рветесь крушить. Причем крушить то, что построено не вами... - Прости, дед, перебью... Но - для нас? - И для вас тоже. - А если нам не нравится то, что вы построили для нас? А если мы хотим строить сами? - Так стройте же, черт побери! Стройте, а не ломайте! - На чем? И как?.. Вы же точно знаете, что нам любить, чем заниматься, во что верить. Чуть что не по-вашему, вы сразу - цап за руку: не так, детки, строите! Вот мы в ваши годы... Постой, дай договорить... Да, вы в наши годы сами решали, как вам жить. А теперь у вас другие задачи: вы решаете, как жить нам. По-твоему, справедливо?.. Мы выросли на красивых примерах: Гайдар в девятнадцать лет командовал полком, Фрунзе в двадцать четыре - фронтом... Знаешь, сколько лет было забытому ныне Устинову, когда он стал наркомом вооружения? Тридцать два! А сегодня комсомолом руководят те, которым под сорок. Они точно знают, что нужно семнадцатилетним... Увы, дед, семнадцатилетние инфантильны только потому, что так решили вы. Решили - и точка! - Павлик встал. - Ладно, будем считать, что ты мне ответил. Профессор смотрел в стол, в какую-то рукопись на зеленом сукне, вертел в руках очки в тонкой золотой оправе. Поднял глаза. - И что же вы хотите разрушить? - он старался говорить спокойно, но в десятилетиями отработанной профессорской интонации слышалось-таки раздражение. - Все, что мы построили? - Мы не варвары, дед, - усмехнулся Павлик, - и не идиоты. И уж во всяком случае не те беззаботные пташки, за которых вы нас держите. Если мы и хотим что-то разрушить, то всего лишь стены. - Какие стены? - Да мало ли их понастроено!.. Стены равнодушия, недоверия друг к другу, стены вранья, фальши, лицемерия. Если хочешь, стену _непонимания_ - хотя бы между мной и тобой. - Павлик, - неожиданно ласково сказал Топорин, - я был прав: наивность - составная часть инфантильности. - Значит, наличие стен ты признал, - опять усмехнулся Павлик. - Уже прогресс. Дальше - дело техники. - Какой техники? Лома? Отбойного молотка? Чугунной бабы на стрелке экскаватора? - Зря иронизируешь, дед. Вы такой техникой пользовались с успехом - в наши годы... - Павлик повернулся и пошел к двери. И уже закрывая ее за собой, сунул в щель голову, сказал: - Я тебя очень люблю, дед. Профессор тоже встал и подошел к раскрытому окну, сел на подоконник - спиной к воле. Сильно зажмурил глаза, надавил на них пальцами: теннис теннисом, а зрение сдает, глаза устают, слезиться начали, даже крупный шрифт в книге без очков не виден. А сейчас и вовсе померещилось: какой-то туман в кабинете, заволок мебель, книги, вон и люстра едва проглядывается... Надо бы к врачу сходить. Парень в белой куртке и в джинсах шел по двору. Старик Коновалов, слегка очумевший от увиденного после обеда сна, вышел подышать свежим воздухом, стоял на пороге подъезда, ждал ночи, ждал обещанной ночной _работенки_. Заметил парня, бросился к нему: - Эй, постой!.. - В чем дело? - Парень обернулся, и старик с ходу притормозил: на него смотрел Павлик Топорин, профессорский внучек. - Извини, тезка, обознался, - сказал Коновалов. - За одного тут принял... - Бывает, Павел Сергеевич, - засмеялся внучек. - Приняли за одного, а нас - много, - и вдруг подмигнул старику: - Все путем, Павел Сергеевич, все будет, как задумано. Чуть-чуть осталось... И пошел себе. А как похож, стервец, подумал Коновалов, со спины - одно лицо... Не станем упрекать пенсионера в незнании русского языка. Ну, оговорился - с кем не бывает! Но ведь прав же, прав: похож, стервец... - Я пойду, - сказал Сенька Пахомов. - Мне надо. - Куда это? - вскинулась Ирка. - Ночь на дворе. Сенька помялся - соображал: как бы соврать ловчее. - Халтурка одна подвернулась. Денежная. - Какая халтура ночью? Зачем ты врешь, Сеня... - Ирка отвернулась к стене, накрыв голову одеялом. Слышно было: опять заплакала. Сенька переступил с ноги на ногу. - Ирка, - сказал он ласково, - хочешь верь, хочешь нет, но я тебя люблю по-страшному. И никогда тебя не предам... А идти мне надо, честно. Я тебе потом расскажу, ладно? Ирка не ответила, из-под одеяла не высунулась. Но плакать перестала, затихла: слов таких от мужа давно не слыхала. Сенька пошел в прихожую, открыл стенной шкаф, достал инструмент - надежный, для себя сработанный. Прислушался: в спальне было тихо. Все расскажу, виновато подумал Сенька, железно, расскажу. Вот построю, что надо, и сразу - Ирке... Заметим: он уже не сомневался, что сумеет построить за ночь все, _что надо_. Алевтина Олеговна не спала. Лежала на широкой супружеской кровати, слушала, как тихонько сопит муж. Туман в комнате стал гуще, а Стеценко его и не заметил. Алевтина Олеговна, когда ложилась, спросила: - Дымно у нас как-то, верно? - Выдумываешь все, - ответил муж. - Давай спать, тебе завтра рано... Он не ведал, что попал в точку, просто сказал и сказал - слова же зачем-то придуманы... Во дворе было пусто и темно, лишь тусклые ночники