своими руками! Понял?! -- Возьми платок, Ким, -- сказал он дрожащим голосом, протягивая мне белый прямоугольник ткани. -- Ты в крови весь, тебе в больницу надо... -- Это тебе в больницу надо! -- рявкнул я, отбрасывая платок. -- Дегенерат несчастный... Кажется, я что-то еще ему кричал и шипел, но он лишь послушно кивал головой на каждое мое ругательство, бормотал "Да, да, конечно, Ким", и в конце концов я успокоился. Он спросил: -- Тебя домой отвезти или все-таки в больницу? -- Пошел ты в задницу со своей больницей, -- сказал я уже тихо. -- Езжай один, видеть тебя не хочу... Я на электричке. -- Да ведь полночь уже, -- всполошился он. -- Да и не дойдешь ты, Ким... -- Заткнись, -- сказал я. -- И езжай домой. Ковыляя к станции, я несколько раз оглядывался и видел позади ровный свет фар -- Лопухин медленно ехал следом, боясь, что я где-нибудь упаду. Но я не оправдал его надежд. Электричка подошла неожиданно быстро, я ввалился в тамбур и повис на поручне, потому что не хотел входить в вагон и пугать пассажиров. Дела мои были не так плохи, как мне представлялось во время схватки, но и не слишком хороши. Левая рука была прокушена (через куртку) почти до кости, на ноге -- большая кровоточившая рана. Судя по ощущениям в спине и шее, им тоже досталось. С затылка медленными густыми каплями капала кровь -- там, кажется, были содраны полоски кожи. Ко всему прочему, шок постепенно проходил, и я почувствовал боль. Мутное стекло отразило бледное, перепачканное кровью лицо с безумными глазами. Лицо это прыгало и дергалось в черном зеркале клубящейся за окнами электрички ночи, проносящиеся мимо желтые огни фонарей полосовали его, как когти. Некоторое время я смотрел на свое отражение, соображая, пустят ли меня в таком виде в метро, а потом у меня закружилась голова, и я сел на ступеньки у двери. Тут, как на грех, случилась остановка, и в тамбур влезла большая пьяная компания. Минуту они меня не замечали (я сидел к ним спиной), но затем кто-то сказал, что "эй, надо бы и бомжу с нами выпить", и надо мной замаячило чье-то знакомое горбоносое лицо. -- Э, мужик, хочешь выпить? -- произнесло оно. Я вяло -- лицевые мышцы плохо слушались меня -- открыл рот, чтобы послать его вместе с его выпивкой, но тут вдруг лицо отшатнулось и закричало голосом Зурика: -- Пацаны, да это же Джокер! Я тупо кивнул, подтверждая, что да, именно так называли меня многие геологические периоды назад. Вокруг меня что-то лопотали, суетился Зурик, открывали какие-то бутылки, лили мне на рану водку, но я, уже мало чего соображая, только раскачивался взад-вперед и повторял механически, не разжимая онемевших губ: -- Да, я Джокер, я Джокер, Джокер... И виделась мне огромная, черная, растопырившая ощетинившиеся когтями лапы собака, отпечатанная на ослепительно-яркой серебряной монете луны. 5. МОСКВА, 1991 год. КАМЕННЫЙ ГОСТЬ. Домой я вернулся к вечеру. Смутно вспоминалось, что с электрички мы сошли, кажется, в Перово, и поехали на хату к одной из девиц. Девица эта, на мое счастье, в свободное от основного занятия время работала медсестрой, и мне довольно толково соорудили перевязку и промыли царапины. Потом в памяти был глубокий черный провал, и уже в три часа дня я обнаружил себя перед дверьми приемного покоя Института имени Склифосовского -- солидного, весьма уважаемого мною заведения. Некоторое время я колебался, зайти или нет -- все-таки чувствовалось, что ночью мы с Зуриком и его компанией врезали, и довольно крепко. Потом, рассудив, что здоровье дороже, я зашел и направился прямиком к своему хорошему знакомому Вадику Саганяну, неоднократно пользовавшему меня в этих стенах. Он возился со мною часа полтора (он меня по-своему любит): зашил края раны, вогнал в живот и под лопатку слоновью дозу сыворотки против бешенства и столбняка, и выпроводил, сказав на прощанье: -- И впредь не ходите по торфяным болотам ночью, когда силы зла властвуют безраздельно! В то, что меня покусала собака, он так и не поверил. Домой я добирался, постоянно останавливаясь от приступов боли и слабости, исполненный глубочайшего отвращения к себе за свою ущербность. К счастью, оба многострадальных наших лифта