что вот она не испугалась: вышла и идет. И в душе крепло с каждым шагом стойкое ощущение, что она поступает правильно. Она подумала: значит, я могу противостоять мотивам слабости и беспомощности, я сильна. - Душ! - произнесла она удовлетворенно. - Какой душ! Она вскинула руки, точно хотела обнять дождь, потом разбросала их и закружилась, радостно опьяненная. - Душ!.. Вот так душ!.. Транзистор оторвался от ее бедра и тоже стал описывать круги, потом ремешок соскользнул с плеча, прополз по руке и сорвался: транзистор улетел в темень. Он шлепнулся в траву и включился, и потекла сквозь сдержанные трески отдаляющейся грозы незатейливая, плавная мелодия. Она шагнула на звук этой мелодии, блеснул черный футляр. И тут же от "мужского" дома отделилась фигура и стала приближаться. Они оба остановились над лежащим в мокрой траве транзистором, над тихо льющейся мелодией, которая в этот час никого не могла разбудить, настолько громче были хлюпанье и плеск вокруг. - Что! - сказала она насквозь промокшему рыжему. - Не спится? А я знаю, почему тебе не спится. - Почему? - А я знаю! - Ну почему? - Сначала скажи, кто ты такой! - Ты же знаешь. - Нет, ты скажи! Ты сам скажи! Кто ты такой на самом деле. - Вот новости! - удивился рыжий. - Кем же я могу еще быть? - Ох и хитрый ты! - засмеялась она. - Ну и хитрый! Притворяется и притворяется! А почему там, на лужайке не притворялся? В этот момент мелодия и трески оборвались, словно приемник выключили, и раздался медлительный, гипнотизирующий мужской голос. - Спокойно. Все хорошо. Не сомневайся ни в чем. Она замерла и увидела, как застыл и рыжий. - Он всего лишь еще не готов к тому, - продолжал голос, - чего ты от него ждешь. Не удручайся. Это предусмотрено. - Может быть, мы переусердствовали? - спросил взволнованный низкий женский голос. - Вообще произошел пережим с его подготовкой? - Нет. Ты вела себя правильно, все вели себя правильно. Все в пределах Стиля. Он серьезно встревожен. Скоро наступит переворот. - У него не хватает сил! Его очень привязывает прошлое; он не в состоянии освободиться. Может быть, все-таки ошибка в самом выборе? - Исключено. Не каждый отказывается от открытия, от старых понятий, не каждый способен на сомнение. Пусть он хватается за прошлое - это всего лишь инерция. Ни на мгновение не забывай: он человек, и страдает. - Я теряю веру! - Сделай усилие. Спокойно. Ваша полная встреча состоится позднее. Она произойдет также в пределах Стиля. Сейчас все дело в тебе. Поверь: твой теперешний образ тебе по силам. Предельно сосредоточься. - Но он уйдет! - Его встретят... Рыжий наклонился, раздался щелчок, транзистор умолк. - Зачем ты выключил? - недовольно крикнула она. - Или это не для наших ушей? - Слышал я этот радиоспектакль, - спокойно сказал рыжий и распрямился. - Ничего особенного. Банальщина на банальщине. Молодая девушка встречает молодого человека и влюбляется. Но он плохо воспитан, ведет себя по-хулигански, и вот на него пытаются влиять, чтобы он стал лучше, и тут сплошная тягомотина с этим влиянием и перевоспитанием. И в конце все-таки перевоспитатели одерживают победу, и все завершается хорошо; у молодых свадьба. - Ты это только что сочинил! - Я? Пожалуйста! Слушай дальше. - И - снова щелчок. - ...так надеялась, так верила! - плаксиво говорил женский голос. - Но эти его друзья, эти компании... Что ему мои чувства? - Успокойся, - бодро заверил мужчина. - Ты еще плохо представляешь себе, что такое пример. - Он ведь не желает никого слушать! - Только видимость. И сопротивление его - одно упрямство. Сильное, чистое чувство и хороший пример всегда одерживали верх... - Выключи! - потребовала она. Рыжий выключил; рубашка его почернела от воды. - Ну вот, я говорил... - Это не то. - А что? - Не знаю. Не то. Это - для наших ушей. - Странные рассуждения... - Тот голос был похож на голос твоего начальника. - Какого начальника? - Какого, какого... Ученого, вот какого. - Он не мой начальник. - Не притворяйся. А где музыка? - Да на той же волне, наверно, где же ей быть? Просто занесло откуда-то в этот эфир из другого, и вместо музыки получился радиоспектакль. Ну-ка... Рыжий опять включил транзистор, и теперь уже была прежняя музыка - тихая и незатейливая. - Притвора! - упрямо сказала она, затем приблизилась и прямо заглянула ему в глаза. - В чем ты меня подозреваешь? - А в том, - сказала она, чувствуя, как ею овладевает волнение. - Жалко, что так... Что так трудно разговаривать. - Почему? - Не знаю... Мне кажется, что и имя у тебя другое. Она вдруг подумала, что он спит, а выход его из дому, и разговор, и действия - все лунатизм, и завтра он ничего не вспомнит. Ей захотелось немедленно разбудить его, чтобы спросить, чтобы узнать, чтобы говорить по-настоящему. Но она когда-то слышала, что опасно будить лунатиков, что их следует осторожно остановить и уложить, иначе с ними может случиться беда. У ног