Что вам нужно? - спросил он. - А вот это следующий вопрос. "Что вам нужно?" Подумайте. У вас будет время. Вы должны подумать. Вас выделили. - Это слово Мэтра резануло слух. - Не удивляйтесь. Вообще, я вам очень советую ничему больше не удивляться. Запомните - ничему. - Понятно, - сказал Визин. - Ваша служба. - Согласна - служба специфическая. Вам такое внове. - А почему меня выделили? - спросил он. - Потому что вы отказались от открытия. Очень редкий случай. Оригинальный. Самобытный. Мэтр ваш тоже был бы, вероятно, выделен, если бы... - Да. Он был бы выделен, потому что отказался открыть медиаторы торможения? - Поэтому. - Не приготовиться ли и мне к финишу? - Нет. К старту. Просто Мэтр ваш очень опоздал. - Опоздал открыть или отказаться? - Опоздал усомниться. Вы ведь видели огни уходящего поезда? - спросила она. - Видел. - Значит, понимаете. Крепитесь. Вы уже знаете, что ваш Мэтр вовсе не чудил, как чудят иногда старые больные люди. - Лина! - с жаром проговорил он. - Вы - женщина. Красивая, необычная женщина. Неужели же ничего, кроме... - Ну-ну, Визин, - спокойно перебила она. - Разве вам еще не надоели влюбленные студентки? - Но вы же не влюбленная студентка! - Как знать! - Она снова засмеялась. - Видите, как я пекусь о вас? А ведь служба наша предусматривает более строгие, сухие отношения. - Я могу вас увидеть? - Конечно, - с готовностью ответила она. - Только будьте спокойны, будьте спокойны и ничему не удивляйтесь... И опять наступила явь, еще более ослепительная. Он лежал в неудобной позе на спине и прижимал к груди телефонную трубку, из которой неслись частые короткие гудки. Он вскочил, вытер рукавом потное лицо; сердце его тревожно колотилось; визиноиды затаились. Дрожащим пальцем он стал набирать телефон. Ответа не было. Он снова и снова набирал врезавшийся в память номер, но _там_ молчали. "Да, - подумал он. - Вне всякого сомнения, сон самая далекая страна, какая только существует на свете..." После он звонил еще несколько раз, но все так же безуспешно, и тогда окончательно решил, что его разыграли. 3 Завершался июнь. Тамара бродила где-то по южным горам, малюя свои пейзажи, а дочь с компанией осваивала Рижское взморье. И вот, в один из дней, разбирая почту, Визин обнаружил вырезку из какой-то затридевятьземельной районной газеты "Заря", в которой красным было подчеркнуто про "интереснейшее явление природы", а на полях стояло "Явнон?" - и вопросительный знак был огромным и жирным. - Помешались они на этих явнонах, - сказала за спиной Визина вездесущая Алевтина Викторовна - она что-то переставляла на полках. - Да-да, - ответил Визин и убрал вырезку в стол. - Вам надо немедленно в отпуск, - сказала Алевтина Викторовна. - Посмотрите на себя! Вы же измотаны донельзя... Он знал, чему она приписывает его измотанность - конечно, его семейному неблагополучию, и можно вообразить, насколько горячо и добросовестно описано это в ее дневнике. - Вы никогда не выглядели так устало. - Пожалуй, - кивнул он. - Напишу-ка я заявление. - Правильно! - горячо воскликнула Алевтина Викторовна. Когда она отошла, он достал вырезку и перечитал, Потом стал рассматривать конверт - на штампе удалось разобрать слова "Долгий Лог". Это прислал какой-то новый корреспондент; обратного адреса не было, только заковыристая, неразборчивая подпись. - Чушь, - пробубнил он, швырнул вырезку в корзину и принялся сочинять заявление об отпуске. Под конец рабочего дня пришла телеграмма от дочери - "вышли денег обратную дорогу". И тут же - телеграмма от Тамары - "все хорошо буду середине июля целую". Он скомкал телеграммы и выбросил в ту же корзину, а выброшенную ранее вырезку из газеты извлек, чтобы не заметила Алевтина Викторовна, разгладил и вложил в записную книжку. - Все! - сказал он громко. - Пойду-ка я. - Идите-идите! - живо отозвалась Алевтина Викторовна. - Давайте ваше заявление, я его переправлю шефу, чтобы быстрее. - Завтра напишу, - сказал Визин. - Обещаю... По дороге домой он зашел на почту и отправил в Ригу пятьдесят рублей. И тут же вдруг заказал переговоры с Долгим Логом - получилось само собой, словно подобные переговоры были делом обыденным и давно предусмотренным. Выйдя из почты, он почувствовал радостную легкость, как будто удачно обтяпал какое-то дельце, обхитрил кого-то, объегорил, наконец, своего приятеля-коллегу в шахматы. Переговоры были назначены на следующий день, и он уже из дому позвонил Алевтине Викторовне, что завтра задержится, может быть, до полудня. - Важное дело, - сказал он. - Так и передайте шефу, если будет интересоваться. - И она преданно задакала. Нового директора никто пока что не рисковал назвать "Мэтром"; кое-кто, и среди них Алевтина Викторовна, были уверены, что он этого так и не дождется. Уже с утра было жарко. Визин встал, принял душ, позавтракал. Потом плотнее затянул шторы на окнах - они были горячими. Потом сел за стол, приготовив