Александр Бачило. Впереди - вечность --------------------------------------------------------------- © Copyright Александр Бачило Москва, 1999 г. Email: bachilo@mail.ru WWW: http://bachilo.aha.ru/ Ў http://bachilo.aha.ru/ --------------------------------------------------------------- - Фамилия? Я назвал. - Возраст? Я признался. Он бросил на меня взгляд исподлобья, покачал головой. - Надо же! И семья есть? - Не успел. - Эх-эх-эх! - посочувствовал он. - Только бы жизнь начинать! Диагноз? - Острая сердечная... Он покивал. - Пил? - Как все... Это его вдруг рассердило. - Как все! А если все в окно прыгать начнут, ты тоже сиганешь? Я усмехнулся. - Теперь уже нет... - Как дети, честное слово! - он продолжал что-то быстро строчить в учетной книге. - Давай направление! Я подал ему сложенную вчетверо бумажку, исписанную со всех сторон мелким ровненьким почерком. - Понаписали! - он брезгливо взял бумажку за уголок, посмотрел на свет. - Бюрократы. Лишь бы спихнуть человека... Постой-ка, а это что?... Он прищурился на красный штампик, косо пересекающий строчки, присвистнул и посмотрел на меня по-новому - внимательно и даже, как мне показалось, с уважением. - Как же это тебя угораздило? Я пожал плечами. Мне и самому было интересно, как. - Ну, дела! Он сыграл на клавишах селектора нестройную гамму и закричал: - Аппаратная? Что у нас с девятым боксом? - Под завязку, - прохрипел динамик. - Тут человек с направлением! - Они все с направлением! Бокс не резиновый. - Что ж ему, на лестнице сидеть?! - А нам без разницы. Наше дело температуру держать, а не размещением заниматься! - Ты поговори еще! - огрызнулся мой новый покровитель. В ответ из динамика послышалось неопределенноебульканье и отдаленные голоса - не то хоровое пение, не то дружный вопль. Помолчав, покровитель добавил тоном пониже: - А когда будут места? - А я знаю? - отозвался наглый голос. - Чего вам дался этот девятый бокс? Мало других отделений, что ли? Травма, грязи, смолы, зубовное... - Какое зубовное! - вскричал покровитель. - У него красная печать! "Девятый бокс" - ясно и понятно! - У-у! - протянул селекторный голос озадаченно. - Печать. Хреново дело... Ладно, пусть понаведается днями. Может, придумаем чего... Покровитель выключил селектор. - Ну вот и ладненько! - сказал он, обращаясь ко мне и потирая руки с искусственным оживлением. - На днях дадим постоянное место, а пока отдохни с дороги. - Как же это так - на днях? - возразил я. - А до тех пор куда мне деваться? - Походи, посмотри, где что, - разулыбался он. - У нас секретов от пациента нет! - Погодите, погодите! - я почувствовал, что меня хотят надуть. Вечно со мной происходит одно и то же, лицо у меня, что ли, простодушное? - Сколько я тут буду ходить, смотреть? Неделю? Помещение-то дайте, хоть какое-нибудь! В глазах его заиграло веселое изумление. - Торопишься? Это ты зря. Тебе торопиться теперь некуда. У тебя впереди - вечность! До меня вдруг дошло. - Извините, - пробормотал я. - Действительно, как-то не подумал... - То-то! - он протянул мне металлический жетон на проволочном кольце. - На вот тебе бирку, привесь за что-нибудь и носи. Да смотри, не потеряй! - Спасибо. - Не за что, - хмыкнул он. - Себя благодари. Достукался до красной печати! Сам-то знаешь, чего натворил? Я кивнул. - Мечтал, говорят... Он вытаращился на меня с веселым изумлением. - Зачем же ты, дурак, мечтал? - Да я не нарочно, - мне почему-то захотелось оправдаться в его глазах. - Так уж получилось. И потом, я ведь ничего не делал. Мечтал только... - Э, брат! - он махнул рукой. - Здесь не разбирают, делал или мечтал. Статья одна. - Я понимаю... - Понимает он! Ну и оттянулся бы на всю катушку! А то намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал, простофиля! Чего ж ты? Я вздохнул. - Не знаю. Стеснялся. - Кого стесняться-то? Все ж свои! Все одинаковые. Ты о чем мечтал? О бабах, поди? Я почувствовал, что краснею. - Знаете, вообще-то я никогда этого так не называл... - А как? Назови по-другому, я подожду. - Ну... - заметался я, - видите ли... в общем... - В общем, о бабах, - заключил он. - Ну почему, - потупился я, - не только... - А о ком еще? - глазки его засияли масляной радугой. - Вы не поняли, - я испуганно отмахнулся. - Собственно, конечно, об этих... о бабах. Но не об одних бабах, а... - А об целой куче! - подхватилон. - Чего ж тут не понять? Не в лесу живем. Значит, в мечтах ты не стеснялся, а в жизни - робел? Да, брат, залетел, можно сказать. Баб стесняться - это хуже любого смертного греха! - Что ж теперь делать... - я развел руками. - Да уж теперь делать