его собралась лужа, словно он был настолько тяжел, что земля подалась под ним и образовалось углубление. - Не простудиться бы тебе, - тихо произнесла она. - Этот твой вечный насморк... - Привычка, - сказал он. - Дурная. - Конечно. - Поэтому иди домой, переоденься и ложись. Утро вечера мудреней. Хочешь, я провожу тебя? - Она взяла его за руку. - Идем. Они пошли прямо по лужам. Ей чудилось, что они давным-давно знают друг друга, исходили вместе немало дорог, и ей сейчас хотелось обо всем этом говорить-говорить-говорить. Но она понимала, что не сможет найти правильных слов, что ощущения ее слишком неясны и зыбки, как неясно и зыбко в эту минуту все вокруг. - Сегодня на поляне ты говорил другим голосом. - Это было уже вчера. - Ладно, вчера. Но почему совсем другой голос? - Как сказать... Я чувствовал прилив сил... - И у меня произошел прилив сил. - Вот видишь, - сказал он. - Ты меня ведешь. Ты - ведущая. А не воспрянувший не может быть ведущим. - Я к Марго могу повести? - Конечно... Они подошли к крыльцу "мужского" дома. - Спасибо, - сказал рыжий. - Иди-иди, спать пора, - с нарочитой строгостью ответила она. - А я сегодня, то есть вчера, хотела тебя убить. - Я знаю. - Ты не обиделся, что я послала тебя? - Нет. - Ну ладно... Расскажешь мне завтра про радиоспектакль? - Хорошо. - А вспомнишь? - Почему же нет? - Ты не спишь? - Она опять заглянула ему в самые глаза. Он улыбнулся. - Нет. Иди. А то простудишься. Давай, я теперь провожу. - Не надо, - сказала она. - До свиданья... Она медленно шла назад и думала о том, что произошло. Фокусы с транзистором, встреча, разговор - все это не казалось ей необычным, хотя она и не объяснила бы, зачем ей понадобилось увидеть рыжего в такой час, в ливень, и почему она была уверена, что он выйдет. Ей было покойно, только время от времени поднималось что-то вроде обиды из-за того, что существуют, стало быть, вещи, которые "не для наших ушей". Завтра, а точнее - уже сегодня, она обязательно поговорит об этом с рыжим; она заставит его быть откровенным, ему не удастся увильнуть... Она села на бревно возле останков сгнившего сруба. Из транзистора звучала тихая музыка. Уже занимался рассвет. Дождь почти прекратился. Она посмотрела на мрачные низкие окна напротив, на темный палисадник, на высокий угрюмый забор - там сейчас спит, а скорее всего - смотрит в темноту бессонными глазами пасечникова Лиза и придумывает новый поворот в своей жизни... Потом она вспомнила про истерику Марго, подумала, что та, может быть, проснулась и исходит от ужаса, одна в темной, сырой избе. "Ведущая", - прозвучал в памяти голос рыжего. Она поднялась и пошла к дому. Под ногами брызгалась и посверкивала вода; сверху плавно оседала теплая дождевая пыль; обильно пахло размоченной землей. 8 - Здравствуйтя, здравствуйтя, проходите, садитеся. Особо угощать вас нечем, ды вы, видать, и не за угощеньем прибыли, а знаю, зачем вы прибыли. Тока зря. Ниче сказать не могу. Вон молодой человек знаить, был уже надысь тута. Так говорила Евдокия Ивановна, а Визин и Андромедов топтались у порога, обескураженные таким приемом: уйти было, вроде бы, неловко, а проходить-садиться - тем более. Евдокия Ивановна была высокой и тонкой, с четкими, даже резковатыми линиями лица; жилистые, изработавшиеся руки ее непрерывно двигались - то край кофты потеребят, то передник, то запихнут под завязанный на затылке платок пряди волос, то какую-то невидимую крошку со стола смахнут, - да и вся она была в непрерывном движении, отчего за худыми плечами нервно моталась толстая седая коса. - Извините, если мы помешали... некстати, - сконфуженно начал Визин, но она перебила его. - Ниче вы не помешали, никому не помешали. - И на столе появилась кринка молока, тарелка с творогом, сметана, хлеб, мед, лук. В простенке между окнами сидела на скамейке другая бабка - Анна Захаровна; на ней был чистенький белый платочек, чистенький передник; круглое мягкое лицо ее, ясный взгляд, благообразно сомкнутые губы, пухленькие загорелые руки, сложенные на коленях, - все в ней являло дружелюбие, приветливость, покой. - Садитеся, садитеся, - тихим голосом ободряла она гостей, указывая глазами на табуретки, и улыбка ее была благообразной и доброй. Визин, у которого все еще ломило в спине и ногах, шагнул и сел. За ним последовал и Андромедов, весело из-под рыжих бровей поглядывавший на бабок - его, по-видимому, происходящее лишь забавляло. - Угощайтеся, - сказала Евдокия Ивановна, усевшись по другую сторону стола, в угол, под икону, и стала смотреть в окно. - А игде ета Марь и че тама, того не знаю. Када молодой человек приезжал, я говорила ему. И че говорила, могу то повторить. - Вы, пожалуйста, извините меня, Евдокия Ивановна, но я для того и пришел, чтобы вы повторили, - сказал Визин, жуя упругий, как резина, творог. - Если не обременительно... - Дык ен усе знаить. - Она, не глядя, указала головой на