". Он сел, как только
увидел, что вхожу. "Здравствуйте, Люба". Не решился назвать на "ты", но
отчества не прибавил. Значит, и я так должна держаться - официально.
Значит, только голосом, только взглядом.
- Иван Николаевич, может быть, отложим?
Так хотелось, чтобы он сказал: "Да, отложим". Никаких других тайных
мыслей не было, только жалость совсем сжала сердце.
- Нет, что вы, Любовь Борисовна! Если не сегодня, то уже никогда.
Я так и знала. Самолюбие этого человека беспредельно. Подумал,
наверное: "Приехал, а теперь обратно - струсил. Нет!"
Теперь я лучше его представляю, когда прочитала записки. Он очень
боялся.
Взяла его за руку. Я же доктор, мне нужно пощупать пульс. Пульс очень
частый, около ста двадцати. Это от волнения, как у всех больных перед
операцией. Видимо, мои лекарства не подействовали. Спросила, спал ли
ночью. Ответил, что да, спал. Я его снова уложила на диван. Тут только
заметила остальных: Юра, Леонид Петрович, Вадим. Все стоят. Челюсть у
Вадима дрожала, и глаза влажно блестели. Я в первый раз подумала о нем
хорошо. Юра и Л.П. были подчеркнуто спокойны. "Чурбаны", - я подумала.
- Ну, что же вы приуныли все! Идите и занимайтесь своим делом, только
не тяните. Долгие проводы - лишние слезы.
Сказал он это с досадой. Наверное, воля у него была на исходе.
Юра ответил за всех:
- У нас все готово.
Конечно, и у меня тоже. Можно обнажать сосуды, чтобы приключать машину.
Поля ее уже заполнила плазмой. Значит, нужно вводить морфий и начинать
наркоз. Никаких поводов для отсрочки нет, да, наверное, и не нужно.
- Ну, тогда нужно вводить морфий. Юра, когда пойдете, скажите Володе,
чтобы пришел, сделал инъекцию.
Это я сказала, хорошо помню Потом мне сразу сделалось неловко, будто я
взяла на себя инициативу, когда другие еще сомневались. Вид у меня,
наверное, был виноватый, потому что Ваня взял меня за руку и поблагодарил:
- Правильно, Люба, нужно начинать.
После этого Юра и Вадим вышли. Леонид Петрович взглянул на Ваню, на
меня и тоже ушел молча. Он все про нас знал.
Подумалось: есть минут десять для прощания. Что мне делать?
Хотелось броситься к нему, обнять, целовать губы, лоб, глаза, плакать.
А я стояла... Нельзя! Это будет ему тяжело, непереносимо так прощаться.
- Мой милый! Держись, мы встретимся...
Не устояла, прильнула на секунду, поцеловала. Чувствую, что слезы
подступили.
- До свидания!
Убежала, не могла больше. Не слышала, что сказал в ответ, взгляд только
запомнился - жалкий, беспомощный...
Леонид ходил по коридору, курил. Видела, он пошел к его двери. Так и не
использовала свои десять минут, не сумела удержаться. До сих пор казнюсь.
Я их проплакала в уборной на подоконнике. Потом умылась, вытерлась платком
и пошла вниз, в операционную. "Вот теперь уже совсем все. Совсем", -
подумала. Как же буду жить без него?
Вот живу. Хожу на работу, готовлю обеды. Вчера стирала. Оперирую.
Английским занимаюсь вместе с Долой. А душа как замерзшая до сих пор.
И что это такое - любовь?
Нужно продолжать. Все страшное уже позади. Я уже двигалась после этого
как автомат, разговаривала даже о посторонних предметах, но не помню, о
чем.
Когда я пришла в операционную, то Вани и Володи еще не было. "Значит,
Володя его приведет сам. Хотя бы не упал на лестнице. Полагается везти на
коляске".
Я начала мыть руки. Больше уже не смогу его потрогать. Как всегда, эта
процедура меня немного успокоила: я вступила в сферу привычных рефлексов.
Мы мылись с Вадимом вместе, над одной раковиной, в соседней комнате,
выполняющей роль предоперационной. Мылись молча, говорить не хотелось, у
каждого свои мысли. Я боялась, как бы сердце у него не остановилось раньше
времени, как бы не наступило перерастяжение левого желудочка: вдруг
клапаны аорты держат плохо? Что тогда делать? Вскрывать плевральную
полость, массировать сердце и срочно нагревать, отказавшись от анабиоза?
Только, наверное, это ему уже не нужно, лучше умереть под наркозом, чем
мучиться, умирая от лейкоза. Я рассуждала об этом здраво, я ведь доктор,
привыкла оценивать жизнь. Но все равно придется на это идти - на оживление
- так требуют наши врачебные каноны, до конца.
Вадим сказал, что боится: вдруг не сумеет обнажить сосуды? Руки будут
дрожать. Я его успокоила, обещала, что помогу, что сделаю сама, если
нужно. Пусть он только проведет катетер через межпредсердную перегородку,
в левое предсердие. Поделилась с ним своими опасениями и, наверное,
напрасно, так как он совсем пал духом. Не помню, что он говорил, но было
видно, что он любит Ваню. Это приятно.
Мы помылись и начали одеваться в стерильные халаты. С хирургической
точки зрения операция пустяковая - обнажить две вены и артерию. На совете
решили, что дренировать вены шеи не стоит: охлаждение в камере с
кислородом не требует высокой производительности АИКа.