нечего! Отвечать придется! Он посмотрел на меня строго. - За что же отвечать? - возмутился я. - За то, что никому жизнь не испортил? За то, что не обещал золотых гор, пыль в глаза не пускал? Им же всем сказочного принца подавай! Чтобы увез за синее море и поселил в хрустальном дворце. А я не принц! И не Джорж Майкл! - Это верно, - несколько смягчился он. - И дворца у меня нет. И даже этой... дачи-машины. А они - черт их знает - всегда это как-то чувствуют! Сроду смотрели на меня, как на пустое место. А что возразишь? Не можешь дать женщине счастья - не берись! Я просто трезво оценивал себя. И сознательно отказывался от них ради их же пользы. - С благими намерениями, значит? - участливо спросил он. - Ну да. С благими. Он вдруг встал, подошел к двери и, пинком распахнув ее, указал во внешнюю тьму: - У нас тут, паря, благими намерениями дороги вымощены! Некоторое время мы оба молча смотрели вдаль - туда, где в редких багровых всполохах проступали неясные гигантские силуэты. - Оттого и сухо, наверное... - задумчиво добавил он, почесав проплешину между рогами. - Несмотря, что под землей... Дорога, вымощенная благими намерениями, начиналась сразу за дверью. Больше всего она напоминала скоростное шоссе - по шесть полос в каждую сторону. Разметка была аккуратно нанесена белой светящейся краской, предусмотрены места парковки на обочине идвухуровневые транспортные развязки. Все это - несмотря на полное отсутствие на дороге каких бы то ни было средств транспорта. Да и пешеходы-то попадались не часто. Раз только из полумрака навстречу мне вышла троица. Два чумазых типа шахтерского вида несли носилки, груженые инструментом - пилами, коловоротами, клещами и садовыми ножницами. Рядом, зажав подмышкой трезубые вилы, брел черт. Носильщики не обратили на меня внимания, а черт прищурился, разглядывая. Я повесил жетон на шею и сделал вид, что спешу по делу. Троица прошла мимо. С обеих сторон к дороге все ближе подступали темные угловатые громады - не то изъеденные ветрами утесы, не то многоэтажные дома, покинутые жителями. Нигде ни одного огонька, только в небе (если это называется небом) уныло мерцал вечныйзакат. Все чаще стали попадаться нависающие над дорогой переплетения труб, ажурные металлические фермы, лестницы, рельсы и прочее индустриальное железо. Дома-утесыокруглились вершинами и стали похожи на гигантские, торчком поставленныецистерны. Подобный пейзаж вполне подошел бы для какого-нибудь нефтеперерабатывающего комбината и впечатление производил такое же - унылое, гнетущее. Вдобавок и ввоздухе стало отчетливо пованивать химическим производством. Веселенькое местечко, подумал я. Вот здесь мнеипредстоит провести остаток дней... Да нет, каких дней? Какой остаток? У меня ведьтеперь впередивечность! А это значит... Как быпредставить себе такую затейливую штуку - вечность? Совершенно бесполезно, по-моему. Да и не вечность меня по-настоящему беспокоит! Вечность - понятие абстрактное, а вот таинственный девятый бокс - кажется, вполне конкретное. Что это за бокс такой, привилегированный? Какие еще привилегииз д е с ь? На лишнюю... пытку? Нет, лучше не думать об этом. И держаться подальше от девятого бокса, пока силой не волокут. А я-то, дурак, еще рвался туда! Соображатьже надо - это тебе не койка в общежитии!... За душеспасительными размышлениями я и не заметил, как свернул с главной дороги в какой-то проулок. Стены, заборы, трубы и лестницы теснили меня теперь со всех сторон. Приходилось то и дело наклоняться, проходяпод низко свисающими проводами, подниматься по шатким металлическим трапам, петлять в лабиринтах гулких темных коридоров. Скоро я совсем заблудился. И тут обнаружилось, что места эти обитаемы. Где-то неподалеку перекликались голоса, торопливые шаги прогрохотали по железунад самой моей головой, эхо их отозвалосьглубоко внизу, а потом вдруграздался звук, точь-в-точь похожий на вопль большого стадиона в момент гола. Напрасно я искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из одинаковых щитов с изображением черепаи надписью "Не влезай - убьет! ". Мне так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило... Я двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом. - Ну и вот, - спокойно сказалкто-то над самым моим ухом, - значит, режешь все это меленько и заливаешь квасом... - Рассолом можно, - вставил дребезжащий голосок. - Рассолом - это по зиме, - нетерпеливо возразил первый, - только уж зелени никакой не положишь зимой, яйца да колбаса - вот и вся окрошка. А летом - и петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих... А