Андромедова. - Ен вам сам можеть рассказать. Тама и рассказывать нече. Любой тута расскажеть. Хоть Анна вона... - Уж ты повтори, Дуня, повтори, - мягко сказала Анна Захаровна. - Я че? Варвара-то твоя тетка была, а не моя. А Варвара одна и знала. И, считай, усе с ейных слов. А от кого она знаить, то, как говорится, неизвестно. - Ну - моя тетка. А при чем ета? Мамка наша нас к ей и не пущала совсем. Ведьмой, прости господи, стращала. - Евдокия Ивановна быстро перекрестилась, покосившись на икону. - Усе ж таки бегали, - поправила Анна Захаровна. - Ну - бегали. А вы не бегали? - И мы бегали, правда. Дык ты-то, помню, почащей, Дуня. - Почащей... Подражнить ды у окошко подглядеть, как она тама с травами колдуеть. - Ой, верно, - вздохнула Анна Захаровна. - Трав у ей было - усе завешано-заложено. Цельные снопы, помню, висять. - Лечила травами? - словно крадучись, спросил Визин. - А то как же ж! Обожгется кто, обморозится, побъется - сразу к ей. А када рожа тама ай волос, ай че еще такое - тута само собой: тока к ей. Больше ж не к кому было. - И таким тоном были Анной Захаровной произнесены последние слова, что Визин подумал: а и было бы к кому, так все равно бы к Варваре пошли; благообразная Анна Захаровна, сразу приняв сторону гостей, старалась разговорить подругу, тонко и дипломатично утверждая авторитет ее родственницы. - Дык не тока, када люди, - все также глядя в окно, то есть вроде бы равнодушно, но не без ноток фамильной гордости, добавила Евдокия Ивановна. - А поросенок заболееть? А корова? - Само собой... Андромедов уплетал хлеб со сметаной и медом и хранил полное молчание. Он вел себя подчеркнуто подчиненно, второстепенно; он был намного моложе всех присутствующих, и весь его вид обнаруживал почтение к старшим, стушеванность и незаметность. - И че вам то место, ума не приложу, - Евдокия Ивановна оторвалась, наконец, от окна и с изумлением посмотрела на Визина, как будто он только что невесть откуда появился. - Наука интересуется, - скромно ответил он. - Наука! - иронически произнесла Евдокия Ивановна. - Не антересовалася, не антересовалася сто лет, а теперича... - Сто лет назад, Евдокия Ивановна, наука другая была. - Умнее, значить, была. - Почему вы думаете, что умней? - Дык так выходить. Тада придумками разнами не антересовалися. Видно, других делов хватало. - Ну уже ты, Дуня, тожа, - кротко укорила ее Анна Захаровна. - Вы сказали "сто лет". - Визин решил отвлечь бабок от науки. - Этой легенде, выходит, сто лет? Или вы просто так про сто лет упомянули? - Можеть и тыща, кто его знаеть. Деревне нашей, считай, сто лет. Как, Аня, а? - Ды так, верно, и будеть. Не меньше. - Мы ж тута не век жили. Мы ж из Расеи приехали. - Конешно, родители наши приехали, деды, - пояснила Анна Захаровна. - Мы-то сами тута родилися. - А может, и привезли ваши родители и деды эту легенду с собой из России? - предположил Визин. - Нет, мил человек! - оживилась Евдокия Ивановна. - Про Марь тута уже знали, когда наши приехали. - Кто знал? - А кто до нас тута был. Не без людей земля-то стояла. Правда, у етом месте никто не жил, деревни не было, один Макаров етот, охотник. А так - лес сплошняком и усе. Потома, посля уже, када Макаров сюды мужиков, земляков своих, заманил, стали корчевать ды строиться. А чужие люди, не наши, наезжали посмотреть, как мы тута, и тада про Марь и было сказано. И первому, само собой, Макарову сказали. Потому ен тута первый зимовье поставил. Так было дело. Визин слушал, не перебивая, и как только она умолкала, сразу же спрашивал что-нибудь или вставлял слово: он боялся, что она вдруг, по строптивости характера, расхочет продолжать, переключится на другое, а то и совсем замолчит. - Так прямо и сказали Макарову? Ну что, дескать, неподалеку источник, не совсем обычный и так далее? - Не знаю, как оны сказали. Верно, к слову пришлося. Источник, не источник... Помню, говорили нам: ключ, с-под земли бъеть и пар над им. А игде? Тама, говорять, бывало, за болотом. "А далеко?" - спрашиваем. "Далеко. Верст пятьдесят с гаком". - Хозяйка, кажется, начинала разговариваться. - Стращали, - поддержала подруга. - Не ходите туды. - Почему? - Дык... - Ага! Мама наша, бывало, говорить: не ходите, Марь тама, сморить, усе! Забудешь и куды назад идить, и матьотца, и дом свой. - Лицо Евдокии Ивановны смягчилось, взгляд посветлел - воспоминания о детстве были ей, очевидно, приятны. - Птица облетаеть то место, зверь обходить, ниче тама кругом не растеть, один пар - клубьями, клубьями... - Ета старшие стращали, - растолковала Анна Захаровна, - чтоб дети у тайгу далеко не заходили. Заблудиться ж можно. А меж собой другое говорили. - Что другое? - А усе, разное... - Правда, - сказала Евдокия Ивановна. - И сама слыхала, и тетка Варвара говорила. Тоже говорить, идить-то туды не надо. Далеко, не дойдешь. Вырастешь, говорить, тада и иди. Када че у жизни худое будеть. Иди и