операции, связанной с комиссаром Гардом, к которому, кстати сказать, по глупости своей вы уже обращались. Впрочем, что за операцию провалил Киф Бакеро, вам знать не обязательно - достаточно того, что я вам сказал. Таким образом, судьбу вашего жениха случайно разделил кандидат в президенты О'Чики, в то время как его судьбу не менее случайно разделил ваш жених... Вам плохо?! Дитрих! - крикнул генерал, и когда секретарь, словно по волшебству, возник рядом, коротко распорядился: - Воды ей! И чего-нибудь успокаивающего! Поди знай... при такой выдержке и такие нервы... Откинув голову назад и закрыв глаза. Дина Ланн, как сквозь сон, слышала какие-то шорохи вокруг себя, ощущала какое-то суетливое движение, а затем почувствовала на губах мятный привкус лекарства. Потом она с трудом подняла веки и увидела близко над собой прозрачные, словно разбавленные водой, серо-голубые глаза генерала. - Ну-с, сделайте глубокий вздох, вот так, превосходно! Приходите в себя, ведь вы мужественный человек, к тому же я вас предупреждал, - почти отеческим тоном проговорил Дорон. А затем, убедившись, что Дина слегка оправилась, добавил деловито: - Итак, его имя? - Чье? - не поняла Дина Ланн. - Как чье? Отца ребенка! Нерешительность и сомнение явно промелькнули в ее глазах, прежде чем она ответила. Когда же губы ее произнесли слова, мимолетная улыбка, как легкое дуновение ветерка, коснулась их, оставшись, однако, незамеченной генералом. - Мистер Сафар, - кротко произнесла Ланн. - Кто такой? - тем же деловым тоном спросил генерал, но Дина недоуменно пожала плечами: мол, господин Дорон, неужели вы этого пустяка сами узнать не можете, хватит мучить несчастную женщину! И вот теперь, полулежа на тахте в своей квартире, Дина погладила по модно стриженной голове пуделя, Сафар тут же исхитрился лизнуть ее розовым языком прямо в нос, и девушка, одной рукой отодвигая ласкового пса, другой набрала телефон Розетты. Пока на том конце провода не отозвался мелодичный голос подруги, Ланн подумала, что из всех возможных мужчин, находящихся в ее окружении, пудель Сафар, пожалуй, был единственным настоящим джентльменом, способным не позволить даже генералу Дорону вмешиваться в его "личные дела" и проверять его "отношения" с Диной Ланн или кем бы то ни было. Подумав так, девушка невольно улыбнулась, а Розетта, будто увидев по телефону эту улыбку, сказала в ответ на приглашение "немедленно, как можно быстрее приехать, есть такие новости, ну, такие, Рози": - А чему ты улыбаешься? Разумеется, Дина Ланн была совершенно уверена в том, что очень ловко провела Дорона. И, забегая вперед, можно сказать, что была близка к истине, ибо с момента ее ухода от генерала Дитрих сбился с ног, безуспешно разыскивая в городе и по всей стране загадочного "мистера Сафара", поскольку ему в голову конечно же не могла прийти мысль искать этого господина в картотеке клуба собаководов. Впрочем, относительно ожидания ребенка Дина генерала не обманула, хотя о том, что она беременна, не знал ни Киф, ни ее родители. Только бездетный дядюшка Дины Ланн Христофор был введен в курс дела, поскольку у него с племянницей были особо доверительные отношения: Дина в дядюшке души не чаяла, что было взаимно, и считала его самым добрым и прекрасным человеком на свете. Переговорив с Розеттой, Дина едва успела набрать номер Лизи, как в прихожей раздался звонок, явно чужой, короткий, вежливый и, можно сказать, официальный: у каждого звонка, как известно, есть "характер", зеркально отражающий характер того, кто стоит за дверью, не зря мы так часто угадываем наших гостей и, еще не видя их, как бы заранее знаем, надо ли нам волноваться в связи с их приходом или быть спокойными. Сафар ворчливо фыркнул для начала, а потом залился звонким, но, как отметила про себя Дина, беззлобным лаем. "Наверное, господин Портиш", - подумала она, кладя трубку на рычаг. - Ладно, малыш, уймись, - сказала Дина пуделю, - пойдем лучше посмотрим, кто к нам пожаловал. Через глазок она увидела стоящего на площадке перед дверью комиссара Гарда. 20. ПЕРЕД ДОРОГОЙ Спустя три часа, садясь в вертолет, Гард испытывал внутреннюю дрожь, которую всегда ощущал, выходя, словно гончая, на прямую, ведущую к цели. Впрочем, на сей раз прямая, как бы это лучше выразиться, была с некоторой кривизной, из-за чего цель тоже казалась не слишком ясной. Однако главным было то, что комиссар Гард получил наконец шанс взять следы тех, кто, в свою очередь, взял след бывших клиентов подводной части "Фирмы Приключений". Справедливости ради надо добавить, что к моменту, когда Гард вылетал в Даулинг, столицу соседнего государства, куда, судя по всему, перемещались главные события, из шести "сменивших лицо" гангстеров в живых оставалось уже пятеро, если не четверо. Прежде всего, на окраине города, у полотна железной дороги, на рассвете текущего дня был обнаружен изуродованный до неузнаваемости - все тот же почерк! - труп мужчины