освещали над дверями таблички с номерами подъездов, да у выхода на набережную ветер раскачивал подвешенный на тонких тросовых растяжках фонарь. Парень уже ждал Сеньку, похаживал по асфальту, насвистывал что-то неуловимо знакомое - то ли из песенного репертуара любимого Иркой Валеры Леонтьева, то ли из чуждого нам мюзикла "Стена" заграничного ансамбля "Пинк Флойд". - Тьма египетская, - поеживаясь, сказал Сенька, - хрен разметишь... - И не надо, - сказал парень. - Ты клади кирпичики, а они сами, как надо, построятся. - Что за бред? - Кому бред, а кому - нет, - в рифму сообщил парень, засмеялся. - Клади-клади - увидишь. - Что здесь увидишь? - проворчал Сенька, надел рукавицы. - А раствор где? - Все здесь. Сенька пригляделся: у стены дома и впрямь стоял ящик с раствором, а куча кирпича невесть когда переместилась с газона на тротуар, к Сенькиному подъезду. Сенька ткнул мастерком в ящик - свежий раствор, самое оно. - Без подручного трудно будет. Поможешь? - Конечно, - сказал парень, снял куртку, повесил ее на куцую ветку тополя, велением домоуправа подстриженного "под бокс". - Все помогут. - Кто все? Все спят... - Кто не спит, тот и поможет, - непонятно заявил парень, тем более непонятно, что во дворе по-прежнему никого не было. - Ну, лады, - вроде бы соглашаясь с неизбежным, протянул Сенька, взял из кучи кирпич, постучал по нему - целый! - зачерпнул раствор, шлепнул его прямо на асфальт у стены дома. Потом аккуратно уложил кирпич на растворенную лепешку, поерзал им, пристукнул сверху деревянной ручкой мастерка. - Давай следующий, не спи! Парень проворно подал ему кирпич, Сенька снова зачерпнул, снова шлепнул, уложил, поерзал, пристукнул... - В три ряда, говоришь? - В три ряда. - Годится! Сеньку неожиданно охватило знакомое чувство азарта - как всегда, когда дело пошло и времени на него отпущено - с гулькин нос, и бригадир бубнит: "Давай-давай!", и подручный сбивается с ног, таская ведра с раствором к месту кладки, и кирпичи целенькие в руку идут - хоть в домино ими играй! - и кладка получается ровная, прочная, раствор схватывается быстро, и ты уже не думаешь о часах, не глазеешь по сторонам, ты уже весь - в гонке, в тобой самим заданном ритме, а кладка растет, она тебе - по пояс, по грудь, а ты - дальше, дальше, ничего не слышишь, разве что прорвется откуда-нибудь пустяковый вопросик: - Что ты делаешь, Сеня?! Кто это?.. Вот тебе раз - Ирка! Не выдержала, дуреха, вылезла из постели, пошла среди ночи пропавшего мужа искать. А он не пропал, он - вот он! - Строю, Ирка! - Что?! - Стену! - Зачем?! - Чтоб лучше было! - Кому?! - Всем, Ирка, всем! Чего стоишь? Помогай, раз пришла... - Ты когда начал?! Дурацкий вопрос. Будто сама не знает... - Только что и начал! - Как только что?! Как только что?! Ты посмотри... Глянул: батюшки-святы, когда и успел столько?! От Сенькиного подъезда до самого Сеньки, застывшего на секунду с кирпичом в руке, было никак не меньше пятидесяти метров. И на всех этих чертовых метрах темнела _стена_. Мрачной громадой _высилась_ она вдоль двора, именно высилась, поскольку была выше Сеньки сантиметров ров на тридцать. А он ведь - пока помоста нет - всего по грудь и клал... - Эй, парень! - испуганно крикнул Сенька. Тот сразу возник сбоку - запарившийся. - Чего тебе? - Откуда это все? - От верблюда! - хохотнул наглый, хлопнул Сеньку по спине. - Ты, мастер, ее только _сажаешь_, а уж растет она сама... - Как растет?! - Как в сказке. Не бери в голову, Сеня, бери в руки, - и кирпич сует. Сенька кирпич оттолкнул: - Погоди, у меня есть... Но ведь так не бывает! - Бывает - не бывает, какая теперь разница? Есть она, Сеня, есть, и стояла здесь давно. Ты ее лишь проявил, а для этого много времени не надо: одна ночь - и вся наша. Смотри зорче... Он взмахнул рукой, и в неверном свете дворовых ночников Сенька увидел, что с другой стороны двора, от двенадцатого подъезда, навстречу тоже растет стена, и к каждому подъезду от нее перпендикулярно уходят такие же высокие "отростки" в те же три кирпича, вползают на ступеньки, скрываются в доме. - В дом-то зачем? Так не договаривались... - Я же говорю: она здесь была. Она есть, Сеня, только никто раньше ее не замечал, не хотел замечать, а теперь увидят - придется! - наткнутся на нее, упрутся лбами, завоют от страха: как дальше жить?.. Давай, мастер, работай. Закончишь - поймешь. - Что пойму? - Как жил. Как все живут. И как жить нельзя. - За стеной? - Причем за глухой. За кладбищенской. - Выходит, и мы с Иркой... - Вы свою стену сегодня разрушили. Сон помнишь? - Странный какой-то... - Не странный, а _испытательный_. Не прорвался бы ты к Ирке, не разодрал бы плетенку из слов, стояла бы у вас сегодня стена. Да она и стояла - тоненькая пока. Ну, может, в один кирпич. - Во сне туман был. И слова. - Туман еще будет. А слова - это и есть кирпичики. Лишнее слово - лишний кирпичик, стена и растет. Сколько мы их за