подыши паром, и усе забудется. Пришел с горем - и забывается горе, с каким пришел. Пришел с заботой - и забота забывается. Сама-то тетка Варвара и с заботами и без забот туды ходила. - Дорогу она знала, - поддакнула Анна Захаровна. - Ну! Правда, спрашиваю, звери обходють то место и птицы облетають? А ниче, говорить, не правда. Зверей тама и нетути никакых - одны бурундуки ды зайцы. Потому какые звери, када посередке болота. А птиц, говорить, дык дажа больше, чем у другом лесе. А воздух тама чистый-чистый, и гулко: ударишь камушком по камушку - усе звенить кругом. Визин затаил дыхание; он даже съежился, уменьшился за столом, чтобы как-то не сбить хозяйкиного настроения. Он ловил каждое ее слово, следил за интонацией. Он заметил, что порой она переходит с обычной разговорной манеры на некую сказовую или притчевую, как будто говорящая, забываясь, превращалась в ту, которая когда-то этими же словами рассказывала ей о Сонной Мари и обо всем с ней связанным. Минутами Визину даже чудилось, что он - на своего рода представлении, где сказительница, мастерица устного слова, выкладывает перед ним свое умение, и только тогда он спохватывался, когда становилось очевидно, что она воспроизводит чужие слова, стиль и тон. И он тут же себя одергивал, укоряя за излишнюю подозрительность и недоверчивость, приказывая себе не сомневаться в искренности и самобытности Евдокии Ивановны. Тем более, что именно в эти минуты очень менялось ее лицо: оно совершенно утрачивало резкие черты, становилось таинственным и притягательным. "Значит, к ней отсылают не только потому, что она племянница Варвары Лапчатовой", - подумал он. - Вот рассказываеть-рассказываеть, дражнить-дражнить, а потома: далеко, говорить, ой далеко ето место, Дуняша. И не удумай туды ходить. Вырастешь, тада и пойдешь, есля нада станеть. - Во-во, - встряла Анна Захаровна. - И нам, бывало: вырастете, тада и пойдете. Правильно, Дуня. Анна Захаровна, видимо, все же перебила настрой хозяйки, и та замолчала, опустив глаза. Визин выждал некоторое время и решился спросить: - Варвара Алексеевна одна ходила туда? Другие не ходили? - Можеть раньше, до Варвары, кто и ходил. Дык кто знаеть, че тама раньше было. Некада было людям ходить - семьи, работа. А охотникам и шишкарям тама делать нече. - Верно, Дуня, правильно. А усе ж таки и до Варвары ходили. Слыхала я. Было. - Дык конешно было! - Евдокия Ивановна недовольно посмотрела на подругу; ей, видимо, не нравилось, что ее перебивают, норовят показать, что знают больше, чем она. - Рассказывали, дед Паша ходил раны лечить, када его ведьмедь подрал. Ен ведьмедя нашел и свалил. А тот его усе ж таки успел подрать. И ен, домой не заходя, прямиком, уроде, на Марь подался. Недели через две, говорить, тока и заявился. Живой, здоровый, одны рубцы осталися. Мы тада еще у люльке качалися. - А помнишь, - не могла уняться Анна Захаровна, - малый-то Решаев заблудил? Уласка-то. Лет шесть ребенку. Узял и пропал. У лес, говорять, ушел: видал кто-то, как ен по проулку потрусил. Искали-искали, кричали-кричали, стреляли-стреляли - без толку. На третий день сам пришел - покусанный увесь, поцарапанный, одны лохмотья от штанов ды рубахи. И ниче не помнить: ни как зовуть, ни деревни, и не узнаеть никого, одну тока матерю и узнал. Посля уже разговорился: на Сонной, говорить, Мари был, хозяйкю видал. Какую хозяйкю? Хозяйкю, говорить. И усе. Как ополоумел малай. Такой и остался на усю жизню. - А, - махнула рукой Евдокия Ивановна, - у етых Решаевых уся семья - чудики одны. Отца евоного возьми, деда, братов, кого хошь. - Ну, знаешь, Дуня, Улас усе ж таки был не такой... - А какой? - Особый, усе ж. - Ага, "особый"... Тута Сонная Марь ни при чем, - сказала Евдокия Ивановна, усмехнувшись и многозначительно стрельнув глазами в подругу. - Тута другое при чем. - Ну ладно, ни при чем, - поспешила согласиться Анна Захаровна. - Че спорить-то? А вот с самой Варварой возьми. - Че с Варварой? - Ай забыла? Померла у ей мать. Тетка Ховра. И остались оны одны: трое детей. Варвара - старшая, Нюра ды Колькя, меньший самый, у гражданскую погиб, колчаковцы повесили. А отец ихный давно помер: пчелы закусали. Ну вот и одны - Варваре лет двенадцать и было усего. - Одиннадцать, - уточнила Евдокия Ивановна. - Одиннадцать. Вот. Похоронили матерю. Варькя - старшая, за хозяйкю, брата ды сестру кормить, одевать, мыть. И стала к им мать приходить, Ховра. Сядуть вужинать, а она - стук у дверю и заходить. "Здравствуйте, детки мои родные, как вы тута без меня?" И - к им за стол. Сидить, есть, Варьке подсказываете Кольке сопли вытираеть. А Варьке, говорила, кусок у горло не идеть. Ну иде тама, када такое - мученье одно. И остальные тожа - сидять, глаза таращуть, есть не могуть. А Ховра поесть, усе съесть и пошла, "Вы, детки, матерю не забывайте, дверю не закрючайте". День проходить, другой, третий - целаю неделю отходила. И