с отрубленными кистями обеих рук. Это обстоятельство наводило на мысль о том, что погибшему была сделана когда-то операция на пальцах, что и пытались, вероятно, скрыть убийцы или убийца. А спустя несколько часов Ивон Фрез получил короткую записку, подписанную настоящим именем его бывшего сподвижника, исчезнувшего без видимых на то причин около двух лет назад: "Шеф, я гибну, спасите, если можете. Филипп Леруа". К сожалению, записка более ничего не содержала: ни описания ситуации, в которую попал Леруа, ни адреса, по которому его следовало спасать, ни даже намека на то, от кого ему грозила опасность. Листок бумаги принес мальчишка, получивший его на улице от незнакомого "дяденьки с бородой" (Леруа, кстати, никогда не носил бороды!) одновременно с десятью леммами и просьбой немедленно доставить по адресу на конверте. По-видимому, Леруа уже не имел времени воспользоваться услугами почты и успел всего лишь сунуть конверт в руки первому попавшемуся на глаза мальчишке, после чего вновь исчез, не подавая более признаков как жизни, так и смерти. Впрочем, вовсе не исключалось, что обезображенный труп, найденный на окраине города, и Леруа - одно и то же лицо, однако определенно установить это не представлялось возможным, так как Фрез отпустил ребенка и мальчишка был безвозвратно утрачен, - а кто еще, кроме него, мог бы опознать в безбородом трупе "дяденьку с бородой"? С другой стороны, было похоже, что это разные люди, поскольку мальчик получил конверт от незнакомого человека много часов спустя после обнаружения трупа. Что определенно знал комиссар полиции? Он знал, что по следам бывших клиентов фирмы, как овчарки, неслись люди Дорона, а его людям удалось всего лишь сесть им на хвост, что, конечно, было немало, но еще ничего не гарантировало; такой двойной погони, буквально след в след. Гард не помнил за всю свою долгую и богатую событиями полицейскую жизнь. Сам он, как уже было сказано, решил перебраться в Даулинг, чтобы на месте руководить операцией, надеясь в последний момент перехватить у Дорона инициативу. Туда же, в Даулинг, по данным инспектора Таратуры, уже двинулись три группы Дорона. Гарду удалось снарядить вслед за ними тоже три группы своих людей, сформировав их из полицейских и людей, выделенных Гауснером и Фрезом. Почему именно три группы командировал в Даулинг генерал Дорон, можно было только гадать. Либо Дороном были нащупаны адреса трех бывших гангстеров, подлежащих уничтожению, либо генерал гнался за одним человеком, но для решения задачи пошел на классический вариант, отправляя в Даулинг группу "захвата" (девять человек), группу "отхода" (шесть человек) и группу "прикрытия" (пять человек). Увы, Гард такой возможности не имел, поскольку вся финансовая щедрость полицейского управления в конечном итоге ограничивалась формированием трех групп по три человека в каждой. К ним добавлялись по два человека от мафий в каждую группу. Итого, на все, как говорится, про все - пятнадцать душ. На Таратуру тем временем он возложил более тонкую задачу: сопровождать Дину Ланн в ее вертолете, который отправлялся с верхней площадки аэровокзала примерно через полчаса после отлета комиссара. Обеспечить присутствие полицейского инспектора в вертолете президента Бакеро, специально присланного за Диной Ланн, было делом не из легких, но тут Гард прибег к помощи Интерпола, связавшись через него с полицейскими властями соседнего государства и объяснив им необходимость присутствия инспектора Таратуры подле невесты президента в качестве ее тайного телохранителя: имеются, мол, косвенные данные об угрозе в ее адрес, исходящий от "противников президента Кифа Бакеро". Эту туманную формулировку с готовностью приняли в соседней стране, ибо коль скоро она исходила от могучего соседа и "друга", то проигнорировать ее было никак невозможно. В результате лаконичных деловых переговоров (а при посредничестве Интерпола иных, как правило, не бывает) второй пилот вертолета, прибывшего за невестой Бакеро, должен был внезапно "заболеть", и его заменяли другим пилотом, то есть инспектором Таратурой, который, как и подобает каждому уважающему себя инспектору в современном мире, с одинаковой легкостью водил все движущиеся предметы, начиная с детской коляски и кончая "летающими тарелками". Дине Ланн комиссар ничего не сказал об этой операции, но не потому, что между ними не возникло доверия. Доверие как раз возникло, но ни к чему ей было знать лишнее. Гарду вообще легко давался контакт с самыми разными людьми, независимо от их пола и возраста, причем даже в тех случаях, когда он обращался к ним, как говорится, по делам службы. В отличие от своих коллег, то есть высших чинов полиции, Дэвид Гард был совершенно не способен проявлять по отношению к собеседнику индюшиную надменность, столь свойственную людям бездарным и малодушным. (Впрочем, ни одному индюку, как бы он ни важничал, еще не удавалось скрыть от окружающих