бумагу и авторучку. Он волновался. Он пытался вообразить несколько вариантов предстоящего разговора, проработать их мысленно, но ничего не выходило - в голове колобродил какой-то вздор, рука сама собой выводила какие-то косолапые фразы, вроде "и был бы вам очень признателен" или "обстоятельство, которое меня некоторым образом заинтересовало", к чему затем было добавлено "как химика". Говорить надо, размышлял он, непринужденно, может быть, даже чуть-чуть лениво, а то им там еще покажется, что тут ах как возбуждены, рвут на части их периферийную стряпню. "Интереснейшее явление природы", видите ли... "Смешались правда, поэтический домысел и мечта..." А волнение все усиливалось. Ровно в три часа зазвонила междугородная; из космической дали, сквозь трески, попискивания, проверили номер телефона, квитанции и велели не класть трубку. Визин увидел, что рука его дрожит; он прочистил горло, принял свободную позу в кресле, затем перешел на диван, развалился и стал смотреть на малиновую с темно-фиолетовыми разводами, акварель жены, которая была удостоена премии Союза художников: она изображала закат над озером. Визин принудил себя сосредоточиться на картине; она никогда не вызывала в нем особых эмоций, - как, впрочем, и все творчество жены, - а лишь легкое удивление, как перед диковинкой или забавой, но он привык к ней, привык, что она - лучшая работа, высоко оценена, - подумать только, за нее давали триста рублей! - что висит именно на этом месте, и если бы ее убрали, равновесие было бы нарушено. Визин смотрел на пестрые, с зыбкими очертаниями облака, и что-то сегодня протестовало в нем: не облака вызывали протест, а нечто в нем самом, что мешало видеть картину глазами тех, кто находил в ней красоту и откровение. Раньше он не испытывал ничего подобного. Рука вывела на бумаге еще одну фразу - "Наука умеет много гитик". И тут же вспомнились слова одного из наиболее ярых оппонентов-инолюбов - "Ваша однобокая наука... ваша однобокая наука..." И еще: "Вся история человечества - погоня за невозможным. Если бы все неизменно поступали по правилам и предписаниям, то и сегодня еще пребывали на уровне троглодитов..." "Наша однобокая наука, - мысленно повторил Визин. - Я, кажется, осмеливаюсь поступать не по правилам, осмеливаюсь на Поступок, как говорил Мэтр. Меня, определенно, тоже укусил микроб..." Вслед за тем он подумал также, что если бы в самом деле существовала эта фантастическая Лина с ее фантастической "службой", то он вопреки всяким здравым смыслам обратился бы сейчас к ней за советом и, не задумываясь, последовал бы ему... Диван скрипнул; Визин улегся удобнее; исписанная бессвязными фразами бумага соскользнула на пол. - Алло! - сказал наконец Космос. - Даю Долгий Лог... - И Визин затаил дыхание. У телефона был редактор; он представился - Бражин Василий Лукич; его было так хорошо слышно, словно эта безвестная, почти мифическая "Заря" находилась в гастрономе напротив. Визин тоже представился; он сказал, что как химика его привлекают все публикации, имеющие пусть даже косвенное отношение к его работе, так что без помощников, "сами понимаете", тут не обойтись, есть постоянные корреспонденты, поэтому "пусть вас не удивляет, что статейка "Опять зеленая страда", помещенная в вашей "Заре" от 23 июня, оказалась на моем рабочем столе". - Что ж тут удивляться, - вздохнул редактор. - Пути прессы неисповедимы. - Ваш корреспондент, - Н.Андромедов, кажется? - он, случаем, не подсочинил про эту Сонную Марь? - Вопрос прозвучал фамильярнее, чем хотелось бы Визину. Редактор опять вздохнул. - Этот наш Андромедов... - Он, наверно, и стихи пишет? - Не замечал. А что касается таких вещей, - ну, вставочек разных, отступлений, лирики, - то тут... Натура, так сказать. Прием. Авторский почерк... - Василий Лукич помолчал. - Я не одобряю. Сами видите: сенокос - и какая-то Сонная Марь. Но он и на сей раз меня уломал. Каюсь. - А по-моему, - ничего, звучит. - Ну да, звучит, может быть. А потом выходит, что какая-то одна-единственная фраза, которой и значения-то не придавал, вызывает форменный кавардак. Они же, молодые, теперь за то, чтоб обязательно все лирично звучало. Убеждаешь вычеркнуть - обвиняют в сухости, старообрядчестве. А расхлебывать редактору. - Что, заметили "Зеленую страду"? - Да засыпали письмами, сказать откровенно. Я, конечно, не говорю про вас - у вас научный интерес, понятно. Но когда то ли из любопытства, то ли бог знает отчего... Не мне вам говорить, как сегодня модны всякие такие штуки, загадки... - Красивые легенды в наше время имеют подчас больше веса, чем строгие и четкие научные выкладки. - Эта фраза была предварительно записана Визиным на листе, что лежал теперь на полу. - Ходит, значит, в ваших краях такая легенда? Или все Андромедов придумал? - Нет. Отсебятины за ним не числится. Мы ему доверяем. - Простите, а что за такая странная фамилия у