н побывал в шоке; ощущать себя и окружающее он стал, когда им уже владело бессилие: одрябло тело, перед глазами плавали радуги, он весь покрылся испариной. И первой реальной мыслью было - "что я натворил..." В лаборатории находилась только Алевтина Викторовна, давно и стойко неравнодушная к нему, исполнявшая работу лаборантки и - заодно - секретарши, но она была далеко и не могла видеть ни того, что он делал, ни того, что делалось с ним. Визин обрадовался; он был человеком довольно впечатлительным, и ему, естественно, доводилось за свой, пусть и небольшой пока, век испытывать разного рода потрясения и удивления, но то, что произошло сейчас, ни с чем испытанным ранее не шло в сравнение, - определенно Алевтина Викторовна бросилась бы вызывать "скорую". Стараясь не суетиться, Визин все прибрал, и чтобы уж Алевтина Викторовна совсем ничего не заподозрила, не просто попрощался с ней ритуально, а сказал еще две-три фразы - про раннюю весну, теплынь, про то, что раз уж так лихо надвигается лето, то пора и об отпуске всерьез подумать. И потом вышел, и в голове монотонно стучало "что покажут анализы, что покажут анализы, что покажут..." Он был уверен, что они покажут плюс, то есть подтвердят им увиденное, его догадку, его открытие, но он не мог бы объяснить, почему был уверен. Это отдавало какой-то чертовщиной, к тому же Визин, прошагав по институтским коридорам и едва заметив кивнувшего ему вахтера дядю Сашу, вспомнил, что какое-то подобие теперешней уверенности было у него и до начала, и во время опыта - этакое предощущение чего-то невероятного, необычного; он был непривычно возбужден. Май шел напористо и рьяно. Дул сильный теплый ветер, над тротуарами трепыхалась нежно-зеленая листва. Было еще светло, но магазины уже закрылись, и люди двигались прогулочным шагом. Визин смотрел на все с каким-то зудящим интересом, как будто он давно тут не был и вот теперь припоминает ранее виденное и полузабытое, и его тянет вглядываться и не спешить. Он понимал, что это результат нервного потрясения. Ему сейчас ничего не хотелось осмысливать, да он бы и не смог, настолько все в нем было расстроено, разлажено, расщеплено; с ним случилось непонятное превращение, как бывает в сказках, когда в результате волшебных манипуляций человек становится другим. Десятки взбудораженных голосов спорили, сшибались в нем; они принимали некие образы, не обязательно внешне похожие на самого Визина, и не желали подчиняться никакому приказу, их было не унять, и Визин, чтобы заглушить их, старался громче и настойчивее повторять про себя это, казавшееся главным, "что покажут анализы". Он уже решил, что все анализы выполнит сам, без чьей-либо помощи. Налицо, без всякого сомнения, был тот случай, когда необходимо соблюсти строжайшую тайну. Город зажигал неон. Резче стали все звуки. Визин остановился перед витриной гастронома. За стеклом из маленьких горшочков тянулись вверх хрупкие, но пышные аспарагусы; в глубине, в полутьме красовались на полках молочные продукты. - Ну что, Мэтр, - спросил Визин, - что бы вы сказали на это? За его спиной раздался смешок, и он пошагал дальше. "Начинаю разговаривать с собой. Это дурной признак", - подумал он. Мэтр не забывался. Он не забывался ни вчера, ни позавчера - он не забывался с того часа, когда вьюжным предновогодним днем перепуганный голос домработницы сообщил, что он _позвал из школы ребятишек, и те унесли в макулатуру весь его архив_; когда Визин, не теряя ни минуты, ринулся спасать научную ценность - _вклад Мэтра_; когда в его квартире над дверьми спальни увидел черные буквы плаката - "ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ". Этому событию пошел уже пятый месяц... "И все-таки, что бы вы сказали..." Домой идти не хотелось. О чем он будет говорить с Тамарой? Да и вряд ли она дома - в последнее время она подолгу задерживается в своей мастерской. А если и дома, то лучше будет, чтобы она пока его не видела. Она, конечно, заметила бы его необычное состояние, начались бы расспросы, а расспросы, пусть и досужие, пусть и без понятия, как говорится, были ему сейчас не по плечу. Визин пошел в железнодорожное кафе. Тут быстро менялся люд, громыхали и дудели за окнами поезда, стоял однообразный характерный гул, создавая впечатление, что ты - в цехе какого-то громадного завода; но ему тут было спокойно. Коньяк и кофе взбодрили его, и он уже смелее взглянул на создавшееся положение. Что сказал бы Мэтр? Мэтр, бывший директор НИИ, куда входит визинская лаборатория; Мэтр - наставник и товарищ, начавший чудить в конце болезни; Мэтр, лежавший на подушках и решавший кроссворд. Что бы он теперь сказал? А Визин тогда не сказал, а крикнул чуть ли не с порога: - Что вы наделали?! И потом, подавляя растерянность, ярость и стыд, сидел и слушал, не в силах поднять глаза, что тот, великий и всесильный, оказывается, _всю жизнь занимался чепухой, ни