жизнь наговариваем - лишних-то! Ложь, равнодушие, непонимание, обида, ссора - мало ли? И все слова. Кирпичик к кирпичику. Где уж тут друг к другу продраться? - Просто слов не бывает. Слово - дело... - Философски мыслишь, мастер! Кончай перекур! - Погоди... Неужто никто этого-не понимает? - Все понимают, но иначе не умеют. А кто хочет попробовать, тот сейчас здесь. Сенька посмотрел по сторонам. Чуть светало уже, видны были часы на фронтоне школы. Половину четвертого они показывали. Сенька увидел старика Коновалова, увидел деда Подшивалова из третьего подъезда, внуков его увидел. А еще - полковника с женой - из пятого, и близнецов Мишку и Гришку - из двенадцатого... А все же больше, куда больше было молодежи - совсем юных парней и девчонок, Сенька и не помнил всех. Хотя нет, кое-кого узнал: вон Павлик Топорин промелькнул, вон - его одноклассник, сын библиотекарши, а вон - еще ребята, тоже вроде знакомые... - Молодых-то сколько!.. - Им эти стены - во где! - парень провел ладонью по горлу. - Устали биться. - Значит, видят? - Лучше всех! - А зачем сейчас строят? - А ты зачем?.. Чтоб все увидели. - А потом что? - Потом суп с котом. Люди работают, Сеня, а мы стоим. Неудобно. - Подавай! - Сенька как очнулся, зачерпнул раствор, уложил в стену кирпич, выхватил другой из рук парня. - Ирка, включайся, раз не спишь! - А я уже, Сеня, - ответила Ирка. Она и рукавицы где-то раздобыла, тащила, скособочившись, ведро с раствором. Сенька обеспокоился: - Не тяжело? - Теперь нет, - ответила весело, поставила ведро на асфальт возле Сеньки. - Я тебе помогать буду, тебе, ладно? - Валяй! И пошло-поехало, стена росла и впрямь как в сказке: за одну ночь - дворец. Только на кой нам дворец? Дворец нам держава за бесплатно построила, а мы лучше - стену, мы за нее дорого заплатили - кто чем! Впрочем, о цене уже говорено, не стоит повторяться... А вместо девицы-волшебницы, ускорению темпов весьма способствующей, у нас - обыкновенный паренек в куртке, типичный представитель юного поколения, славной смены отцов и дедов, никакой не фантом, наш с вами современник - школьник, пэтэушник, студент, работяга. Вон они, типичные, по двору носятся - кто с кирпичом, кто с лопатой, кто с ведром, в котором - песок, цемент или вода, три волшебных составных части сказки. - Подноси! - кричат. - Замешивай! Клади! Стену строим! Столько лет всем колхозом возводили - пора бы и лбом в нее ткнуться... Ровно в пять утра Алевтина Олеговна вышла во двор. Остановилась, глазам своим не поверила, спросила: - Что это? - Стену строим! - подскочил к ней давешний молодой человек. - А стена в подъезде - тоже ваша работа? - Почему наша? Ваша, общая... А высоко ли она забралась? - До второго этажа. По лестнице спускаться трудно. - Хорошо - успели! Через час-другой стена в квартиры прорастет - не войти, не выйти. - А зачем? Зачем? - Для лучшей коммуникабельности, - научно ответил молодой человек, - для удобства общения... А вы спешите, спешите, уважаемая Алевтина Олеговна, нам вашего тумана ох как не хватает... - Был уже туман. - Вечером-то? Не туман - так, намек. Зрячие поняли, слепые не заметили. Ваш муж, например... Ведь не заметил, нет? - Нет. - А надо, чтоб и слепые прозрели. - Прозреть в тумане? Парадокс! - Это ли парадокс!.. Вы байку слыхали? Безработных у нас нет, а уйма людей не работает; они не работают, а зарплату получают... Про такие парадоксы сейчас в газетах пишут, по телевизору - каждый день. А мы - без газет, мы - сами с усами. Тумана не видно? Мы его таким сотворим - никто шагу не сделает. А сделает - в стену упрется. - Это больно, - тихо сказала Алевтина Олеговна. Молодой человек сделался серьезным, глупое свое ерничание прекратил. Так же тихо ответил. - Прозревать всегда больно, Алевтина Олеговна, процесс это мучительный. Но - целебный. Сказано: увидеть - значит понять. Но как увидеть? Чтобы понять, надо глубоко-о смотреть, не в лицо - в душу. А тогда и стен не будет. - Их еще сломать надо... - Это уж кто сумеет, кто решится. Тоже, знаете ли, подвиг. А иные не захотят, так и жить станут - как жили. - Как жили... - эхом откликнулась Алевтина Олеговна. Опомнилась, сказала решительно: - Я пойду. - Идите, - кивнул ей молодой человек, - и помните: ваш туман станет _катализатором_. Вы только в окно его выпустите и можете быть свободной. - Свободной? - невесело усмехнулась Алевтина Олеговна. - От чего свободной? Молодой человек тоже усмехнулся, но - _весело_: - От того, что в тумане увидите... Опять парадокс получается! Ну просто никуда без них... Старик Коновалов кладку растил, а Павлик Топорин ему кирпичи подавал, раствор подносил. Ладно трудились. - Хороший вы народ, мальцы, - сказал между делом Коновалов. - _Интересно_, чем? - спросил Павлик. Весь он был в цементном растворе - и майка, и джинсы, и руки, и лицо. Даже волосы слиплись - не разодрать. - _Понимающий_, - со значением изрек Коновалов. - Что