него? Псевдоним? Или настоящая? - Ну... - Редактор замялся. - Журналистская этика не позволяет мне... - А, понимаю, понимаю! - поспешил перебить его Визин. - Тайна псевдонима, прошу извинить. Значит, выходит, эта Сонная Марь существует? - Ну, видите ли... Как можно утверждать наверняка? Потом, наша газета... Мы ведь не обязаны пропагандировать всякие такие вещи. Как мы будем выглядеть, если окажется домысел, шарлатанство? - Редактор подбирал слова, он был осторожен, он знал, что разговаривает с ученым и, видимо, прикидывал, что из этого разговора может получиться. - Конечно, в основе всякой легенды лежит реальность - так, вроде, считается. И все же профиль районной газеты, ее задачи, сами понимаете... Это дело ученых, науки. Настоящие ученые популяризаторы, люди с именем... - Да, наука умеет много гитик, - прочитал Визин, прищурившись. - Я могу поговорить с Андромедовым? - Он сейчас в командировке. Должен вернуться завтра. Но он может вам только повторить. - Жаль, - сказал Визин. - Все-таки какие-то частности, детали... - Я ему обязательно передам наш разговор. И если бы вы оставили ваши координаты, то завтра же... - Я, конечно, могу оставить координаты, пожалуйста. Передайте Андромедову привет. Было бы весьма любопытно, если бы Сонная Марь существовала в самом деле. - Конечно. Привет передам. Вместе с выговором. - За "Зеленую страду"? - За Сонную Марь. Нечего отвлекать людей от серьезных дел. - Позвольте заступиться, - с улыбкой проговорил Визин. - Я уверен, им двигали самые бескорыстные побуждения. К тому же, как вы справедливо заметили, в основе всякой легенды лежит реальность. - Выговор не помешает, - уверенно сказал редактор. - Дело, само собой, хозяйское. У меня, Василий Лукич, любопытство сугубо профессиональное. Скажем, если бы Сонная Марь существовала на самом деле, то значение такого феномена трудно переоценить. Представить только, какие возможности открылись бы перед одной медициной! - Я себе, конечно, отдаю отчет. И все-таки задачи газеты... Может, она и существует, кто знает... Мы не можем объять необъятное. - Хорошо. Пусть Андромедов напишет, если будет что-нибудь новенькое. Диктую адрес... Разговор исчерпался. Они распрощались. Визин поднял и смял лист с заготовленными фразами. В ушах гудело, весь мир гудел. Не худо бы сделать ремонт - вон трещины, плафон облупился... Через два-три дня, возможно, вернется дочь. Встречаться с ней не хочется, не хочется выслушивать полуправду о прибалтийских пляжных прелестях... Не хочется встречаться и с Тамарой, совсем больше не хочется, потому что - незачем... Бог с ним, о ремонтом. "Какой тебе ремонт, чудовище? Кому все это нужно теперь? Кому нужен ты? Ты, _выделенный_, оставшийся один на один с самим собой? Алевтине Викторовне этой?.." "Что бы вы теперь изрекли, Мэтр? Бы, хозяин черной папки? Вы, наткнувшись на препарат, погашающий память, потративший на это годы, в то время, как существует себе и благоухает Сонная Марь? Вы, _выделивший_ обыкновенного студиозуса только потому, что вам нравилась его мама? Что бы вы изрекли? Что больше риска в приобретении знаний, чем в покупке съестного? Что желать труднее, чем делать? Или что всякий, кто удаляется от идей, остается при одних ощущениях?.. Я знаю, вы не чудили перед смертью, Мэтр. Вы не чудили и когда выделяли меня. Вы держали меня в неведении. У вас не хватило мужества сказать мне, какой вас укусил микроб. И потому мне теперь предписано ничему не удивляться... И все-таки что бы вы изрекли? Вы, именно вы, а не Сократ, не Гете, не Леонардо, не черт-дьявол..." Он набрал лабораторию. - Алевтина Викторовна! Сегодня не буду на службе. Загулял. - Хорошо! - припугнуто ответила она, и он представил, как она прикрывает ладонью трубку, озирается через очки - нет ли кого поблизости, как пунцовеет ее нос и вздымается халат на груди. - Хорошо. Не беспокойтесь. Все будет хорошо. - Что будет хорошо? - крикнул он. - Что?! Дура вы этакая! И идите вы к черту! Со своими заботами, опеками, со своим идиотским дневником, со своей лабораторией... Вы мне надоели! Вы мне проходу не даете! Вы отваживаете моих поклонниц, студенток, которые хотят со мной обниматься! Вы... Идите к черту, к черту! И шеф пусть идет к черту! Впрочем, я ему сам позвоню... - Герман Петрович, миленький, Герман Петрович! - лепетала она. - Я понимаю, все понимаю, не надо шефу, миленький, я понимаю... - Вы понимаете? Понимаете?! Какого вы дьявола понимаете, а? Ни черта вы не понимаете и не поймете никогда... Он швырнул трубку на место. А потом сидел и тупо смотрел на нее. Поистине, любящую женщину невозможно убить ничем... "Ну что, брат Визин, коллега. Поступок, а?.. Где же вы, свора, визиноиды, чего молчите?.." - Истерика, - сказал он себе через минуту. - Никогда бы не подумал... Это так, значит, переходят из одного качества в другое?.. Ему теперь требовалось полное одиночество - такое, какое он ощущал, например, в обществе совсем незнакомых людей: тебя никто не знает, и ты никого не знаешь; это и есть полное одиночество. 