разу не почувствовал себя полноценным человеком, погряз в научно-техническом суеверии, снобизме, клановости, что никакое это не достояние, а чушь собачья, и склад макулатуры - самое законное место, и и надо хоть раз в жизни совершить Поступок_... - Это был приступ какого-то воинственного саморазоблачения. - И все! И довольно! Но этого было не довольно. - Знаешь; почему ты так легко и удало взлетел? Потому что я _выделял_ тебя. Где и как мог. Но и этого было не довольно. - А почему я так поступал? Потому что был неравнодушен к твоей маме. Издавна. С тех пор, когда ты еще не родился. Но она предпочла и всю жизнь любила твоего отца. А я завоевывал тебя. Жаль, что они не дожили до твоего взлета. Все. Довольно... Да, теперь было довольно... Он шел тогда по снежному городу, не чувствуя ни мороза, ни хлещущего по лицу ветра; ему казалось, что он очень хорошо понимает людей, оказавшихся "у последней черты". И нисколько не было легче от последних слов Мэтра, когда он, видимо, спохватился, наконец, и решил погладить ушиб - можешь успокоиться, ты бы так или иначе убедил всех и без моего _выделения_ тебя..." Визин силился взять себя в руки, взглянуть со стороны, оценить трезво. Что, в самом деле, произошло? Выделял, видите ли. Разве бездарь станут выделять? "А почему, почему выделял? - слышался безжалостный, иезуитский голос Мэтра, слышались слова, которых тот и не думал произносить. - За таланты твои? За способности, успехи? Как бы не так, дорогой мой..." В конце концов, он, Визин, и сам выделял, а точнее - отличал в свое время кое-кого. Отличил, отметил, помог, пособил, выделил... Например, тех двух студентов. А вернее - одного, второго потому лишь, что он был первому приятелем. Да, он его выделил и жестоко обманулся: этот выделенный оказался преступником, его судили, и Визин был свидетелем. Он, выделенный, которому, благодаря Визину, прочили громкое будущее, больше, как выяснилось, склонялся к какому-то полуподвалу-притону, нежели к науке, и Визин тогда, во время суда в очередной раз уяснил, что всесилие науки лишь кажущееся, в подвалы ее могущество не простирается... "Но ведь я не преступник! Я не обманул вас, Мэтр! Никого не обманул! Я ведь все сам, самостоятельно..." Всегда и всеми считалось, что Мэтр и Визин - любимый учитель и любимый ученик. Подойдя к своему дому, Визин увидел, как остановилась машина; мужчина помог женщине выйти; мужчина поцеловал женщину, а женщина мужчину; женщина засмеялась и побежала к подъезду. Это была Тамара. - Здравствуй, Иван, - сказал Визин, подходя к мужчине. - Не целуй чужих жен, а то убьют. - Ну ты даешь! - сказал Иван. - В кои-то веки за дружеский чмок такая кара? Ладно, если ты настолько отеллообразный, больше не буду. Или убивай. - И, сняв шапку, склонил голову. "Комическое - хвост трагического. И наоборот", - говорил когда-то Мэтр. Вернулась Тамара. - Где тебя носит в такую погоду?! То заявляла себя сама жизнь. Мэтр оказался отодвинутым. Хотя было ясно: его теперь можно отодвигать на какое угодно расстояние, а он все также отчетливо будет виден... Проведенный по макулатурным пунктам поисковый рейд кое-что дал: была обнаружена одна из кип архива Мэтра, в которой оказалась и черная папка, которую старик называл когда-то "главной книгой жизни"... Гремели сцепки, свистели электрички; неподалеку кто-то серьезный настроил транзистор на "Пиковую даму" - как раз начали увертюру. "Я знаю, что вы сказали бы, Мэтр. Вы повторили бы те самые слова, которые, по-вашему, должны были меня успокоить, - дескать, я бы и без вас..." А голоса-образы не унимались - они вопили, шипели, гудели, мяукали, лаяли: "надо немедленно, немедленно... это гениально... а что потом... никаких "потом"... постой, осторожно... препарат назовут "визИном"... может, ничего, анализы покажут минус... рано... держись..." Он недоумевал: неужели это все я, Визин? "Ну а кто же еще-то? Какие могут быть сомнения? Ты уж оставь сомнения... Просто-напросто ты состоишь из множества различных под-Визиных - из визиноидов, одним словом. Надо научиться усмирять их..." Недели через две после Нового года Мэтр позвонил, как ни в чем не бывало, и без всяких вступлений спросил: - Хочешь сесть в кресло? У него и не было времени на вступления; ему, ровеснику века, шел семьдесят восьмой год; десять месяцев назад он заболел первый и последний раз в жизни; у него был рак; директорство временно перешло к его заместителю. - Дело мое идет к финишу, - продолжал он, не дождавшись ответа своего ученика. - Решай быстро. Уверен, что справишься. - Да, он говорил так, словно накануне между ними ничего не произошло, словно они по-прежнему были "любимым учеником" и "любимым учителем". А Визин молчал, покашливал, прочищал горло, давая понять, что размышляет; а в груди клокотало. - Понятно, - сказал Мэтр. - Во всяком случае, тебе будет предложено. - И положил трубку, не