работали -- не уверен, что смог бы одолеть шестнадцать лестничных пролетов в таком состоянии. Я вышел и остановился перед дверью в наш коридор, ища ключи. "Сейчас умоюсь, -- подумал я, -- приготовлю коктейль -- и спать. И никаких больше черепов, никаких собак, никаких обезумевших бывших однокурсников, никакой работы. Спать!" В наш коридорчик выходят двери четырех квартир. Одна из них, расположенная по торцу, была полуоткрыта, и в проеме маячил, ковыряя пальцем в носу, мой юный сосед Пашка. Пашке четыре года, он не по возрасту умен и образован, все-все на свете знает и частенько заходит ко мне в гости. Любимое его занятие -- вот так вот торчать на пороге своей квартиры и смотреть, что происходит в нашем коридорчике. Несмотря на то, что место это на редкость малособытийное, торчание может продолжаться часами. -- Привет, Пауль, -- сказал я, пытаясь ему подмигнуть. Он с интересом меня рассматривал. -- Привет, Ким, -- отозвался он. -- На тебя напали ниндзи? Вот она, современная молодежь. Я покачал головой и вставил ключ в замок. -- Нет, Пауль, на меня напала стая диких чебурашек. -- А-а, -- протянул он разочарованно. Он уже знает, что чебурашек, в отличие от ниндзя, в мире не существует. В другое время я бы с ним непременно поговорил, но сейчас мне больше всего хотелось спать. Я лишь гадал, хватит ли у меня сил приготовить коктейль или же я свалюсь сразу, как только увижу койку. Я закрыл дверь, скинул кроссовки, осторожно стянул с себя куртку и прошлепал в ванную. Некоторое время я пытался умыться, не залив водой ни одну из своих многочисленных царапин (частично они были заклеены пластырем, частично замазаны йодом, в сочетании с повязкой на ноге и на шее -- зрелище, безусловно, красочное), потом понял, что это невозможно, и умылся, как Бог на душу положит. Промокнув лицо полотенцем, я направился в комнату, на ходу расстегивая джинсы, чтобы приступить к завершающей части своего плана (коктейль и сон) в наиболее подходящем для этого виде. Уже на пороге я почувствовал что-то неладное -- какое-то нарушение в стройной гармонии, царящей в моей комнате. Но только сделав два шага от двери, я понял, в чем дело. В кресле (не в том, что стояло около письменного стола, а в другом, рядом с тахтой) сидел какой-то кошмарный лысый тип, громоздкий и костлявый, как арматура с полуобвалившимися кусками бетона. Я машинально прострелил взглядом комнату, быстро обернулся -- нет, он был один. Но и одного его мне было много. -- Что-то поздно вы сегодня, Ким, -- сказал он высоким противным голосом. -- Я вас с утра дожидаюсь. Я безуспешно высчитывал, кто это и как он мог проникнуть ко мне в квартиру. Голова после ночных приключений работала туго. Боцман, что ли, его прислал, подумал я, за людей своих рассчитаться? Нет, непохоже. Боцман бы прислал сразу человек десять, да и не стал бы он такие разборки на дому устраивать... -- Кто вы такой и что здесь делаете? -- спросил я, поняв, что самостоятельно ни о чем не догадаюсь. -- Садитесь, Ким, -- сказал он вместо ответа и широким жестом хозяина указал на мою тахту. -- Нам нужно поговорить. Этим он меня завел. Я вообще свято чту принцип "мой дом -- моя крепость" и терпеть не могу, когда в моей квартире распоряжаются посторонние. Тем более, посторонние, проникающие в дом в мое отсутствие. -- Нет, -- сказал я ровным голосом. -- Говорить мы с вами не будем. Даю вам минуту на то, чтобы убраться отсюда по-хорошему. Через минуту я вас выкину. Я немного сомневался, смогу ли я его выкинуть в своем теперешнем состоянии, все-таки он был очень громоздкий и высокий -- это было видно, даже когда он сидел в кресле. Но в то же время он казался довольно-таки пожилым -- что-то около пятидесяти, и, хотя такие мужики бывают еще очень и очень крепкими, реакция у них, как правило, уже не та. И потом он действительно меня разозлил. Минуту мы играли в молчанку, причем этот тип даже не удосужился изобразить какое-либо движение -- сидел себе в моем кресле, обхватив огромными лапами острое колено. Через минуту я посмотрел на часы и сказал: -- Пеняйте на себя. Я вас предупредил. У меня уже был готов неплохой план действий. Я должен был