Смерть наступила мгновенно, - сказал сержант за спиной Гарда. - Выстрел в упор точно в сердце. Только теперь Гард заметил маленькое отверстие с рыжими краями под франтоватым белым платочком. - Вы думаете, это он? - спросил Гард Таратуру. - Похоже, что он. - Придется позвать его. - Это жестоко, комиссар. - Иначе мы не будем знать точно. А нам необходимо знать совершенно точно. - Вы правы. Хорошо, я схожу за ним. - Таратура зашагал к вилле. - Что нашли на убитом? - спросил Гард сержанта. Сержант достал из нагрудного кармана шпаргалку: - "Бумажник с восемьюстами четырнадцатью кларками, авторучку "паркер-1100", чековую книжку, носовой платок, машинку для стрижки ногтей, связку ключей на платиновой цепочке длиной тридцать два сантиметра, записную книжку в крокодиловом переплете, пачку сигарет "Космос", газовую зажигалку "Ронсон", зубочистку в виде серебряной шпаги и шесть визитных карточек". Гард удивленно вскинул брови: - Визитные карточки? Покажите. Сержант полез в кабину, достал портфель и долго в нем рылся. Наконец протянул Гарду маленький белый прямоугольник с золотым обрезом. "Чарлз Фицджеральд Крафт-младший, - прочел Гард изысканную каллиграфическую вязь, - сенатор, президент компании "Всемирные артерии нефти". - Гард задумчиво свистнул. Очень немногие знали, что этот свист - признак наивысшего удивления Гарда, потому что очень нелегко было удивить комиссара. Он услышал шаги за спиной, оглянулся и увидел Таратуру, хмуро шагающего рядом со знаменитым киноактером Юмом Рожери. "Кого он ведет, болван? - подумал Гард, но тут же опять спохватился: - Все верно, все правильно. Вот, черт, не могу привыкнуть..." - Скажите, Остин, - спросил Гард бродягу с лицом киноактера, - вы знаете этого человека? - Гард показал глазами на носилки с трупом. Остин взглянул и быстро шагнул вперед, к носилкам. Потом медленно опустился на колени. Его глаза, не отрываясь, смотрели на лицо покойника, и столько тоски, столько боли и неизбывной жалости было в этих глазах - глазах знаменитого Юма Рожери, великого актера, который все-таки никогда не мог бы так сыграть человеческое горе. - Это я, - не сказал, а коротко выдохнул он. - Это я, комиссар... Гард отвел Таратуру в сторону: - Вы знаете, кто лежит там с лицом Остина? Чарли Крафт. Да, да, тот самый сенатор Крафт-младший. Грейчер порвал цепочку... Бедняга Остин, он теперь уже никогда не вернет себе свое лицо! Но вы понимаете, что Грейчер начал игру ва-банк? Он полез наверх, на самый верх. Он ищет зону, недоступную нам. Но он плохо знает меня. Два убийства - серьезная штука, такие вещи я никогда никому не прощал. Необходимо поставить в известность президента. И тут они услышали тихие горькие всхлипы. Упрятав чужое лицо на груди покойного, Уильям Остин, бродяга и нищий, плакал над трупом Чарлза Фицджеральда Крафта-младшего, мультимиллионера. Он был единственным человеком, который оплакивал могущественнейшего из нефтяных королей. Но он не знал об этом. 9. ЛЕС РУБЯТ - ЩЕПКИ ЛЕТЯТ Доклад комиссара полиции президенту звучал сухо и казенно. Гард сам это чувствовал. В Доме Власти, среди строгих темно-коричневых стен, перед овальным столом с флажком президента, иначе и не звучали даже самые невероятные доклады. Они не могли вызывать здесь ни делового сочувствия, как в полицейском управлении, ни живого интереса, как у нормального уличного прохожего, ни вопля, как у обитателей виллы "Красные листья". - Ясно, - сказал президент, когда Гард кончил. - Что вы думаете об этом, Воннел? Министр внутренних дел, сидевший в кресле с видом дремлющего филина, неопределенно покрутил пальцами: - Необходима осторожность. - Именно, - сказал президент. - Следует хладнокровно взвесить, - сказал Воннел, еще более удаляясь от необходимости решать. - И учесть последствия, - добавил президент. - А также реакцию сената и общественного мнения, - поддакнул Воннел. - Вопрос следует рассматривать не только с юридической стороны... - С моральной, разумеется, тоже, - вставил Воннел. - Совершенно согласен. Ничего нельзя упускать из виду. - Разрешу себе высказать такую мысль, - храбро начал министр, и президент с интересом посмотрел на него. - Неотвратимость справедливости содержится в самом движении справедливости! Президент перевел свой взгляд на Гарда и полувопросительно произнес: - Неплохо сказано, а? Как раз для этого случая. Гард не пошевелил ни единым мускулом. - Весьма рад, что вы поддерживаете мою точку зрения, господин президент, - сказал Воннел. - Так какое будет решение? - спросил Гард, возвращая государственных деятелей к действительности. Они задумались. - Решение должно быть безупречным, - сказал наконец Воннел. - Абсолютно верно! - обрадовался президент. - И государственно оправданным, - сказал Воннел. - Разумеется. - В духе наших христианских и демократических традиций... - О которых, к сожалению, не всегда помнит молодежь, - добавил президент, в