Почему-то они долго не приходили, и Поля пошла узнать, в чем дело. Но
сразу же вернулась: "Идут!"
Вот и они. Ваня очень бледный, идет медленно. Л.П. поддерживает его под
руку. Улыбнулся вымученной улыбкой, поздоровался: "Здравствуйте" (Игоря,
Полю и Валю он еще не видел). Переодет в пижаму - это тоже было
предусмотрено планом. Я видала эту пижаму, даже промелькнули какие-то
картины из прошлого.
- Ну что ж, Иван Николаевич, ложитесь, будем начинать.
Какие это жестокие слова: "Ложитесь, начинать"! То есть они обычные,
неизбежные, но приобретают страшный смысл, когда их говорим больным перед
тяжелой, рискованной операцией. И все-таки сейчас это было еще страшнее,
они звучали как сигнал к началу казни. "Ложитесь, будем начинать". Это
сказал Юра, и мне было неприятно: как будто подгоняет.
- Давайте попрощаемся стоя. Подходите, я вас расцелую.
Первым подошел Юра. Ваня что-то тихо ему сказал, я не расслышала, уже
потом узнала. "На тебя вся надежда". (Мы потом сидели и вспоминали каждый
жест, каждое слово.)
Поле: "Замуж выходи, плохо одному". Мне это было неприятно. Разве он
один? И разве замуж - такое уж счастье?
Игорю: "Держитесь дружно, пожалуйста, не ссорьтесь".
Володе: "Вы меня извините, что втравил вас в такую историю". Тот что-то
пробормотал вроде: "Что вы, что вы, не стоит". Отвернулся к стене.
Наверное, такие выражения лиц раньше бывали после исповеди и причастия:
каждый смотрит внутрь себя.
Вале просто сказал: "Будь здорова".
Мы с Вадимом были в стерильных халатах, поэтому подходили осторожно, и
он целовал нас в лоб издали, чтобы не запачкать.
Вадиму он сказал: "Будь сдержан с людьми. А в пауке, наоборот, нужна
смелость. Я вот не был достаточно смел и поэтому сделал очень мало".
Мне только прошептал: "Держись, Лю". Очень тихо, так что даже я плохо
слышала. Для меня это было уже все равно.
Л.П. прощался последним. Они обнялись. Леонид старался рассмеяться, во
получилось плохо. Но Ваня улыбался хорошо.
- Прощай, Леня, прощай. Долго мы с тобой дружили, по всему приходит
конец. Ничего тебе не завещаю, знаю, что бесполезно.
Тягостная это была сцена, я описать не умею.
- Ну, теперь полезу. Помогите, ребята.
И он начал забираться на стол. Володя ему помогал. Выглядело это
неловко и как-то жалко. Было видно, что тело плохо слушается его. Я
пыталась представить, что он думает: наверное, главная мысль была:
"Убежать". Но он держался и, кроме неловкости движений, ничем себя не
выдавал, разве что растерянным выражением лица. Я тоже держалась, тем
более, что маска была натянута до самых глаз. (Ресницы я не красила уже
неделю.) Сидя на столе, снял пижаму. Очень худой - кожа да кости.
Лег и на несколько секунд зажмурил глаза. Испугалась: слезы? Все
замерли, было абсолютно тихо. Видимо, он собирал все свои силы, все
мужество. Лицо постепенно как-то успокоилось, глаза открылись, он
улыбнулся. Перед нами был снова Иван Николаевич Прохоров, для меня - Ваня.
Оглядел всех по очереди, улыбнулся, немножко страдальчески, немножко
иронически.
- Ну, до свидания. Встретимся лет через десять.
Подставил Поле руку для инъекции: она должна была ввести внутривенно
наркотик для вводного наркоза тиопентал, а также релаксанты. В вену она
попала сразу, я еще подумала: "Молодец". Потянула поршень, кровь
показалась в шприце. Поля взглянула вопросительно на меня, как будто я
здесь главная. Я кивнула, значит: вводить. Он смотрел в потолок с
безучастным выражением лица, как будто его уже не было среди нас.
Поршень задвигался, и через несколько секунд глаза закрылись. Он
заснул, и мы все тихонько вздохнули с облегчением: тягостная сцена
прощания кончилась. Теперь оставалось каждому хорошо сделать свое дело.
Однако тишина еще стояла в комнате некоторое время.
Я устала, конечно. Целый вечер пишу без перерыва, исписала целую
тетрадь. Его уже нет, теперь остался только отчет. Напишу в другой раз.
Куда теперь спешить?
Целую неделю не бралась за писание. Главное уже написано. Прошлый раз я
его как бы вторично похоронила. Но все-таки я обязана закончить.
Сегодня пятница, почти две недели с момента. Захожу каждый день, как
ходят вдовы на могилы первое время. Потом перестают ходить, и я, наверное,
перестану. Такова жизнь. Хочется протестовать, удержать, а не могу - сама
замечаю, что уже не все время думаю, что отвлекают другие дела.
Буду продолжать.
После того, как он заснул и дыхание почти прекратилось от действия
релаксантов, Володя быстро ввел ему трубку в трахею, приключил аппарат с
закисью азота и начал ритмично раздувать легкие с помощью дыхательного
мешка, как всегда делают при операциях.