свою плебейскую куриную сущность.) Гард же всегда был естествен и прост с людьми, уважителен к ним, доброжелателен, умея при этом оставаться самим собой, так как не играл в демократы, а был им. Когда же он имел дело с представительницами слабого пола, то в нем невольно просыпалось рыцарски-старомодное чувство уважения и едва ли не преклонения перед ними, чувство, по которому так стосковались живущие в прагматичном обществе женщины. Стоит добавить к сказанному, что, по мнению Фреда Честера, Гард только потому остался холостяком, что присущее ему рыцарство не позволило в свое время отдать предпочтение какой-либо одной из милых его сердцу дам, так как одновременно с этим ему пришлось бы безмерно огорчить всех остальных. Короче говоря. Дина Ланн еще при первом знакомстве с комиссаром полиции, несмотря на слезы и панику, вызванные исчезновением Кифа Бакеро, все же смогла интуитивно понять, что люди, подобные Дэвиду Гарду, обычно встречаются в реальной жизни куда реже, чем среди киногероев. И когда Гард позвонил в дверь ее квартиры, она не то чтобы обрадовалась, но почему-то сразу почувствовала себя куда увереннее, чем была, словно рядом с ней оказался давно знакомый, надежный и мудрый, вроде дядюшки Христофора, человек. - Примите, - сказал Гард девушке, едва переступив порог ее дома, - мои искренние поздравления и, не скрою от вас, одновременные соболезнования, поскольку генерал Дорон, как мне кажется, сделал все, чтобы омрачить вашу радость. - Ах! - воскликнула Дина Ланн. - Вам уже известно? (Гард скромно улыбнулся и слегка пожал плечами: а как, мол, могло быть иначе?) Я до сих пор не могу прийти в себя от его гнусного предложения! - продолжала Дина. - Не надо отчаиваться, - сказал Гард. - Во-первых, вы, наверное, попытались это предложение отклонить? Хотя я на собственном опыте убедился, как трудно иметь дело с Дороном: ни хитростью, ни откровенностью взять его невозможно, только силой! Она одна способна поставить его на место. Но, во-вторых, я не могу поверить и в то, что вы не сумели хоть как-то себя обезопасить. - Откуда у меня, слабой женщины, сила, господин комиссар? - вставила Дина Ланн. - Конечно, я себя немного обезопасила - но как?! Мне удалось получить обещание генерала ограничить мою гнусную шпионскую обязанность возле Кифа конкретными сроками! - Боюсь, уважаемая госпожа Ланн, что обещание, данное этим человеком, стоит не больше клятвы лисы добровольно отдать себя на воротник вашего манто. Дина Ланн улыбнулась: - Точно! Чтобы иметь хоть какую-то гарантию, я предложила генералу обменяться равными по значению "секретами", и он, представьте, на это пошел! Значит, теперь не только я у него в руках, но и он в моих... Правда, весьма относительно, как вы понимаете. Но вот здесь, мне кажется, я все-таки его чуть-чуть провела... - Не обольщайтесь, дорогая Дина, генерал ни в чьи руки так просто не дается, уж на что я цепок, и то... Вы ему, вероятно, по простоте душевной действительно открыли нечто важное, а он вам, уверен, подсунул залежалый товар. - А вот и нет! Уж тут вы, господин комиссар, не знаете, и не притворяйтесь, что не хотите знать! Но вам я и без ваших хитростей скажу откровенно, как было дело. А было ровно наоборот: я надула генерала Дорона, а он мне, вы не поверите, сказал истинную правду! Ну, выйдет из меня разведчица, а? Или по крайней мере дипломатический работник? Примерно в таком духе текла их беседа, из которой комиссар Гард без всякого нажима узнал и о мнимом любовнике Дины Ланн по имени Сафар (над чем искренне посмеялся, представив себе, как Дитрих роет землю, отыскивая загадочного джентльмена), и о действительной беременности Дины (по поводу чего выразил озабоченность), и о том, почему Киф Бакеро так стремительно и неожиданно вознесся в президентское кресло. Узнал он и о судьбе О'Чики, и о том, по какой причине Киф Бакеро впал в немилость генерала Дорона, распорядившегося его уничтожить из-за провала какой-то операции, кстати связанной с комиссаром Гардом (Гард, разумеется, мгновенно понял, что этой операцией могло быть только покушение на него, совершенное Хартоном). И даже о том узнал Гард, что перед скорым отлетом в соседнюю страну Дина Ланн должна еще встретиться с подружками по колледжу, переговорить с адвокатом мистером Портишем, устроить Сафара, заказать свадебные наряды, сделать прическу и непременно позвонить любимому дядюшке Христофору, который, к слову сказать, связывает с племянницей и ее браком какие-то надежды, о которых пока еще не сказал "своей птичке", как он называет Дину Ланн, ибо дядюшка Христофор полагал, что Дина, соглашаясь в свое время работать машинисткой в дороновском "ангаре", по собственной воле попала в клетку, уготовив себе роль "птички", живущей в неволе, но это вовсе не означает, как говорил дядюшка, что эту клетку нельзя сделать золотой... (И Гард, слушая девушку, мучительно вспоминал, где и от кого, и совсем недавно