голосе которого появились наставительные нотки. - Молодежь нужно воспитывать! - Прививая ей уважение к истинным ценностям, - сказал Воннел. - И сурово предостерегая от увлечения ложными идеалами. Гард понял, что если он решительно не прервет этот затянувшийся словесный футбол, мяч укатится так далеко, что его потом и не сыщешь. Но, собственно говоря, перед кем они упражняются? Перед Гардом, с мнением которого они считаются так же, как щука с мнением карася? Друг перед другом? Или сами себя тешат мнимой мудростью высказываний, долженствующих вытекать из любого "государственного" рта, как они думают? - Прошу прощения, - почтительно и твердо сказал Гард, - но я вынужден напомнить о необходимости принять конкретное решение. Преступник сделал шаг вверх! Сегодня он принял обличье сенатора, а завтра... - Гард сделал многозначительную паузу. Президент забарабанил пальцами по столу, а Воннел вновь надел на себя маску дремлющего филина. - Вы уверены, комиссар, что профессор... э-э... стал сенатором Крафтом? - спросил президент. - Безусловно. - Доказательства? - Визитная карточка, найденная в костюме покойного, зажигалка сенатора, несколько его личных вещей, чековая книжка, деньги... - Многообразие жизни, - очнулся Воннел, - учит нас, что предметы могут оказаться вовсе не там, где им по логике надлежит быть. Слава Богу, в нашей демократической стране каждый человек обладает свободой воли и выбора. - Простите, господа, - сказал Гард, - но это слишком невероятно, чтобы сенатор Крафт отдал костюм со всем содержимым какому-нибудь постороннему лицу, тем более бродяге! - Единение с ближними завещал нам Господь Бог, - набожно произнес президент. - Но дело не столько в этом, комиссар, сколько в том, что у нас нет убежденности, что преступник до сих пор находится в облике сенатора Крафта. Я прав? - Да, господин президент, я в этом не убежден... Однако президент уже не слушал комиссара. - Мне говорили, что вы отличный специалист, - сказал он, - но и вы можете ошибаться. К чему такая поспешность? - Она может привести к чудовищной ошибке! - вставил Воннел. И президент с министром сыграли еще целый тайм, гоняя слова от одних ворот к другим. Гард почти не слушал их, прекрасно понимая, что такое словоизвержение - всего лишь прикрытие их нежелания принимать меры. Как только в потоке слов образовалась пауза, Гард все же сделал попытку вмешаться: - Господин президент, я понимаю, что арест сенатора Крафта связан с некоторым риском, но его ничтожность не идет ни в какое сравнение с опасностью от дальнейшей деятельности преступника. Гард дерзил и знал, что он дерзит, но иначе поступить не мог. Он кинул маленькую бомбу и с замиранием сердца ждал, когда она взорвется. Взрыва не последовало. Президент и министр словно и не слышали слов комиссара, как благовоспитанные люди могут "не слышать" сказанной непристойности. Воннел разглядывал потолок, а президент постукивал пальцами по столу. У него были старческие вялые руки, не руки даже, а кости, обтянутые сетью темных вен и сухой сморщенной кожей. - Так на чем мы остановились? - сказал президент, обращаясь к Воннелу, будто Гарда здесь вовсе не было. - Позвольте, я сделаю резюме, - сказал министр, произнося слово "резюме" так, как ребенок произносит слово "касторка", уже зная ее вкус. - Если мы попытаемся схватить преступника, принявшего образ сенатора, что еще нуждается в доказательствах, мы только вспугнем его. А он может ускользнуть, и тогда за ним потянется чреда новых жертв, чье горе будет для нас вечной укоризной. Если же мы такой попытки не сделаем, преступник, очевидно, успокоится и новых жертв не последует... "Вот это да!" - задохнулся Гард, посмотрев на Воннела с такой откровенной неприязнью, что любой другой человек на месте министра поперхнулся бы. Но Воннел как ни в чем не бывало продолжал: - Вторая сторона проблемы заключается в том, что арест сенатора Крафта, обладающего парламентской неприкосновенностью, подорвет наши демократические традиции. Особенно в том случае, если сенатор не окажется профессором Грейчером. Лично у меня на этот счет имеются серьезные сомнения. Не далее как вчера я видел достопочтенного сенатора у вас, господин президент, на приеме и не нашел в его поведении никаких следов... скажем, подлога. - Да, да, - закивал президент. - Мне тоже как-то не бросилось в глаза. - А посему... - начал было Воннел, но Гард, решивший, что терять ему уже нечего, перебил: - Я прошу вас, господа, взглянуть на проблему с другой стороны! Профессор Грейчер принял облик сенатора - это еще полбеды. А если бы его жертвой стали вы, господин министр? Появился бы министр-нуль! Ни знания предмета, ни знания дела - пустое место! Полное несоответствие личности и должности! Он сохранил бы только манеру и поведение на приемах, и все! А как бы он функционировал в качестве министра?! Вы представляете, что бы он натворил?! - А