сделать два ленивых шага по направлению к креслу, а потом, одним прыжком перепрыгнув через тахту (позволила бы только покусанная нога), оказаться у него за спиной и намертво зажать его жилистую шею локтевым сгибом левой руки, правой блокируя контрудары. Подержав его так пару минут, можно было смело волочь бездыханное тело на лестничную клетку и провожать прощальным пинком под зад. Жестоко, но эффективно. Я сделал два хорошо рассчитанных шага и прыгнул, рассчитывая приземлиться на здоровую ногу. Что произошло дальше, я толком не понял. В какую-то долю мгновения лысый хмырь переломился в кресле и сунул мне навстречу длинный белый палец. Палец этот с медленным хрустом вошел мне в левое подреберье, и я рухнул мордой на ковер. Где-то внутри у меня разорвалась бомба, перед глазами полыхнули и завертелись черные и красные круги, острая пружина боли пронзила тело от ступней до макушки и начала безостановочно раскручиваться, хотя я, казалось бы, давно достиг болевого порога. К несчастью, у моего организма неплохой запас прочности, поэтому сознания я не потерял и получил редкую возможность узнать, что чувствует человек, внутренности которого выжигают каленым железом. Пару раз меня выворачивало наизнанку и каждый раз мерещилось, что за этим последует облегчение, но пружина разворачивалась все сильнее и сильнее. Я сворачивался и разворачивался клубками, свивался в узлы, скреб пальцами ковер и дрыгал ногами, нечленораздельно мыча. Неяркий закатный свет жестоко бил по глазам, поэтому я старался их зажмурить; в те редкие мгновения, когда они открывались, я видел в бездонной вышине над собою тяжело покачивающийся черный тупорылый ботинок. И тогда мне хотелось плакать. Наконец голос надо мной сказал: -- Хватит. Мне немного полегчало -- совсем немного, так, что я смог открыть глаза и проглотить скопившуюся во рту горькую слюну. В бок по-прежнему вгрызались железные челюсти. Я попробовал сесть, привалившись спиной к тахте, и заплатил за это новым фейерверком боли, распустившимся где-то в области селезенки. -- Сво-лочь, -- простонал я. Протянулись длинные холодные пальцы и коснулись моего лба. Я дернулся, но почувствовал колющую ледяную вибрацию, сбежавшую по позвоночнику. Вслед за этим волны боли стали постепенно затухать, и минуты через две я вновь обрел способность оценивать ситуацию, хотя каждое движение по-прежнему стоило огромных усилий. Я сидел на полу и с бессильной ненавистью смотрел на лысого хмыря, все так же безмятежно восседающего в моем кресле. Все было ясно: он меня побил. Причем каким-то непонятным мне способом, фактически не дав мне и шагу сделать. Нет, я, разумеется, слышал об "ударах замедленной смерти", прикосновениях, парализующих нервные центры, и прочей восточной экзотике, но никогда не думал, что нарвусь на специалиста по таким штучкам у себя дома. Кто же все-таки его прислал, с отчаянием подумал я. Император мог у себя в Ташкенте такого найти, это на него похоже, но только мертв Император, вот уже полтора года гниют его кости в глубоком безводном колодце на окраине Ак-Суу. А больше ни с кем из серьезных людей я вроде не ссорился, во всяком случае, не так, чтобы подсылать ко мне этого костолома... Нет, ничего не понимаю, подумал я горько, были когда-то мозги, да и те уже все отбили... Костяной голос сказал: -- Теперь вы в состоянии разговаривать? Такая была в этом вопросе отстраненная бюрократическая холодность, что я вздрогнул. Я не мальчик и получал в этой жизни больше, чем бил сам. Но даже менты, охаживавшие меня своими "демократизаторами", делали это азартно, со злым хеканьем, матерясь и отплевываясь. Словом -- по-человечески. А тут сидело напротив меня в кресле костлявое лысое чудовище, только что устроившее мне маленькое гестапо одним касанием пальца, и спрашивало меня неживым официальным голосом безликого клерка, в состоянии ли я поддерживать беседу. Впрочем, выбора у меня не было, повторения пройденного я не хотел, и, сдерживаясь, чтобы не взвыть от унижения, я хрипло каркнул: -- Валяйте. Костлявый лениво переменил ногу: теперь в воздухе покачивался правый ботинок. Ботинок, готовый в любое мгновение врезаться мне