он слышал примерно то же самое, то есть и о "птичке", работающей у Дорона, и, кажется, о клетке, но так и не вспомнил.) Все, все сказала Дина Ланн Гарду, ибо женщины ее склада лучше сотни психологов понимают, кому и что можно сказать, особенно тогда, когда не выложиться ну просто нельзя, невозможно, - сию минуту, сейчас, а там хоть голову под топор... Этих сведений, конечно, не хватало комиссару Гарду для того, чтобы прояснить ситуацию, связанную с бывшими клиентами "Фирмы Приключений". Но их было вполне достаточно, чтобы утвердиться в решении немедленно вылетать в Даулинг и лично возглавлять операцию: момент, несомненно, становился кульминационным; Кроме того. Гард теперь просто по-человечески был обязан защитить Дину Ланн от Дорона, человека расчетливого, как компьютер, и не более, чем компьютер, морального. Они распрощались не как тайные заговорщики, а как добрые друзья, объединенные одной заботой, и прямо от Дины Ланн комиссар, заехав в управление, поспешил на центральный аэровокзал, где его ждала команда и полицейский вертолет. В управлении Гард дал последние инструкции Таратуре, сообщив ему предварительно в весьма сжатом виде результаты своего визита к Дине Ланн. Затем он выяснил, работала ли глушилка, заказанная им на время, пока он беседовал с девушкой, и успокоился, убедившись, что работала; спецмашина стояла прямо напротив окон квартиры Ланн, стало быть, Дорону и его людям не удалось записать разговор комиссара с девушкой, и единственное, чем мог довольствоваться генерал, так это сведениями о самом факте их получасового общения. С легким сердцем садился Гард в "мерседес", чтобы ехать на аэровокзал, и уже по дороге вдруг вспомнил о "птичке", заметив тучу воронья, поднявшуюся над куполом собора святого Иллариона. - "Второй!" - выкрикнул он в микрофон, вызывая на прямую связь Таратуру. - Окажите любезность, инспектор, и выясните быстренько, кого из моих знакомых зовут Христофором? - Каких знакомых вы имеете в виду, господин комиссар? - ответил Таратура. - Всех! - коротко сказал Гард. - И вы хотите "быстренько"? - Ну, пока я еще здесь, а не в Даулинге. - Очертите хотя бы какие-то границы, шеф, - резонно настаивал инспектор: разве мыслимо за двадцать - тридцать минут проверить имена всех знакомых комиссара Гарда, и, вероятно, знакомых весьма далеких, если он сам не знает их фамилий? - Ладно, - смягчился комиссар. - Возьмите людей, с которыми я имел дело в течение последних двух недель. Ну, трех. - Хорошо, шеф! Инспектор отключился, но не прошло и пятнадцати минут, как из динамика вновь раздался его спокойный голос; "мерседес" в этот момент уже шел по улице, напрямую ведущей к аэровокзалу. - Господин комиссар, как слышите? Говорит "второй"! - У вас есть что доложить, Таратура? Валяйте. - Христофор Гауснер, шеф. - Гауснер?! - Не Колумб же, вы с ним, насколько мне известно, за последние три недели не виделись. - Вы у меня пошутите, Таратура! - Извините, шеф. Я только не понимаю, чем вы так удивлены. Гард сделал паузу. - А что вы скажете, инспектор, если узнаете, что Христофор Гауснер - родной дядюшка Дины Ланн? Динамик в ответ только свистнул. Бывает же, общаются люди месяцами, годами, и так складываются их отношения, что они друг для друга либо Таратура и "шеф", - кстати, а как зовут инспектора, у него есть имя? - либо Ивон Фрез, либо просто Гауснер. И вдруг выясняется, что он вовсе не "просто", а, представьте себе, Христофор, и это обстоятельство приоткрывает занавес, за которым оказывается нечто, о чем даже помыслить было нельзя еще за секунду до того, как стало известно имя человека! - Инспектор, - сказал Гард, - у вас есть имя? - Не понял вас, шеф. Повторите вопрос. - Я говорю, как вас называли папа и мама, прежде чем вы стали инспектором полиции? У вас были папа и мама? - Вам для чего, господин комиссар? - все еще недоумевал Таратура. - Хочу попрощаться с вами задушевно! - разозлился почему-то Гард. - Хочу сказать вам: Билл, Майкл, Джафар, или как вас там, оставайтесь и ведите себя хорошо! Так у вас есть имя, Таратура? - Разумеется, шеф. Мама звала меня Аликом... Ну вот, еще одно открытие: инспектор, которому впору выступать на борцовском ковре или сниматься в ковбойском ролике, и вдруг "Алик"! - А полностью? - спросил Гард. - Как зовут вас полностью, без мамы? - Так и зовут! - разозлился в свою очередь Таратура, явно подозревая Гарда в том, что у него не все дома, по крайней мере в данный момент. - Так и зовут, но, если вам хочется, шеф, можете прибавлять букву "с": Алекс Таратура. Вас устраивает? - Вполне. Не сердитесь, Алекс. И действительно: ведите себя осторожно и благоразумно. Вы все же мне дороги. Как память. Ладно? Отбой! Вертолет взял вертикально вверх и лишь потом пошел в сторону под довольно острым углом к бетонной крыше аэровокзала. За этот вертикальный подъем Гард не любил вертолеты, как не любил все противоестественное, кричаще противоречащее