшно... Я тебя будила, трясла-трясла, а ты спишь... - Проснулся. Все. Здоров, - Сенька сел на кровати, огляделся. - Где мок штаны? - Какие штаны? Какие штаны? Лежи! У тебя температура. - Нету у меня температуры. Сказал: здоров. - Так не бывает, - слезы у Ирки высохли, и поскольку муж выказывал признаки малопонятного бунта, в ее голосе появилась привычная склочность. - А ну ляг, говорю! - Ирка, - мягко сказал Сенька, и от этой мягкости, абсолютно чуждой мужу, Ирка аж замерла, затаилась. - Ирка-Ирка, дура ты моя деревенская, ну, не спорь же ты со мной. А лучше собери что-нибудь пожевать, жрать хочу - умираю. Наденька где? - В садике. Я ее на ночь оставила. Ты же больной... - В последний раз оставляешь, - строго заявил Сенька. - Ребенок должен регулярно получать родительское воспитание. Этой официальной фразой Сенька добил жену окончательно. - Хочешь, я схожу за ней? - растерянно спросила она. - Сегодня не надо. Сегодня я буду занят. - Чем? - растерянность растерянностью, а семейный контролер в Ирке не дремал. - Магазины уже закрыты. - При чем здесь магазины? - Сенька разговаривал с ней, как будто не он болен, а она, как будто у нее - высокая температура. - Некогда мне по магазинам шататься, некогда и незачем. Все, Ирка, считай - завязал. - Ты уж тыщу раз завязывал. - Посмотришь, - не стал спорить Сенька, взял со стула джинсы и начал натягивать их, прыгая на одной ноге. И это нежелание доказывать свою правоту, спорить, орать, раскаляться докрасна - все это тоже было не Сенькино, чужое, пугающее. - У тебя кто-нибудь есть? - жалобно, нелогично и невпопад спросила Ирка. Сенька застыл на одной ноте - этакой удивленной цаплей, не удержал равновесия, плюхнулся на кровать. Засмеялся: - Ну, мать, ты даешь!.. Дело у меня есть, дело, понятно? - Понятно, Сеня, - тихо сказала Ирка, хотя ничего ей понятно не было, и пошла в кухню - собирать на стол, кормить странного мужа. А Сенька застегнул джинсы, босиком подошел к окну, прикинул расстояние от своего подъезда до двенадцатого. Получалось: стена закроет выход, на набережную, превратит двор в замкнутый со всех сторон бастион. А если еще и ворота на проспект запереть... - Почему я? - с тоской спросил Сенька. И _тайный_ внутри ответил: - Потому что ты смог. - Что смог? Но _тайный_ на сей раз смолчал, спрятался, а Ирка из кухни крикнула: - Ты мне?.. Все готово. Хочешь - в постель подам? Ох, не верила она, что Сенька враз выздоровел, ох, терзалась сомнениями! И пусть бы - температура упала, бывает, но с психикой-то у мужа явно неладно... И Сенька ее сомнений опять не опроверг. - Вот еще, - сказал он, - будешь ты таскаться взад-вперед. Ты что, не устала, что ли? Работаешь, как клоун... Слушай, может, тебе перейти? Может, в садик к Наденьке - воспитательницей? Давай прикинем... - вошел в кухню, сел за стол. Ирка тоже села - ноги не держали. Сказала покорно: - Давай прикинем. Будучи в командировке в одной из восточных стран, автор не пожалел мелкой монетки для уличного гадальщика. Белый попугай-ара встряхнул хохолком, порылся клювом в деревянном расписном ящике, вытащил аккуратно сложенный листок бумаги. Гадальщик с поклоном протянул его автору: - Ваше счастье, господин. На листке печатными буквами значилось по-английски: "Бойтесь тумана. Он не дает увидеть лица близкого вам человека". Когда с работы вернулся муж, Алевтина Олеговна уже вчерне сметала на руках платье для невестки, оставалось только прострочить на машинке и наложить отделку. Муж оставил портфель в прихожей, сменил туфли на домашние тапочки, вошел в комнату, привычно поцеловал Алевтину Олеговну в затылок. Как клюнул. - Все шьешь, - сказал он, констатируя увиденное. - Из Свердловска не звонили? - Никто не звонил, - Алевтина Олеговна отложила шитье, поставив локти на стол, подперла ладонями подбородок. Следила за мужем. Стеценко снял пиджак, повесил его на спинку стула, распустил узел галстука, пуговку на рубахе расстегнул. - Жарко сегодня, - подошел к телевизору, ткнул кнопку. - Не надо, - попросила Алевтина Олеговна. - Почему? - удивился Стеценко. - Пусть гудит. - Не надо, - повторила Алевтина Олеговна. - Там сейчас ничего интересного, а я устала. И ты устал, Саша. - Тишина меня душит, - сообщил Стеценко, усаживаясь в кресло и укладывая ноги на пуфик. - А с чего бы ты устала, интересно? У тебя же