в подбородок. Мысленно я застонал и представил себе, как прыгаю к письменному столу, вырываю из ящика пистолет и палю этому пугалу прямо в его голомозый череп. Бред, конечно: за те пять минут, что я буду ползти до стола, пугало сто раз успеет сделать со мной все, что захочет. А желания у него, как я уже успел убедиться, были весьма неприятного свойства. -- Видите ли, Ким, -- сказало пугало уже не мертвым, а очень даже участливым, проникновенным голосом, -- рассуждая логически, мне следовало бы наказать вас гораздо строже. Проще говоря, мне стоило бы вас убить. -- За что? -- спросил я, надеясь, что все-таки узнаю, от чьего же имени он прибыл по мою душу. То, что мы с ним лично никогда раньше не встречались, было несомненно -- уж такую образину я бы запомнил. -- Сегодня ночью, Ким, вы пытались выкрасть принадлежащую мне вещь, а я не привык спускать людям даже гораздо более мелкие проступки. Но, будем считать, вам повезло. Я оставлю вам жизнь. -- Очень вам признателен, -- ошеломленно пробормотал я. "Кто-то из Лопухиных проболтался", -- такова была моя первая, не слишком благородная мысль."Это -- хозяин собаки", -- была следующая мысль. В любом случае следовало немножко поупираться, чтобы вытянуть из него побольше информации. -- Но я ничего не пытался выкрасть у вас сегодня ночью. Лысый поморщился. -- Это очень печально, Ким. Мало того, что вы не раскаиваетесь, вы отягчаете свою участь ложью. Никогда не лгите, Ким! Хорошо, допустим, я скажу, что видел, как вы около одиннадцати часов вечера перелезли через забор дома номер 27 по 2-му Садовому проезду, как выскочили оттуда спустя час, будто ошпаренный, и отправились к поджидавшему вас около машины вашему другу Лопухину. -- Ничего не знаю, гражданин начальник, -- сказал я с отчаянной наглостью припертого к стенке рецидивиста, -- ошибочка у вас тут вышла. Ночью я спал, гражданин начальник, тут вы меня на понт берете... -- Сам так во сне расцарапался? -- спросил он равнодушно. Я понял, что пора менять тактику. -- Вы -- хозяин собаки? Вопрос этот почему-то чрезвычайно развеселил его. Он даже ухмыльнулся, ощерив крепкие желтые зубы. -- Да, я хозяин собаки. -- подтвердил он и, помедлив, добавил: -- В каком-то смысле. Минуту мы молчали, потому что он фактически меня расколол, а я фактически признался. Я пытался представить, чем еще он будет меня пугать, но тут он снова сменил ноги и сказал: -- Итак, я оставляю вам жизнь, поскольку мне известно, что действовали вы не по своей воле, а будучи наняты тем же Лопухиным, или, точнее, его дедом. Но это же обстоятельство позволяет мне сделать вам деловое предложение... Вот чего я никак не ожидал от лысого костолома, так это делового предложения. День сюрпризов продолжался. Я сделал заинтересованное лицо и спросил: -- Что именно вы хотите мне предложить? Он задумался -- как будто не успел подготовить свое предложение заранее. Я терпеливо ждал, пока этот театр кончится, размышляя, когда же я смогу, наконец, нормально двигаться. По всему выходило, что позже, чем хмырь покинет мою квартиру. Чертовски жаль. В конце концов хмырь сказал, осторожно подбирая слова: -- Дед вашего приятеля Лопухина хранит у себя вещь, которая ему не принадлежит. Я собираюсь нанять вас для того, чтобы вы добыли для меня эту вещь. Я выражаюсь достаточно ясно? Весь мир сошел с ума, подумал я обреченно. -- Это тоже череп? -- Нет, это чаша, -- он как-то странно выговорил слово "чаша". -- В дальнейшем, однако, будем называть это просто "раритет". Вы согласны? -- Да называйте, как хотите, -- огрызнулся я. -- Мне-то что? -- Я не об этом, -- вмиг помертвевшим голосом произнес лысый. -- Согласны ли вы достать для меня эту вещь? Пора было как-то отбрыкиваться, но так осторожно, чтобы не схлопотать пальцем в селезенку. Я заныл, прикидываясь идиотом: -- Не понимаю, почему вы думаете, что я способен на такие вещи... Я и на дачу-то полез просто посмотреть, не собирался я там ничего брать... И вообще моя работа -- охранять, а не воровать, это вам кто угодно подтвердит. Ну, какой из меня вор, ну, посудите сами... -- Достаточно, -- прервал он меня. -- Я в полной мере оценил ваше актерское