Сняли пижамные брюки и трусы, и он остался голый и одинокий.
Впечатление, что группа врачей-злодеев собирается совершить преступный
опыт, как это было во времена фашизма. Я потом спрашивала - многие думали
об этом, о преступлении. Мне было неловко и другим тоже. Наркоз уже
налажен, а мы чего-то медлили. Юра сам напомнил: пора.
Тогда Поля побрила его волосы в паховых областях, а мы с Вадимом
смазали йодом место операции. Разрезы нужно было сделать очень маленькие,
так как трудно рассчитывать на заживление в анабиозе. Мы начали
оперировать: обнажать сосуды. Вадим оказался несостоятелен: руки у него
дрожали, пришлось взяться мне. Оперировать было просто: подкожной жировой
клетчатки почти совсем не было, артерии и вены лежали близко. Перевязали
кровоточащие сосудики вплоть до самых мельчайших, до полной сухости раны.
Подождали несколько минут и ввели гепарин, чтобы кровь перестала
свертываться. После этого по плану нужно было присоединить АИК, чтобы
можно было включить искусственное кровообращение в случае преждевременной
остановки сердца во время проведения зонда в левое предсердие. Так и
сделали: приключили на левую бедренную вену и артерию, а через правую вену
Вадим начал вводить специальный зонд в сердце. Это сложная процедура, а
Вадим был в таком состоянии, что я боялась, не справится. Не знаю, что бы
мы делали, я этого не умею. Пришлось бы рисковать, начинать анабиоз без
контроля давления в левой половине сердца. Но все обошлось благополучно:
минут через десять мы получили из зонда ярко-алую кровь, значит, конец его
прошел в левое предсердие. Вадим вытер лоб рукавом халата: рефлексы
стерильности у него непрочные. После этого я ввела трубку во вторую
бедренную вену, и процедура присоединения АИКа была закончена. Опыты на
собаках уже определили необходимые датчики ("объем информации"), и ничего
лишнего мы не присоединили. Даже артерию не вскрывали, довольствуясь
определением кровяного давления по пульсу. Повышенное давление кислорода в
камере надежно обеспечивает хорошую оксигенацию тканей. Важно иметь данные
о насыщении венозной крови, для этого в правое предсердие проведен еще
один тонкий зонд.
На грудь и живот укрепили стальной каркас, прикрытый тонкой пластиковой
пленкой. Это устройство для искусственного дыхания: периодически под
каркасом создается разрежение, грудь поднимается и в легкие входит воздух.
Итак, все было закончено, можно вдвигать больного в камеру и
окончательно присоединять АИК и контрольную аппаратуру. Юра отпустил
какие-то защелки, и крышка стола плавно вошла в цилиндр на свое постоянное
место. Все шланги и провода от датчиков пропустили через специальное окно
и присоединили к АИКу (он тоже находится в кожухе, позволяющем повышать
давление, как в камере) и к сложной машине, ведающей измерением,
регистрацией и автоматическим управлением (забыла, как называется).
Володя вынул трубку, положил в рот маленькую сеточку - воздуховод,
чтобы не западал язык, и закрыл рот. Включил грудное искусственное
дыхание.
Мои дела закончились, но Юра попросил меня вести журнал опыта
(операции!). Все другие были заняты: Поля у АИКа, Вадим и Юра наблюдали за
регистрирующими приборами и кондиционером, за выполнением программы
охлаждения, Володя следил за наркозом, Игорь с помощницей обеспечивали
биохимические анализы. Хотя объем исследований был гораздо меньше, чем в
опытах на собаке, потому что они преследовали только практические цели, но
и людей тоже было мало.
Вот эти записи:
23.03. 11:00. Закрыли крышки камеры, начали охлаждение, включили
кондиционер и вентилятор.
11:20. Температура в пищеводе 30o. Приключен АИК на параллельную работу
с производительностью 1 л/мин.
11:23. Начали повышать давление в камере.
11:40. Давление две атмосферы абс. Т - 26o. Частота сердечных
сокращений - 56 в минуту. Ожидается фибрилляция. Есть опасения
переполнения левого желудочка.
11:52. Фибрилляция. Давление в левом желудочке не повысилось!
12:00. Т - 16o. Начали снижать давление в камере для замены крови.
12:24. АИК остановлен для замены крови.
12:40. АИК включен с производительностью 2,5 л/мин. Т - 13o. Повышается
давление в камере.
13:00. Т - 8o. Производительность уменьшена до 1,5 л/мин. Давление - 2
атм. абс.
13:50. Т - 2o в прямой кишке. Период охлаждения закончен. Начали
отрабатывать постоянный режим.
Снова был перерыв в писании. Прошлый раз меня прервали. Сегодня
вторник, 11 апреля; прошло шестнадцать дней. Шумиха, слава богу, улеглась.
Энтузиазм тоже уменьшился. Если сначала дежурили по пять человек -
добровольцев было сколько угодно из лаборатории и из института кибернетики
(инженеры и техники по наблюдению за машинами), - то теперь уже начались
пререкания, кому дежурить. Бывало, что Юра сам оставался. Может быть,
формально это и нехорошо: у заведующего днем много работы, но беды я тоже
не вижу - он много получил от Вани.