закрючала Варькя, и подпирала - усе равно: открыить и - нате вам: "Опять я пришла, нехорошо, детки, делаете, закрючаетеся, матерю не хочите пущать, покормить". Тута Варвара возьми ды скажи крестной своей, Аксенье: так и так, ходить кажный вечер, усе съедаить, скоро есть нече будеть. А Аксенья и говорить: "Не мать ета твоя, не Ховра". - "А кто?" - "А вот, говорить, ты, када она придеть, погляди ей на ноги". - "А как я погляжу?" - "А ты ложку под стол урони и уроде как подымать полезь". Ну она так и сделала. Приходить Ховра вечером, за стол: "Чем седня угощать будешь?" Варькя собрала, тока сели - бац: ложку уронила. Полезла под стол подымать, глядить, а у ей не ноги, а копыта. Вот. Господи Исусе Христе, вон кто ходить-то, оказывается. Перекрестилась, и гостью - как корова языком. А младшие сидять, перепужалися, плачуть: "Иде мамка, куды мамка делася?" "Какая ж, говорить, она нам мамка? Не мамка ета, а..." Господи Исусе Христе... На другой день приходить: "Ты че, говорить, отрекаешься от меня?" - "Нет, говорить, от мамки родной никогда не отрекуся, а тока че ета у тибе заместо ног копыта?" - "А потому, говорить, что тама, иде я теперича, у усех так - када сама будешь, сама и увидишь". И ходить, и ходить. Варвара сызнова - к крестной. А та: "Ты, говорить, када она придеть, скажи: не знаю тебя, не помню". - "Дык как не помнить-то, када помню. Как матерю родную не помнить?" - "Не путай матерю с етой, забудь". - "Ды как я забуду-то?" - "Ты не матерю забудь, а того, кто к вам приходить". - "Ой, говорить, не могу". Ну Аксенья и говорить: "Тада тебе одна дорога: на Сонную Марь идить". - Анна Захаровна передохнула; воспоминания явно взволновали ее, и она не хотела этого показывать, и обвела, гостей смущенным, словно извиняющимся взглядом. Евдокия Ивановна рассмеялась. - Ды не тада она у первай раз пошла! - Как не тада, ты че? Тада и пошла. - Другой раз она пошла. - Када другой-то? - А тада, када ее гусь-лебедь етот объехал, свадьбу заказал, а сам - будь здоров. Вот када. - Ну можеть, конешно... А че, Ховра ходить перестала? - Кол осиновый у воротах вбили, во че. Женщины еще поспорили неазартно, и когда Визину показалось, что интересующая его тема заслоняется другими, он деликатно остановил спорщиц. - Извините меня, но почему так называется, почему "Сонная Марь"? - Дык... - Евдокия Ивановна подумала. - Назвали и усе. Мало ли! Сказали тада Макарову, что Марь тама за болотом. "Сонная Марь", сказали - так и пошло. Кто ж его знаеть, зачем разные имена такые даются? - Но почему именно "сонная"? - А можеть, понюхаеть человек того пару и звенеть. - Да, - сказал Визин и посмотрел на Андромедова. - А что если тут собака и зарыта? Засыпает человек, а во сне все худое забывается. Только и всего. Андромедов отвел глаза и ничего не ответил. А Евдокия Ивановна опять усмехнулась. - Нехай наука ваша разбирается, почему так называется. - А что такое "марь"? - неугомонно спросил Визин, рискуя раздражить хозяйку. - Марь и есть Марь. Смариваеть. Морока, значить, Морочь. Нехорошее место, одным словом. - Как же нехорошее-то, Евдокия Ивановна! Ведь, как вы сказали, и раны там залечивали, и горе забывалось. Чем же оно нехорошее? - А тем, что страшное. - Понятно, - сказал Визин. - Значит, Варвара Алексеевна так всю жизнь одна и прожила? - Так и прожила. А че? Многие так прожили, не она одна. - Умница она была, царство ей небесное, - опять пристроилась Анна Захаровна. - Усе знала, усе умела. А помирала тяжко. Усе так помирають, кто много че такого знаеть, а передать некому. - Так никого и не нашлось? - спросил Визин. - Была одна девка, Михеевых. Усе бегала к Варваре, када она уже старая стала. Подсобить, поможеть. И уже када Варвара помирать стала, усем выйтить велела, а ее оставила при себе, чтоб, верно, передать. - От удумають тоже! - воскликнула с досадой Евдокия Ивановна. - Ды я сама при ей тада была. - Не, Дуня, ты выходила, я помню. А Стешка оставалася. И сразу тада Варвара померла... А Михеевы потома уехали. - Куда? - Кто знаеть... Усе отседова разъехалися. - А где похоронена Варвара Алексеевна? - Дык иде ж! Тута и похоронена, у Макарове, - сказала Евдокия Ивановна. - Такая интересная история, - со вздохом проговорил Визин. - Как ты считаешь, Коля? И Андромедов, во все время разговора не проронивший ни звука, прочистил голос и не без волнения ответил: - Вам, Герман Петрович, Евдокия Ивановна и Анна Захаровна рассказали гораздо больше, чем мне. - Ну во! - хмыкнула хозяйка. - Ломалися-ломалися, а рассказали больше. - Спасибо вам! - с чувством сказал Визин. - Вот бы только знать, где она, эта интересная и загадочная Сонная Марь, в каком уголке тайги прячется. - То-то и оно, - отозвалась Анна Захаровна. - Иде она, в каком уголку. Кто скажеть, када тетка Варвара тама последняя была. Ребяты наши, бывало, залезуть на лесину, глядять-глядять, усе глаза проглядять: иде она, ета