дарование. А теперь позвольте мне объяснить вам две простые вещи. Первое: в отличие от Лопухиных, я не переоцениваю ваших способностей даже в весьма деликатной сфере взлома. Я рассчитываю на то, что вы сможете воспользоваться вашим положением друга Лопухина-младшего и узнаете, где спрятан... э-э, раритет. По причинам, которые вы знать не обязаны, вам это сделать будет проще, чем мне. Второе: за работу вам будет заплачено. Причем так, как вы и не в состоянии себе вообразить. Сколько вам обещали Лопухины за... м-м, предмет? -- Трояк на опохмелку, -- сказал я зло. Больше всего я злился сейчас на самого себя -- не согласился бы тогда на предложение ДД, загорал бы сейчас в Крыму, а не на заблеванном ковре под взглядом этой костлявой сволочи. -- Я могу предложить вам гораздо больше, -- спокойно сказал он. -- Вот, ознакомьтесь на досуге, это образец. Он презрительно-брезгливым жестом швырнул в меня чем-то тяжелым. Я инстинктивно уклонился (тут же заныл бок), предмет пролетел мимо и глухо ударился о ковер за моей спиной. Я не стал смотреть, что это. -- Предположим, я откажусь, -- еще больше злясь на себя за банальность текста, сказал я. -- Что тогда? Он снова ухмыльнулся. -- Ну подумайте сами, Ким. Неужели так сложно еще раз прийти к вам в гости? Не воображаете ли вы, что у человека только одно уязвимое место? Он расцепил руки и поднялся. Мне казалось, что он должен обязательно заскрипеть при этом всеми своими суставами, но он не заскрипел. -- Впрочем, я не тороплю вас, Ким, -- задумчиво произнес он, глядя на меня сверху вниз, -- теперь я видел, что росту в нем под два метра, по крайней мере, был он не ниже ДД. -- У меня в запасе достаточно времени. Во всяком случае, больше, чем у вас. На этой зловещей ноте наш разговор завершился. Он легко перешагнул через вылитые мною на ковер остатки ночного пира и вышел из комнаты. Я слышал, как хрустит под его тяжестью паркет в прихожей, затем скрежетнул замок и хлопнула дверь. Официальный визит каменного гостя закончился. Через полчаса после его ухода я обнаружил, что могу встать. Воспользовавшись открывшимися перспективами, я добрался, цепляясь за стены, до кухни, открыл бар и, не помышляя более о коктейле, влил в себя стакан коньяка. Стало намного лучше, и я потащился обратно в комнату, дабы убрать все следы битвы (или, если быть до конца безжалостным к себе, того, чем кончилась битва). Это заняло у меня больше часа, но в конечном итоге комната снова стала такой, какой она была до появления лысого громилы. Протирая напоследок ковер влажной тряпкой, я неожиданно наткнулся на твердый холодный предмет и догадался, что это, очевидно, и есть та самая штука, с которой мой вежливый визитер рекомендовал мне ознакомиться на досуге. Что ж, если считать уборку квартиры досугом, то сейчас было самое время. Это оказалась небольшая, размером с пол-ладони, статуэтка, схематично изображавшая ламу. Такого рода статуэтки здорово умели делать веков шесть назад мои любимые инки. Правда, их сохранилось очень немного, так как большая часть была переплавлена испанцами. Я покачал статуэтку в руке. Судя по тяжести и буро-желтому оттенку металла, она была сделана из чистого золота. Я швырнул ее на тахту, проковылял в кухню и налил себе еще один стакан коньяку. Мне было плохо. ____________________________________________________________ 6. МОСКВА, 1991 год. ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ. С вечера я предпринял кое-какие меры предосторожности: заблокировал дверь обрезком железной трубы, закрыл все форточки, сунул под подушку пистолет, а под тахту -- на всякий случай -- нунчаки. Спал я чутко, приготовившись ко всякого рода сюрпризам, и не слишком удивился, когда обнаружил, что сижу голый около заливающегося телефона с пистолетом в отведенной руке. Ночной морок никак не хотел отпускать меня, но я все же сообразил, что трубку надо взять, поднес ее к раскалывающейся голове и тупо сказал: -- Алло! В трубке были слышны далекие шумы и помехи, что-то потрескивало и пищало, и я хотел уже буркнуть "перезвоните, пожалуйста", как вдруг откуда-то из-за этой шумовой завесы пробился тонкий знакомый голос, безнадежно повторявший: -- Алло, алло, алло... -- Наташа! -- заорал я, машинальным жестом смахивая со своей сонной морды остатки наваждения (при этом я больно расшиб себе бровь пистолетом). -- Наташа, я слышу тебя, говори! Несколько секунд трубка пищала, потом слабый Наташин голос сказал: -- ...