Какое глупое женское сердце: мне теперь кажется, что его уже забыли,
что помощники хотят завладеть его славой. Я даже ловлю себя на жалостливой
мысли: "Только мне одной ничего не нужно и ничего не осталось". Я ведь не
жена, и никаких прав на Ваню не имела, а тем более на лабораторию;
теперешние новшества в ней для меня как личное оскорбление.
Но заставляю себя быть объективной, и тогда оказывается, что мне не за
что упрекнуть Юру. В конце концов нельзя же требовать, чтобы все в
лаборатории оставалось, как раньше. Конечно, Поля передает мне сплетни,
что-де многие недовольны Юрой, а когда я пытаюсь вникнуть, так
оказывается: просто он требует дисциплины. Иван Николаевич никогда не
отличался строгостью, и многие этим пользовались. Семен тоже был мягкий
человек. Кстати, он ушел в отдел к директору, как и ожидалось, но ведет
себя хорошо. Даже Вадим сказал: "Он не гадит, а мог бы".
Сейчас все силы брошены на усовершенствование этой установки, ее
назвали АНА-1. (Дурацкое, по-моему, название, но я в это дело не
вмешиваюсь. Перечитала и спохватилась: "Еще бы, вмешалась!"). Ваня все
учил меня быть объективной, но так и не выучил. Слишком я женщина. Правда,
такие уроки даром не прошли: я стараюсь за собой наблюдать, как со
стороны. Но не всегда удается. Наверное, поздно начала учиться.
Конечно, установку нужно довести до толка, чтобы работала надежно и
чтобы можно было обойтись одним дежурным. Хорошо, что Юра не любитель
гулять, а барышня у него такая же, "синий чулок": все стихи читает; так
они сидят себе дома, и он в любое время дня и ночи является чинить
поломки.
(Ваню ужо называют "Спящий красавец". Мне это обидно до слез.)
Газеты сильно помогли, как говорит Вадим. Юра жмет вовсю, использует
момент, пока не остынут и директора, начальники и просто энтузиасты.
Энтузиазм тоже нуждается в питании, а где его взять? Вадим выступает с
лекциями, но эффект, конечно, не тот, что был у Ивана Николаевича. (Мне
теперь все у него кажется идеальным, а сколько раз я ругалась. Есть
какие-то законы у психики на этот счет? Не знаю.)
Нужно писать дальше. Мне это уже немного надоело, и вижу, что
получается неважно. Но я как бы взяла обязательство - написать, для Вани
написать. Поэтому должна.
Выбор режима представляет сложное дело, потому что хотя температура
оставалась постоянной, в организме продолжались изменения. "Стационарный
режим" (все чуждые для меня слова) был достигнут только через неделю.
Задача состояла в подборе давления и соотношения периодов работы АИК и
остановки так, чтобы содержание О2 и СО2 в тканях не выходило за
допустимые пределы.
В течение отработки режима было много свободного времени, и мы начали
разговаривать, чтобы не было так тягостно. Правда, Юра больше возился с
машинами (начал греться мотор насоса), а Игорь делал анализы, но нам с
Вадимом, Полей и Володей делать было нечего.
Мы сидели около АИКа и грустно разговаривали. Было странно - он лежит
здесь, - и мы понижали голоса. В лаборатории было сравнительно тихо, так
как кондиционер стоял в соседней комнате, двери закрыли.
Такое же впечатление, как сидят близкие около покойника накануне
похорон. Я это испытала, когда умерла мама.
Нет, пожалуй, нам было хуже. Почему-то нас не покидало чувство вины -
как соучастники преступления. Поля сказала об этом первая, и все
подтвердили. Обсуждали: почему? Идея и инициатива его, но, может быть, нам
нужно было отговаривать, даже отказаться. Почему я этого не сделала?
Пыталась отговаривать, но он обиделся: "Понимаю, что было бы лучше, если
бы я лежал на кладбище..." Что-то в этом роде. Вынуждена замолчать. Не
участвовать я тоже не могла: это было бы предательство.
Вадиму первый рассказал Юра, еще по секрету от шефа. "Меня увлекла
чисто научная сторона идеи". Так он, кажется, говорил. Только когда дело
дошло до самой операции, он подумал о преступлении. Но отступать уже было
поздно.
Поля сказала: "А разве я могла отказаться, если он сам меня просил?" И
я бы не могла.
Потом она все спрашивала, сколько бы он пожил без "этого". Я отвечала,
что, может быть, полгода, а может быть, месяц. Плохо то, что ему стало
опасно переливать кровь из-за реакций. Я хирург и верю в кровь больше, чем
в лекарства. Три-четыре раза и месяц свежая кровь - это очень хорошо,
иначе анемия бы его сгубила. (Сколько я ему крови перелила! Наверное,
литров двадцать...)
Я тоже задала вопрос в лоб: верят ли они в возможность оживления?
Вадим начал что-то мямлить: "Да знаете ли..." А потом махнул рукой и
сказал: "Не верю". Поля на него накинулась: "Так зачем же ты... Да как ты
смел..." - и т.д. Я тоже удивилась, попросила объяснить. Он сказал
примерно следующее: если бы его сейчас начать будить, он бы проснулся, но
через годы не могут не произойти изменения в молекулярных структурах,
ведающих теми функциями клеток, которые сейчас не действуют. В это время
подошел Юра (он, видимо, прислушивался краем уха) и очень резко сказал: "А
откуда тебе все это известно? Разве были проведены специальные
исследования? Их нет или они недоказательны. Анабиоз простых животных -
факт, неудачи в получении анабиоза высших животных объясняются трудностями
методики оживления. Клетки и органы гибнут потому, что до сих пор не могли
искусственно обеспечить надлежащие условия на период восстановления. Иван
Николаевич предложил принципиально новый подход: циркуляция плазмы и
камера, а мы создадим хорошую технику с идеальным регулированием. И тогда
посмотрим!"