что вы, собственно, имеете в виду, комиссар? - холодно спросил президент. - Что вы хотите этим сказать? И вообще, в какую авантюру вы хотите втянуть нас с Воннелом? Сегодня вы сказали, что преступник действует в образе сенатора, а завтра с такими же доказательствами укажете на министра? А потом, чего доброго, ткнете пальцем в меня? И всех нас нужно арестовывать? - По одному только вашему указанию? - вставил Воннел. - Что будет тогда с государственной властью? - сказал президент. - Где у нас гарантия, комиссар, что вы действуете без злого умысла? - И без чьей-нибудь подсказки. - Ведь только тронь сенатора Крафта, как возникнет прецедент! Гард поднялся с ощущением полной безнадежности. - Простите, господа, - сказал он вяло, - я не ожидал такого хода мыслей. Позвольте мне еще одно слово. Я не буду говорить об угрозе для общества и для вас лично. Я попрошу вас подумать о несчастных жертвах преступника, имеющихся уже сейчас. О людях, которые потеряли свой облик, которые повержены в кошмар, чья жизнь исковеркана. Только поимка преступника может вернуть им прежний облик! Любой риск оправдан для восстановления справедливости, господа! Мы же христиане! Несчастные молят вас о помощи! - Мы думаем о них, - веско сказал президент. - Мы думаем о всех жертвах настоящего и будущего, на то мы и поставлены у руля государства. Но еще никому не удавалось сварить сталь без шлака или срубить дерево без щепок, комиссар. Бремя государственной ответственности, неведомое вам, - президент встал, и тут же поднялся министр, - тяжело давит на наши плечи. Но всегда и во всем мы следуем голосу совести, руководствуемся долгом перед нацией и высшими интересами страны. В данном случае я убежден, что зло уже исчерпало зло, как огонь исчерпывает сам себя, поглотив окружающий воздух. И нельзя допустить, чтобы новые струи воздуха ринулись к тлеющему очагу. Сожженного не восстановить, комиссар. Наш долг - не дать огню новой пищи! - Президент сел, и следом за ним сел Воннел. - Мы будем молиться за пострадавших, мы выделим им субсидии. Бог утешит их души. Необычная мысль пришла в голову Гарда, когда он, стоя против президента, слушал его длинную речь, произносимую с взволнованным бесстрастием. "Бог мой, - ужаснулся он, - сколько решений, принятых или не принятых в этой комнате, оборачивались для кого-то страданиями, ужасом, нищетой, смертями! Но видел ли когда-нибудь президент своими глазами муки собственных жертв? Слышал ли стоны убиваемых по его приказу, оставленных по его распоряжению в горе и страданиях? Знакомы ли ему переживания, причиненные его собственной несправедливостью? Нет, нет, нет! Он, как пилот бомбардировщика, с высоты наблюдает огоньки разрывов своих бомб, но не видит и не может увидеть лица, сожженного напалмом... Он мог бы увидеть эти лица в кино, прочитать о них в книгах, узнать о них из пьес, заметить на полотнах художников. Но именно потому-то он тупо ненавидит литературу и искусство, чтобы не допускать к себе даже этот "отраженный свет". Вот почему и сам Гард сейчас неугоден президенту: он невольно являет собой дополнительный канал, по которому к государственному деятелю понеслись мольбы о сострадании... "Бог мой, но разве президент слеп и глух? В так несправедливо устроенной жизни он тут же перестал бы быть президентом, как только прозрел или прочистил уши!.." Гард молча поклонился и пошел к двери. - Минуту! - сказал президент. - Я вас еще не отпускал. Дорогой Воннел, оставьте нас наедине. Министр повиновался, не выказав ни тени неудовольствия. Президент подождал, пока за Воннелом прикроется дверь, и после этого тихо поманил Гарда. Комиссара поразила происшедшая с президентом перемена. Это был уже не государственный деятель, а просто утомленный старик, в глазах которого можно было прочитать все нормальные человеческие чувства: и жалость, и тоску, и даже страх. - Молодой человек, - мягко, как бы оправдываясь, проговорил президент, - не судите меня строго, да и сами не будете судимы. И не расстраивайтесь, не надо. Есть силы, перед которыми и мы с вами - муравьи. Гард озадаченно кивнул. - Вот и прекрасно! - вздохнул президент. - Вы, конечно, знаете пословицу: "Что позволено Юпитеру, то не позволено его быку". Между прочим, что делает бык, Юпитеру делать трудно или стыдно... Вам ясно? И хорошо. Идите. Нет, постойте. Вы говорили, что сенатор Крафт убит. - Да. - Но что убитый, хотя и был одет в костюм сенатора, имел внешность какого-то бродяги? - Да. - Стало быть, внешность сенатора Крафта... жива? - Да. - Так что же вы еще хотите, комиссар? Ладно, можете идти. Нет, постойте. Повторите, как выглядит аппарат... э-э... перевоплощения? - По всей вероятности, он вмонтирован в портсигар или в часы, господин президент. - Н-да... Вот теперь идите. Воннел! Президент позвал министра, чуть приблизив губы к микрофончику, и Воннел появился в кабинете, будто материализовался