попрощавшись. Несколько дней спустя он умер. После похорон Визина отыскала домработница Мэтра и благоговейно протянула пакет, крест-накрест заклеенный скотчем. - Он завещал передать лично вам... В пакете было около сотни нерешенных и полурешенных кроссвордов... Транзистор соседа просигналил одиннадцать. Сборщица посуды сказала, что кафе закрывают, Визин поднялся. Тамара была дома; она не заметила, что он под хмельком. - А я ведь надрался! - сказал он, улыбаясь. - Что? - переспросила Тамара и вгляделась. - Ну да?.. Или ты так научился маскироваться? Дыхни. Он дыхнул. - Есть, - сказала она. - Но... С кем же ты сподобился? - В одиночку. - Что-то новенькое. - Не все ли тебе равно... Я, может, америку открыл. - Ага, - кивнула Тамара. "Что покажут анализы", - подумал он... Анализы показали плюс. И еще плюс, и еще, и еще - сплошные плюсы, одни только плюсы в течение десяти дней. В конце концов, после обнюхивания и проб на вкус, он выпил изрядную дозу препарата и стал прислушиваться к себе. Но и тут, кажется, был плюс - пока, по крайней мере. И вот в какой-то момент соображения о невероятной, грандиозной практической полезности, выгоде, экономии и так далее - все вдруг испарилось, и он вылил остатки препарата в раковину и уничтожил записи. И тут же, усмехнувшись, подумал, что мог ничего такого не делать: весь процесс, весь механизм случая четко обозначился в памяти, и в любой момент колба, а затем баки, цистерны, гигантские танкеры могли наполниться животворной жидкостью, доступной и дешевой, как вода. Он не мог понять, что с ним происходит. Ведь он и должен работать над получением важных и нужных хозяйству продуктов, и если опыт привел - пусть как угодно случайно и неожиданно - к непредусмотренному, лежащему вне профиля его лаборатории, но положительному результату, то - честь и хвала! Только один этот результат стоит десятка таких лабораторий, и тысяч всевозможных опытов и экспериментов. Ведь все оправдано, Визин! Все окуплено! И все затраты, и то, что тебя выделили, и всеобщие надежды и упования. Тебя ждет слава, Нобелевская премия, всемирное признание! Да здравствует визИн! Откуда же, откуда эти, идущие вразрез о самой элементарной логикой, растерянность и подавленность, эта дрожь, это "что я натворил"?.. "Нет, Мэтр, вы определенно не сказали бы мне теперь тех запоздалых слов о моей "самости". Вы бы использовали какие-то другие..." Надо было отвлечься. Он позвонил коллеге-приятелю, заведующему смежной лабораторией, тоже любившему засиживаться на работе. "Как насчет партии-другой?" Раньше они частенько сходились за шахматами; однако в последнее время Визин то и дело отказывался. А тут вдруг сам предложил, Приятель-коллега был удивлен. - Я уж думал, ты со мной расплевался. Что случилось? Или по всем статьям - на круги своя? - Это он намекал на отказ Визина от директорства, на его возврат к прежнему образу жизни, который, по мнению приятеля и многих других, был нарушен кончиной Мэтра, столь лестным предложением сверху и сложностями в семье, о чем, естественно, знали больше, чем Сам Визин. Они говорили о недавнем ученом совете, о выступлении нового директора, и коллега нашел, что шеф был слишком краток в своем выступлении, "ничего за этой краткостью невозможно рассмотреть - напрасно он уповал на впечатление деловитости". - По-моему, эта краткость нередко самозваная сестра таланта, а то и вовсе подставная. - Краткость - признак силы, - отозвался Визин, повторяя одно из любимых выражений Мэтра. - Я ему завидую. - Неужели остались на свете вещи, которым ты завидуешь? - Да, Например, ты лучше играешь в шахматы. - Зато ты не хочешь застрелиться, когда смотришь в зеркало, - со вздохом проговорил коллега, и оплывшее, блинообразное лицо его изобразило тоскливую усмешку. - Химику не подобает прибегать к огнестрельному оружию, - сказал Визин. - Сейчас Алевтина Викторовна запишет... О дневнике Алевтины Викторовны знали все, как знали, что героем его является Герман Петрович; она вела его давно, лет девять, то есть с тех пор, как Визин стал заведующим лабораторией. Она записывала за своим начальником, как ученики записывали за Сократом, Душан Маковицкий - за Толстым, Эккерман - за Гете. Она считала Визина Личностью, каждое слово и каждый шаг которой заслуживают быть зафиксированными, не говоря уже о делах. И ею двигали не честолюбивые побуждения, а сознание исторической справедливости, как она однажды заявила очередному насмешнику. - Оставь ее в покое, - сказал Визин. - Хочешь ты или нет, она тебя увековечит... "Партии-другой" не получилось: проиграв первый раз, Визин собрал фигуры. Коллега понимающе покачал головой и ушел. "А собственно, что он понимает? - подумал Визин. - Откуда он взял, что он понимает? С какой стати у всех у них такие понимающие лица?" Он подошел к Алевтине Викторовне попрощаться. - Кажется, я себя неважно чувствую, - сказал он. - Если