4 Письмо к дочери Милая моя, единственная Людмила! Когда ты сядешь читать это письмо, я буду уже далеко от нашего дома, так что пояснить тебе ничего не смогу, даже если очень захочешь. А ты, может быть, как раз захочешь, потому что такое письмо я пишу тебе впервые - в последнее время я многое встречаю и делаю впервые в жизни, и мне тоже не у кого спросить пояснений. Так что давай уж обойдемся, положимся на самих себя - что выйдет, то выйдет. Итак, Люда, я уезжаю от вас. Естественно - навсегда. За то время, что я жил без тебя и без мамы, у меня произошел "сдвиг по фазе", говоря твоими словами. Произошел он, видимо, все же давно, то есть задолго до вашего с мамой отъезда, только я не давал себе в том отчета, не обратил внимания, не удосужился или не сумел осмыслить - короче, не остановился и не оглянулся, модно выражаясь, потому что был убежден, что на моем месте и в моем положении "остановиться, оглянуться" - значит, немедленно и безнадежно отстать и быть поглощенным вослед идущими. Когда ты дочитаешь письмо, ты, надеюсь, поймешь, - дай боже, чтобы поняла, - что за сдвиг я имею в виду. Серьезно прошу тебя, и ты попроси маму, не наводить никаких справок обо мне - это и унизительно, и бесполезно - придет время, и я, само собой, дам о себе знать, а как без меня жить - тут, я уверен, вам моих рекомендаций и наставлений не требуется: мы все - взрослые люди. И все же не написать - не могу. И не потому, что приспичило морализировать или поучать, а потому что чувствую некий долг перед тобой, потому что люблю тебя. Притом так, как я хочу написать, и то, что хочу, я могу сейчас написать только тебе. А ты потом покажи это письмо маме, и вы поговорите, порассуждайте на тему "что там с ним произошло", если вообще такая тема возникнет. Лично маме я теперь написать не в состоянии, передай ей спасибо за телеграммы. Так вот, любимая дочь моя, мне тоже, как и тебе, стало необходимо развеяться; и у меня - поиски себя. Согласен; поздновато в сорок два года. Но мудрые люди говорят, что эти, так называемые поиски могут продолжаться всю жизнь, пока в конце, под склоном бытия, так сказать, не обнаруживаешь вдруг истину, которая оказывается какой-нибудь незамысловатой вещицей - ну, например, чем-то вроде покореженной, старой корзины с остатками песка на дне: поднял ее - совсем все и высыпалось. Мне потребовалось развеяться, потому что еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким ничтожеством, такой мелкой и незначительной пустяковиной под огромным сводом мироздания. Пусть не коробит тебя этот поэтический оборот, но иногда именно такой лексикон оказывается наиболее точным. Словом, однажды ночью на балконе, глядя на небо, я почувствовал себя целиком и полностью так; незначительно, мизерно и пище. Ты часто говоришь о здравом смысле, о рациональности и разумности; хотя, дорогая моя, нередко поступаешь вопреки таковым, что мне теперь даже нравится. Так вот, твой "рациональный", разумно-неразумный мозг может подсказать тебе, что у меня какие-то неприятности и тому подобное, но ты ошибешься. У меня все так основательно и успешно, что вчера еще трудно было что-то подобное представить. Мои опыты привели меня к грандиозному результату, масштабность которого поистине планетарная - не преувеличиваю, поверь! И если я совсем свихнусь, то в скором времени благодарное человечество будет носить меня на руках - не только меня, но и всех нас, то есть и тебя тоже. Мы станем крезами. Ты сможешь завтракать на Рижском взморье, обедать в Батуми, а вечером осматривать живописные окрестности Нарьян-Мара. У тебя найдут - обязательно найдут! - выдающиеся актерские способности и без экзаменов примут в студию самого... Ну кто там сейчас самый-самый-самый делатель актрис? А как же иначе - ведь ты дочь Визина, благодетеля Визина, академика Визина, и по одной этой причине у тебя не может не быть прорвы самых разнообразных талантов. А то, что стану академиком, можно не сомневаться, - если, конечно, поддамся искушению благодетельства. А картины мамы будут выставлены в самых знаменитых галереях, им не будет цены, маму увенчают высокими титулами, похитители художественных ценностей совсем потеряют покой. Ты у меня молода, здорова и красива, ты блестяще выйдешь замуж, у тебя будет вилла. Маме тоже всего тридцать семь, она очень заметная женщина, мы поедем в Рим и Флоренцию, в Париж и Дрезден, в... В общем, куда она пожелает. Вот какие наши обстоятельства и перспективы. Но вот утром, скажем, я сделал открытие, а ночью затем вышел на балкон... Людочка! Ты хоть раз почувствовала в себе полнокровное стабильное равновесие? Почувствовала ли ты себя надежно сильной, глубоко уверенной, светлой? Словом, хоть раз почувствовала ли себя полноценным человеком? Увы, о себе