здравому смыслу и классическим законам мироздания, в данном случае - закону всемирного тяготения. Другое дело самолеты, которые тоже отрывались от земли, но постепенно, с разбега, как птицы, не шокируя, увы, консервативно устроенные нервы гардовской души. Дэвид Гард, как видим, был не только чуточку идеалистом, но и чуточку консерватором, что не только не противоречило друг другу, но и прекрасно уживалось, поскольку оба этих качества родились у него как естественный протест против всей грязи, низменности и гадости, присущей так называемому "свободному", иначе "потребительскому", иначе "развитому обществу", - уж лучше бы оно не развивалось, это общество, в котором Гард жил, занимая пост "чистильщика", "подметалы", а если официально - охранителя общественного порядка, закона и справедливости! ...Спустя примерно три с половиной часа с той же площадки стартовал вертолет, на борту которого находилась невеста президента Кифа Бакеро. В кресле второго пилота сидел атлетически сложенный красавец с рыжей бородой и рыжими усами, в последний момент заменивший неожиданно заболевшего вертолетчика. Направление было то же: Даулинг. 21. "И ТЫ, БРУТ!" Обычно Фред Честер поднимал телефонную трубку на десятый - двенадцатый звонок, разумеется, отнюдь не утруждая себя счетом, а машинально, угадывая на глазок, как пьяница угадывает по количеству бульков точно отлитое из бутылки в бокал виски. Как правило, дело до телефонного разговора не доходило: либо трубку перехватывала Линда, чего, собственно, Фред и добивался, - абоненту пройти через ее фильтр бывало нелегко, она запросто отшивала всех, кто мог подтолкнуть ее мужа не на дело, ведущее к доходу и заработку, а на праздность, ведущую к расходу и убыли, - либо человек на том конце провода сам терял терпение и на подходе к десятому гудку бросал трубку. Фред в таких случаях не огорчался, но и не радовался, точно зная, что, если он кому-то действительно нужен, к нему пробьются и через Линду, и через долготерпение. На сей раз, словно почувствовав запах жареного, Линда рысиным скачком прыгнула к телефону и вцепилась в трубку, как в тонкую шею жертвы, своей мягкой, но с острыми когтями лапкой. Шея, правда, лишь условно может быть названа "тонкой", потому что жертвой Линды на этот раз оказался Карел Кахиня, человек умеренного веса и нормального телосложения, на которого Линда тем не менее всегда реагировала как бык на красную материю, а если вернуться к первоначальному образу, то как кошка на жирную, но увертливую мышь. - Фред! - через некоторое время позвала она, презрительно глядя на мужа, будто он и был Карелом Кахиней и Фредом Честером в одном лице, ухитрившись сам себе позвонить и самого себя обесчестить. - Твой "дружок"! Изволь побеседовать, пока он еще на свободе и не угодил в камеру, где нет, слава Богу, телефонов! Интересно, куда он на этот раз тебя потащит, какой это будет вертеп и с какими потаскухами? Все это говорилось вроде бы мужу, но с таким, надо сказать, расчетом, чтобы Кахиня не упустил из речи Линды ни одного слова. Фред уже давно философски реагировал на подобные эскапады жены. И теперь он пожал плечами, задумчиво улыбнулся уголками губ, - мол, в нашей жизни все возможно, а потому грех отказываться и от вертепа, и от потаскушек! - взял трубку из вибрирующих пальцев Линды и невозмутимо произнес: - Хэлло, Карел! Линда была рада услышать твой голос. Что хорошего, старина? Кахиня издал звук, похожий то ли на выдох астматика, то ли на последний "кряк" подстреленной утки, и сказал: - Благодарю, Фреди, я все понял, даже то, что ты, как всегда, благородный человек. Звоню с напоминанием: сегодня в двадцать часов мы встречаемся на том же месте и в том же составе. Не забыл? - Да, но Дэвид, как я знаю, еще не вернулся... - Не уверен, - перебил Кахиня, более строго соблюдавший конспирацию, чем Фред Честер, а потому не позволил ему произнести название города, куда несколько времени назад улетел комиссар. - Не уверен, Фред. Ты ведь знаешь этого непоседу: вчера он там, сегодня здесь, а завтра снова там, ха-ха-ха! Короче, наше дело выполнить его просьбу и собраться, а его дело - оставить нас с носом или вознаградить своим присутствием. - Ребята все будут? - опрометчиво спросил Честер. - Ну вот, так и знала! - тут же громко произнесла Линда, кладя руки на бедра, что ничего хорошего не предвещало. - Будут, - подтвердил Карел. - Полный кворум. - Ну и прекрасно. Линда просит нежно поцеловать тебя в носик и... еще куда, дорогая?.. ах да, в лысину! - И Фред повесил трубку на рычаг, чтобы затем повернуться к жене и грудью встретить опасность. Но Линда вдруг сбросила руки с бедер, они беспомощно повисли вдоль тела, и в секунду из готовящейся к прыжку рыси превратилась в жалкую курицу, причем в глазах у нее тут же появились слезы, ей бы на сцене выступать, а не дома, и заморгала часто-часто, поднимая и опуская, как все куринообразные, только нижние веки. Сердце