завтра не приду, значит - передышка. Она вгляделась в него с пронзительным сочувствием. - Обязательно вызовите врача! Вы плохо выглядите. - Я утром позвоню. До свиданья. - До свиданья... Вахтер дядя Саша сказал, что его недавно спрашивала "какая-то мамзель". Визин недоуменно остановился: какая мамзель, почему спрашивала, никто не звонил, явно не жена и не дочь - их дядя Саша хорошо знает. - А как она спросила? - Скоро ли, мол, Герман Петрович работать кончит. Ну, думаю, дурных нема. Какой такой Герман Петрович, спрашиваю. А такой, говорит, притвора ты старая, который недавно великое открытие сделал. Визина словно током ударило. - Что за чушь? - Вот я и подумал... Иди-ка ты, говорю, милая... "Когда и где я мог проговориться? Никогда и нигде. Алевтина подсмотрела? Отпадает... Может быть, я в этом идиотском состоянии, тогда в железнодорожном кафе... Нет, я ни с кем не разговаривал... Или я с собой разговаривал?.." - Как она выглядит? - Ну... крупная, видная из себя. Вся в зеленом. Волос богатый, гнедой... - Дядя Саша стал припоминать детали: зеленые глаза, пушок на верхней губе, прямой нос, смугловатая гладкая кожа, очень подвижная и легкая, несмотря на габариты, - из чего можно было заключить, что она произвела на него впечатление. - Не припомню такой, - угрюмо проговорил Визин. - Может, кто из студенток? - Вот и я подумал... Правда, что-то таких раньше не видел. Да и спрашивала так как-то... Я ей: а вы, мол, кто такая будете? А она: инопланетянка. Засмеялась и поскакала. - Розыгрыш! - твердо проговорил Визин. - Вот и я подумал... "Розыгрыш. Определенно. И совершенно случайно - про открытие. Раз ученый - значит, открытие. Кто-нибудь из этих, ищущих приключений посетительниц лектория... Видная, зеленая, гнедая... Таких среди студенток нет. Остается лекторий..." Волнение стало убывать. - Гоните их всех, дядя Саша. И телефона не давайте. - Дурных нема... "Что на меня наваливается? - тревожно размышлял он, добираясь домой. - Одно за другим... Инопланетянка, черт побери... Или меня уфологи морочат? Ну конечно! - еще немного, и ты поверишь в пришельцев. А что? Вон Мэтр поверил. Ну, если не поверил, то был близок к этому. Иначе, почему он отмалчивался, когда у меня была баталия с уфологами и янолюбами? Почему скептически слушал меня и отзывался о моих статьях?.." И впервые Визин подумал, что, может быть, Мэтр в последние свои дни вовсе не чудил, как считали все, в том числе и он сам, его любимый ученик. Ночью ему не спалось. Он поднялся и тихо, чтобы не разбудить Тамару, вышел на балкон. Стояла тихая, теплая, безветренная ночь, Визин поднял глаза и ахнул: над ним, низко, - казалось, рукой достать, - нависал тяжелый, фиолетовый свод, испещренный мириадами ярких и тусклых огоньков; свод был многослойным, вязким, прозрачным, слои волновались, дышали, смещались, а огоньки, пронизывая, разрывая и прожигая свод, трепетали и пульсировали - там, наверху, шла грандиозная, непостижимая работа. У Визина было такое ощущение, словно ему _показывают_ все это, и он съежился, сжался, туже запахнул халат и еще неслышнее, чем шел сюда, шагнул назад, в комнату, плотно притворив балконную дверь и наглухо ее зашторив... ...А потом сидел разбито в темноте на стуле и слушал, как гремит сердце. "На меня навалилось, - методически отрабатывал мозг, - наваливается, одно за другим, одно за другим..." Он был напуган, обескуражен, удивлен. "Неужели ты никогда не видел ночного неба? Неужели не задумывался обо всех этих необъятностях и бесконечностях?" Но вопросы звучали пусто, бессмысленно, они разбивались о только что виденное, как дождевые капли об асфальт. Тамара проснулась. Она, Кажется, решила, что он не спит потому, что переваривает вчерашний их разговор: перед сном речь зашла об одном из ее молодых поклонников, и Тамаре пришло в голову, что муж ревнует ее. Визин понял, что это доставляет ей удовольствие, хотя она и изображала недоумение, возмущение и даже обиду, а потом с притворным ленивым равнодушием растолковывала ему, что когда такая разница в возрасте - целых девять лет! - то ничего серьезного быть попросту не может. И Визин вынужден был отвечать, что и не предполагал серьезное, а она не верила, и пришлось ее убеждать, и почти дошли до крика... Сейчас она что-то пробормотала полусонным, низким своим и теплым голосом, потом спросила: - Ну, в чем дело-то? - Ерунда, - сказал он. - Рядовая бессонница. - Если это все из-за того же... - Нет, - перебил он. - Случайно, не можешь припомнить среди своих знакомых особу, которая вся в зеленом, крупная и волосы темно-рыжие? - Да вроде нет таких, - подумав, ответила она. - А что? - Интересовалась сегодня мной у нашего вахтера. - Ничего особенного. Сравнительно молодой, талантливый ученый, химик-газолог, симпатичный, куча научных работ, монографии... Она тебе приснилась? Визин не ответил: на голову, на плечи, на горло