я такого сказать не могу. Я вышел на балкон, была половина третьего ночи, или что-то около этого, город спал, даже машин не было слышно; я вышел, досмотрел вверх, прислушался, и тут впервые увидел ночное небо, вообще - небо, а вернее - мне показали его. Да-да, такое и было чувство - мне его показывают. И сейчас же вдруг накатило, накатило... Я подумал: почему? Ну почему? Чего мне не хватает? Мне сорок два года всего, у меня красавица-дочь и талантливая жена, я - доктор наук, у меня интереснейшая работа, великолепные возможности, современнейшая лаборатория, я - автор печатных трудов и изобретений, прекрасно обеспечен материально, мне идут навстречу, меня ценят, уважают, мне везет... Что еще нужно?.. И вот я понял, что мне нужно хоть раз почувствовать себя полноценным человеком - тем сильным, красивым, высшим созданием, какое в детстве мне рисовалось моим воображением. И еще я понял, что если хочу быть благодетелем человечества, то мне не следует выходить ночью на балкон. Все смешалось. Ведь в твоем понимании, сказало мне звездное небо, полноценный человек тот, кому все доступно: пожелал - постиг, сел за свои пробирки - и через энное время ответ в кармане. А вот я, сказало мне звездное небо, я тебе недоступно, хоть ты и тычешься за свою пленочку-атмосферу; как цыпленок, и называешь это космическими исследованиями. Между прочим, сказало оно мне по секрету, я тебе не то чтобы совсем уж недоступно, а недоступно я тебе вот такому, сегодняшнему, вооруженному твоим научным катехизисом. Да что там я, куда тебе до меня, когда ты и сам себе недоступен, и ближние твои тебе недоступны, и то, по чему ходишь и чем дышишь. Понаоткрывали вы, говорит, массу всякой всячины, а связать в одно не можете - недоступно... Оно мне, дочь моя, сказало, что я - кретин из кретинов в своей научной гордыне и самоуверенности, в своем плановом суеверии. Когда ты встретишь на улице довольно высокого и крепкого белобрысого субъекта, с небольшими залысинами, умеренной бородкой и усами, субъекта, который этак невозмутимо поглядывает по сторонам и ногу ставит твердо и категорически, то знай, это - доктор химических наук Г.П.Визин, твой отец. Когда ты увидишь в президиуме моложавого типа, - легкая проседь в бороде, заметь, лишь придает ему моложавости, - в белоснежной рубашке, с галстуком в крапинку, с янтарными запонками, - типа несколько скучающего, ибо ему все ясно, а его выступление впереди, и его, естественно, все ждут - оно будет гвоздевым, то можешь не сомневаться, дочь моя, что это - твой уважаемый родитель. Когда ты окажешься, - бывает чудо, и ты в самом деле куда-нибудь поступишь, - в студенческой аудитории и увидишь за кафедрой уверенного, спортивного и все на свете знающего бойкого профессора, лихо и с блеском расправляющегося с загадками и тайнами природы, то имей в виду, что это - все он, твой осиянный свыше папаша. А вот теперь, когда ты встретишь на дороге несколько пожухлого и растерянного человека, с осоловелыми от бессонницы глазами, в походном костюме, с туго набитым, тяжелым рюкзаком за плечами, - не удивляйся: то опять же твой отец, но на сей раз безутешно усомнившийся и отправившийся искать самого себя, - такая с ним случилась метаморфоза. Он идет и думает вот о чем. Как вышло, думает он, что преуспевающий, уважаемый и довольно уже заметный, - скажем из скромности, "заметный", - ученый превратился в бродягу? Как случилось, что то, что он думал до сих пор о себе и об окружающем, оказалось иллюзией? Как может человека "вынести на волне"? И как он может принимать почести и оставаться на высоте, если личные его заслуги тут ни причем, а просто удачно сложились обстоятельства и соответствующим образом вели себя его попечители и наставники? Короче, он идет и думает о том, что это вовсе не благо, когда все время везет в жизни: ведь когда все время везет, невозможно почувствовать себя полноценным человеком. Человек, думает он, которому постоянно везет, которого "вынесло на волне", которого "выделяют" и ревностно оберегают добрые опекуны, такой человек - раб случая, раб обстоятельств, раб всего, что его окружает - иначе быть не может. И вот он, спохватившись, вспоминает некий пункт кодекса чести и достоинства, вспоминает, что надо выдавливать из себя раба - выдавливать по капле, по молекуле, везде, всюду и во всем. Вспоминает и сразу спотыкается: если, говорит ему один из недреманных внутренних голосов, ты без конца будешь из себя выдавливать этого раба, то что же на определенном этапе останется в тебе? А останется, дорогая дочь моя, пшик, пустой тюбик, ибо так уж устроен человек, которому везет, таково его содержание. А в добавок ко всему, просыпаешься однажды, - или выходишь ночью на балкон, - и обнаруживаешь, что тебя укусил какой-то непонятный микроб, и начинаешь догадываться, что это может привести к необратимым явлениям. Вот какие мысли обуревают нынче твоего