из воздуха. Президент выразительно посмотрел на него, и министр щелкнул каблуками: - Будет исполнено, господин президент! "Фантастика! - подумал Гард. - Он же ему ничего не сказал, и уже "будет исполнено". Что исполнено? Как они научились понимать друг друга без слов?" - И на приемах, Воннел, - сказал президент. - Да, и на приемах! - подтвердил министр. - Я немедленно отдам приказ охране отбирать часы и портсигары при входе в ваш кабинет и на приемах! - Кстати, где ваши часы и ваш портсигар, Воннел? - спросил президент с улыбкой. - Я их не ношу! - Уже? Ну и отлично. Теперь все в порядке. Идите, комиссар Гард, выполняйте свой долг и мой приказ! "Так что же выполнять? - подумал Гард, пересекая кабинет президента. - Приказ или долг?" 10. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ Над городом опускалась ночь. Когда часы на мэрии пробили одиннадцать раз, два человека вышли из таверны "Ее прекрасные зеленые глаза". Один из них, который был с усами, направился к машине, стоящей на другой стороне улицы, но второй остановил его: - Пойдем пешком, не будем привлекать внимания. Здесь недалеко. Улица постепенно перешла в аллею парка. Здесь было темно, потому что лунный свет не пробивался сквозь сплетенные кроны деревьев, а уличных фонарей не было. Кое-где еще светились окна, из темноты выступали ограды и контуры особняков, спрятанных в глубине парка. Когда они подошли к особняку сенатора Крафта, у въезда на участок они заметили красный "мерседес". От стены отделилась тень, к ним подошел третий. - Тс-с! - прошептал человек. - Это машина Ванкувера. В ней шофер. - Сенатора? - спросил Гард. - Он приехал минут пятнадцать назад. Я уже подвесил лестницу. Чуть не влип. - Ее не видно из окна? - Не думаю. - Ну и прекрасно. Мартене. Кто в доме? - Сторож, лакей и шофер. Шофер изрядно хватил, так что уже спит. - А остальные? - спросил Таратура. - Как обычно, играют в карты. Около двенадцати разойдутся, выпив по стопочке. Крафт ложится в полночь, так что Ванкувер сейчас уедет. - Вы уже стали летописцем этого семейства, - улыбнулся Гард. - Понаблюдай я не трое суток, а хотя бы десять, - ответил Мартене, - я мог бы стать самим сенатором! Тс-с!.. Открылась дверь особняка. Высокий сухопарый старик легко сбежал по лестнице и направился к "мерседесу". Тут же встрепенулся шофер, запустил двигатель. Ванкувер сел на заднее сиденье. - Ишь ты, песок сыплется, а бегает, как мальчишка! - сказал шепотом Таратура. По его тону можно было понять, что он без особого почтения относится к сенаторам. "Мерседес" взял с места не менее ста километров. "Эх, Таратура! - подумал про себя Гард. - Вы и сами не понимаете, насколько можете оказаться правы! Уж слишком поспешно бежал этот Ванкувер..." - Боюсь, что мы уже опоздали, - вслух сказал Гард. - Ну, пошли. Сенатор действительно ложился в полночь, вот уже много лет не изменяя своей всем известной привычке. С того памятного утра 19... года, когда его посетил Главный Йог мира и, взяв за консультацию восемь тысяч кларков, посоветовал три способа борьбы с болезнями и старостью: сон, глубокое дыхание и умеренность в пище, - сенатор неукоснительно пользовался дорогими советами и чувствовал себя превосходно. Было уже четверть двенадцатого. Крафт, чему-то улыбнувшись, расстегнул рубашку и достал из медальона, подвешенного на груди, маленький золотой ключик. Затем он подошел к сейфу, стоящему в углу комнаты, и открыл его. Если бы кто-нибудь мог наблюдать в эту минуту лицо Крафта, то ни за что не поверил бы, что перед ним знаменитый Крафт, жестокость которого порождала легенды. Сейчас его лицо источало блаженство и даже одухотворенность. Говорят, с такими лицами поэты пишут свои лучшие стихи. Крафт достал из сейфа аккуратно расчерченный лист плотной белой бумаги, карандаш и резинку. Потом отошел к столу и опустился в кресло. Вспыхнула настольная лампа, осветив молодое еще, не изрезанное морщинами лицо сенатора. И губы его зашевелились, словно он молился. - Антарктида, - шептал Крафт. - Десять по вертикали... Запишем... Часть света, на которой живут пингвины. Это, понятно, не перепутаешь. Он откинулся в мягком кресле и сам себе улыбнулся. - Теперь первая буква "Э", четвертая "Ш". Восемь по вертикали. Первая "Э"... Эйнштейн! Блестяще. Как раз восемь букв. Но Эйнштейн ли? Кто-то, кажется, называл этого физика Эпштейном... Крафт встал из-за стола и пошел к стеллажу, на котором были установлены энциклопедии всех времен и народов. "Эйнштейн, слава тебе, Господи!" Кроссворд получался элегантным. Пробило без четверти двенадцать. Крафт мельком взглянул на часы. Его мозг все еще лихорадочно работал, хотя он, не вызывая слуги, стал постепенно раздеваться. - Первая "О", третья и пятая тоже "О" - всего девять букв. "Оборона"? Мало. "Орфография"? Много. "Оболочка"? Одной буквы не хватает... Сенатор устало закрыл глаза. - Спокойно, сенатор! - неожиданно