давил колыхающийся, фиолетовый, многоглазый свод... Утром" он позвонил бывшему своему школьному приятелю, а ныне авторитетному врачу, и попросился к нему в клинику на общее обследование. Там его продержали две недели и пришли к заключению, что он абсолютно здоров, что лишь несколько утомлен и перевозбужден и что ничего ему не нужно, кроме обыкновенного очередного отпуска. - Кидай свою лабораторию и - на юг! - весело сказал бывший одноклассник. - Воздух, солнце и вода! А если к тому же небольшой, легкий романчик с какой-нибудь юной русалкой, то не только воспрянешь, а и помолодеешь. Именно в таких русалках и искали наши предки эликсир вечной молодости. - Он явно не был сторонником тезиса "здоровье - воздержание". Клиника ничего не дала Визину, не изменила его состояния; он ведь и не сомневался в своем здоровье, ему хотелось лишь подтвердить безвредность полученного им препарата, который до того он выпил в лаборатории. И еще он надеялся, что у него будет время подумать и разобраться во всем, что с ним в последнее время произошло, и он думал и разбирался, однако напрасно: желанной уверенности в себе и равновесия не наступало. Бушевали по-прежнему визиноиды; неотступно преследовал Мэтр. Особенно теперь не давала покоя фраза "меня укусил некий микроб", произнесенная им задолго до его болезни, совершенно Визиным позабытая, и тут вдруг почему-то вынырнувшая из пучин памяти. И вспомнилось, что тогда он самоуверенно решил, что уж он-то знает, что тут за микроб и какой имеется в виду укус. Это было сродни тому, что чувствовал и сам Визин, когда видел, что наука его кому-то недоступна и чужда; да и вообще Мэтр любил иносказания, парафразы, парадоксы - ему нравилось озадачивать. Но теперь Визину уже не казалось, что микроб Мэтра объясняется так просто - то определенно была не ужимка, не каприз острослова, не желание сверкнуть перед любимым учеником или предостеречь его от чего-то. Вспомнилась "главная книга жизни" Мэтра - до сих пор Визин не касался ее; он попросил Тамару принести папку в больницу. На титульной странице значилось - "Медиаторы торможения", и - подзаголовок: "О механизме памяти и его регуляциях". Это было неожиданно: химик - и вдруг память. Может быть - нейрохимия?.. У Мэтра была своя лаборатория, и официально она занималась плазмой. Визин стал читать. 2 Когда он снова появился в лаборатории, обрадованная Алевтина Викторовна все же заметила, что если он выглядит и лучше, то, не настолько, чтобы "подтвердилась репутация знаменитой клиники. "Бог знает, чем они там занимаются", - со вздохом сказала она и засыпала стол своего кумира почтой. - То, что пришло. По-моему - все не срочно. Не спешите. Визин сел. У него были корреспонденты. Они писали ему разное: о профессиональном и любительском, об интересных опытах, наблюдениях, о явлениях, не объясненных научно, - явнонах, и явлениях, объясненных неубедительно; они просили советов, сами советовали, навязывали споры. Большинство из них были давнишними и хорошо знакомыми, появившимися в самом начале его научной и преподавательской деятельности, как только он пошел в гору; их было десятка полтора, обуянных почитанием и ревностью дерзателей. Но вдруг их число стремительно возросло. Это случилось после нескольких, устных и печатных, визинских выступлений по поводу НЛО, уфологов и пресловутых инов, то есть - инопланетян, когда он хладнокровно и пренебрежительно, а иногда чуть ли не с брезгливостью, давал отповеди всевозможным "прожектерам" и "фантазерам", помешанным на "братьях по разуму", пеняя мимоходом "иным серьезным ученым", с откровенным стыдом за них, на их легкомысленное гипотезирование, "неглижирование научной объективностью, очевидностью". Как химик-газолог, он сравнивал их потуги с потугами ветхозаветных искателей "философского камня". Выступления эти были замечены самим академиком К. и названы "честным и трезвым взглядом на вещи". Однако и инолюбы не остались в долгу - бог весть откуда они объявились внезапно целой армией, и Визина буквально засыпали письмами, возмущенными и устыжающими, язвительными и призывными. "Вы утверждаете, что мы - единичны в Космосе. Следовательно, нетипичны, исключительны. А исключительное - почти случайное. Понятно, куда ведет такая точка зрения?.." "Ваше кредо - кредо чеховского отставного урядника Семи-Булатова: "этого не может быть, потому что этого не может быть никогда..." "Вы смеетесь над нами. Вспомните, над кем смеялись, ржали: над Лобачевским, над Вудом, над Линнеем, над Ломоносовым, над Циолковским, над Коперником... А Дж.