отца, и они, эти мысли - единственное сейчас его достояние. Нетипично? Возможно. Но - надоел стандарт, опостылело клише. Никогда я не писал тебе таких писем, насколько бы долго и далеко не отлучался из дома, не писал и не говорил ничего подобного - и никому так не писал и не говорил. Может быть, ты подумаешь, что мне просто захотелось выговориться - устала замотался, надо, дескать, было пожалеть папку, чтоб не дурил, а то я в последнее время не очень внимательная стала, а как-никак призвана быть опорой в старости и тэ дэ... Нет, ангел мой, я не устал, и не выговориться мне захотелось, а всего-навсего перед походом я много думал о тебе. И решил так: она взрослая и должна понять меня, другой случай _сказать ей_ вряд ли представится. Дело в том, что я тебя люблю, но я на тебя нисколько не надеюсь - в смысле "опоры", потому что эгоизм твой беспределен, и я не знаю, поубавится ли он когда-нибудь. Он у тебя теперь трехглавый: врожденный, возрастной и привитый. Снести бы поскорей хотя бы две последние буйные головушки, а уж первая - бог с ней, пускай произрастает, только постарайся не закармливать, ходить без меры, дорогая моя. Я не виню тебя. Путник никого не винит, путник идет и думает. Да и как винить? Когда сам с ношей. Везучий человек, потревоженный неведомым микробом, не может никого винить, ему не до того. Чтобы тебе стало понятнее, что я ищу, придумай сказку, в которой, например, папка продает душу дьяволу или вступает, - что, безусловно, значительно современнее, - в контакт с инами. Наверно, мои разглагольствования очень путанны - пусть. Постарайся понять и переварить. Ну, а не переварится - я не судья тебе... Понимаешь! Надо прислушиваться к себе. Прислушиваться, прислушиваться, чтобы услышать себя истинного. Как в древности наши предки прислушивались, приникнув ухом к земле. Прислушивайся терпеливо, усердно и постоянно - авось услышишь. Обязательно надо услышать! И тогда не будешь бояться, что, выдавливая раба из себя, рискуешь остаться пустым, мятым тюбиком, - тогда тюбик не опустеет. Помни, что одни и те же уникальнейшие инструменты - глаза, уши, сердце - служат и свету и тьме. Ну вот, скажешь ты, не удержался все-таки от назиданий. Ах, Людочка! Это не назидания. Это - всего лишь попытка выйти из-под опеки случая, из ряда клише. Никаких тебе окончательных выводов делать не следует - во всяком случае, я не для того писал. А для того я писал, чтобы ты, когда тоже придет время отправиться в путь, понесла с собой хотя бы часть сказанного. Я бы очень хотел, чтобы оно, сказанное, присутствовало в твоем сознании; я хочу, чтобы ты не забывала, что я так думаю, что очень важно почувствовать себя полноценным человеком. Обязательно не забудь дать прочесть маме. Белье из прачечной привезут 12.06. Деньги - в моем столе, средний ящик, справа. Обнимаю, целую. Отец. 5 Письмо к шефу Уважаемый Антон Маркович! Причины сугубо личного порядка вынуждают меня заявить Вам следующее. После отпуска я не вижу для себя возможностей ни заведовать лабораторией, ни оставаться в институте. Мотивы чрезвычайно серьезны, и поскольку, повторяю, они исключительно личного порядка, то излагать их ни стану. Официальное заявление о просьбой об увольнении прилагаю. Прилагаю также листок с кандидатурами, которые, на мой взгляд, успешно могли бы руководить лабораторией. Впрочем, решающее слово, безусловно, за Вами. Благодарен Вам за помощь и доверие. Адрес, по которому следует послать мои документы и прочее, сообщу позже. С уважением - Г.Визин. 6 Письмо к Алевтине Викторовне Прежде всего убедительнейше прошу Вас простить меня за ту мерзкую выходку - то была пьяная истерика, я не отдавал себе отчета в своих поступках. Прошу Вас об этом, зная безграничное Ваше великодушие, Ваше ко мне доброе расположение, Вашу дружбу и заботу. Так случается, что вовсе того не желая, мы жестоко обижаем самых преданных нам людей, а потом готовы от стыда и раскаяния сквозь землю провалиться, но земля не разверзается, и остается ходить по ней, пряча от людей глаза, как будто каждый знает о твоем падении. Простите, простите меня, добрейшая Алевтина Викторовна... Я знаю, ни один гадкий поступок не останется безнаказанным, и когда со мной случится что-нибудь нехорошее, я буду думать, что это справедливо, что таким образом мне судьба воздала за нанесенную Вам обиду, а совесть моя уже никогда не успокоится. Я расстаюсь с Вами, с лабораторией, с НИИ. Уезжаю. Совсем. Так сошлись обстоятельства. Некогда в меня было заронено определенное семя, и говорят, что всякое семя произрастает на подготовленной почве. И вот, наконец, почва оказалась подготовленной, и семя произросло. И следовательно - здесь мне делать больше нечего. Прошу Вас, - осмеливаюсь после всего, - позаботиться о скорейшей пересылке моих документов по адресу, который я дополнительно сообщу. Еще раз прошу у Вас прощения, милая Алевтина Викторовна; всегда буду о Вас вспоминать хорошо - мне ведь и было хорошо рядом с Вами, о другом помощнике я не мог и мечтать. Ваш Г.