же это мы понимаем? - Что жить открыто надо. Был бы поэтом, сказал бы: распахнуто. Павлик засмеялся. - Говорят: распахнуто жить - опасно. Вместе с хорошим всякая дрянь залететь может. - А голова на что? Глаза на что? Дрянь, она и есть дрянь, ее сразу видно. У тебя в доме двери - настежь, ты ее и вымети, не храни. - Неплохая метафора, - оценил Павлик. - Не метафора это никакая, - сердито сказал Коновалов. - Житейское дело. - А если житейское, чего ж не выметаем? Дряни накопили... - А ты не копи. - Совет принял. Но для меня что копить, что мести - все еще впереди. А сами-то вы как? - Я, тезка, не копил. И сына тому учил, вот только... - Не усек науку? - Похоже на то. - Почему? - Понимаешь, тезка, мы в ваши годы такими же были - ну, сказано, распахнутыми. И Вовка мой, и Вовкины сверстники - тоже. Да только время - штука страшная, сопротивляться ему - большая сила нужна. Тебе сейчас сколько? - Семнадцать. - Немало. - Что вы! Нас детьми считают. - Дураки считают. Но я не к тому. За семнадцать лет сколько заборов тебе понаставили? С первых шагов: туда не ходи, этого нельзя, сюда не садись, там не стой, того не делай, сего не моги - целый лабиринт из "нельзя", мудрено выбраться. Вот ты и привык осторожничать: как бы чего не вышло... - Не привык я! - И молодец, вижу! А другие вон привыкают, еще и обживаются... Меня раз в школу позвали, как ветерана войны и труда: мол, расскажите, Пал Сергеич, о вашем героическом прошлом. Сидят передо мной пионерчики - чистые, глаженые. Рассказываю я им о чем-то, а сам подмечаю: они меня-то слушают, а сами нет-нет да на учительницу косятся. Та в ладоши захлопает, они - следом. Та сидит смирно - и они сидят. Дай, думаю, расшевелю, пусть посмеются. Война, она хоть и страшная гадина, а смешного тоже много было. А чего? Жизнь!.. Вспомнил я, как в сорок третьем, под Барановичами, фашист на нашу роту напал, когда мы спали. Не ждали нападения, разведка ничего не донесла, разлеглись кто как: кто одни сапоги снял, а кто и штаны с гимнастеркой. Лето, жара. Ну, фрицы и вмазали. Ротный орет: "Тревога? В ружье!" Мы - кто в чем был - автоматы в руки и в атаку... Так, босиком да в подштанниках, фашиста и отбросили. Вот ты рыгочешь сейчас, а пионерчикам тогда тоже весело было. Они - в смех, а учительница им: "Прекратить сейчас же! Как не стыдно! Война - это героизм, это каждодневный подвиг, и ничего смешного в истории товарища Коновалова я не вижу". Понял: она не видит. Значит, и они видеть не должны. И что ты думаешь? Стихли, заскучали... Жалко мне их стало - ну, до боли. Вырастут, что про войну нашу знать будут? Что она - каждодневный подвиг? Что мы - не люди, а какие-то каменные истуканы с памятников?.. Опять я не о том... Я к чему? Эти пионерчики уже застегнуты на все пуговицы. А дальше - больше. И их застегивают, и они ручонками помогают: так, мол, надо. Кому надо? Учительнице этой, мымре?.. Меня вон батька всего и учил: никогда не ври. Заставлять будут, а ты все одно не ври. Он сам по правде жил, да и я вроде... А тут - ты уж извини, тезка, - твоего деда назвать хочу. Может, не помнишь, давно дело было, чинил я Андрею Андреевичу его тачку, он рядом пасся. А тут ты бежишь: "Деда, деда, тебя к телефону". Ну, он и скажи, сердито так: "Я же тебя предупредил: всем говорить, что меня нет дома". Мелочь вроде, а тоже, знаешь, кирпичик... - В стену? - Павлик молчал-молчал, слушал коноваловский монолог, а сейчас прорвался с репликой. - В нее, родимую! Я про заборы сказал, которые мы вашему брату ставим - вот они-то в стены и вырастают. Вы - ребятки умные, уроки на лету схватываете, со временем такие стены выкладываете - только на цыпочках через них видать. Да и куда видать? Только вдаль, только в светлое будущее. А что рядом, по ту сторону стены - и на цыпочках не увидишь... - Опять мы виноваты!.. Я ж вас так понял, что молодым стены - не помеха. - Как не помеха? Помеха. Но фокус в тем, что вы их видите, а значит, и сломать поможете. И уж, конечно, новых не строить! Но для этого, тезка, молодым надо всю жизнь оставаться. Ты оглянись кругом: разве только твои дружки дело делают? Я вот с тобой. Вон еще моих ровесников сколько! И, как говорится, среднее поколение тоже в наличии... Да и сам посуди: не одни молодые страну нашу выстроили. Страна - не стена, ее построить куда тяжелее. А ведь стоит... - И стена стоит. - Точно! - Коновалов любовно поглядел на стену, почти законченную уже, - ну, может, метров в пять просвет посередине остался, там Сенька Пахомов со стариком Подшиваловым в четыре руки трудились. - Вон она какая... Стена и вправду впечатляла. Массивностью своей, аккуратностью _штучной_ кладки, апокалипсической бессмысленностью впечатляла. Двери подъездов выходили в глухие кирпичные тупички, наглухо отрезавшие жильцов от мира. Разве что через стену - в мир, но для этого каскадерская подготовка требуется... И что характерно, с удивлением