Марь? Ниче и не видать - одна тайга на усе стороны. А кто ходил, дык побродють-побродють и - назад ни с чем. Во и думай, иде она. Усе ж таки иде-то, верно, есть, зря ж не говорили б... - Ага, - кивнула Евдокия Ивановна и насмешливым взором обвела гостей. - Брехня ета усе. Визин изумленно уставился на нее: такого заключительного аккорда он не ожидал. - Ай, Дуня, - конфузясь за подругу, сказала Анна Захаровна. - Ну че ж ты так-то? Вы не думайте, - обратилась она к Визину, - она ета так. Вурос свой показываеть. Век рядом живем, а че у ей на уме, так и не пойму. Вуросливая девка. Визин не понял этого слова, посмотрел на Андромедова, тот тихо пробормотал - "строптивость, упрямство..." Хозяйка, глядя на поднимающегося с трудом ученого гостя, проговорила, заминая улыбку: - Не привыкли, видно, пеши ходить... А до Мари-то подале, как от Рощей будеть. - Осилим, - подчеркнуто бодро ответил Визин и учтиво начал извиняться, благодарить, прощаться. Когда они вышли, Андромедов сказал: - Я думал, вы и про доктора Морозова спросите. - А к чему? Что бы я нового узнал? Или ты что утаил? - Нет, я ничего не утаил, Герман Петрович. Но вот про Сонную Марь я вам тоже немало наговорил, а они, видите, как рассказали. Уже гораздо более интересная информация получается. Надо было, я думаю, спросить про Морозова... - Что ж - спросим в другой раз. Они шли тихо; вышли за дома в сторону пасеки, потом повернули назад, потом - опять к пасеке. Визин сказал, что ему необходима разминка. Андромедов поддержал; конечно, правильно, исключительно необходима. На лбу Визина собирались складки; он сосредоточенно смотрел под ноги, отвечал отрывисто, рассеянно; он сказал, что "переваривает бабок". Андромедов кивнул: ничего, дескать, удивительного. - Мне, Герман Петрович, кажется, - заявил он, помолчав, - я тогда не договорил вам про свои соображения, - так вот мне кажется и это вполне допустимо, что Сергей Игнатьевич Морозов нашел тот самый препарат: это - пары Сонной Мари. Я чувствую, понимаете, чувствую! Ведь он стал проверять легенду, понимаете? А в легенде, вы слышали: "и забывается горе, с которым пришел". Горе, Герман Петрович! То самое - наиболее активное в настоящий момент переживание, воспоминание. Пришел к источнику, вдохнул - и горе прошло. Ты идешь, значит, туда с этим активным воспоминанием, сосредоточиваешься на нем, все помыслы - о нем. Надо, значит, вдыхая, сосредоточиться на том, что мучает, гнетет, Вот что мне кажется, Герман Петрович. - Перекрестись, - сказал Визин. - Как бабки эти. - Ну что, разве не верный ход мыслей? - Это, коллега, не мысли. Это домыслы. А еще вернее - стихи. Так они, скорее всего, и пишутся... Но ты радуйся: твоя все же взяла. Слышал про остров в болоте? Про камешки, которые там звенят? - Да! А вот мне они про камешки не рассказывали. Может, просто не вспомнилось тогда? Подумаешь, мол, камешки... - А про то, что брехня все, тоже не говорили? - Не говорили. - А если б сказали, ты бы, конечно, не поверил? - Конечно! Они и сами не верят, что брехня. А вы разве поверили? - Психолог какой, - пробормотал Визин. - Очень она любопытная, эта Евдокия Ивановна. - Я думаю, все - ее уросливость. Гордая женщина! Может быть, она до сих пор таит обиду на свою тетку Варвару, что та не ей свои секреты передала. - Может быть, кажется... - Визин сделался угрюмым. - Все может быть и кажется... Препарат, видите ли, Морозов нашел... - Он остановился, повернулся к замершему Андромедову. - Ты видел эту черную папку у меня? Ну, я тебе сказал еще, что работаю над ней, буду писать рецензию. - Да, - сказал Андромедов. - Я солгал тебе. Это - труд моего учителя. "Главный труд жизни" - так он называл. Неофициально. А официально - "Медиаторы торможения". И подзаголовок - "О механизме памяти и его регуляциях". Андромедов не дышал. - Понимаешь теперь, почему я у тебя про нейрохимию спросил? - Понимаю, - прошептал тот. - И почему лирический кусочек серьезной статьи из газеты "Заря" мог привлечь внимание восходящей звезды газологии? - Понимаю... - С какой стати ты именно мне прислал ту вырезку? Именно мне! Разве ты не вычитал других подходящих фамилий? - Вычитал, конечно, - ответил Андромедов. - Но ваш спор с инолюбами, ваша позиция, потом все так занятно повернулось... Вы извините, Герман Петрович, мне казалось, что я вас прямо-таки видел, чувствовал. Это не просто! Я... - Опять - "казалось"! Хорошо. Идем. - Визин пошагал вперед. - Мэтр умер. Перед смертью он заявил, что всю жизнь занимался чепухой, что ни разу не почувствовал себя полноценным человеком. Он перечеркнул себя. В том числе и свой "главный труд жизни". Эту папку нашли на складе макулатуры. - Невероятно! - Очень даже вероятно. Мэтр занимался плазмой. Но, как теперь выяснилось, не только ею. Он вплотную подошел к получению "препарата Морозова", - назовем его так, - в лабораторных условиях. И испугался, и все уничтожил. - А