Фреда, как обычно в такие моменты, сжалось от сочувствия. - Лапочка моя дорогая, - сказал он ласковым тоном, кладя ладони на вздрагивающие плечи жены. - Ты ведь знаешь: нет ничего сильнее моей любви к тебе, кроме долга по отношению к моим товарищам. Прости меня, дорогая, но ты помнишь, что подарил нам на свадьбу Карел? - Набор серебряных ложек, - всхлипывая, произнесла Линда, - с пошлой надписью. - Пошлой? "Жены приходят и уходят, а серебро остается", - процитировал с улыбкой Фред. - Конечно, пошлой, моя дорогая! Но... подумай, Линда. Ты хоть сегодня будешь уверена, что мы обойдемся без вертепа и потаскушек: с нами Гард! - С вами, как бы не так! - возразила, заметно успокаиваясь, Линда. - Что я, не поняла, что он еще откуда-то не вернулся? - Вернулся, вернулся! Карел его сегодня утром видел, - сказал не моргнув глазом Фред с такой убежденностью, что Линда и в самом деле поняла, что он врет. Но решила более не искушать судьбу - много ли женщинам нужно от мужчин? Ласковое слово, которое, как известно, и кошке приятно, да чуть-чуть правдоподобного вранья! Занявшись хозяйством, она вроде совсем успокоилась. А Фред подумал: интересно, Дэвид Гард улетел в среду, сегодня суббота, от него из Даулинга ни вестей, ни даже намека на них, Таратура с ним, так что и спросить не у кого, - не значит ли все это, что в восемь вечера, когда друзья соберутся в условленном месте, среди них, как по волшебству или, лучше сказать, как в кино, появится вездесущий комиссар полиции? Причем выбритый и выглаженный, с отдохнувшей спокойной физиономией и весь такой гладкий, будто всю неделю только тем и был занят, что не гонялся в каком-нибудь Даулинге за преступниками, а лелеял себя и холил на модном курорте? На сей раз, следуя указанию Гарда, Карел Кахиня снял в подвальчике "И ты, Брут!" не отдельный кабинет, как в прошлый сбор, а - лучше, право, не скажешь - заказал колонну посередине зала, как бы вырастающую из овального стола, вокруг которого были установлены кресла. Благодаря этой несуразной колонне каждый гость, как уже упоминалось, мог общаться лишь с соседом слева и справа от себя, в то время как визави выпадал из поля его видения, стало быть, и общения. Зачем все это понадобилось Гарду, Кахиня не знал и даже не догадывался, как не знал он и того, почему комиссар просил оставить ему место между Валери Шмерлем и Фредом Честером, избрав именно их себе в "компаньоны" на вечер. Впрочем, у Карела мелькнула мысль, что дело связано совсем с другим, а именно с тем, что Гард не хочет по какой-то причине общаться либо с Клодом Серпино, либо с профессором Рольфом Бейли, либо, чего доброго, с ним, Карелом Кахиней, и "задвигает" их за колонну - но почему?! Да, очень уж загадочный он человек, Дэвид Гард, правда, к тому его обязывает и профессия... Как бы то ни было, к восьми вечера друзья были в сборе. Недоставало Гарда, заварившего, если можно так выразиться, кашу. Стрелка тем временем оторвалась уже от цифры "8", чтобы двинуться дальше, и Карел подозвал владельца "Брута" Жоржа Ньютона, чтобы сказать ему дружеским тоном, каким обычно говорят не слуге, а доброму старому знакомому: - Жорж, дорогой, мы начнем, пожалуй, распорядись, если не трудно. Возражений не будет? - обратился Карел к компании, которая единодушно промолчала. - Вот и отлично. А то глотки у всех пересохли, особенно у нашего Шмерлюшки, и симфонические оркестры играют в животах сплошные фуги! Немолодой, но ловкий официант детективного вида - в темных очках, с лихо подкрученными усиками и словно наклеенной шкиперской бородкой - по знаку Жоржа Ньютона кинулся разливать гостям напитки, смешно поправляя очки тыком указательного пальца в переносицу. Карел Кахиня, заложив салфетку за воротник, встал с бокалом в руке: - Друзья мои, нас пятеро, но это не значит, что нас мало! Провокатор, собравший здесь всю компанию, а сам не явившийся... - Ты его плохо знаешь, Карел, - прервал Честер. - Он, возможно, уже среди нас. - И предстанет перед нами в то мгновение, когда нам подадут счет? - подхватил Карел. - Это ты его плохо знаешь, Фред! Впрочем, кто может поручиться, что Дэвид не загримировался под официанта или Валери Шмерля? Но мы его в таком случае разоблачим в мгновение ока. Валери, что у тебя в бокале? - Минеральная вода! - ответил за галантерейщика Клод Серпино. - Увы, это Шмерль, а не Дэвид. Карел, дерни теперь официанта за бороду, и мы начнем со спокойной совестью. Официант, осклабившись, с лакейской готовностью подставил Кахине шкиперскую бородку, но Карел, протянув к ней руку, в последний момент изменил направление и неожиданно ткнул указательным пальцем в переносицу официанта, поправляя сползшие у того на нос очки. Все засмеялись, а Валери Шмерль произнес как всегда плаксивым голосом: - Ну вас всех к черту! Вечно вы злословите в адрес отсутствующих, а с Дэвидом, может, что-то случилось... Клод, ты не знаешь, где он? Банкир выглянул из-за