говорил вчера... - Но ты, Павел, поминал абстрактную стену, так сказать, _идеальный_ объект. - А он стал материальным. - Это нонсенс. - Ничего себе нонсенс, - засмеялся Павлик и постучал бутылкой по стене. - Долбанись лбом - поверишь. - Грубо, - сказал Топорин. - Зато весомо и зримо. Против фактов не попрешь, дед. - Смотря что считать фактами... Ну, ладно, допустим, ты прав и стена непонимания, о которой ты так красиво витийствовал, обрела... гм... плоть... Вот же бред, в самом деле! - Топорин в сердцах вмазал кулаком по кирпичам, охнул от боли. - Черт, больно!.. Ну и как же мы ее будем ломать? Помнится, ты жаждал лома, отбойного молотка, чугунной бабы... Беги, доставай, бей! - Бесполезно. Бить надо с двух сторон. - И мне принеси. Я еще... э-э... могу. - Конечно, можешь, дед, - ласково сказал Павлик, - иначе я бы с тобой не разговаривал. Но вот ведь хитрость какая: не разрушив идеальную, как ты выражаешься, стену, не сломать и материальной. Этой. - Вздор! - не согласился дед. - Принеси лом, и я - я! - докажу тебе... - Что докажешь? Выбьешь десяток кирпичей? А они восстановятся. Сизифов труд, дед. - Они не могут восстановиться! Это фантастика! - А что здесь не фантастика? Разве что мы с тобой... - Но как мы станем жить?! - А как мы жили, дед? - Как жили? Нормально. - Ты ни-че-го не понял, - обреченно проговорил Павлик. - Нет, я понял, я все понял, - заторопился Топорин. Попытался пошутить: - В конце концов, кто из нас профессор? - сказал с сомнением: - Но ведь так невозможно - со стеной?.. - А я тебе что твержу? Конечно, невозможно! Похоже, дед, что ты и впрямь начинаешь кое-что понимать. Он встал и услышал, что дед по ту сторону кирпичной преграды тоже встал. Так они стояли и молчали, прижав к стене с двух сторон ладони, смотрели на нее сквозь плотный туман, и одно у них сейчас было желание - нестерпимое, больно щемящее сердце. Увидеть друг друга - всего-то они и хотели. Старик Коновалов и парень в белой куртке сидели на лавочке на набережной Москвы-реки и смотрели, как по серой плоской воде маленький буксирный катерок с громким названием "Надежда" тянет за собой стройную и длинную баржу. Катерок пыхтел, натужно пускал в реку синий дымок, но дело свое делал исправно. - Дай закурить, - попросил Коновалов. - Не курю, - сказал парень. - Не люблю. - И правильно, - согласился Коновалов. - Чего зря легкие гробить?.. - помолчал, провожая взглядом "Надежду", уходящую под стальные пролеты виадука окружной железной дороги. Робко, собственного интереса страшась, спросил: - Слушай, паренек, как же они теперь жить станут? - А как они жили, отец? - вопросом на вопрос ответил парень, не подозревая, что почти буквально повторил слова Павлика Топорина, сказанные им деду в ответ на такой же вопрос. Но почему - не подозревая? Все-то он подозревал, все-то знал, все ведал - многоликий юный искуситель людских душ, хороший современный парнишка по имени Андрей, Иван, Петр, Сергей, Александр, Николай, Владимир... Или Павел, например. - Как жили? - озадачился старик Коновалов. - По-разному жили, ни шатко ни валко. В сплошном тумане. - Оно и видно. А надо бы по-другому. - Потому и стена, да? - А что стена? Была и нет... Так, символ. Предупреждение. Чтобы поняли... - Поймут ли?.. - Поймут, отец. - Хорошо бы... Отец сына, сын отца, жена мужа... Ах, славно!.. Жаль, сына моего нет... - Почему нет? Вон он... Коновалов, не веря парню, оглянулся. Из-за школьного здания на набережную вышел его сын - широкоплечий, дочерна загорелый, в шортах, в рубахе сафари, в пробковом тропическом шлеме, будто не в Москве он обретался, а в знойной Африке, будто не на столичный асфальт ступил, а на выжженную солнцем землю саванны. А он, кстати, там и обретался. - Серега! - крикнул Коновалов сдавшим от волнения голосом. - Он тебя пока не слышит, - мягко, успокаивая старика, сказал парень. Сын Серега посмотрел по сторонам и побежал по набережной к обрыву, перепрыгнул через поросшую редкой травой узкоколейку, ведущую к старой карандашной фабрике, начал спускаться к реке по склону, оскользаясь, хватаясь за толстые лопушиные стебли. А следом за ним на набережную выкатилась шумная, пестрая разноголосая людская толпа. Старик смотрел на нее оторопело, подмечая знакомцев. Вон Сенька с Иркой, ночные строители, - бегут, цепко держась за руки. Вон близнецы Мишка и Гришка тянут за собой своих скандальных жен, а те и не скандалят вовсе, охотно бегут, даже смеются. Вон старики Подшиваловы с сыном-писателем, невесткой-художницей, внуками-вундеркиндами - тесной группкой. Вон Алевтина Олеговна, счастливая учителка, - в обнимку с толстым Стеценко. Вон полковник из пятого подъезда с женой. А вон Павлик Топорин с дедом-спортсменом, профессором-историком - эти и на бегу о чем-то спорят, руками размахивают. И остальные жильцы - за ними, через узкоколейку, по обрыву, сквозь лопухи, к реке - кто кубарем, кто на своем заду, проверяя крепость штанов, кто на ногах устоял, а кто и на пузе сполз. И - в воду! Ан нет, не в воду. Показалось Коновалову, что не река под обрывом текла, а гигантская лента транспортера, и людей на ней было - как в часы пик в метро, не протолкнуться, и несла она их туда, куда спешил упрямый кораблик с зыбким именем, куда вел он огромную пустую баржу, на которую где-то кто-то что-то обязательно погрузит. - Что же ты? - укорил парень. - Догоняй! - А можно? - с надеждой на чудо, спросил Коновалов. - Конечно, чудак-человек! И Коновалов рванул к обрыву - торопясь, задыхаясь, ловя открытым в беззвучном крике ртом чистый утренний речной воздух. Катерок поддал газу, пустил из выхлопных труб вредный канцерогенный дым, и тот мгновенно расплылся над рекой, загустел сизым киселем, скрыл от посторонних глаз и баржу, и сам катер, и веселых жильцов - как не было ничего. А парень посмотрел на часы, спросил озабоченно: - А не пора ли нам?.. И сам себе ответил: - Конечно, пора. И пошел себе, торопясь. В соседний дом. В соседний город. В соседний край. Далеко ему идти, долго, велика страна. И звонили будильники, и включалось радио, и распахивались ставни, и весело пела вода в кранах. Просыпался дом, вылетали из окон ночные толковые сны, майский день наступал - новенький, умытый, сверкающий.