почему "всю жизнь занимался чепухой"? - Потому, наверно, что в конце этой жизни понял некую истину. - Значит, не чепухой, если понял истину! - Я дам тебе, Коля, эту папку. Посмотри. Там много чисто профессионального, специфического - спрашивай, если непонятно. А в конце - философия. Тут тебе спрашивать, думаю, не придется. Но я тебе дам папку только в том случае, если ты дашь мне слово, что все останется между нами. Никогда, ни в одном из своих многочисленных кружков и обществ, ни одной строчкой ты не выдашь, что знаком с этой работой. Во-первых, из уважения к воле усопшего - не зря он сдал ее в макулатуру. Во-вторых, чтобы не возникло никакой нездоровой возни. - Даю вам слово! - торжественно выпалил Андромедов. - Хорошо. Я подумал, что тебе следует знать содержание этой папки. Тогда мы сможем говорить. Мне необходимо говорить, я уже не могу все время молчать. - Понимаю, - закивал Андромедов. - Когда я смогу ее взять? - Я хочу еще кое-что посмотреть... Может быть, завтра. - Ладно. Спасибо... Они продолжали маячить между пасекой и деревней. 9 Уже опять припекало. Визин сидел на скамейке у пасечникова дома и смотрел на барахтающихся в луже гусей; в соседней луже валялись две свиньи. Только лужи и напоминали о грозе, прошедшей так бурно и громко прошлой ночью. Небо было чистым, воздух - неподвижным; пространство наполнялось влажным жаром. Думалось плохо. Мелькали обрывки фраз из рассказов старух. Смутно представлялось болото - как преодолеть шесть километров кочек, хляби, зыби? Но если туда ходили, значит - как-то преодолевали; наверно, была какая-нибудь гать или проход - словом, что-то в этом роде... Однако то все были мысли случайные, параллельные; главной же, тяжелой и беспокойной, была мысль: правильно ли сделал, что сказал Коле про папку Мэтра и обещал дать посмотреть. Он уже не был уверен, что поступил правильно. Ведь в сущности, кто такой Коля? Мальчишка, фантазер. Понял ли он хоть что-нибудь из его, Визина, разговора, из его намеков? Сомнительно. Да, он пылает, он загорелся, ему очень любопытно, в чем он чистосердечно признается. Но "медиаторы торможения" не рассчитаны на фантазерство и любопытство... И тут же - опять параллельная мысль: ни в коем, ни в коем случае не поддаваться на уговоры этих. Никаких коллективных походов. Ему придется, возможно, выдержать соответствующий натиск, услышать неприятные слова, но что и как бы там ни было, компанией туда идти нельзя, такой ответственности он на себя взять не может. Только вдвоем, только с Андромедовым - другого варианта нет. А потом, брат Визин, коллега, еще неизвестно, есть ли тут вообще какой-либо вариант. Да. Для здравомыслящего человека, во всяком случае, - нет: ни вариантов, ни дел, ни проблем. Для здравомыслящего человека. Чтобы очень серьезно думать обо всем этом, думать и решать, и готовиться, надо быть хоть немного свихнутым. "Да, может быть, я зря сказал Коле. Может быть, зря. И вся затея, может быть, зряшная... Когда же ему отдать папку? Завтра? Потом?.. Хорошо, что сразу не отдал. Надо потянуть... Но ты же хочешь разговаривать, ты не можешь "все время молчать!" Какое драматическое признание перед юнцом... О чем ты будешь с ним разговаривать, когда он прочтет? О медиаторах? О регуляциях? Что ты сам-то смыслишь в этом? Или ты расскажешь ему об одиноком путнике, который был блистательным, преуспевающим, но потом его укусил микроб?.. Короче, ты доложишь ему о своем "великом открытии". Лекция на тему "Нравственный аспект великих открытий". Для коллекции их редакционного собирателя редкостей... Зачем ты со всем этим связался?.." Потом пошли сначала отрывочные, облачно-легкие, а затем все более навязчивые мысли про этого загадочного Саню, который три недели назад ушел искать Сонную Марь и все не возвращается. Визин почувствовал смутную тревогу и стал было размышлять о возможных причинах этой тревоги, но был сбит появлением женщины. Она вышла из "женского" дома и, старательно обходя лужи, направилась к нему. На ней были брюки и цветастая кофта навыпуск; волосы - кокетливо подвязаны платочком в горошек; она была невысокой и эффектной. - Здравствуйте, - сказала она подходя, и заученно, механически улыбнулась. - Я пришла знакомиться. Конечно, я понимаю, с моей стороны не очень... - Голос ее странно западал, пропадал, она прокашливалась в кулачок и повторяла то, что он мог, по ее мнению, не расслышать; она была очень смущена, волновалась, и боролась с собой, стараясь это скрыть. - Если бы мне еще неделю назад сказали, что я вот так, запросто, с налета подошла к незнакомому человеку... Например, в городе... Визин бормотал что-то в ответ, тоже улыбался, спохватывался, убирал улыбку, всем существом ощущая, что ничего приятного из этой встречи не получится. - Вы ведь тоже пришелец, как и я, как и другие. Так что было бы просто нелепо на таком маленьком пятачке планеты... - Конечно... Безусловно... - Ведь