Бруно сожгли. А Лавуазье отрубили голову. А Кеплер, Ампер, Эйлер, Лебедев умерли в нищете..." "Читаешь Ваши опусы, и все время такое впечатление, что Вы хотите кому-то понравиться..." "Ваша наставница не природа, а кабинет..." "Вы - представитель клана. А где клан, там - высокомерие, чванство, снобизм, клановые суеверия, клановые соблазны. Все, что противоречит доктрине клана, - анафема и химеры..." "Сказано: судить человека надо по мечтам, и больше всего на нас похожи наши фантазии. Каковы, интересно, Ваши мечты и фантазии?.." А случалось и вовсе оскорбительное. "Здравствуйте, Визин-Торквемада..." [Томас Торквемада (1420-1498) - глава испанской инквизиции, Великий Инквизитор, отличавшийся исключительной жестокостью, санкционировавший более 10000 аутодафе] "Идиот убежден, что все, кроме него, идиоты..." "Ваша однобокая наука канонизировала стандарт, клише, трафарет..." "Если Вы стали доктором наук в тридцать четыре года, это еще не значит, что Вы отмечены свыше, - Ландау, между прочим, стал доктором в двадцать шесть. Притом диплом, в том числе и докторский, еще не пропуск в храм истины. Не боги горшки обжигают..." "Знаете ли Вы притчу о том, что небезызвестный Пифагор, когда его осенило относительно известной теоремы, на радостях принес богам в жертву сто быков? Присмотревшись к истории, один поэт позднейших времен, пришел в связи с этим к такому выводу: ...с тех пор быки отчаянно ревут: Навеки всполошило бычье племя Событие, помянутое тут, Им кажется: вот-вот настанет время, И сызнова их в жертву принесут Какой-нибудь великой теореме..." [Адельберт Шамиссо (1781-1838) - выдающийся немецкий поэт, писатель; приведенные строки - из стихотворения "Теорема Пифагора"] Оппоненты прямо или косвенно утверждали, что темная повязка не у "фантазеров" и "прожектеров", а у самого уважаемого доктора и его именитых покровителей. И Визин, отбивавшийся вначале легко, бойко, азартно, не без показной невозмутимости, а то и с ехидством и зубоскальством, почувствовал со временем, как в нем что-то дрогнуло. Он, разумеется, не предвидел такой реакции, такого бума и шума, но гораздо больше его озадачила яростная, страстная, а порой и злобная убежденность инолюбов; они бились, казалось, за самое жизнь. Мэтр сказал тогда: "Вот какой они преподают тебе урок. Жаркий урок. А если же душа холодна и сердце стучит ровно, то Великой Печати не ищи - тут ее нет, тут не бог, а формула, не истина, а расчет". Какой он имел в виду расчет? Может быть, он думал, что любимый ученик для того только и старался, чтобы заслужить похвалу всемогущего К.? Тогда Визин допускал еще, что Мэтр в состоянии так подумать... Скоро вся эта свара показалась ему чем-то вроде игры, и он вышел из нее и стал остывать. И вместо задуманного обстоятельного письма академику К. он ограничился формальной благодарностью, добавив, что сожалеет, что вмешался в области, далекие от его истинных интересов. И сразу же присмирели инолюбы, эпистолярный шквал иссяк... А потом - предсмертные откровения Мэтра, его "наследство"... А потом - "великое открытие", и он выглянул ночью на балкон, и ему показали бездну... И далее - больница и черная папка Мэтра, в которой было, - Визин теперь уже знал, - то, чего можно испугаться... Любимый учитель испугался и отрекся... Все это теперь позади... Внешне он был спокоен. Почта была обычной; инолюбы больше не досаждали, да и ветераны-корреспонденты поутихли - так, впрочем, случалось всегда, когда подступало лето, но вполне вероятно, что они поутихли и из-за недавней войны с "фантастами" и "прожектерами", озадачившей и отшатнувшей многих. Следовательно, и здесь Визин потерял. Подходили сотрудники, большей частью по пустякам, интересовались здоровьем, говорили о предстоящих отпусках, делами не очень донимали - пусть, дескать, шеф после больницы отойдет, тем более что вряд ли кто-нибудь мог припомнить, чтобы он болел; да и Алевтина Викторовна была на страже. Звонил телефон. Напомнил о себе приятель-шахматист, проявил осторожное внимание новый директор, побеспокоилась Тамара, позвонили из общества "Знание", вежливо напомнили о предстоящей, давно запланированной лекции. И - опять директор; видимо все еще не мог успокоиться, не верил в искренность визинского отказа от "кресла", предполагал какой-то подвох. - Как вы считаете, Герман Петрович, если обсуждение Д. перенести на следующую среду... - По-моему, вполне резонно, - солидно отвечал Визин, а мысли его были далеко отсюда - возможно, где-то там, в толщах размеренно дышащего и мерцающего свода, или, может быть, среди страниц черной папки Мэтра. Во второй половине дня была учебная лекция на химическом факультете. Студенты встретили его доброжелательным гулом - естественно, они были в курсе недугов молодого профессора; он им всегда нравился, он был "молоток-мужик", не зануда, интересно читал; по мнению Алевтины Викторовны, они слушали его "открыв рты", и особенно, конечно, женская половина аудитории, о чем Алевтине Викторовне было что сказать особо, хотя чаще всего она ограничивалась презрительным поджатием губ. Закончив лекцию, Визин пошагал на кафедру; он старался шагать, как всегда, размашисто и вольно, всем своим видом являя безмятежность и