отметил Павлик, все строители оказались по одну сторону стены - как сговорились. У них-то _выход_ имелся: на набережную и - на все четыре стороны... - А как же в школу? - праздно поинтересовался Павлик. - Ни пройти, ни проехать. - Школа на сегодня отменяется, - сказал Коновалов. - Считай, каникулы. - Вряд ли. Из соседних дворов ребята придут. По набережной. - Откуда ты знаешь: может, в соседних дворах такие же стены стоят... - Верно! - Павлик аж поразился столь простой догадке, почему-то миновавшей его суперумную голову. И в это мгновение кто-то крикнул: - Смотрите: пожар! Из трех окон второго этажа школьного здания валил густой сизый дым. Вопреки здравому смыслу он не подымался к небу, не улетал к Москве-реке, сносимый ветром, - медленно и неуклонно сползал вниз, струился по земле, заполнил весь школьный двор, выплыл из ворот, из щелей в заборе, потек по асфальту к стене. Его прибывало все больше и больше; казалось, что он рождается не только в недрах школы, а конденсируется прямо из воздуха. Все во дворе стояли по пояс в дыму, и Павлик подумал, что кричавший ошибся: это был не пожар. Дым не пах гарью, он вообще не имел никакого запаха, он скорее походил на тот, который используют в своих мистификаторских фокусах падкие на внешние эффекты цирковые иллюзионисты. И еще туман - он походил на обыкновенный ночной туман, обитающий на болотах, в мокрых низинах, а иной раз и на кладбищах. Туман этот легко перевалил через стену, вполз в раскрытые настежь двери подъездов, а там - можно было догадаться! - вором проник в замочные скважины, просочился в поддверные щели, обосновался в квартирах. Вот он уже показался в форточках, в открытых окнах, но - опять же вопреки здравому смыслу! - не потек дальше, не завершил предписанный физическими законами круговорот, а повис на стене дома перед окнами - множество уродливых сизых нашлепок на крашенной веселенькой охрой стене. Дом ослеп. - Не хотел бы я проснуться в собственной постели, - философски заметил Павлик. - О своих подумал? - О деде. - Да-а уж... - неопределенно протянул Коновалов. - Страшновато, тезка? - Малость есть. - А деду - вдесятеро будет. Он ведь _не знает_. - Что же делать? - Вопрос. - Нам всем надо было быть там... - Кроме меня, - грустно сказал Коновалов. - У меня бояться некому... Алевтина Олеговна закрыла окна химического кабинета, в последний раз оглядела его. Все чисто, пробирки, реторты, колбы вымыты, реактивы - на своих местах, газ отключен, вода перекрыта. Можно уходить. Тумана в кабинете совсем не было. Отводные резиновые трубки вывели его из окна - весь, без остатка. Алевтина Олеговна заперла кабинет, спустилась по лестнице, повесила ключ на положенный ему гвоздик в шкафчике над сладко спящей сторожихой. Сторожиха почмокала во сне губами, улыбнулась чему-то. Через час она проснется, дозором пройдет по этажам, сдаст сменщице ночное дежурство и уедет домой - в другой район необъятной столицы. Там, конечно, тоже есть свои школы, а в них - Алевтина Олеговна усмехнулась - свои Алевтины Олеговны. Интересно: что они сегодня ночью делали?.. Алевтина Олеговна вышла во двор. Он был пуст, ночные строители куда-то подевались, но стена стояла по-прежнему - высокая, могучая, угрюмая, на редкость диссонирующая с солнечным утром, с весенним ветерком, с сочно-зелеными майскими кронами дворовых деревьев. Тумана не было и во дворе. Он, похоже, целиком всосался в дом, в квартиры. А сам дом выглядел жутковато, ослепший, без привычных глазу рядов окон, вместо них - неровные куски тумана, словно приклеенные к оконным рамам и стеклам. По двору, навстречу Алевтине Олеговне, неторопливо шли старик пенсионер Коновалов и знакомый молодой человек, оба выглядели, как утверждают борзые журналисты, усталыми, но довольными. - Спасибо, Алевтина Олеговна, - сказал молодой человек. - Вы и вправду мастер. Туман вышел на славу. - На чью славу? - невесело пошутила Алевтина Олеговна. Она думала о муже, который еще спит и к которому теперь не пробраться - как в недавнем дурацком сне. Но выходит, что не таком уж и дурацком... - О славе завтра подумаем, - вмешался вдруг Коновалов. - А сейчас домой надо, баиньки. - Какие баиньки? Вставать пора... - констатировала Алевтина Олеговна. Часы на школе отмерили половину седьмого. - То-то и оно, - непонятно согласился Коновалов. А молодой человек подтвердил: - Вы правы, Алевтина Олеговна, самое время вставать. И Алевтина Олеговна почувствовала вдруг, как неведомая сила подхватывает ее, поднимает над землей, закручивает, швыряет невесть куда - в туман, в неизвестность, в кромешную темноту. Зазвонил будильник, и Алевтина Олеговна с трудом открыла глаза. Первая мысль была до зевоты банальной: где я? Но и банальные мысли имеют полное право на существование, без них в нашем повседневном житье-бытье не обойтись. В самом деле: секунду назад стояла во дворе перед стеной, а сейчас - это Алевтина