В. 7 Письмо к приятелю Уезжаю, брат, бросаю все к чертовой матери. Причины, уверяю тебя, весьма существенные - нечто вроде внутреннего переворота. Но если я их тебе стану объяснять, то прежде всего запутаюсь сам, а ты так ничего и не поймешь. Потому что тут - почище шахмат. Знаю: будут рядить и гадать, искать объяснения и побуждения. И что бы ни нашли, будет неправдой - можешь поверить мне. Лучше всего было бы, если бы ты распустил слух, что, ну, например, у меня случился промах в романе с какой-нибудь студенткой, или что, скажем, переспал с женой шефа, и далее в таком роде. Потому что мне сейчас важнее всего скомпрометировать себя, чтобы все мосты были надежно сожжены, чтобы, если и захочется, не смог вернуться. Но ты ведь у нас исключительно порядочный и, видимо, такая услуга тебе не по плечу. Или, может быть, все же попробуешь?.. Помни, я прошу об услуге. Как бы там ты ни отважился поступить, знай, что отныне я больше не ученый, не начальник, не муж и не отец - все в прошлом. Отныне я - легкомысленный тип, готовый поверить в любую чертовщину. Потому что если не хочешь быть клише, если хочешь совершить Поступок, то надо быть немножко непоследовательным, немножко сумасшедшим, немножко беспечным - одним словом, немножко легкомысленным. По крайней мере, на первых порах. Могу тебе по секрету сказать, что намерен я посетить одно волшебное место, испытать его чары. Сам понимаешь, когда человек на такое решился, то бесполезно от него требовать благоразумия. Скомпрометируй меня, прошу! И еще просьба. Если вдруг окажусь через какое-то время без денег, то не откажи в помощи. А? Я напишу - куда, сколько и на какой срок. Многим обяжешь. Если вдруг, разумеется... Предчувствую много увлекательного и занимательного. Поинтересуется Тамара, отвечай, что ничего не знаешь. Жму твою гроссмейстерскую пятерню. Твой Визин. ОТРЫВ 1 Визиноиды повели себя необычно: они не спорили, не ссорились больше, не старались перекричать друг друга, а как бы выстроились в очередь - один, отстояв какое-то время, вытеснялся другим, другой - третьим, третий - четвертым, таким образом, задумчивого Визина сменял веселый, веселого - отрешенный, отрешенного - деловитый и так далее, и каждая ипостась отводила себе час-два, не больше, так что не успевал с ней как следует свыкнуться. Наконец, вахту принял самый легкомысленный визиноид, и с ним сразу стало просто, и Визин решил, что теперь это - самая подходящая ипостась, и постарался в ней утвердиться. И сразу пропали все сомнения и оглядки, все эти вопросы-восклицания, - мыслимо ли?! я ли тот, кто так поступил?! что скажут и подумают?!. прошлое - побоку?!. - и поэтому ранним утром девятого июля Визин номер такой-то объявился в аэропорту. Он шел легкой, небрежной походкой, на лице сияла шалопутная улыбка - в общем, весь вид его и самоощущение были почти в точности такими же, какими они были, когда он несколько дней назад выходил из почты, заказав нежданно-негаданно переговоры с Долгим Логом, - легкость, беспечность, невозмутимость. Ни секунды не мешкая и не колеблясь, он подошел к кассе, великодушно улыбнулся аппетитной кассирше и купил билет. И что-то даже сказал при этом - что-то подчеркнуто беззаботное, бонвиванское, чего та явно не оценила: надула губки и отвернулась. - Ну да, - продолжая улыбаться, произнес он, - если бы я в Париж летел... Потом он слонялся по залам, читая всякие вывески, правила и распоряжения; потом посидел в кресле и, расслабившись, приготовился подремать, но ничего не получилось, и он уже решил было пойти в буфет, как вдруг увидел в толпе у дальней кассы зеленое платье Лины. Сонливость как рукой сняло. Он бросился туда, стараясь не упустить ее из виду, но все-таки упустил, толпа сгустилась, и сколько он ни рыскал между людьми, сколько ни отбегал на свободное место, чтобы обозреть все издали, - зеленого платья больше не было. Он несколько раз обошел залы, заглянул в багажное отделение, прогулялся по галерее над подъездами к аэровокзалу - все напрасно. "Спокойно, брат Визин, коллега, - утешительно нашептывал неунывающий и беспечный визиноид. - Спокойно. Не удивляйся, никаких эмоций. Что произошло-то? Да ничего особенного. Померещилось. Ты ведь как раз соснуть собрался, а в такие минуты всегда мерещится. Помнишь тот телефонный разговор, когда она назвалась работницей "службы утешения"? То-то. Нервы все. Давай-ка - в буфет. Подкрепимся, освежимся. До вылета не так-то много и осталось..." Она сидела за столиком в дальнем углу, сидела одна, потягивая через соломинку коктейль. Визин подошел очень уверенно - он даже удивился себе, что может быть таким уверенным, хотя какой-то противный голосок, как только Визин ее увидел, начал панически попискивать - "мыслимо ли?!. мыслимо ли?!." - Мыслимо, - громко