квасок-то ледяной, ах! В жару, под черемухойсидя, окрошечки пошвыркать - какое отдохновение! - Да-а... Сюда бы сейчас кваску ледяного... - просипел кто-то без голоса. - Как же, жди! - весело подхватил совсем молоденький тенорок. - Вон рогатыйидет кваску поддавать! - Ну, накатит сейчас! - проворчал рассказчик про окрошечку. За стеной послышалисьгулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали от мощного гудения, какое издает пламя, вырывающееся из доменной топки. Что-то заклокотало там, проливаясь с тяжелым лавовым плеском. Меня вдруг обдало жаром. Я отскочил от раскаленной стены подальше вглубь коридора. Стена на глазах наливалась малиновым свечением. И тут раздались вопли. Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. В голосах, которые я почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я слышал захлебывающийся, запредельный животный визг, верещание, хрип, издаваемый самойплотью, уже лишенной разума, потому что разум не способен вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние вопли сжигаемых заживо людей. Через несколько мгновений с ними было покончено. Из невидимых щелей струйками потянулся дым. Лава, вероятно, схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала. Я хотел бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно подогнулись, и я селна пол по-турецки. Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я наделал! Как я оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?! Ответом мне был глубокий вздох из-за стены. Странный какой-то вздох. Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а просто кто-то сладко зевнул. - Ну и вот, - сказал знакомый голос. - Окрошечка - это днем, пока жара. А к вечеру у меня уху подавали. - Сомовью! - с готовностью подхватил дребезжащий голосок. - Отчего же, можно и сомовью, - благосклонно согласился рассказчик. - Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, рш - вс дары природы! - Караси в сметане жаренные - вот вещь! - заявил молодой тенорок. - А у меня в Кесарии, - вступил в разговор новый голос, раскатистый и повелительный, - всегда были эти... угри. - Тьфу, прости, господи! - проворчал рассказчик. - Мы ему про еду, а он про угри... - Я также говорю о еде, - продолжал повелительный голос. - К моему пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса... - Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы уж! Это когда было? Прицаре Горохе? - Я не обязан помнить местных царей, - высокомерно заявил любитель миног, - всех этих иродов и горохо... доносоров. Все их жалкое величиеничтожно по сравнению с незыблемой твердыней власти императора Августа Октавиана, озарившего... - Ну, Юлич, понес! - загалдели вперебой голоса. - Так хорошо врал про угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел? - К столу императора, - немедленно заявил Юлич, - подавались угри и миноги. А также дорада и священная рыбаегиптян мормирус... Кто-то громко и голодно причмокнул. - Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару... Я, наконец, почувствовал, что могу двигаться. Ужас, заковавший меня, сменилсясначала изумлением, потом недоумением обманутого человека и, наконец, жгучим любопытством. Что же там все-таки происходит? Трагедия или водевильчик? Пытка, казнь или гастрономический семинар? Может быть, я зря так испугался, и меня ждет не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить! Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущейжаром, и сразу за поворотом коридора обнаружил дверь. Это была массивная стальная плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в бомбоубежище. На ней красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: "Оставь одежду, всяк сюда входящий! ". Ниже кто-то нацарапал отруки куском кирпича: "Преисподняя! Сымай исподнее! " У двери стояла длинная скамейка, какие используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало лежали разномастные одеяния - от полотняных портов с тесемками до костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом стояла и валялась такая же разнообразная обувь - стоптанные сапоги, лакированные туфли, сандалии с кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не то из перьев, не то из щетины. Я поднял его. Шлем был тяжелый, с потным, изъеденным солью кожаным подкладом и потускневшими бляхами на ветхом ремешке. Я провел ладонью по жесткой щетке гребня, и, не удержавшись, чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов. - А ну, положь шапку! - раздался у меня за спиной сердитый старческий голосок. Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я понял, что ошибаюсь. Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто его всклокоченнаяшевелюра издали ( и может быть, не без умысла) напоминала рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе на фартуке, находился при исполнении. - Извините, - я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку поверх смятой хламиды. - Я просто поинтересовался. - В музеях интересуйся! - покрикивал старичок, приближаясь с метлой наперевес. - А тут и музеи есть? - удивился я. - Это ко мне не касается! Не тобой положено - не хватай! - Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается.... Я и поднял. - А ты меня пылью не попрекай! - совсем взбеленился дед. - Я свою работу знаю не хужетвоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу - ина доклад! Я понял, что в данной ситуации "казать бирку" как раз не стоит. - Кто ж знал, что у вас тут так чисто! Поднял шлем, смотрю - он и не запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это вы один справляетесь - на всей территории? Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой ли он случайно, и вы услышите рассказ длинною в жизнь, переполненный тяготами, лишениями и подвигами. В ответ намой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом всю вверенную территорию (пятачок пять на пять шагов перед дверью) и, высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно: - Небось, справлюсь! Не с такими справлялся... Новенький, что ли? - А вы откуда знаете? - искренне удивился я. - Уж больно ты вежлив! Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в политичные переговоры... Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и принялись утираться, причесываться, трясти одежками - словом, вели себя совершенно как в предбаннике. - Софрошка! Квасу! - распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос, прилипшейк голому черепу. - Чего встал, дубина старая? Беги взапуски! Я узнал голос гастрономического рассказчика. Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав. - Вот, Федор Ильич, задержал, - он подтолкнул меня к толстяку. - Подозрительный. По вещичкам. Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу. - Кто таков? Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочетсябольше, чем разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал доверительно толстяку: - Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и остановился... Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним глазом и спросил полуутвердительно: - Новенький? Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебяуж видят насквозь... - Новенький, - признался я. Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой. - Садись. Голову на тебя задирать - кровь приливает... Софрошка! Ты здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят! Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку, обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки. - Определили-то куда? - спросил меня Федор Ильич. - К нам, что ли, в парилку? - Н-нет, - не очень уверенно ответил я. - В какой-то девятый бокс... В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня, даже носатый римлянин. - Врешь, - с надеждойв голосе произнес сидевший неподалеку паренек. - Ей-бо... гу, - язамялся, не зная, насколько уместно здесь подобное выражение. - У меня печать... красная. - Эк тебя, сердягу! - вздохнул кто-то слева. - Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? - отозвались справа. - Знать, такая его судьба, - заключил Федор Ильич. Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич поднялся, одернул сюртуки сказал: - Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами! - А вы куда? - спросил я. - Обедать, - ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся. Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот же низкий, облупленныйпотолок с подслеповатыми плафонами, те же голые колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили вдаль и вширь и терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка. Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями ивстали к раздаче. За истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я видел в потустороннем (или теперь посюстороннем? ) мире. Меню столовой состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого подошедшего раздатчицынеласково спрашивали: - Тебе чего? - Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек. - Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в вине. Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее пареньку и повернулась ко мне. - Тебе чего? - Ну и мне... - осторожно сказал я, - ... аналогично. - Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же тарелку щей. У следующего котла меня опять спросили, чего надо. - Это у вас каша? Тогда... каши. - Ага, щас!... Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом. - Как-то все это слишком... знакомо, - шепнул я стоявшему за мной Федору Ильичу. - По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я понимаю, для всех? - Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. - А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так, хозблок... Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться, расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то склянку. - Щи да каша - пища наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая свой поднос. Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся за компот и отхлебнул полстакана. - Ну, чего ждешь? Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой. - Тару, тару готовь! Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола, послышалось короткое бульканье. - Выпей-ка за знакомство... Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим. - Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор Ильич, обращаясько всей компании. - С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая. - Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед слева, по виду - дьячок сельской церкви. - А почему? - спросил я, опуская стакан. - Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он. Сильно отдающая техническим спиртом жидкостьсодрогнула, булыжником прокатилась по горлу и, упав в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это быстро прошло. Зато сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор Ильич, как истинный гурман, еще позволил себе поворчать: - Разве это щи? Вот, бывало, на пасху зайдешь к Тестову, закажешь ракового супу да селянки из почек с расстегаями. А то - кулебяку на двенадцать слоев, с налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле, да тертым балыком, да... эх! - Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в гастрономический разговор. - Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня вопрос. - Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич. - Какая работа? - А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. - Муку посмертную принимать! Словно второй стакан компота ожег меня изнутри, но не пламенем, а морозом. И голод пропал, как не было. - Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши? - Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня хохотнул. - Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось! - Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийсявизг, в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. - А... потом? Федор Ильич развел коротенькими руками: - Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хотьапокрифы? "... Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и такбудет вечно... " А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился - отдохни. Аначальству... - он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, - ... начальству тоже неохота была - у котлов бессменно стоять! Назначили, чин чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то вечная! Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку. Меня колотила мелкая дрожь. - Как это легко вы говорите... Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся старательно вымакивать остатки подлива. - Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не больше. А потом смотришь - и притерпелся. - Да разве к этому можно притерпеться?! - В самый-то момент, когда припечет, никто, понятно, не вытерпит. Орешь, как резаный. А потом, как с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь? Я посмотрел на багрового римлянина. Тот с прежним равнодушием рубал кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом. - Две тыщи лет горит, - сказал Федор Ильич. - Так уже и не замечает порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так и сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка! - Ко всему-то подлец человек привыкает! - всхлипнул сизый помятый мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту привыкал. Первый раз жахнул - чуть не умер! Потом полегче... а потом как воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же... Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла по сложному небритому ландшафту щеки. - И часто вам приходится так... гореть? - спросил я. - Не-а, не часто, - паренек напротив меня сладко зевнул. - Два раза до обеда и раз после. Зато потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом, хочешь - по девкам... - А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева. - По каким девкам? - насторожился я. - Да по любым, - паренек собрал посуду в стопку и поднялся. - Из зубовного можно... - Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок. - Можно и из смольного, - легко согласился парнишка, - да мало ли отделений? - Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор Ильич, - такого добра тут навалом. - Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я. - Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в смоле варят. Называется - смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил... в той жизни, а тут, веришь-нет, как петушок молодой! - он приосанился и подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные на толстой губе. - А ты, я вижу, тоже интересуешься? Мне вдруг вспомнились насмешливые слова лысого черта из приемного отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и сейчас мои тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть, я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!... Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки отступили на второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко всему молодец человек привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С такой компанией не то чтогореть, даже с девчонками знакомиться не страшно. - Еще как интересуюсь! - решительно сказал я. - Почему бы мне девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса в девятый бокс и определили! - Ах, вон оно что!... - Федор Ильич сразу как-то поскучнел и принялся собирать свою посуду. - А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я. - Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он. - А меня... кхм... возьмете? Толстяк тяжело вздохнул. - Нет, брат, не возьмем. Уж прости. У меня запершило в горле. - А... почему? - А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему! Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как расплавленный чугун. - Что это вы меня все время пугаете? - проворчал я. - Девятый бокс, девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же вон привыкли! Может и я... По правде сказать, особой уверенности в своей правотея не чувствовал. Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да ещев таком важном деле, меня рассердил. - Собственно, пожалуйста. Я и один могу... к девчонкам заглянуть... как-нибудь после смены... Дьячок вдруг хрюкнул в тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал его по спине. Впрочем, не столько постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. Ине столько по спине, сколько по загривку. - Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе меру пресечения изменить... - Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячокопасливо отодвинулся. - Вечно вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться... Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы. - То-то! - Федор Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем не смейся!... Тут, видишь, такое дело, парень... - он снова обратился ко мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам! - Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза. - Да нет! - отмахнулся толстяк. - За плоть свою ты не волнуйся. Тут плоть у всех, как у ящерицы хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то бокса... - Как? А там разве нетэтих всяких... выходных, перерывов? Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собойи сказалсквозь кашу: - Этак каждый бы согласился! С выходными... В том-то и загвоздка, что без минутки покою! На душе у меня стало совсем гадко. - Значит, вечная и непрерывная пытка? - Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и подлая... - Почему подлая? - А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы, сидим тут, годами кирзовойкашей давимся, да вспоминаем-то расстегаи! Уху стерляжью! Поросенка с хреном! Сладость такая иной раз пройдет в душе, будтоивпрямь у Яра отобедал! С этой думкой сокровенной - куда как легче вечность коротать!... А у тебя и сокровенное отберут... - Как отберут? Федор Ильич вздохнул и принялся выбираться из-за стола. - Уволь ты меня! Не хочу я об этом говорить! Там увидишь, как... Обед кончился, мы вышли из столовой. Федор Ильич протянул мне руку. - Ну, прощай, парень! Нам - на работу. Да и тебе уж скоро... Я покачал головой. - Нет. Сам не пойду. Буду скрываться, пока не поймают и силой не отведут. Кстати, у меняоправдание: я же не знаю, где этот девятый бокс! А искать и не