Олеговна мгновенно определила! - лежит в собственной постели, причем не в костюме и туфлях, а в ночной рубашке и босиком. Подумала: неужто опять сон? Но нет, не сон: слишком хорошо, слишком четко по мнилась ей пролетевшая ночь. И как долго ждала пяти утра, и как торопливо шла по двору, как лавировала между сновавшими туда-сюда жильцами, которые дружно возводили стену, и ясно помнилась и гулкая пустота школьного здания, и сизый дым, вырывающийся в окна из толстых резиновых трубок... Но почему ничего не видно? Туман, созданный химическим опытом Алевтины Олеговны, по-хозяйски обосновался в ее квартире. Он был густым и на глаз плотным - как черничный кисель, но движений отнюдь не сковывал. Да и дышалось легко. Алевтина Олеговна встала и, вытянув вперед руки, пошла по комнате - ощупью, как слепая. Наткнулась на что-то, ударилась коленкой - больно. Сдержала стон, опустила руку - точно, туалетный столик. Надо левей... Двинулась вперед, нащупала спинку кровати, вцепилась в нее, как в спасительный ориентир - сейчас по нему и до спящего мужа доберется. Еще шаг, еще... Алевтина Олеговна уперлась руками во что-то холодное, массивное, неподвижное. И опустила в бессилии руки, прижалась лбом к этому холодному, пахнущему улицей, пылью, цементом - _чужому_. Ничего не было сном. Кирпичная стена наглухо отделила ее от мужа, перерезала комнату, надвое разделила кровать. Павлик проснулся сразу - будто и не спал вовсе. И сразу сообразил: конечно, не спад! Все это - не более чем хитрый трюк хитрого парня в белой куртке. Или не его, нет! Когда он с Павликом впервые беседовал, когда они ушли на набережную, подальше от чужих глаз и ушей, когда парень поведал ему _план_, Павлик особенно не удивлялся. Просто сказал: - Ну, допустим, все будет именно так. Но для этого нужен как минимум один профессиональный волшебник, - вроде бы он так элегантно шутил, а вроде бы - всерьез прощупывал загадочного парня. А тот с ходу ответил: - Волшебник есть. Тоже не поймешь: хохмил или взаправду... - Ты, что ли? - спросил Павлик. - Почему бы и нет? - вопросом на вопрос. - Давно практикуешь? - Может, день, а может, всю жизнь. - Как понять, маэстро? - Так и понимай, - отрезал парень. Но сжалился над Павликом, пояснил темновато: - В каждом из нас спит волшебник, крепко спит, мы о нем и не подозреваем. Но если его разбудить... - не договорил, не пожелал. Но Павлик не отставал: - Кто же его разбудил, интересно? - "Время. События. Люди". Слыхал про такую телепередачу? - парень засмеялся, легонько хлопнул Павлика по спине. - Ох и любопытен же ты, отрок!.. - Я серьезно, - упрямо настаивал Павлик. - И я серьезно, - парень и впрямь посерьезнел. - Ты вдумайся, вдумайся? Время... События... Люди... И не захочешь, а заставят. - Слушай, а ты сам откуда? - жалобно спросил Павлик, отчетливо понимая, что ничего больше из парня не вытянешь. - Отовсюду, - коротко сказал парень. - Привет. Закончили интервью. - Последний вопрос, - взмолился Павлик. - Почему именно _ты_? - Почему я? - удивился парень. - С чего ты взял? Не только я. Нас много. - Кого _нас_? - Ты после школы случаем не на юрфак собрался? - ехидно поинтересовался парень. - Прямо следователь... Ну, все, я пошел. - Секунду, - быстро сказал Павлик. - Звать тебя как? - Звать?.. - парень притормозил. - По-разному. Николай. Михаил. Семен. Владимир, Александр... Любое имя. Павел, например. - Павел? - А чем плохо? Тебя ж так зовут... - Я не волшебник. - А вот это бабушка надвое сказала, - засмеялся парень и свернул во двор. Надоел ему допрос. В свое время, если читатель помнит, автор скрыл этот разговор, сославшись на "первое правило разведчика", помянутое - или придуманное? - парнем. Спрашивается: почему? Вот вам к месту еще одно "правило": всякая информация полезна лишь в том случае, если приходит вовремя. Момент, считает автор, наступил. Туман в комнате висел - вытянутой руки не увидать. Молодец Алевтина, отметил про себя Павлик, толково сработала. Что за прихоти судьбы, размышлял он, в школе Алевтину считают мымрой и сухарем, прозвали "химозой", на уроках сачковали, а она, оказывается, из _наших_... Павлик верил всему, что рассказал парень. И в самом деле, стоило Павлику пожалеть, что они с дедом оказались по разные стороны стены, как нате вам, пожалуйста: он - здесь, в своей кровати, а дед дрыхнет в соседней комнате, ни о чем не подозревая. И плохо, что не подозревая: сердце у деда, как говорится, не камень, слабенькое сердчишко, изношенное, как бы он ни хорохорился, ни играл в спортсмена. Проснется старик - не дай бог, инфаркт хватит... Павлик встал и отправился к деду в комнату. Легко сказать - отправился! Путешествие в тумане - дело хитрое, даже если знаешь маршрут назубок, с детства. Но туман прихотливо изменил все масштабы, смазал привычные расстояния, перемешал предметы. На пути неожиданно вырастали то сдвинутый кем-то стул, то острый косяк