услышал он голос и странный шорох у окна. Крафт застыл в неподвижности, так и не открывая глаз, словно надеясь на то, что это галлюцинация и не стоит убеждаться, что происходящее - реальность. - Откройте глаза, сенатор, - так же спокойно произнес кто-то, и Крафт осторожно приоткрыл один глаз. Прямо перед собой он увидел человека в плаще с поднятым воротником. У окна стоял второй, у него был более интеллигентный вид, но его усы произвели на сенатора неприятное впечатление. Крафт вновь закрыл оба глаза. - Не надо бояться, сенатор, - сказал все тот же человек. - Мы не убийцы. Крафт посмотрел на говорящего: - Деньги в сейфе. Вот ключ. - Благодарим вас, сенатор. Но деньги нам тоже не нужны. Не двигайтесь и не снимайте рук со стола, иначе мы осуществим насилие. - Вы уже и так его осуществляете, - сказал сенатор. - Увы! - спокойно произнес человек в плаще. - Что же вам угодно, господа? Кто вы? - преодолев первый приступ страха, спросил Крафт. - Сенатор, - ответил человек в шляпе, - если вы тот, за кого мы вас принимаем, вы отлично знаете, кто мы такие. А если вы уже не тот человек, то знать вам, простите, не обязательно. - Что дальше? - обретая уверенность, произнес Крафт, поняв или сделав вид, что понимает: перед ним не простые уголовники. - Мы хотели бы прежде всего вас обыскать, - сказал человек с плащом. От окна отделился усатый и проворно обыскал карманы сенатора. Крафт не сопротивлялся. На его лице появилось брезгливое выражение, и некая надменность позы говорила о том, что он уже вполне освоился с обстановкой. - Скажите, что вы ищете. Я, быть может, отдам вам это добровольно. Нежеланные гости переглянулись. - Портсигары, господин сенатор, и серебряные часы, - сказал усатый. - Пожалуйста! - с охотой произнес Крафт, делая движение, чтобы открыть ящик стола. - Не двигайтесь! - почти крикнул усатый. - Я сам. В ящике действительно лежали какие-то часы, но портсигара не было. Часы были маленькие, к тому же не серебряные, к тому же действующие. Усатый положил их назад в стол. - Вы курите, Крафт? - спросил он. - Нет. - Давно? - Какое вам дело? - У меня есть дело ко всему, что касается вас! - резко сказал усатый, но человек в плаще остановил его незаметным жестом. - Спокойно, господа, больше благоразумия! Сенатор, давайте говорить напрямик. Нас интересует, кто вы, и пока мы это не выясним, мы отсюда не уйдем. - То есть как вас понимать? - удивился Крафт. - Что значит - кто я? Не я к вам пришел, а вы ко мне - стало быть, вы должны знать, куда идете! - Кто вы? - жестко спросил человек в плаще, словно не расслышав последних слов сенатора. - Отвечайте на вопрос! - Сенатор Крафт, господа, разрешите представиться. - Сенатор Крафт-младший был убит четыре дня назад! Это так же верно, как то, что я стою перед вами. - Это чушь, господа! - И кто бы вы ни были, вы не Крафт! - продолжал человек в плаще. - Посмотрите на этого господина! Крафт перевел взгляд на усатого и снова брезгливо поморщился. - Вам знакомо это лицо? - Впервые вижу. - Это ваше лицо, сенатор Крафт! Сенатор на секунду закрыл глаза. Потом открыл их и спокойным голосом произнес: - Вы просто сошли с ума. Вы бредите. "В самом деле, - подумал Гард, снимая плащ. Ему стало жарко. - В самом деле, с точки зрения нормального человека, происходящее сейчас - чистый бред. Но ведь он не может быть сенатором! И он знает это! Кем бы он ни был, профессором Грейчером или сенатором Ванкувером, он превосходный актер! Но как поймать его, на чем?" - От вас только что уехал Ванкувер, - сказал Гард. - Вы уверены, что он не оставил здесь своего "я", а в его теле не уехали вы? - Отказываюсь вас понимать! "Я сам себя не понимаю, - подумал Гард. - Если Грейчер был в облике сенатора Крафта, а потом поменялся телами с Ванкувером, то, значит, передо мной сидит сенатор Ванкувер в облике Крафта, а Грейчер уехал в машине Ванкувера. Стало быть, передо мной человек, у которого сознание Ванкувера, его память и привычки, но тело - Крафта? Черт его знает, как все запутывается!" Крафт терпеливо ждал. "Лобовая атака явно провалилась", - сказал про себя Гард и взглянул на Таратуру. Надо было обладать потрясающей выдержкой, чтобы не свихнуться в эту минуту: Гард искал Грейчера дома у Крафта, действуя бок о бок с человеком, внешность которого и была внешностью Грейчера! Фантасмагория! - Ладно, - сказал Гард, - меня утешает только то, что мы прекрасно понимаем друг друга, сенатор, хотя вы и делаете вид, что вокруг вас происходит чертовщина. К сожалению, кто бы вы ни были, я не могу вас поймать. Вы меня тоже. Ведь вы не посмеете завтра пожаловаться Воннелу на мой визит, хотя не исключено, что вы прекрасно меня знаете. Вам выгодней изобразить незнание, поскольку знание вас разоблачает. - Что же дальше? - спокойно спросил Крафт, когда комиссар умолк. - Я вынужден произвести тщательный обыск в вашем кабинете и в вашей спальне. В конце концов, меня