Я очень хорошо запомнила смысл его речи, за которую была благодарна.
Вадим сидел, как школьник. Потом Юра добавил так же резко (как начальник),
чтобы мы перестали копаться в собственных чувствах. "Шеф проявил героизм
для науки и человечества". И что мы обязаны сделать все для успеха
эксперимента, как бы об этом ни говорили.
Сильно он нас отчитал, но как-то легче стало после этого. Даже Вадим не
вспылил и не стал спорить. Я все больше замечаю, что он посматривает на
Юру с некоторым почтением, пожалуй, так не смотрел и на Ивана Николаевича,
вечно дерзил и спорил. Но он очень хороший.
А вот Юру я понять не могу. Возможно, что у меня просто ума мало для
этого, потому что не могу же я отрицать у него ум! Он обращается со мной
почтительно, как со старшей, и мне даже неловко. Конечно, он обо всем
знает, возможно даже, что Ваня ему сам сказал в последние дни. Я чувствую
это. Только вот зачем он допустил эту показуху и даже сам немного
позировал? Почему так торопился с реорганизацией лаборатории, с передачей
ее в институт кибернетики? Неужели нельзя пока управлять именем покойного
шефа так, как раньше, а не заводить эти строгости! Неужели он просто
карьерист? Не похоже. Это я теперь так думаю, тогда сомнений не было.
Разговор больше не вязался. Группа наша распалась: у всех нашлись свои
дела. Юра вообще куда-то ушел, наверное, в мастерскую: слышала, говорили.
Я села к окну и смотрела на улицу. Падал снег, но на дворе было сыро.
Неприятная погода, под стать настроению. Мысли пошли в другую сторону: что
же, если пробуждение возможно, то мы бы совершили предательство,
отказавшись? Я уже запуталась.
Помню, такой безнадежной представлялась жизнь в тот момент. Даже дети:
Костя уже по телефону с девушками разговаривает подолгу. Правда, пока обо
всем мне рассказывает, а может быть, уже и не обо всем? Поди знай. Дола
пока полностью моя, хотя она очень любит отца, и я еще не знаю, кого бы
она выбрала. Будут вырастать и будут отдаляться, это закон природы. С
мужем едва ли наладится близость (во всяком случае, тогда мне казалось,
что нет). Вот с Ваней я была бы счастлива до старости, уверена. Остается
еще хирургия... Но какой я хирург? Так, заведующий отделением городской
больницы. Грыжи, аппендициты, резекции желудка. Изредка легочные операции,
я их делаю хорошо, но больные предпочитают идти в клинику. Над средним
уровнем я не поднялась. Старики хирурги есть, их любят и уважают до
смерти, но что-то я не видела старух хирургов. Или женщины вышли на арену
только после войны и не успели состариться? Перевалило за сорок, начну
толстеть, седеть, незаметно стану противной старухой, милой только для
внуков. И буду только вспоминать эти несколько ярких лет. В них было,
правда, больше страданий, чем счастья, но одно без другого немыслимо.
А ОН будет лежать и лежать в это время? Или мне еще суждено пережить
встречу с ним потом, когда со мной уже все будет кончено: внуки,
хозяйственная сумка, телевизор? Нет, не хочу! Меня охватил страх, когда я
представила себя и его. Себя в будущем, а его таким, каким был перед
болезнью: не "красавец мужчина", конечно, но тонкий, стройный и вечно
куда-то спешащий...
Вот такие были у меня мысли тогда. Они и сейчас повторяются
периодически, особенно когда в отделении несчастья, смерти или когда схожу
в лабораторию, посмотрю.
Около трех часов установка была пущена. Снова лаборатория наполнилась
шумом, начали измерять, записывать. Мне тоже нашлось дело: Юра попросил
регистрировать показатели поляриметров (рО2 и рСО2) по минутам, чтобы
вычертить кривую изменения напряжения газов в венозной крови после пуска
АИК с данной производительностью. На двадцать минут у меня была работа,
думать было некогда: нужно было отметить как можно больше точек. Вообще-то
были приборы с самописцами, но почему-то Юра им не доверял, заставил меня
писать. Когда венозное напряжение кислорода поднялось до 80 мм ртутного
столба, АИК остановили снова. Потом я еще минут десять переписывала
таблицу, чтобы придать ей культурный вид (я люблю аккуратность).
Приготовила и отдала Юре. Он мило поблагодарил.
Настроение немного улучшилось. И солнце к этому времени выглянуло.
Нужно жить. Кому что дано, то и выполняй. Не всем быть профессорами,
изобретателями, художниками, кому-то нужно делать обычную работу,
выполнять гражданские обязанности. Найти в них радость, иначе жить нельзя.
У меня растут дети - нужно, чтобы они были хорошими. Я лечу больных -
нужно это тоже делать хорошо, чтобы от операций умирали редко, чтобы
человеческие души тоже меньше страдали. Ах, я начинаю говорить прописями,
нет таланта подбирать красивые и оригинальные слова!
Допустила ли я ошибку?