двери, то сама дверь, почему-то шаловливо гуляющая на петлях, то книжный стеллаж в коридоре, невесть как увеличившийся в размерах. Короче, до кабинета деда Павлик добрался, имея следующие нежелательные трофеи: шишку на лбу - раз, ссадину на руке - два, синяк на колене - три. Или что-то вроде - в тумане не разглядишь. Сразу за стеллажом коридор сворачивал направо - к дедовским владениям. Павлик уверенно туда последовал и вдруг с ходу уперся во что-то холодное и неподвижное. Прижал к этому "что-то" сразу вспотевшие ладони, бессмысленно напряг руки, пытаясь сдвинуть, столкнуть, сломать препятствие. Куда там! Стену на совесть строили, сам Павлик и строил - в три кирпичика, один к одному. Монолит! - Дед! - яростно выкрикнул Павлик. - Дед, проснись! Алевтина Олеговна, по-прежнему опасливо держась за спинку кровати, вернулась назад, к туалетному столику, пошарила в ящике, нащупала там маленький карандашик-фонарь, который муж привез из заграничной командировки. Не зажигая его, панически боясь, что сели батарейки, пошла обратно. Дойдя до стены, взгромоздилась на матрас, потом - на спинку кровати. Стоять на ней босыми ногами было больно, но Алевтина Олеговна на боль не обратила внимания, плевать ей было на боль, потому что стена - как Алевтина Олеговна и надеялась - оказалась той же высоты, что и во дворе, метров двух, не больше, а значит, до мужа можно хотя бы докричаться. Невеликий росточек Алевтины Олеговны позволил ей всего лишь ткнуться носом в верхний край стены. Алевтина Олеговна схватилась за стену левой рукой, а правую протянула на половину мужа, включила фонарик. Батарейки не сели, он светил исправно, но острый и сильный луч его упирался в плотное тело тумана и, угасая, исчезал в нем. Алевтина Олеговна швырнула фонарь на постель и - в голос: - Саша, я здесь, не бойся, Саша! Ирка и Сенька Пахомовы крепко спали, умаявшись за ночь. Сенька кашлянул легонько, перевернулся на другой бок, разбудил Ирку. Ирка открыла один глаз, сразу сощурила его: солнце било сквозь незакрытые шторы, как пограничный прожектор. Прикрывшись от его лучей ладошкой, Ирка глянула на будильник: семь почти. Ну и черт с ним, расслабленно подумала Ирка, не пойду на работу, а днем сбегаю, подам заявление. Прав Сеня: лучше в детский сад устроиться. Тем более звали. И Наденька на глазах будет... Тоже перевернулась на другой бок, обняла сопящего Сеньку. Спать так спать. - Откуда стена? - расходился Топорин-старший, вдавливая в кирпичи сухие, с гречневой россыпью пятен кулаки. - Я спрашиваю, черт побери, откуда взялась стена в моей квартире? Не смей ерничать, мальчишка, сопляк, отвечай немедленно: откуда эта дрянь? Можно было, конечно, обидеться на "сопляка", повернуться и скрыться - буквально! - в туманной дали, но Павлик понимал состояние старого деда, делал скидку на стереотип его мышления, на его, мягко говоря, возрастную _зашоренность_, поэтому вновь терпеливо принялся объяснять: - Дед, я прекрасно понимаю твое волнение, но прошу тебя: соберись, успокойся, вдумайся в мои слова. Это - не просто стена. Это - символ. Символ нашей разобщенности, вашего нежелания понять друг друга, нашей проклятой привычки жить только собственными представлениями и неумением принять чужие... Павлик употребил эти казенные, газетные, стершиеся от многократного пользования обороты и сам себя презирал. Но и деда тоже презирал - так, самую малость. В самом деле, куда проще: между нами - стена. И все сразу понятно, что не сказано - додумай, дофантазируй. Так нет, необходимы _слова_, много слов, и от каждого несет мертвечиной. Господи, да кому ж это нужно, чтоб родные люди друг перед другом речи держали?! _Родные_!.. Не вовремя домой явился - лекция. Не ту книгу взял - лекция. Не туда и не с тем пошел - обвинительная речь. Не жизнь, а прения сторон. Будто не в отдельных квартирах мы живем, а в отдельных залах суда, нападаем-обвиняем, отступаем-защищаем, казним, милуем, произносим речи обвинительные и оправдательные, ищем улики, ловим на противоречиях. А надо-то всего: намек, взгляд, брошенное вскользь слово, поступок, наконец... Стеценко проснулся от вопля жены и спросонья ничего не понял. Кругом было белым-бело, бело непроглядно, голос жены слышался откуда-то издалека, не то из другой комнаты, не то из-под одеяла. - Что случилось? - спросил Стеценко. - Саша, Сашенька, - причитала жена, - ты только не пугайся, но у нас в комнате - стена. Нет, не из кухни и не из-под одеяла шел голос, понял он, а вроде бы сверху. На шкаф она, что ли, забралась? Или на люстру?.. - Какая стена? Что за бред? Где ты, Аля? - Я здесь, Саша, я на кровати. Протяни руку. Стеценко протянул руку и уперся в стену. "Сплю я и сон вижу", - нелогично подумал он. - Это не сон, - продолжала Алевтина Олеговна, - это самая настоящая стена. Докатились, констатировал Стеценко, уже и мысли читает. Он ощупал стену. Стена как стена, кирпичная, крепкая. И