собираюсь... Федор Ильич потрепал меня по плечу. - Молодой ты еще... Кто ж девятый бокс ищет? Он сам тебя найдет! ... Я снова брел широкой, может быть, главноймагистралью ада, старательно избегая всяческих ответвлений, а особенно въездов в ворота какого-то нескончаемогохимкомбината, тянувшегося вдоль дороги. Черт его знает, как он выглядит, этот девятый бокс, и каким образом он будет за мной охотиться. Лучше не соваться, куда попало. Внимательно озираясь по сторонам, я в то же время мучительно размышлял над словами Федора Ильича. Из девятого бокса не выпустят. А там пытка - вечная и непрерывная. Что же, выходит, не успел. Ничего не успел - нив земной жизни, ни в загробной. Вот-вот схватят и поведут на вечную непрерывную муку, а я так ни разу в двух жизнях ни на что серьезное, смелое, просто человеческое и не решился. Потому что всегда был трусом, со злостью подумал я. Боялся неудобных ситуаций, боялся быть осмеяным, отвергнутым, выгнаным с нелюбимой работы, побитым хулиганами. Боялся смерти, но еще больше боялся жизни. А теперь вот даже страх перед пыткой притупился. Заглушила его жгучаяобида на самого себя. Прозевал жизнь! Пролежал на диване, пропялился в телевизор, прозакусывал. В то время, как надо было... Я остановился посреди дороги. Надо было - что? Чего я хотел в той жизни? Почета и уважения? Новых трудовых успехов и роста благосостояния? Все это казалось мне мелким, не стоящим усилий. Скорее уж мечталось о безумной славе, безмерном богатстве... Черт его знает. Зачем мне слава? Я всегда старался прошмыгнуть незаметно, сторонился людных увеселений, из всех развлечений позволял себе только прогулки по городу в одиночку. Так зачем мне слава? А я тебе скажу, зачем, дорогой мой покойник. Ясно и просто, и не мной придумано: мужчина ищет славы, чтобы его девки любили. Нормальное сексуальное вожделение. И прогулки по городу в одиночку - тоже вожделение. В одиночку, но с жадными глазами, с безумной надеждой, что вдруг как-нибудь завяжется, зацепится неожиданный роман совстречной красавицей. Бродил по городу, ежеминутно влюбляясь и тут же навсегда теряя предмет любви, потому что подойти, заговорить - немыслимо. А предмет ничего и не замечал, уходил себе дальше и скрывался за горизонтом. Наверное, я не один такой. Любое человеческое существо мужского пола и нормальной ориентации испытывало нечто подобное. Только одни научились перешагивать барьер немыслимого, подходили, заговаривали и в конце концов, не мытьем так катаньем, не с первой попытки так с трехсотой, чего-то добивались. А другие, потрусливее, сами разбивались об этот барьер. Из них выходили либо маньяки, которым легче убить женщину, чем познакомиться с ней, либо такие, как я - тихо загрызшие самих себя. - Ну зачем же так мрачно! Я вздрогнул. Голос раздался совсем близко, хотямнеказалось, что вокруг ни души. Впрочем, может быть, еще мгновение назад никого и не было. Теперьже у обочины дороги, небрежно подпирая плечомполосатый столбик с табличкой "Здесь копать некуда", стоял черт. Он былв светлом щеголеватом плаще и шляпе, прикрывающей рога, подмышкой держал пергаментный свиток, очень похожийнасвернутую в трубку газету, словом - ничемне отличался от прохожего, поджидающего на остановке автобус. Вот только подшляпой, там, где должно быть лицо, клубиласьмутнаятьма сгорящими угольками вместоглаз. Ну вот и все, подумал я. Это за мной. - Помилуйте! Откуда такие черные мысли? - сейчас же отозвался он. - Никто вас никудане потащит помимо вашей воли! Неужели непонятно? - Правда? - обрадовался я, но тут же отступил с опаской. - А вы это... серьезно? - Можете мне поверить, - он кивнул. - Мы, конечно, применяем силу в некоторых случаях, но к интеллигентному, тонко чувствующему человеку - никогда! Я вот послушал ваши рассуждения о женской недоступности и получил, можно сказать, истинноенаслаждение... - Мои рассуждения? - я растерянно огляделся. - Но я ничего такого... - Я имею в виду ваши размышления. О славе, о богатстве, о барьере между женщиной и маньяком, и все такое... Это бесподобно! - А вы разве читаете мысли? - Разумеется! - во тьме лица проступила улыбка. - Этонаша обязанность. Должен признаться, не всегда приятная. Такие типы иногда попадаются! - он пощелкал когтем по пергаментному свитку, словно в доказательство. - Поэтому мы оченьдорожим каждымкультурным, образованным клиентом. Они у нас, я бы сказал, на вес золота... если бы мы золотом канавы не засыпали. - Вы, наверное, шутите, - я смущенноулыбнулся в ответ, невольно испытывая к нему доверие. По всему видно, что он не мелкий бес, однако, не