Жила-была женщина, нет, сначала девочка. Была хорошая дочка, хорошая
ученица, хорошая пионерка и комсомолка. В трудные военные годы работала на
заводе, еще подростком, и не только из бедности. Все ей удавалось. Мечтала
быть доктором и поступила в институт, окончила. Отработала три года в
деревне и вернулась домой, к маме, в большой город. По-честному, нужно
было бы еще остаться, но уж очень там было тоскливо, одиноко и хотелось
интересно работать хирургом, ходить в театр. И больше всего хотелось
встретить ЕГО, чтобы полюбить насовсем. (Студенткой не успела почему-то.)
Все удалось: клиника Петра Степановича, Павел, красивый, высокий
инженер, такой кавалер, танцор, краснобай (да простят мне это дети!).
Неплохой человек. Любовь, замужество и скоро - Костя. Было очень трудно:
хирургия требует всего человека, а тут семья - муж и сын. Медицины в
клиниках две; больные и наука. Больные - это горе, это радости людей и
вместе с ними и твои. И труд, труд, очень часто неблагодарный. Наука в
клинике - это тоже прежде всего труд, никаких ярких открытий, надежды на
них потом, и то немного. Мне нравилась только первая - медицина, в науке я
почему-то вкуса не поняла, по крайней мере в той, что делалась у нас. Шеф
меня ругал и любил, не жалуюсь. Я много оперировала, была в первых
помощниках, хорошо лечила больных, горжусь этим. Сознательно лечила, по
книжкам, даже на переводчиков тратила из своей скудной зарплаты. (Павел не
запрещал, но презрительно кривился.) И ночи просиживала в больнице, как
каждый хороший доктор. Но диссертации не сделала, а другие мои однолетки
сделали и стали ассистентами, потом доцентами, а я была с ними по хирургии
на равном положении, в характер у меня не из покладистых. Вот и выдвинули
меня на самостоятельную работу. Шеф кричал: "Надоело мне жалобы на тебя
выслушивать, раз диссертацию не пишешь - убирайся! Вот тебе хорошее место
- воюй одна". Не очень церемонится Петр Степанович со своими, не как Ваня.
Жалко было клинику оставлять: восемь лет отдано, и с честолюбивыми мечтами
прощаться было жаль, но что сделаешь.
Зачем я все это пишу? Я ищу ошибку. Нет, раньше ни в чем не могла себя
упрекнуть. Мужа я любила несколько лет, пока он первый мне... Не стоит
жаловаться, может быть, этого и не было, разговоры одни. И если даже было,
то и моя вина есть: из-за этих больных, детей (да и почитать ведь тоже
хочется, привыкла с детства) не окружила я его вниманием, какого он хотел.
Наверное, и заслуживал: зарабатывал хорошо, работал тоже много, хотя
огонька я не видела, не заметила. Просил перейти на более легкую работу,
куда-нибудь в лабораторию. Не захотела. Так началась и потянулась полоса
охлаждения, а иногда и грубые сцены. Разлюбили. Спасение от этого какое?
Дети да работа, работа да дети. Да еще книги. Вечером сесть на диван,
поджавши ноги, под торшер, а рубашка не выглажена, домработницы нет...
Ну, а потом? Пока все было правильно, любому могла поглядеть в глаза.
Если делала ошибки (в медицине без них не получается), то всегда могла
сказать: да, ошиблась, не учла того, другого. Ума не хватило, но совесть
чиста, не по халатности или лени. Даже когда из деревни уезжала, было
стыдновато, но не очень: знала, что присылают нового доктора из
выпускников.
Но вот дальше... Я не знаю... Наверное, нужно было сдержаться. Не нужно
было вести эти разговоры - о книгах, о науке, о будущем. Не нужно было
выслушивать грустных намеков на одиночество, на неудачи: мужчины хитры,
когда им женщина нравится. А я не удержалась, слушала и сама говорила.
Это была первая ошибка - полюбить. Вдруг нашла человека - умного,
немножко грустного, очень увлеченного, неустроенного. Это нетрудно, когда
мечты уже увяли и душу присыпало разочарованием, как пеплом. Тогда уже
казалось, как сейчас: ничего больше, только растить детей, лечить больных,
жить с человеком, которого разлюбила. (Даже еще острее было, потому что
моложе - жалости к себе больше, путь впереди длиннее, и Павел хуже себя
вел.)
Может быть, не было ошибки, что полюбила? Может быть, ошиблась, что не
поступила решительно? Нужно было оставить Павла, дети еще маленькие были,
не то, что сейчас. Не соглашаться на ложь. Но ведь он же не проявил
никакой настойчивости. Даже наоборот. "Подумай, взвесь, дети..." Ах, как
трудно теперь во всем этом разобраться! Постепенно все менялось: виделись
редко, дети росли, Павел их любил все больше, и это сближало. И было бы
еще хуже теперь...
В общем, писала, писала, а закончить не могу. Все-таки чувство вины
меня не покидает. Много лет лгала, я, которая считает себя безупречно
честной. Несколько раз пыталась разорвать, уйти в эту грусть, оставить
надежды, как сейчас. (Надежды дразнили до самой болезни: "Вот дети
подрастут", а потом оглянешься - трезвость: "Куда уж!") Не могла бросить,
что-то тянуло свыше сил. Знала недостатки, все прощала - любовь? Хорошо
все-таки, что есть такое слово - "любовь", которое логике не подчиняется.