вдруг разом пришел в себя, сердце больно ухнуло, провалилось куда-то вниз - в желудок, наверно. Стеценко ощутил пугающую пустоту в груди, вскочил на постели, зашарил по стене руками. - Аля, Аленька, ты где? - Здесь я, здесь, ты встань на спинку кровати. Стеценко явственно била нервная дрожь, да и сердце по-прежнему обитало в желудке, екая там и нехорошо пульсируя. Продавливая матрац, он шагнул на постели и взгромоздился на деревянную спинку. - Видишь фонарик? - спросила Алевтина Олеговна. Где-то далеко - не меньше, чем в километре! - еле теплился крохотный огонек. Стеценко протянул к нему руку поверх стены, наткнулся на руку жены, цепко схватил ее, сжал, стараясь унять дрожь. Алевтина была рядом, Стеценко слышал ее прерывистое дыхание и чувствовал, как медленно возвращается спокойствие, вот и сердце вроде назад запрыгнуло. Нет, что ни говори, а жена - человек нужный! - Что случилось, Аля? - повторил он свой первый вопрос. Высокий рост позволял ему обеими руками навалиться на верхнюю грань стены, а были бы силы - подтянулся бы и перелез к Алевтине: до потолка - сантиметров пятьдесят, вполне можно пролезть. Но как подтянешься, если живот выпадает из трусов, тащит вниз, будто гиря... - Сашенька, ты только не думай, что я сошла с ума, я не сошла с ума, стена-то - вот она. Она теперь всегда здесь будет. - Ты что, серьезно? - не понимая, шутит Алевтина или нет, спросил Стеценко. - Куда уж серьезнее! - с горечью ответила Алевтина Олеговна. А какие события, какие драмы происходили в то утро в других квартирах дома-бастиона? Какие велись разговоры, какие прения сторон, какие истины открывались, какие спектакли разыгрывались по разные стороны стены, какие копья ломались о пресловутое кирпичное диво?.. Можно догадаться, можно представить... Можно даже вспомнить слова молодого парня в белой куртке, когда он сообщил Павлику Топорину, что обязательными станут "кое-какие звуки": плач и стон, крики о помощи и проклятия... Ох, нагадал, наворожил, напророчил, ох, получил он все это сейчас, жестокосердный... А славная чета Пахомовых - Ирка с Сенькой - безмятежно отсыпались, и общий радостный сон их был, возможно, цветным, широкоэкранным и стереоскопическим, произведение искусства, а не сон. И солнце гуляло по их квартире как хотело, по-хозяйски заглядывало во все углы, во все щелочки, вычищенные, выдраенные аккуратной женой Иркой. Но вот законный вопрос. Имелись ли в доме-бастионе другие квартиры, где - ни стены, ни тумана, где - лад и согласье, где не жилплощадь общая, а жизнь, как, собственно, и должно быть на общей жилплощади? Хочется верить, что были... Да конечно же, были, к черту сомнения! Ирка, например, если б она проснулась, если б ее спросили, сразу назвала бы не только номера квартир, но и перечислила бы всех, кто в них прописан, ибо не раз приводила в пример упрямому Сеньке тех, кто жить умеет, любить умеет, верить умеет, понимать друг друга и друг другу помогать. И пить, к слову, тоже умеет... Последняя формулировка - Иркина. И еще многих граждан нашей обширной державы, оправдывающих таким афористичным образом свой интерес к небогатому ассортименту винных отделов. Лично автор до сих пор не понял хитрого смысла вышеуказанной формулировки, до сих пор наивно считает, что лучше не уметь. Старая, хотя и парадоксальная, истина: не умеющий плавать да не утонет... В кухне туман был почему-то не столь густым, как в пристенных владениях, и Павлик без труда спроворил несколько бутербродов с сыром, нашарил в холодильнике две бутылки пепси-колы, погрузил все это на сервировочный столик и покатил его к стене, используя легкую колесную мебелишку в качестве ледокола. Или, точнее, туманокола. Столик ткнулся в стену, бутылки звякнули, дрогнули, но устояли. - Дед, - крикнул Павлик, - кушать подано. - Не хочу, - сказал из кабинета гордый профессор. - Ну и зря. Твоя голодовка стены не сломает. - А что сломает? - вроде бы незаинтересованно, вроде бы между прочим спросил Топорин. Пока Павлик готовил туманный завтрак, у деда было время поразмыслить над ситуацией. Данный вопрос, справедливо счел Павлик, - несомненный плод этих размышлений. И не только плод, но и _симптом_. Симптом того, что упрямый дед, Фома неверующий, готов, как пишут в газетах, к новому раунду переговоров. - Что сломает?.. - Павлик влез на оставленный у стены стул, поставил на нее, на ее верхнюю грань, тарелку с бутербродами и бутылку пепси. - Дед, возьми пищу, не дури... - спрыгнул на пол, сел на стул, подкатил к себе столик. Снова повторил: - Что сломает?.. Вот ты вчера говорил, будто наше поколение инфантильное и забалованное, будто мы не научились строить, а уже рвемся ломать. А спроси меня, дед: что мы рвемся ломать? - Что вы рветесь ломать? - помедлив, спросил Топорин. Слышно было, что он опять идет к стене переговоров, толкая впереди спасительный стул. - Стену, дед, стену, - ответил Павлик. - Я же