колонны, чтобы увидеть Шмерля и себя показать ему, а затем строго, в полном соответствии со своим банковским званием, сказал: - Знаю: Дэвид на посту! А мы по его вине за этим столом. Карел прав, следует начинать, и слово для первого тоста дадим Рольфу, человеку серьезному и научно мыслящему, а то Кахиня наверняка скажет какую-нибудь пошлость. - Почему? - искренне удивился Карел. - Я, наоборот, первый тост хотел поднять за жену нашего дорогого Валери Шмерля, за его Магдалину, а если говорить точнее и напрямик, то в связи с нею - за остров Хиос! Карел умолк, расставив сети, о чем, все, кроме Шмерля, тут же догадались, а бедный галантерейщик, как всегда, полез в сеть с готовностью поставившего на себе крест карася: - При чем тут моя Магдалина? - Вот именно! - воскликнул Карел Кахиня. - Совершенно ни при чем! Более того, в этом году жители острова Хиос отмечают девятисотлетие с момента последнего нарушения женщиной-хиоской супружеской верности, - как нам за это не выпить, друзья? Валери, ты крепко сел на крючок? Еще не проглотил? - Проглотил, - добродушно-привычно согласился Шмерль, а потом добавил с горькой усмешкой: - Благодарю тебя, дорогой Карел, и всех вас, мои боевые друзья. Наверное, для того Дэвид и собрал нас здесь, чтобы вы вдоволь поиздевались надо мной и моей несчастной Матильдой, дай вам Бог каждому такую жену... - Я согласился бы на любую ее половину! - вставил Кахиня, но уже вроде бы без подвоха, искренним тоном, возможно почувствовав, что слегка переборщил. - Тебе, Карел, надо побывать у меня дома в гостях, - продолжал Валери Шмерль. - Вот уж Матильда будет рада! Я ее предупрежу, и она запасется твоим любимым... - Цианистым калием! - подсказал Рольф Бейли совершенно серьезным тоном, и все вокруг засмеялись. - Вот столько! - Ногтями большого и указательного пальцев он показал тот мизер, которого вполне достаточно, чтобы навсегда успокоить мятежный дух Карела Кахини и избавить его от необходимости шутить над друзьями. - Ладно, друзья мои, а теперь позвольте занять у вас еще минуту внимания. - Рольф Бейли встал и торжественно поднял бокал, наполненный светлым круиффом. - Предлагаю первый тост, при всей его внешней банальности, поднять за дело воистину прекрасное: за достижение каждым из нас поставленной цели, как бы недостижима и проблематична она ни была. Я желаю, например, чтобы контора Клода превзошла "Бэнк оф Америка", - я не прав, дорогой друг? Прав. Прекрасно. Фред пусть заполучит наконец собственную газету, на страницах которой его талант расцветет махровым цветом без помех, исходящих от какого-нибудь "верблюда" или его жены, извините, "вонючки"... Карел пусть избежит тюрьмы и ночлежки - я, разумеется, шучу, но чего-то из этого пусть все же избежит, не обязательно ведомства Гарда, а, положим, болезней, долгов, мщения со стороны Шмерля и его прелестной Матильды и так далее, и тому подобное... Валери, чтобы и твоя цель была достигнута: чтобы ты был счастлив в супружеской жизни еще более, чем ты счастлив со своей галантерейной лавкой, или, если угодно, наоборот: чтобы успех в торговле тебе сопутствовал всегда так, как он сопутствует тебе с женой... Дэвиду, хоть его и нет среди нас, я желаю всегда догонять тех, кто от него удирает, и удирать от тех, кто гонится за ним... А себе... Себе я пожелал бы благополучного завершения научного эксперимента, хотя, кажется, сделать этого мне не дано, не по моей, правда, вине, а по чьей, я даже не знаю и не догадываюсь, так все запуталось в последнее время... Короче, за достижение целей, друзья! Последние слова потонули в "бурных аплодисментах" присутствующих. И началось застолье, с той прекрасной и естественной непринужденностью, которая характерна лишь для старых и верных друзей, среди которых каждый является "своим" для всех прочих, а все прочие - "своими" для каждого. Однако посторонний взгляд, скажем официанта, мог бы при желании уловить, что сейчас их все же связывало нечто меньшее в сравнении с тем, что разделяло. Увы, годы брали свое, и канатные, можно сказать, узлы, завязанные в далеком прошлом, истлевают со временем, чего нельзя сказать о множестве бечевочных узелков сегодняшних дел, забот и привязанностей. Эти узелки не так прочны, быть может, как канатные, но их не разрубишь одним ударом, и так просто от них не избавишься: они опутывают по рукам и ногам, как лилипуты своими паутинками оплели Гулливера в прекрасном романе Д.