интересует лишь аппарат перевоплощения. Без него вы - ноль! - Вы уже надавали мне много лестных характеристик, таинственный незнакомец. Благодарю вас и за "ноль". - Могу добавить еще одно звание, - серьезно сказал Гард. - Вы - оборотень, вот кто вы такой! - Премного вам благодарен. Ну что ж, ищите ваши таинственные портсигары и аппараты. В течение последующего получаса Таратура облазил обе комнаты, в которых работал и спал сенатор. Гард, не спускающий глаз с Крафта, уже не надеялся на успех, хотя и отдал Таратуре приказ приступить к обыску. Он должен был это сделать для очистки совести. Все полчаса сенатор внешне был спокоен, а что у него делалось на душе, оставалось тайной. Лишь пальцы Крафта нервно теребили листок бумаги, который в конце концов привлек внимание Гарда. - Кроссворд? - спросил он, не скрывая удивления. - Вы сами его сочиняете? - Да, - неохотно ответил Крафт. - Давно? - Давно. - Ваша страсть к сочинительству кроссвордов кому-нибудь известна? - Нет, я скрывал это обстоятельство даже от слуг и близких родственников. - Почему? Крафт промолчал. Впрочем, и так было понятно: сенатор, сочиняющий кроссворды или увлекающийся переводными картинками, - Бог мой, до какого еще маразма могут дойти великие мира сего! - такой сенатор вызвал бы поток издевательств со стороны прессы и конкурентов. Из спальни вернулся Таратура, пожатием плеч иллюстрируя свой успех. Гард встал и выглянул в окно. Внизу, как и было условлено, дежурил Мартене. На легкий свист Гарда он ответил двойным свистом, что означало: путь свободен. - Сенатор, - сказал на прощание Гард, - мы уходим, но вам не будет покоя. Знайте, что потеря вами лица - это несчастье не ваше, а всего государства, и пока мы не найдем ваше истинное лицо, мы не успокоимся... - Кто бы вы ни были, - прервал Крафт, - оставьте государство в покое! Предоставьте нам заботиться о нем... - Нет, не предоставим, - твердо возразил Гард, тоже прервав сенатора. Как только незваные гости вышли, сенатор облегченно вздохнул, достал из глубины стола сигарету и закурил. Потом его взгляд нечаянно упал на незавершенный кроссворд. Одна графа его не была заполнена. - "Оборотень"! - вспомнил Крафт. - Превосходное слово из девяти букв! Гм, это как раз то, что нужно... Кроссворд был готов. В таверне "Ее прекрасные зеленые глаза" посетителей почти не было. В углу шепталась влюбленная парочка да какой-то бродяга уснул за столом, уронив на руки голову. - Коньяк, - сказал Гард подскочившему хозяину. - Два раза. - Я не буду пить, - тихо сказал Таратура. - Все равно два раза, - сказал Гард. - Даже три! - Мартенс уже добрался до дома, - сказал Таратура. - Я не советовал ему жениться, вот дурак! - Бог с ним, - миролюбиво заметил Гард. - Лично я понимаю женатых. Уют, кофе в постель... - Заботы, волнения, ревность... - в тон Гарду продолжил Таратура. Гард засмеялся: - Ах, Таратура, сознайтесь, что вы ему просто завидуете! Вы не знаете, кстати, почему хозяин назвал таверну "Ее прекрасные зеленые глаза"? Как раз хозяин подошел к столику и поставил три рюмки коньяка. Гард тут же выпил одну, потом рассмотрел пустую рюмку на свет. - Признайтесь, - сказал он хозяину, - у кого были зеленые глаза? - И прекрасные! - добавил Таратура. - У той, которую я хотел бы любить, - заученно ответил хозяин и отошел к парочке влюбленных, уже готовых расплачиваться. - Наверное, он всегда отвечает так, - мрачно сказал Таратура. - У него выработался стереотип. - Если бы он ответил иначе, он был бы уже не он, - сказал Гард. - Он был бы оборотнем. Коньяк действовал на Гарда довольно быстро. Сначала Гард, по обыкновению, грустнел, а когда хмель распространялся по всему телу, на комиссара нападала болтливость, остановить его было трудно. В редких случаях Гард становился буен и невоздержан в поступках, но эта, третья стадия навещала его крайне редко. Неожиданно Гард отодвинул рюмку в сторону: - Пока я не пьян, Таратура, надо поговорить. "Грустная" стадия на этот раз оказалась короче, чем обычно. Таратура взял сигарету, и его губы, губы профессора Грейчера, сами собой сложились в трубочку и выпустили длинную и тонкую струю дыма, которая ушла под потолок таверны, завившись там кольцами. Гард проследил кольца до самого их исчезновения. - Вам не показалось странным, Таратура, что мы ушли от Крафта ни с чем? - Я вытряс бы из него душу, - признался Таратура, - но выбил бы признание. - Какое? - Если он не Грейчер, то знает, где он и кто! - Увы, может и не знать. - Просто боится признаться. Он нас испугался, Гард? - Нет. Он струсил, пока думал, что мы грабители или убийцы. А когда понял, что нас интересует другое... - А себя он тоже не боится? - Привык. Он смирился, что он Крафт, и кто бы он ни был, сейчас наслаждается новым состоянием. - Понимаю. - Таратура вновь полез за сигаретой. - В конце концов, если он был Ванкувером или кем другим, какая ему разница, нефть