уверенность, потому что не хотел, чтобы в нем заподозрили перемену. Он шагал, и ему казалось, что все получается убедительно. И вот, в какой-то момент он вдруг почувствовал взгляд. Он обернулся; крупная каштановолосая девушка в ярко-зеленом платье смотрела на него решительно и открыто. В лекционном зале ее не было, он вообще никогда раньше не видел ее. Она раскрыла сумочку, достала сложенный листок бумаги, подошла и, не отводя широких зеленых глаз, молча протянула Визину, и отступила. Он машинально взял листок, - он тотчас подумал, что, наверно, не следовало так вот сразу брать, надо было хотя бы спросить "что такое?" или "в чем дело?" - словом, как-то находчиво, солидно прореагировать, а не хватать автоматически, как застигнутый врасплох шкодник, - но он уже взял и немедленно, так же автоматически, развернул; иначе он не мог, потому что перед ним, без сомнения, была та, что спрашивала о нем у вахтера НИИ. Визин прочитал: "285-771. Лина." Когда он поднял голову, девушки не было. Он прошел по коридору, выглянул на лестницу, спустился в вестибюль - она испарилась. Это, в общем-то, было знакомо; студентки влюблялись в него не однажды, и писали записки, и давали телефон, и даже назначали место и время встречи. В последний раз, около года назад, он получил пространное послание с пылким, отчаянным, немного сумасшедшим объяснением - было видно, что влюбленная долго боролась с собой, но искус и воображение взяли верх, и Визин тогда ответил ей, - тоже письменно, - что благодарит ее и настоятельно рекомендует прочесть "Евгения Онегина", глава четвертая, с XII по XVI вкл., опустив XIII, ибо ему уже "приятный жребий повелел", так сказать, "быть отцом и супругом", на чем, слава богу, все и закончилось благополучно - студентка та скоро вышла замуж и взяла академический отпуск. И все же сейчас было нечто иное. Во-первых, так кратко ему еще не писали, а краткость, как он верил, есть признак силы. Во-вторых, эта Лина так смотрела на него, так к нему подошла, как вряд ли смогла бы обычно увлекшаяся девчонка, - ни тени смущения или робости не было в ней, но не было и циничности, наглости - все выглядело удивительно достойно и естественно. И в-третьих, она почему-то вначале искала его в лаборатории, намекала на "открытие", а отдав записку, так странно исчезла. Подумав, он пришел к выводу, что она либо в самом деле одна из случайных слушательниц его "знаньевских" чтений, либо - с другого факультета; но так ли, нет ли, а определенно хлопочет не о себе. И ничего загадочного, что отрекомендовалась дяде Саше "инопланетянкой" - это, конечно, отголоски прошедшей схватки с уфологами. "Не звонить", решил Визин и порвал записку. А телефон запечатлелся в мозгу: сразу бросилось в глаза, что первые и вторые три цифры дают одинаковую сумму - пятнадцать; запомнились и две соседствующие семерки, и единица в конце. Вечером он сидел дома один: Тамара, как повелось, задерживалась в мастерской - там у них сложилась своя, художническая, компания; Людмила пропадала неизвестно где. Отношения его с дочерью в последнее время разладились, то есть попросту не стало никаких отношений. Закончив в прошлом году десятилетку, она попыталась поступить во ВГИК, но ничего не вышло; устроилась на работу в киностудию - каким-то реквизитором, что ли, но скоро бросила: не понравилось. И зажила какой-то своей, непонятной и недоступной Визину, жизнью, которую он называл праздным бездельничеством, а она - поисками себя. Он сидел и перебирал в памяти последние недели. Они протекли странно, сумбурно, как будто в его жизнь вмешались какие-то посторонние, таинственные обстоятельства и силы, которые невозможно пока что ни обнаружить, ни назвать. Явственно было лишь, что он не мог уже ни думать по-прежнему, ни поступать, ни ощущать себя, а главное - не мог относиться к своей работе, как раньше: его детище, его газовая лаборатория вызывала в нем досаду, доходившую порой до отвращения. Зазвонил телефон. Аноним женского рода посоветовал ему заострить внимание отнюдь не на научной, а на сугубо художественной материи, в коей действующими компонентами являются его собственная жена и подающий несметные надежды молодой живописец. - Лина? - спросил он. - Что?! - удивились на том конце, и Визин понял, что это не Лина, да он и с самого начала знал, что не Лина, так как голос, хотя его и старались усердно изменить, был знакомым, так как звонили уже не первый раз; Лина не могла поступить подобным образом - в этом он был безотчетно, неколебимо убежден, как будто бог знает с каких пор знаком с этой загадочной особой, и их связывают старые тайны, "И ни за кого она не хлопочет, - почему-то подумал он. - И у дяди Саши расспрашивала совсем не оттого, что хотела меня видеть, а оттого, что хотела... хотела заявить о себе..." Это был необычный, диковинный вывод - Визин сам себе удивился. Анонимщица уже не интересовала. Визин