Даже теперь скажу, хорошо, когда осталась одна логика.
Так расписалась о себе, что все забыла. Поплакаться же некому, нет ни
одного друга столь близкого. Нужно кончать, идти.
Живу, уже три недели живу. Целый день кручусь! Дела всегда можно найти,
когда они очень нужны. Только вечером перед сном окружают меня тени этих
лет, которые только что закончились так необычно.
Жизнь идет своим чередом. Три недели - срок небольшой, и даже смешно
отсчитывать их: "Прошло три недели, еще осталось... двадцать лет!" Но
крепкой веревкой привязал он нас всех к себе. Может быть, дальше и
отвыкнем считать дни, но пока нет, считаем.
Ничего существенного не произошло, если не брать поломок в АИКе и в
кондиционере. Были и серьезные: приходилось даже лед в саркофаг
закладывать, когда холодильник испортился. Но все обошлось. Температуру
удержали.
Обмен веществ снизился приблизительно до 1%. Это значит - один год за
сто! Почку включают редко - раз в три-четыре дня. Можно бы даже и реже, но
стараются тщательно поддерживать нормальный уровень шлаков. Подобрали и
обучают постоянный штат дежурных на смене - один инженер и
техник-лаборант, он же химик. Юра написал подробную инструкцию, это он
умеет - все на полочки разложить. Впрочем, Ваня в науке тоже был такой, в
жизни только порядка не было...
Вопрос о распаде белков пока не решен. Сейчас продумывают такую
конструкцию повой установки, чтобы за весом можно было следить. Баланс
азота как будто поддерживается, но точно установить трудно, потому что
затраты белков ничтожны, а методы определения не очень точны. Биохимики
ведут какие-то подробные исследования, но я в этом плохо понимаю, хотя
Игорь рассказывал.
Вадим переселился, до конца месяца не дотерпел. Мамаша как-то
дозналась, такое стала вытворять, что пришлось поторопиться. Приходил,
меня спрашивал: удобно ли? (Я-то знаю, что главное - передо мной
неудобно.) Сказала, чтобы переезжал. Было новоселье, были речи,
воспоминания. Событий мало вспомнили, их вообще немного было, больше
интеллектуальные споры, которые велись с Иваном Николаевичем. Л.П. был,
выпил, но в меру. Наверное, ему и мне было всех хуже, остальные молоды и
все впереди, а у нас Ваня унес с прошлое слишком многое. Но я старалась
быть веселой.
У ребят полно планов. Работа, кажется, идет хорошо. Юра набирает все
больше математиков и инженеров, а от физиологов постепенно освобождается.
Ропщут, но большинство признали. Только некоторые ортодоксы-профессора
продолжают звать "молодой человек".
Впрочем, если споткнется, так многие подтолкнут. Но едва ли дождутся.
Особой симпатии к нему по-прежнему нет, однако должное отдаю. Талантливый
человек. Судьба Вани в надежных руках.
Дома у меня тоже все нормально. Большое дело - вернуть честь, не
сгибаться от сознания, что виновата. Жалко Ваню, жалко любви, но ловлю
себя на мысли: "Вернуться? Нет, не хочу!" Сама удивляюсь, наверное: я
такая черствая. Где же у меня право осуждать ребят за недостаток почтения
к покойному шефу?
Буднично как-то стало в этой комнате, где он лежит в саркофаге.
Дежурства по двенадцать часов, записи в журналах. Когда-то в молодости
Павел меня на электростанцию водил (похвалиться хотел, что вот я -
начальник! Посмотри, как ко мне все), так там тоже сидят дежурные, через
каждый час записывают показания приборов. Так и здесь. Одно время даже
простынями стали закрывать саркофаг, чтобы не было видно, но Юра
воспротивился, потому что могут какие-нибудь шланги порваться и не
заметишь. А вообще, конечно, лучше бы не смотреть.
Как это странно - лежит человек, не живой и не мертвый! Какие-то
обязательства перед ним сохраняются, и не поймешь почему.
В лаборатории (теперь она уже отделом называется) намечена большая
программа работ по анабиозу. Создадут новую установку, смонтируют ее в
новом здании, в клингородке, а с этой после модернизации будут
экспериментировать. Будут отрабатывать пробуждение - на собаках, конечно.
Однако думается мне, что если все удастся, то через несколько лет найдутся
и добровольцы. Так человек устроен: что-то толкает на самые рискованные
дела.
Ну, а если не удастся? Что тогда? Тихие похороны? Бр-р-р. Неприятно. Но
Юра уверен, и Вадим тоже начинает склоняться. Они хитрят, говорят, что
опыты, которые были при Ване, они наверняка смогут повторить, а потом
очень постепенно начнут удлинять сроки анабиоза. Не спеша, если будут
неудачи, с расчетом на совершенствование науки.
Вообще этот опыт (я уже тоже привыкла: "опыт"!), видимо, даст большой
толчок науке об анабиозе и в вопросе о регулировании жизненных функций.
Очень много ученых из разных стран приезжают посмотреть на это чудо. Так
что, я думаю, надежды у Вани возрастают.
Только вот страшно за него: как он будет, когда проснется? Я бы ни за
что не согласилась, лучше спокойно умереть... Жаль, что наша медицина мало
думает о спокойной смерти - очень много мучений нужно пережить, пока
дойдешь до тихой гавани...