свободный день. - Ничего себе свободный! Одних тетрадей - гора. И платье для Симы. - Все равно дома - не в офисе. Могла и отдохнуть, подремать... Экран нагрелся, и на нем возник цех какого-то передового металлургического завода. Раскаленный брусок металла плыл по рольгангам, откуда-то сверху спустились железные клещи, ухватили брусок, уложили его на ровную площадку. Тут на него упала баба молота, сдавила - взлетели небольшим фейерверком огненные искры. - Я спала, - сказала Алевтина Олеговна. - Вот и ладушки, - обрадовался Стеценко. - И я немножко вздремну, с твоего позволения. Полчасика. Хорошо? Ты меня не трогай... - А я сон видела, - совсем тихо добавила Алевтина Олеговна, но муж не слышал ее, он уже посапывал в кресле, а на экране телевизора герои-металлурги без устали давали стране металл. Сон Алевтины Олеговны был неинтересен Стеценко. Она аккуратно сложила платье для Симы, спрятала его в шкаф, туда же повесила на плечиках пиджак мужа. Подошла к книжному шкафу, открыла створку, пробежала кончиками пальцев по корешкам книг, вытащила потрепанный институтский учебник по химии, машинально, не вглядываясь, перелистала его. Прислонилась лбом к жесткой полке. - Почему я? - с тоской спросила вслух, даже не ведая, что слово в слово повторила вопрос малознакомого ей Сеньки Пахомова, так загадочно возникшего рядом в ее суматошном апокалипсическом сне. И словно бы кто-то _тайный_ внутри ее пояснил: - Потому что ты _сможешь_. - Что смогу? - автоматически поинтересовалась Алевтина Олеговна и сама себе ответила: - Если бы смогла... Тайный не подтвердил и не опроверг слов Алевтины Олеговны, да она и не ждала ничего, не верила в потусторонние голоса. Она села за письменный стол, вновь раскрыла старый учебник и стала искать указаний, как сделать "дым типа тумана" с помощью химических препаратов, имеющихся в наличии в школьной лаборатории. Показалось или нет: стало темнее, вещи потеряли четкие очертания, словно несделанный ею туман тихонько проник в квартиру... По всему выходит, что Алевтина Олеговна видела тот же сон, что и Сенька Пахомов? Может быть, может быть... Автор хочет обратить читательское внимание на то, что в описываемой истории вообще слишком много поворотов, одинаковых ситуаций и даже одинаково произнесенных реплик - разными, заметьте, людьми. Увы, это так... А где, любопытно, наш молодой человек в белой куртке, непонятный молодой человек, невесть откуда взявшийся, невесть чего задумавший? Исчез, испарился - как возник. Фантом. Не личность - знак. Но знак - чего?.. Смутный персонаж, сказал бы профессор Топорин, употребив знакомый термин в неисторическом смысле. - Дед, - спросил профессора внук Павлик, входя к нему в кабинет, - твои студенты интересуются, как ты к ним относишься? - Переведи на общедоступный, - попросил профессор, зная склонность внука к ненужной метафоричности. - Что ты думаешь о моем поколений? - Я на институтском диспуте? - Ты дома, дед. Оглядись: представители парткома, профкома, ректората и прессы отсутствуют. Говори, что хочешь. - Ты считаешь, в присутствии указанных представителей я говорю не то, что хочу? Однако... - Не так, дед. Ты всегда говоришь, что хочешь. Но в разных ситуациях желания у тебя разные. Ваше поколение отлично умеет управлять собственными желаниями. - Это плохо? - Это удобно. Безопасно. - Напомню тебе не столько историческую, сколько бытовую закономерность: неуправляемые желания всегда ведут к катастрофе. - Случается, житейские катастрофы приводят к душевному равновесию, к обретению себя как личности. - Софизм, внук. Оправдание для труса, которого подобная катастрофа приводит, например, в монастырь. - Демагогия, дед. Я имел в виду героя, которого подобная катастрофа приводит, например, на костер. - Ты научился хорошо спорить. - Твоя школа, дед. Но ты так и не ответил... Не управляй желаниями, костра не будет. Как, впрочем, и монастыря. - Ты несправедлив, Павел. Я никогда не боялся костров. - А что такое костер в наши дни? Общеинститутское собрание? Заседание парткома? Приглашение "на ковер"?.. Ты не боялся костра, потому что он тебя грел... - Извини, Павел, но в таком стиле я не желаю продолжать разговор. - Что ж, тоже метод - уйти от ответа. - Ты хочешь ответа? Пожалуйста! Ваше поколение инфантильно и забаловано. Вы еще не научились строить, но уже вовсю