представил разговор с Тамарой. Он так или иначе получался унизительным для обоих. И поэтому, когда она, наконец, пришла и сказала, что собирается на юг, в горы, писать ледники и скалы, - она поклонялась Рериху, - он ответил "да, само собой, тебе это, по-видимому, нужно". - А ты? - спросила она. - Еще не решил, - ответил он и добавил: - Придумаю... Так прошел его первый послебольничный день. Потом прошли второй, третий, четвертый... Время тянулось нудно и тускло. Визин подолгу сидел над почтой, копался в старых бумагах, но больше для вида или чисто по инерции, - делать ему ничего не хотелось, мысли роились беспорядочно и лениво, как бы ненароком касаясь последних событий: то это была черная папка Мэтра, то Алевтина Викторовна со своим дневником, то "открытие", то полуфантастическая Лина... Наконец, пришел срок, когда ему надо было пойти в лекторий и прочитать запланированную лекцию о достижениях современной химии. Он читал, а глаза его обшаривали зал: он надеялся увидеть зеленое платье. Но старания его не увенчались успехом. Лекция прочиталась вяло; да и народа собралось немного; если бы _она_ тут была, он бы ее не пропустил. Визин через силу выдавливал какие-то общие фразы, пафоса не получалось; он оборвал себя чуть ли не на полуслове и отказался отвечать на вопросы, которые в виде записок стал собирать по рядам устроитель мероприятия. Очередная подначка не заставила себя ждать; уже на следующее утро пришло письмо от давнишнего и несгибаемого аккуратного корреспондента, в котором тот сосредоточил внимание на цитате из одной грибной книги. "Появление грибов, - гласила цитата, - объясняли всякими небылицами: то им приписывали божественное происхождение, то, наоборот, считали порождением дьявола. Так, французский ботаник Вайан, выступая на собрании ученых, сказал о грибах, что это "проклятое племя, изобретение дьявола, придуманное им для того, чтобы нарушать гармонию остальной природы, созданной богом, смущать и приводить в отчаяние ботаников-исследователей..." ("Грибы наших лесов", издательство "Урожай", Минск, 1966). Сердечно поздравляю Вас, Герман Петрович, с всесильностью науки", - уже от себя добавил корреспондент и затем процитировал несколько авторитетных утверждений современных ученых - физиков, социологов, астрономов, медиков. - Вот же сукин сын, - в сердцах сказал Визин. - В самую точку и в самое время объявился. - И бросил письмо в корзину. И то, что дрогнуло в нем в разгар борьбы с апологетами инов, дрогнуло еще ощутимее. - Если бы вы позволили, Герман Петрович... - Алевтина Викторовна стеснительно маялась перед ним. - Ну... я могла бы избавить вас от некоторых... Я ведь уже знаю их - и по почеркам, и по... Я могла бы давать вам лишь то, что на самом деле существенно... - Спасибо, - сказал Визин. - Ничего. Не затрудняйте себя. Я даже с удовольствием читаю эти штучки. - Они вас отвлекают, расстраивают, я же вижу... - Ну что вы! Разве у меня такие слабые нервы? - Нет, но... - Они, Алевтина Викторовна, в общем-то не плохой народ. Не злой, я хочу сказать. А то, что они иногда... Ну кому запретишь порезвиться? Видно, нет на свете такой глупости, как говорил Мэтр, которую бы умные люди не освятили своим примером. - И чтобы Алевтина Викторовна не записала, Визин добавил: - Афоризм принадлежит, к сожалению, и не Мэтру даже. Она тихо удалилась... Позвонила Людка - "пап, ты знаешь, я задержусь сегодня, мы тут решили на недолго в Прибалтику..." Визин не стал засиживаться на работе. Дома было тихо и спокойно. Он лег на диван. Ему хотелось уснуть, и он уже почти уснул, и даже увидел Мэтра, услышал его слова "меня укусил некий микроб". Но тут наступила ослепительная явь, и он потянул к себе телефонный аппарат. - Здравствуйте, - сказал он. - Ведь это вы, Лина? - Да. Здравствуйте, - ответили ему бархатным, уютным голосом. - Вам неудобно. - Отчего же? - сказал Визин. - Вы дали телефон, и я... - Я имею в виду, вам неудобно лежать. Поправьте подушку. - Вы ясновидящая? - Служба, - ответила она, и в голосе прозвучала улыбка. - А! - понял он. - Вы успокоительница? Служба утешения? - Можно назвать и так, - сказала она. - Да. - Он поправил подушку. - Ну, вот я звоню. Итак? - Итак, - повторила она и задумалась. - Что ж. Приступим. Сначала - тест. Ведь вы увлекаетесь кроссвордами? - Допустим. - Тогда начали. Тем более, что вы спортсмен, экс-чемпион региона. Вопрос: учредитель чемпионата мира по теннису? - Дэвис, - ответил Визин. - Прекрасно. Дальше. Опять же по вашей части. Малый круг небесной сферы, параллельный горизонту? - Почему вы решили, что это по моей части? - Как же! Вы ведь инолюб! - Забавно. Ладно. Но я не знаю, как называется этот круг. - Плохо. Он называется "амукантарат". - Какое мудреное слово... - Дальше. Движение век? - Что? - Движение глазных век. Визин напрягся, но ответа не нашел. - Подмиг, - сказала она и засмеялась. -