у него или сталь, ракеты или пылесосы. Уж коли внешность отобрали... - Боюсь, Таратура, он добровольно отдал свое лицо. - Это невозможно! - почти вскричал Таратура. - Я по себе знаю, как это страшно. А семья, дети, родители? - Они ничто в сравнении с игрой, какую ведут сильные мира сего. У людей, одержимых одной алчной страстью, другие законы, другая совесть, другие привязанности. Деньги, положение, власть - вот их бог, содержание и смысл их жизни, и во имя этого они готовы пожертвовать честью, женой, детьми, лицом. Крафт ненавидит Ванкувера, потому что у того на десять миллионов больше, а не потому, что у того жена на десять лет моложе. А Ванкувер завидует тому, что в родстве с Крафтом состоит Бирмор, скважины которого в Муролии сидят поперек горла Ванкуверу. Он убежден, что из этих скважин можно качать в два раза больше. А Бирморы беснуются, потому что Ванкувер купил лучшие пляжи на Гавайях... О, Таратура, у них слишком много причин, чтобы завидовать и ненавидеть друг друга! - Почему же они не перегрызутся? - Волки тоже готовы разодрать друг друга в клочья, но тем не менее объединяются в стаи, чтобы опустошать стада. - Они иногда убивают своих, - сказал Таратура. - Только слабых, очень слабых! - Вы хотите сказать, что Грейчер... - Да, Таратура, среди них он как рыба в воде. С одними договаривается, с другими поступает как с вами. И все молчат! От перемены мест сумма не меняется. Если Ванкувер стал Крафтом, он теперь будет в родстве с Бирморами, а потому легче оттяпает скважины в Муролии. А его бывшая собственность, его пляжи на Гавайях будут приносить ему столько же неприятностей, сколько прежде они приносили Бирморам. Что изменится, старина, что? Гард решительно опрокинул рюмку и крякнул: - Но мы еще встретимся с Грейчером, Таратура! Не надо отчаиваться! Поверьте, старина, ваша прежняя шкура мне нравилась больше, чем эта... 11. БЕЗЛИКИЙ МИР - Садитесь, Фойт, садитесь. Не обязательно под лампу. У вас уже выработался условный рефлекс садиться под лампу. Вы и в гостях усаживаетесь, как на допросе? - Гард изо всех сил хотел казаться оживленным, бодрым, но получалось плохо. Он очень устал за эти дни, вдоволь набегался, а эта последняя бессонная ночь в особняке Крафта совсем доконала его. - Я знаю, Фойт, что, если я предложу вам разговор по душам, вы тут же заподозрите какой-нибудь подвох. Поэтому я не вызываю вас более на откровенность. Просто мне самому хочется быть откровенным. Считайте это причудой состарившегося полицейского комиссара. "Старая лиса затевает что-то необычное", - подумал Фойт и взял из деревянной коробки сигарету. - Видите ли, Фойт, - продолжал Гард, - я стал полицейским по убеждениям. Я ненавижу несправедливость. Я ненавижу насилие. Может быть, я несовременен, старомоден, смешон, но я не понимаю, почему люди быстро ездят на автомобиле тогда, когда дела позволяют им ездить медленно. Я хочу, чтобы мои внуки любили Санта-Клауса, а не Биби Хорна - короля рока. Я люблю собак больше, чем транзисторы, а живой огонь в очаге больше кондиционера. Я убежден, что человек может и должен жить без зла: без взяток, воровства, убийств. Конечно, я видел, что одни живут лучше других, но до сего дня предполагал, что те, кто живет лучше, ну, просто талантливее, способнее, ловчее, наконец. Они сидели в сумерках кабинета Гарда, не зажигая лампы. Все, кроме дежурных, уже ушли, и надоедливый стук телетайпов связи за стеной умолк. Если бы вы вошли в этот момент в кабинет комиссара, то, наверное, подумали бы, что вот здесь, в сумерках, он беседует не с преступником, которому обеспечена намыленная петля, а с добрым старым приятелем. - Кстати, хотите выпить, Фойт? Нет? А я, пожалуй, выпью немного. Гард достал из шкафа бутылку стерфорда и стакан. - Жаль, что нет льда... Так вот, насколько я понимаю, вы - человек прямо противоположный мне по характеру. Все, что я люблю, вам в лучшем случае безразлично; все, чему я молюсь, вы высмеиваете; чуждое мне - органически ваше. Вы мой антипод, понимаете? - Не во всем, комиссар, - улыбнулся Фойт. - Интересно, - Гард отхлебнул из стакана, - в чем же мы похожи? - Вы любите в летний, не жаркий, а теплый день полежать на траве? - Люблю. - Я тоже. Вы напрасно делаете из меня чудовище, комиссар. Я почему-то думаю, что мальчишками мы были с вами очень похожи. Вам смешно это слышать, но профессию я выбрал, как раз руководствуясь стремлением к борьбе с несправедливостью. Когда я работал в гараже - это не для протокола, комиссар, - так вот, когда я работал парнишкой в гараже, я вдоволь насмотрелся на этих свиней, которым я мыл машины, на этих пьяниц с барами в багажниках, на всех этих чинуш и развратных дураков. И когда один из них дал мне четыре тысячи кларков и магнитную бомбу с часовым механизмом, которую я должен был прицепить под днищем машины его приятеля, такого же негодяя, как он, я взял и прицепил. Я подумал: "А