Сегодня я хочу закончить свои записки. Впереди целый вечер, а писать
осталось немного. Конечно, можно бы и дальше вести этот дневник, но не
вижу смысла. Как идут работы, что случилось с установкой - все
записывается в официальных отчетах более подробно и квалифицированно.
А собственные мои переживания, сплетни, неудачи на работе и дома (о
радостях как-то нет желания писать) едва ли для кого интересны. Маленькие
дела средней женщины-доктора, которая в силу случая прикоснулась к
героическому делу. Впрочем, может, оно и не героическое? При всей любви не
могу его представить героем, хотя все говорят: да. Но я его знаю больше,
и, кроме того, у меня записки.
Не будем разбираться: герой так герой.
Я опять отклонилась. Больше не буду.
Без четверти четыре снова пускали АИК минут на двадцать. Оказалось, что
самое трудное - отрегулировать содержание СО2 в крови и в тканях, я уже
забыла подробности: в тетрадке что-то невразумительное записано.
В начале пятого остановили, я сдала свои записи. Уходить было неловко и
делать, собственно, было нечего - самописцы правильно записывали
показатели, я убедилась. Хотела уже отпрашиваться у Юры, но вдруг Поля
заявила:
- Товарищи, давайте поедим! И помянем Ивана Николаевича, потому что
главное уже сделано.
Всем это очень понравилось, и быстренько отрядили Полю и Вадима за
припасами. Оказалось, что утром никто не ел, не до еды было. Мне было
немного обидно за Ваню и стыдно, что сама хочу есть.
Стол накрыли в одной из комнат лаборатории, близко от операционной.
Думали даже в кабинете, но как-то неловко: вот недавно он был здесь,
подушка на диване еще хранит след головы.
Пока вернулись наши посланцы и все приготовили, пришло время снова
пускать машину. Отработала двадцать минут, и остановили. Было около пяти
часов.
Вот, наконец, мы за столом. Две бутылки какого-то портвейна стоят
посредине, несколько коробок консервов, колбаса, сыр, хлеб. Химическая
посуда вместо рюмок. Включена знаменитая кофеварка. Слышно, как шипит.
Настроение было плохое: как будто мы убили его. Снова вернулось это
ощущение виновности, такое, как у хирурга, когда больной умирает на столе,
даже если не сделано никаких ошибок.
Все прислушивались к шуму мотора в кондиционере. Думалось; "Вот мы и
оставили тебя одного, живые".
Юра встал, серьезный, высокий.
- Давайте помянем нашего шефа. Налейте рюмки.
Игорь разлил вино. Я постараюсь вспомнить, что говорил Юра, хотя это
трудно, потому что речь была длинная и много времени прошло. Ну, что
смогу.
- Выпьем за развитие идей Ивана Николаевича. Чтобы, когда он проснется,
всюду увидел свои дела. Я не мастер говорить и тем более тосты, но вы меня
извините.
Первое, что нужно, - это довести машину, модель внутренней сферы хотя
бы до первого, упрощенного варианта. Вы знаете, что, когда мы готовились к
операции, машину отложили, и план не выполнен, и это было очень больно
шефу в последние месяцы. Ему было стыдно, что из-за его личных дел мы не
выполняем главную задачу. Мы должны наверстать. (Я помню, было странно:
анабиоз - это личное дело. Но это на него похоже, щепетильность.)
Второе - это о науке вообще. Ни у кого я не знал такого ясного
понимания, как строить науку, изучающую любые сложные системы. Я потом
много думал над этим - все, кажется, верно. Есть единый современный подход
к изучению явлений - путь моделирования. Значение техники в этом деле
огромно. Мы должны приложить свою руку к технике. Пока моделируем живое
мертвыми элементами, потом будет наоборот - создавать технические системы
по примеру живых.
Наконец, третье: мы должны замахнуться на самое главное, самое трудное
- моделирование поведения человека, а потом и социальных систем. Это
необходимо для достижения лучшего будущего человечества - для коммунизма.
Иван Николаевич мечтал об этом, хотя и не строил планов. Но мы молоды и
должны идти дальше.
Выпьем за идеи нашего шефа: они были блестящи, но еще никто, кроме нас,
не знает этого. Пусть они станут достоянием науки!
Может быть, он и не совсем так говорил, но я запомнила все три пункта:
машина, общий подход к сложным системам и приложение его к психике и
обществу. Это, последнее, больше самого Юры. Ваня говорил, что это -
главное, но даже не мечтал заняться. Впрочем, так и должно быть: ученики
пусть идут вперед. Но речь Юры была суховата. И потом он ничего не сказал
об анабиозе. Разве это не важно? От этого же зависит, проснется он или
нет. А может, это с моей, женской, точки зрения самое важное? Не знаю.
Речь не произвела впечатления: слишком мало души, а сейчас нам хотелось
не думать, а плакать. Не все же интеллектуалы.
Но мы выпили. Потом некоторое время молча жевали, даже я. Встал Вадим,
мрачный, черный, нос еще длиннее.
- Не то ты говоришь, Юра, не то. Или, может быть, не все, что нужно.
Науки у нас не будет без главного, без души. Пожалуй, Иван Николаевич
внешне был даже суховат, но все мы знали, что за этим кроется. Нередко он
был излишне мягок, это мешало делу, злило, но в конце