из Новосибирска, у нас тут пересадка... Я сегодня буду в Москве, смогу позвонить тебе после двух часов дня... Ты будешь дома? -- Да! -- прокричал я в ответ. -- Конечно, обязательно! Какой у тебя рейс? -- Что? -- переспросила она, и тут нас разъединили. Минуту я бессмысленно вслушивался в короткие гудки, потом положил трубку и швырнул пистолет на раскиданную тахту. -- Ох, -- сказал я, с силой проводя ладонью по вялому со сна лицу. -- Ну и жизнь пошла... Было девять утра -- время для меня довольно-таки раннее. При других обстоятельствах я бы с удовольствием поспал еще пару часов, но приезд Наташи делал мои обстоятельства чрезвычайными. Поэтому я кряхтя поднялся и поплелся в ванную -- приводить себя в чувство. Кряхтел я скорее для проформы -- боль после укусов и побоев, как ни странно, почти прошла, хотя ощущение разбитости в теле оставалось. Я ненавижу такое состояние. Я привык чувствовать себя молодым, здоровым и сильным, а не такой старой развалиной, как сейчас. Но для того, чтобы перестать быть старой развалиной, мне следовало, как минимум, принять контрастный душ, а на мне места живого не было от всех этих повязок, бинтов и пластырей. Поразмыслив немного, я содрал с себя все повязки, рану на ноге замотал полиэтиленовым пакетом и включил воду. Ощущения были своеобразные, я стонал и повизгивал, но через пятнадцать минут старая развалина превратилась в покрытого шрамами, закаленного в боях ветерана. Я критически оглядел себя в зеркале, налепил пару пластырей на особо неприглядные царапины, накинул пушистый пакистанский халат и пошел на кухню варить кофе. Душ сделал меня человеком, а две чашки кофе -- человеком разумным. Я позвонил в справочную Аэрофлота и узнал, какие рейсы прибывают в первой половине дня в Москву из Якутска через Новосибирск. Рейсов таких было два, и, проведя несложные подсчеты, я установил, что Наташа прилетает в 13.30. За все время нашего с ней знакомства мне еще ни разу не доводилось ее встречать -- она, как правило, звонила мне уже из Москвы. Я представил себе, как она удивится и, возможно, обрадуется, и улыбнулся широкой глуповатой улыбкой. Когда дело касается Наташи, я всегда становлюсь немного глуповатым. Я прикинул, сколько у меня в запасе времени. Времени было совсем немного. Я вихрем, так, что заныла укушенная нога, пронесся по квартире, пытаясь привести ее в тот образцовый порядок, который всю жизнь остается для меня недостижимым идеалом, застелил тахту, протер стекло телевизора, убрал из прихожей лишнюю обувь, вынес мусор и перетащил в лоджию немалое количество стеклотары, замаскировав ее вьетнамской циновкой. Заглянул в холодильник -- там было, пожалуй, пустовато, но на яичницу с ветчиной и помидорами -- коронное мое блюдо -- компонентов хватало. Я быстренько пропылесосил ковер, по которому топтался вчера в своих ублюдочных ботинках лысый хмырь, и снова взглянул на часы. До прибытия рейса 1241 оставалось два с половиной часа. В такие моменты я остро жалею, что у меня нет машины. Теоретически я мог бы ее купить, зарабатываю я достаточно, но практически на нее все-таки нужно копить (хотя бы пару месяцев), а это занятие мне противопоказано. Кроме того, с машиной нужно возиться, ее надо чинить и вообще понимать, а я как-никак гуманитарий, хотя и заблудший. Поэтому мне пришлось ловить такси. И вот уже брызнул в глаза многократно отраженный окнами высоток на проспекте нестерпимый солнечный свет, и такси вонзилось в город, как раскаленная игла в золотистую глыбу масла, и взревела вокруг июньская, обезумевшая от жары Москва. Водила, постоянно поправляя сползаюшие со своего носа темные очки-капельки, делавшие его похожим на Сильвестра Сталлоне, весело болтал о каких-то пустяках и совершенно не следил за дорогой. Звали его Серегой, он успел расказать мне о своей первой жене, с которой развелся полгода назад, пожаловаться на