кому, собственно, будет хуже, если одной свиньей на белом свете станет меньше?" С этого все началось. А потом я задал себе вопрос: почему я, сильный, умный, ловкий парень, должен жить впроголодь, спать на тощем тюфяке и покупать своей девушке пластмассовые браслетки, тогда как эти ничтожества экскаватором гребут золото? Разве это справедливо, комиссар? Вы правы, ваша мораль чужда мне, поэтому вы останетесь в этом кресле, а я буду болтаться на веревке. Но антиподы ли мы? Так ли непохожи, как вам кажется? Подумайте, что изменится в мире, покой которого вы так ревниво охраняете, если в нем будет царствовать моя мораль? Что изменится, комиссар, кроме того, что я буду сидеть на вашем месте, а вы болтаться на веревке? Разумеется, для нас с вами эта перемена имеет принципиальное значение, ну а по большому счету? Вы думаете, эту перемену кто-нибудь заметит? Гард молча прихлебывал из стакана стерфорд. Помолчали. В кабинете было уже так темно, что Фойт не видел лица Гарда. - Я могу сейчас говорить откровенно, комиссар? Я знаю, что мне крышка, и молчу на ваших допросах, чтобы не подводить ребят. Мне бояться нечего, но для вас убийство - факт, а для меня - итог. Кто убил? - это вас интересует. Почему? - интересует уже меньше, в той степени, в какой это поможет найти соучастников. А как вообще родилась возможность убийства? Почему существуют убийства? Вы думали об этом, комиссар? Гард молчал. - Вы очень хотите жить? - наконец спросил он Фойта. - Очень. - Зачем? - Если серьезно, чтобы еще раз полежать на траве в теплый летний день. - Вы сможете измять своими боками всю траву в Сентрал-парке, если сделаете одно дело. - Не понимаю, комиссар. - Сейчас, прямо из моего кабинета, вы уйдете туда - в мир, на свободу. Но при одном условии. - Слушаю, комиссар. - Вы соберете своих мальчиков и, если сможете, всех чужих мальчиков и принесете мне часы и портсигар. - Какие? - Часы вот такие. - Гард открыл ящик стола и достал старинную серебряную луковицу. - Впрочем, вы их знаете, ведь это вы украли их у Лео Лансэре. Таких часов сейчас уже немного. Это облегчает поиски... - А портсигар? - Не знаю. Любой серебряный портсигар. Судя по всему, он открывается кнопкой. - Но где их искать, комиссар? - Тоже не знаю. - Чьи они? - Не все ли равно? Сейчас их носит при себе один из самых богатых, самых известных, самых влиятельных людей в нашей стране. Я знаю, что человек этот никогда не расстается с этими часами или с этим портсигаром. О, он рад был бы запрятать их в какой-нибудь грандиозный сверхсейф, но они могут понадобиться ему в любую минуту, в любую секунду. Поэтому они всегда с ним. Всегда! Думаю, что он даже спит с ними. Но где они у него, и только ли часы, только ли портсигар, и кто он сам - не знаю. Быть может, уже сам президент, - задумчиво добавил Гард. - Не могу же я ограбить президента! - воскликнул Фойт. - Нужно, Энри, нужно, - спокойно сказал Гард. - Никогда за двадцать пять лет службы я не обращался к вашей компании и к вам ни с одной просьбой. И раз уж я прошу вас об этом - значит, мне действительно нужно позарез. Вернее, я не прошу, а предлагаю вам обмен по прелестной формуле грабителей девятнадцатого века: "Жизнь или часы". - Чего только не бывает в жизни, комиссар! Сначала я должен был украсть эту луковицу, чтобы из живого Пита Моргана сделали мертвого. Теперь я должен украсть ту же самую луковицу, чтобы из мертвого Эрнеста Фойта сделали живого... - Вся штука в том, - перебил Гард, - что луковица, вероятно, не та же самая. Это скорее копия той, которая мне нужна. А если это та же самая луковица, мне нужен портсигар. - Но, комиссар, я никогда не работал вслепую, - сказал с достоинством Фойт. - Зачем вам эти безделушки? В них упрятан бриллиант? - Нет. - Схема клада на острове Тиамоту? - Нет. - Тогда зачем они вам? Гард молчал. Темный силуэт его фигуры неподвижно возвышался над столом, и только руки белели на папке с бумагами. - Да, - сказал Фойт, - профессор Грейчер тоже не отвечал мне на этот вопрос. Или вы, комиссар, все же ответите? - Они нужны мне, Энри, - услышал Фойт глухой голос Гарда. - Это все, что вам можно знать. И вы принесете мне эти безделушки. Только не открывайте крышку часов или портсигара. Пусть это будет еще одна моя причуда, хорошо? - У вас одинаковые причуды с профессором Грейчером... Ну хорошо, - задумчиво сказал Фойт. - Я не буду любопытствовать. Пусть там лежит самая большая жемчужина мира, я все-таки считаю, что голова Эрнеста Фойта стоит дороже любой жемчужины. Мы не можем контролировать друг друга, комиссар. Вы всегда найдете причину отменить свою амнистию, я всегда могу прикарманить ваши безделушки. В этом случае единственный выход из положения - играть честно. - Рад, что вы это поняли, - сказал Гард. - Вот пропуск. - Вы написали его заранее? - Да. - Это самый большой подарок, который я получал в своей жизни, комиссар. - Ошибаетесь. Это