так или иначе... - Да-да... - Маргарита Андреевна. Маргарита. Можно просто - Марго. - И она как-то судорожно, рывком протянула руку; теперь уже совсем отчетливо было видно, что решение подойти к незнакомому мужчине далось ей чрезвычайно тяжело. Он догадался, наконец, встать; ничего не оставалось, как пожать ее руку; он только что хотел назвать себя, как она перебила: - Герман Петрович, так? Я уже знаю, знаю ваше имя. Все знают. - Понятно, - кивнул он. И оба поняли, что все эти учтивости и деликатности - сплошная маскировка, совершенно неуместная игра, и умнее и достойнее было бы сразу начать о главном; каждый это понял и увидел, что и другой понял. И Визин разозлился на себя за свои улыбочки и бормотания и довольно, резко сказал: - Я знаю, с чем вы пришли. Марго перестала улыбаться; морщинки разгладились; из-под правого глаза выглянула родинка. Это лицо было очень усталым, но взгляд болезненно горел. - Вот видите, - проговорила она с облегчением. - А я тут дипломатии всякие... Он уже не сомневался, что все придумки про "другие задачи", "лепидоптерологов" и прочий вздор убоги и жалки - им мог бы поверить разве что ребенок, но ни в коем случае не взрослый человек, рискнувший искать Сонную Марь; и потому нет смысла запираться, отговариваться, и вряд ли возможно им с Андромедовым незаметно, тайком исчезнуть из Макарова - тут на виду каждый шаг. - Да, - сказал он, - я слышал эту легенду. В известной степени она меня заинтересовала. Как газолога. У меня отпуск. И я решил прогуляться в эти края. Коля составил мне компанию. Но то, что я узнал здесь, очень меня не вдохновляет. - Он теперь старался говорить как можно спокойнее. - Все - сплошной туман, никто ничего не знает. "Вроде", "говорят", "кажется", "может быть"... Россказни, одним словом, ничего серьезного. Но меня, мои интересы понять можно. Можно понять и интересы журналиста Андромедова. Но простите, Маргарита Андреевна, как понять вас, ваши интересы? Ваши и ваших друзей. Старика, девушку, мальчика-казаха. Кто вы по специальности? - Это не имеет значения, - поспешно ответила она, все также обжигая его взглядом. - Правда, совсем не имеет никакого значения. Конечно, мои и ваши интересы не совпадают, спору нет. У меня скорее личный интерес. Но ведь личный интерес - это тоже важно, тоже что-то значит, неужели не так? - Я говорю с вами откровенно. - Визин насупился. - Хорошо! - сказала она. - Мне надо кое-что забыть. Он постарался выдавить снисходительную усмешку. - И вы, взрослый и, судя по всему, образованный человек, верите в эту химеру? Приняли за чистую монету? Просто потрясающе! - Герман Петрович! - Марго не отводила глаз, и это становилось невыносимым. - Что? - Это не так. - Что не так? - Это не химеры, Герман Петрович. И вы сами отлично знаете, что не химеры. - Послушайте, ну, допустим, и в самом деле существует этот мифический источник. Допустим. И допустим, там действительно какие-то испарения. Как же вы можете вдыхать их, не зная о них ничего, кроме какого-то туманного намека в районной газете, кроме старушечьих россказней? Ни состава, ни свойств, ни механизма воздействия... - Мне нужно кое-что забыть, - твердо повторила Марго. - Я не спрашиваю, что вам хотелось бы забыть. Но как вы решились, не зная... - Когда человеку нужно кое-что забыть... - Это же полнейшее легкомыслие! "Кое-что забыть"... А если вы забудете все на свете? Забудете, где находитесь, откуда приехали, имя свое забудете, забудете, что надо есть и пить? Что тогда? - Сдерживаться становилось все труднее. - Герман Петрович! Уверяю вас, ни один человек не поехал сюда, не проконсультировавшись у кого следует, то есть - хоть как-то не подготовившись. А сейчас, когда вы, специалист... Вместе с вами, за вами... Никто, уверяю вас, не бросится в эти пары, очертя голову, потому что всем ясно, что важна доза. А про есть и пить никто забыть не может - инстинкты не дадут. - Она снова улыбнулась, на сей раз совершенно естественной улыбкой, и Визин понял, что ему не отговорить ее, не переубедить ни за что на свете. - Инстинкты, - тяжело повторил он. - Да. Странное, очень даже странное вы приняли решение. - Тогда и другие приняли "странное решение". - Наверно, и другие. - Может быть, - согласилась она. - Когда речь о Сонной Мари... То есть, я хотела сказать, если уж дошло до Сонной Мари, тут на все решишься... Признаться, я думала, все будет гораздо проще: я приезжаю, мне все объясняют, показывают, я иду туда и... Иду сама, имейте в виду, не надеясь, не рассчитывая ни на каких провожатых... - Ну вот вы приехали сюда. И все по-другому. И ничего не известно. Потому что, скорее всего, ничего такого вовсе и не существует в природе. Что самое разумное в подобной ситуации? Естественно, вернуться. О чем я, могу вам доложить, и подумываю. - Нет! - Она замотала головой. - Не верю. Вы не вернетесь. - Вы лучше знаете, что я с