женщин вообще, вспомнить о какой-то потрясающей девчонке, с которой был знаком еще до армии, после чего беседа плавно переключилась на близкие сердцу любого мужчины военные темы. Ненароком выяснилось, что мы тянули лямку почти в одних и тех же местах, только он был на год моложе. Мы обсудили службу с непременным выяснением, кого и где старики гоняли больше, но за всем этим трепом я ни на секунду не забывал о главном, о том, что впереди -- встреча с Наташей, а значит, надо быть предельно собранным, как перед схваткой, и готовым к любым неожиданностям, и не потерять голову, и не показаться смешным, и не сморозить какую-нибудь глупость, и вообще быть неотразимым, умным и уверенным в себе, но главное -- не сморозить какую-нибудь глупость! Разумеется, я с того и начал. Я стоял сбоку от стеклянных дверей зала для встречающих, вращая в руках дурацкий букет вялых, замученных жарой роз, и Наташа проскочила мимо, даже не посмотрев в мою сторону. Я догнал ее, забежал вперед и, сунув ей розы, сказал: -- Ну, ты, родная, совсем ослепла, что ли, своих не узнаешь? Подозреваю, что более всего я в этот момент напоминал радостного идиота. -- Ой, Ким, -- воскликнула Наташа (от неожиданности она пропустила мою блестящую приветственную речь мимо ушей). -- Привет, как здорово, что ты меня решил встретить... Спасибо, розы замечательные... А как ты узнал, каким рейсом я прилетаю? -- Работа у нас такая, -- важно ответил я, целуя ее. -- У тебя багажа много? Она засмеялась. -- Боишься надорваться? Узнаю гигантского ленивца Кима. Только этот баул. Ну, пошли на автобус? -- Обижаешь, -- я взял ее сумку. -- Мы на автобусах не ездим. Нас ждет pоллс-pойс. Сумка была нетяжелая, отсутствие другого багажа наводило на мысль, что визит планировался краткосрочный. Жаль, подумал я. Мы вышли из зала ожидания и двинулись к стоянке такси. Сталлоне был тут как тут, пил газированную воду из личного раздвижного стаканчика. Этим он мне понравился еще больше. -- Сергей, -- позвал я его. -- Мы уже здесь, можно ехать. Он обернулся и подавился водой. Я довольно оскалился -- мне нравится, как окружающие реагируют на Наташу. -- Ага, -- произнес он, наконец. -- Вот, значит, в чем дело было... -- А ты думал, -- гордо сказал я. -- Ну, погнали. Обратная дорогa показалась мне намного более рискованным предприятием, потому что Сталлоне то и дело смотрел не на дорогу, а в зеркальце, которое, в свою очередь, повернул так, что в нем отражалась исключительно Наташа. При этом он непривычно долго молчал, и я даже заинтересовался, что же он собирается такое выдать, чтобы завоевать расположение своей пассажирки. -- С югов вернулись? -- разродился он, наконец. -- Что? -- переспросила Наташа, отрываясь от созерцания пейзажа. -- Говорю, с югов, наверное, вернулись? -- с готовностью повторил Сталлоне. -- Загарчик-то какой фирменный... -- Якутский, -- улыбнулась Наташа прямо в зеркальце (машина вильнула). -- Там днем на солнце до пятидесяти градусов доходит. -- Ничего себе, -- удивился Сталлоне. -- Вы что же, живете там? Даже несправедливо как-то... Такая девушка красивая, а живет где-то в тундре... -- Работаю, -- поправила Наташа. -- Я геолог. Сталлоне тонко улыбнулся и снова поправил очки. -- Издеваетесь? -- кротко спросил он. -- А то я геологов не видел... Он был, в общем-то, прав. До встречи с Наташей у меня было достаточно стереотипное представление о девушке-геологе: невысокое, коренастое создание с огрубевшими чертами обветренного лица, не выпускающее изо рта сигарету. Наташа соответствует этому стереотипу с точностью до наоборот. -- Никто не верит, -- пожаловался я. -- Все думают, что она манекенщица. Сталлоне восхищенно помотал головой. По-моему, в горле у него застряли какие-то слова типа "ну ни фига ж себе", но он сдержался. -- И что же вы там делаете, в своей Якутии? -- спросил он. -- Нефть, наверное, ищете? Или золото? -- Алмазы, -- снова улыбнулась Наташа. Я взял ее руку в свою. -- А вот теперь она обманывает, -- сказал я. -- Она ищет мамонтов в вечной мерзлоте. Огромных, костлявых мамонтов, замерзших в глыбах прозрачного льда, они растапливают лед горелкой, мясо едят сами, а бивни