Свифта. Подобным образом случилось и тут. Друзья, приступив к застолью, шутили, веселились, поднимали тост за тостом, иногда дружно хохотали, как в добрые молодые годы, иногда молча и сосредоточенно ели, едва прислушиваясь к словам друг друга, однако можно было заметить, что у каждого из них - свои проблемы, свои заботы, свои мысли, или, как выразился поэт, "свои мыши и своя судьба". Признаками этого были то короткий взгляд кого-нибудь на часы (не пора ли по домам?), то легкий равнодушный зевок во время рассказа соседа, быстро подавленный, но подавленный именно потому, что он возник так не вовремя, и его, чего доброго, заметят и еще обидятся, то задумчивый взгляд, ничего не выражающий и устремленный на рассказчика именно в тот момент, когда тот излагал нечто весьма для него существенное... Да, сегодня они всего лишь великодушно отдавали долг прошлому, долг своей бурной молодости, делая вид, что не замечают, как их жизни постепенно расходятся, - расходятся, словно движущиеся материки, которые все более отдаляются друг от друга, но так, что их взаимное удаление вроде бы и не видно, а гляньте-ка через миллионолетие - Боже, как велико пройденное расстояние, как широк разделяющий их пролив, ставший уже не ручейком, не рекой, а морем или океаном! В какой-то момент они окончательно разделились на отдельные группы. При этом каждый ощущал себя как бы центром маленькой компании, состоящей из соседа слева и соседа справа, время от времени включаясь в другие группы, но - ах, эта колонна! - она способствовала не объединению, а разъединению, и ее велению нельзя было не подчиниться. И все, сами того не замечая, охотно подчинялись ее диктату. Гард, Гард, что же ты наделал!.. А что можно было сделать? Можно отвергать диалектику развития, но ничего нельзя поделать с ее законами. Глупец со временем может стать гением, а гений - глупцом (в зависимости от того, как решит общество); подающий милостыню - нищим, а нищий - богачом; счастливый - несчастным, несчастный - счастливым, дружная компания - разваливающейся на куски, одиночки - слитным и сцементированным коллективом, физики - коммерсантами, и наоборот. Как говорил незабвенный учитель Дэвида Гарда Альфред-дав-Купер, "от денег к власти - одна дорога, а от власти к деньгам - тысяча!", хотя это, кажется, уже совсем о другом. Так или иначе, застолье продолжалось, и официант едва успевал следить за состоянием бокалов и тарелок. Валери Шмерль говорил с Честером о возможных поворотах в коммерческом деле, если победят на выборах "прогрессивные консерваторы", недавно обещавшие некоторые послабления мелким и средним торговцам, дабы вдохнуть жизнь в умирающую экономику, которая на памяти всех только и делала, что умирала, но все никак не могла подохнуть. Честер спрашивал мнение Клода Серпино о возможных итогах выборов, зависящих от уровня финансирования тех или иных партий и группировок, в чем Клод разбирался лучше Фреда, поскольку был в числе тех, кто финансирует, а не тех, кого финансируют. Клод Серпино искал щель в беседе Карела Кахини и Рольфа Бейли, чтобы выяснить у последнего перспективы генно-инженерного бизнеса (есть ли тут шанс потягаться с американскими корпорациями?). Рольф, в свою очередь, говорил с Кахиней о том, где, с его точки зрения, можно найти "живой материал" для ряда весьма интересных научных опытов, задуманных им, но, к сожалению, не всегда обеспечивающих благополучный исход для его участников; Кахиня же, ответив, что "живой материал" надо хорошо оплачивать, и тогда не будет никаких проблем, тем более что в стране есть и еще долго будет безработица, тут же обратился к Шмерлю с предложением заработать на Магдалине, отдав ее Рольфу во имя Большой науки, на что Рольф, смеясь, заметил, что ему нужен не только "живой", но еще и "свежий" материал. В какой-то момент вопрос, затронутый Бейли, заинтересовал всю компанию. Клод Серпино предложил профессору финансировать его мероприятие под выгодный для себя процент, Кахиня сказал, что "живых" и "относительно свежих", если говорить серьезно, легче легкого найти с помощью полиции, Честер поинтересовался, о каком, собственно, эксперименте идет речь, - может быть, есть смысл рассказать о нем в том же "Вечернем звоне"? Рольф от прямого ответа на вопрос Честера уклонился, сказав, что о существе идеи говорить еще рано, хотя она, конечно, безумно интересна и, главное, полезна практически, и дело пока не в науке, а в ее финансовом и моральном обеспечении, но тут неожиданно для всех в разговор вмешался официант. Он тыком пальца в переносицу поправил очки и произнес скрипучим голосом: - Извините меня, господа, особенно вы, господин профессор, но я тоже хотел бы знать, о каком эксперименте идет речь? Это была, конечно, неслыханная дерзость. Сначала все посмотрели даже не на официанта, а на Жоржа Ньютона, стоящего в другом конце зала в безмятежной позе, призывая хозяина тем самым к действию. Однако Жорж Ньютон, хотя и заметил возникшую за столом неловкость, виду не подал, что уловил обращенные к нему взгляды. Нелепая пауза затягивалась. Более всех шокированный Рольф Бейли, выждав минуту и стараясь подавить откровенное раздражение, произнес, не глядя на официанта: - А вам, собственно говоря, какое дело, молодой человек? Официант "молодым человеком" определенно не был, но его социальное положение в сравнении даже с Карелом Кахиней явно давало возможность профессору Бейли полагать его "мальчиком".