чинясь, беседует с рядовым покойником. Казалось бы, какая емуразница, рогатому - интеллигент, не интеллигент? Все мы для них - грешники, пыточный материал... - Ну что вы! - черт замахал руками. Я, краснея, вспомнил, что он читает мои мысли. - Нас почему-то считают пыточным ведомством. - сказал он. - Это не совсем верно. Мы - ведомство страдательное. Не такое уж удовольствиервать вам ребра и высверливать зубы, поверьте! Нам важна реакция - глубокое раскаяние и страдание с полной отдачей. Кто же другойумеет страдать так глубоко и сильно, каккультурный, образованный человек? Никто, уверяю вас! Пролетарии- что? Визжат, и только! То есть, я не хочу никого обидеть и под пролетариями разумею людей неимущих, прежде всего, в духовном отношении. Этих хваленых "нищих духом". Такойбудет хоть целый год извиваться на сковородке, а дай ему передышку - тут же пойдет и напьется. И даже не задумается, за чтотерпел муку! Черт сердито смял пергаментный свиток и сунул его в карман. - Другое дело - интеллигентный человек! - голос его потеплел. - К немуне успеешь ещес вилами подойти, а он уже переосмыслил всю свою жизнь, вынес себе суровый приговор истории и, заметьте, исправно по этому поводу страдает! Ну разве не прелесть? Такому человеку мы просто не можем не пойти навстречу. - В каком это смысле - навстречу? - осторожно спросил я. - Да в самом прямом! Нам ведь известны и ваши тайные мечтания, и досада, что ничего не удалось успеть при жизни. Почему бы, черт побери, не дать вам шанс? - Спасибо, - сказал я. - А как это? - Да очень просто! Прежде всего, давайте-ка уедем отсюда. "Двинем туда, где море огней! " - пропел он. - Вот, как раз, и автобус... К моему изумлению, послышался кашель мотора, простуженный посвист резиновой гармошки, игрязно-желтый "Икарус"-колбаса гостеприимно распахнул прямо переднами одну створку двери. Вторую створку, видимо, заклинило, она могла только нервно подергиваться. - Прошу! - сказал мой вежливый собеседник. - Да не бойтесь, это не "воронок"! Мы вошли в салон. В глазасразу бросилось печальное его состояние: не хватало многих сидений, а те, что остались, были изорваны и погнуты. Впрочем, народу в автобусе ехало немного. На задней площадке галдела толпа молодежи, остальные пассажирырасселись по одному, пряча лица в воротники от стылого встречного ветерка. Я только теперь заметил, что стекла выбиты почти во всех окнах, кое-где врамах чудом еще держались длинные иззубренные языки - осколки. Никого из пассажиров это, по-видимому, не тревожило. - При наших расстояниях поневоле приходится обзаводиться общественным транспортом! - с затаенной гордостью сказал черт, усаживаясь рядом со мной. - Откуда здесь автобус? - спросил я. - С моста упал, - пояснил он не совсем понятно. Я решил не уточнять. Пейзаж за окном вытянулся в мутную полосу без определенных деталей, не то из-за тумана, не то из-за головокружительной скорости, с которой летел автобус. - Куда мы едем? - спросил я. - Куда-нибудь поближе к центру. Вы ведь ничего еще не видели, кроме нашей промзоны, а в ней повстречать нужного человека очень трудно... - Какого нужного человека? - Это уж от вас зависит! - он усмехнулся. - Вам предоставляется полная свобода действий. Ненадолго, конечно, но при некоторой расторопности можно успеть... - Успеть - что? - Ну, при достаточнойрасторопности... - он хитро подмигнул мне огненным глазом, - можно успеть все. Но вам, как я понимаю, еще нужно понять, чего именно вы хотите. Определиться, так сказать, с заветным желанием... - Зачем это? - не понял я. - Затем, что мы намерены его исполнить. Автобус с шипением и скрежетом остановился. За окном высились белые корпуса, утопающие в зелени обширного парка, окруженного чугунной оградой. По дорожкам парка гуляли люди в пижамах. - Зубовное, - раздалось в динамике. - Следующая - варьете "Нюрин муж". - О! У вас и варьете есть! - вежливо изумился я. Но думал в этот момент совсем о другом. - Нет, - черт покачал головой. - Совсем избавить вас от наказания мы не можем. Все-таки здесь Ад. - Понимаю, - поник я. Судорожно дергавшаяся створка двери, наконец, открылась, и в салон вошла девушка. Ох, привычно подумал я, погибель вы моя, девки. Из-за вас пропадаю... Но до чего же хороша! - Хороша, чертовка, - тихо подтвердил сосед. Девушкаподняла тонкую, сверкнувшую лаковыми ноготками руку, откинула длинные волосы, и в салоне полыхнуло зеленым от ее глаз. Ловко ставя ножкина высоких каблуках, она направилась по проходу между сидениями прямо к нам. - Это из зубовного или из смольного? - прошептал я. - Да нет, - черт окинул оц