проговорил он, подходя. И не почувствовал ни растерянности, ни страха, когда она подняла на него глаза, в которых сверкали недоуменные зеленые искорки. - Здравствуйте, беглянка! Смутилась на этот раз она - не то, что тогда, в коридоре института; зеленые искорки забегали и засверкали беспокойнее. Он решительно сел, положил руки на стол, вздохнул. - Вы смотрите на меня так, словно не узнаете. Или я настолько изменился за это время? - Извините, но вы, уверяю вас, ошиблись, - проговорила она, и голос ее был иным, чем у "утешительницы". Но Визин все-таки убежденно ответил: - Нет! - Он не хотел слушать этих внутренних "немыслимо", "образумься" и так далее; он помнил, что совсем недавно другой голос велел ему ничему не удивляться. - Я не могу ошибиться. У меня хорошая память. Лина, 285-771, не так ли?.. Понимаю: вам зачем-то нужно сейчас не знать меня. - Ничего не понимаю! - Она отодвинула в волнении стакан с остатками коктейля. - Или это у вас такой метод знакомиться? Знаете, не очень оригинально. - Никакой это не метод. - Визин недовольно мотнул головой - он терял уверенность. - Мне хотелось бы знать, зачем вам надо притворяться? В конце концов, не я вас, а вы меня нашли. - Я вас?! - Сначала вы, мягко говоря, интересуетесь у нашего вахтера относительно моей персоны - тоже; между прочим, не оригинальный метод знакомиться. Потом подкарауливаете меня в институте и вручаете телефон с именем. Потом исчезаете. А когда я звоню вам... - Ну ясно! - Она засмеялась. - Вы просто-напросто обознались. Ничего необычного. У меня, выходит, есть двойница. - Или копия, - поникнув, сказал Визин, продолжая из-под насупленных бровей рассматривать ее. - Скорее всего копия... - Пусть копия! - Смех ее становился все заразительнее, взгляд излучал щедрый зеленый свет. - Вы не сбежите, пока я возьму себе кофе? Может, и вам чего-нибудь взять, если уж... - У меня сейчас рейс. - Она перестала смеяться, взглянула на него с сочувствием; это было неожиданно, и он спросил первое попавшееся: - Куда вы летите? Может быть, мы в одном самолете? У меня тоже сейчас рейс. - Названье вам ничего не даст. Во всяком случае, лечу на запад. - Да, - не без сожаления выговорил он. - А я - на восток. Во всяком случае. - Вот видите. - Ничего я пока не вижу. - Он побарабанил пальцами по столу, снова собираясь с духом. - Значит, имя Лина вам ни о чем не говорит? И телефон 285-771? И "служба утешения"? - Все-таки вы мне не верите... - Смуглое лицо ее стало пунцоветь, и желая, видимо, скрыть это, она повела головой так, чтобы каштановые, обильные волосы ее заслонили щеки. - А может быть, вам что-нибудь говорит слово "ин"? - продолжал Визин, глядя на нее в упор. - Кстати, как называется ин женского рода? "Инка"? "Инеса"? Или "инея"? - Ну, это, уж извините, совсем бред, - скороговоркой произнесла она, отворачиваясь, чтобы скрыть лицо. И тут объявили ее рейс, она встала. - Я понимаю; вы возбуждены таким неожиданным совпадением. Внешность. И прочее, видимо... - Она говорила с расстановкой, негромко и снова сочувственно, и в эту минуту ему показалось, что у нее прорезывается тот ее, телефонный голос. - Возбуждены. Сбиты с толку. Так бывает. Мне тоже случалось обознаться. Удивляться нечему. Ничему не надо удивляться, а просто надо успокоиться. Счастливого вам пути. Он поднялся следом за ней. Она была крупно и сильно сложена, но линии ее фигуры были плавными и гибкими; глаза ее находились на уровне его плеч. - Значит, ничему не удивляться? - спросил он. - Конечно. - Это мне однажды уже советовали. По телефону. Из "службы утешения". - Вы чудак! - Она опять засмеялась и пошла к выходу. - Как ваше имя? - крикнул он вдогонку. Она, не оглядываясь и не ответив, скрылась за дверью. "Спокойно! - возобновило в нем работу его второе, третье или бог весть какое "я". - Спокойно, брат коллега. Кто знает, что тебя еще ждет на твоей новой дорожке. Вперед! В воздух!" Подбадривая себя таким образом, Визин опять превратился в невозмутимого и беззаботного человека, каким и пришел сюда. И когда объявили его рейс, он широким жестом отстранил недопитое, прошел, - еще более легкой и небрежной походкой, - на посадку, и еще великодушнее, чем до того - кассирше, улыбнулся хорошенькой стюардессе, и она улыбнулась в ответ, а он прошел в салон, запихнул на полку вещи и полетел. И когда они только-только оторвались от земли и нырнули в облака, и наступили водянистые сумерки, Визин обнаружил рядом с собой молодую женщину с орущим младенцем на руках и тоже ей улыбнулся все той же, словно приклеенной улыбкой. Потом зажгли свет, и стюардесса, печалясь об удобствах и покое запсиховавших пассажиров, перевела молодую мамашу в другой салон, где народу было меньше, а рядом с Визиным очутился краснолицый полный субъект в свитере и старомодных брюках, стриженный под полубокс и недоверчиво косящийся по сторонам маленькими белесыми гл