продают японцам за валюту. Правда? Я заглянул в ее смеющиеся глаза. Мне было хорошо, очень хорошо. Вот ради таких мгновений стоит жить, подумал я. Серега высадил нас во дворе моего дома, взял точно по счетчику, пожелал нам приятно провести время и уехал, чуть не сбив спокойно пересекавшую наш уютный тихий дворик Пашкину бабушку. Я взял Наташу за руку, и мы гордо прошествовали в дом мимо оккупированной пенсионерами нашего подъезда лавочки. С большинством из них я в хороших отношениях, поэтому на Наташу они смотрели вполне доброжелательно. -- Вот и занятие старичкам, -- усмехнулась Наташа, -- обсуждать твою новую пассию... -- Кто сказал, что новую? -- вывернулся я из хитрой ловушки. -- Мы с тобой уже полтора года знакомы... За эти полтора года, однако, вряд ли набралось две недели, когда мы были вместе. Обычно Наташа вырывалась из своей вечной мерзлоты на день-два, а когда она единственный раз уходила в отпуск, я лежал в больнице одного далекого южного городка с тяжелым сотрясением мозга, но она об этом, к счастью, не знала. -- Надолго ты приехала? -- спросил я ее в лифте. Мы стояли, прижавшись друг к другу, я чувствовал ее твердую маленькую грудь под туго натянутой майкой, и мне хотелось, чтобы лифт поднимался до восьмого этажа не меньше суток. -- Навсегда, -- ответила она хрипловатым голосом и облизнула пересохшие губы. Я был настолько заворожен этим зрелищем, что не сразу понял, что она мне сказала. -- Как -- навсегда? -- пробормотал я ошеломленно. -- Ты что же, уволилась? Она согласно прикрыла веки. -- Кажется, да... Наступает светлая полоса, подумал я, не зря меня били и кусали... Пашка по-прежнему торчал на боевом посту. Если бы утром я не видел, что дверь его квартиры заперта, можно было бы подумать, что он не покидал позиции со вчерашнего дня. -- Познакомься, -- сказал я Наташе. -- Это Пауль, мой сосед. Прошу любить и жаловать. Пауль, это Наташа. -- Пашка застеснялся и отвернулся, сосредоточенно ковыряя носком сандалии кафельный пол. -- Смешной, -- сказала Наташа, когда мы зашли в квартиру. Тут меня вдруг осенило, и я бросился обратно в коридор. -- Пашка, -- спросил я строго, -- ты здесь вчера долго стоял? -- До-олго, -- задумчиво ответил он. -- Ты видел человека, который выходил из моей квартиры после того, как я вернулся? -- Не-а, -- уверенно сказал Пауль. -- А ты не видел, никто ко мне не заходил, пока меня не было? Он помотал головой -- мой допрос его явно утомлял -- и вдруг спросил: -- Ким, а это твоя любовница? -- последнее слово далось ему с трудом, но он мужественно его выговорил. Я обалдел. -- Что ты, Пауль, -- пробормотал я, -- что ты, где ты слов-то таких нахватался? Это моя девушка, понял? По выражению лица юного энциклопедиста трудно было определить, уловил ли он разницу. -- Красивая, -- флегматично сказал он и полез пальцем в нос. -- Мне тоже нравится, -- признался я. -- Ты, Пауль, если что, приходи к нам вечерком чай пить, не стесняйся. Лады? -- Лады, -- вяло отозвался он. Пашка у нас -- любимец всего подъезда, и, поскольку он вечно торчит, как беспризорный, его постоянно зовут в гости и угощают конфетами. От этого он избаловался и постоянно ходит с какой-то сыпью. Я подмигнул ему и ретировался из коридорчика в квартиру. Наташа стояла перед зеркалом и вертела в руках обломок трубы, на который я запирал дверь. -- Это что, -- спросила она, -- вроде дубинки для непрошеных гостей? Открываешь дверь -- и по башке? -- Какие у тебя фантазии мрачные, -- сказал я смущенно. -- Это я, знаешь ли, водопровод все никак починить не могу -- труба у меня в ванной течет. Все течет и течет... -- Ага, -- понимающе отозвалась она и, легкомысленно помахивая трубой, прошла в комнату. Я бросился за ней, обнял и заглянул через плечо ей в лицо. Лицо у нее было недовольное. -- Ким, -- сказала она. -- Я с дороги, я устала и проголодалась. Тебе не кажется, что ты очень торопишься? -- Нет, -- ответил я, -- мне кажется, что я безумно по тебе соскучился. Мы не виделись почти четыре месяца. Сто шесть дней, я считал. Каждый день из этих ста шести я помнил о тебе и хотел быть с тобой. Теперь ты приезжаешь и говоришь, что я тороплюсь. Она засмеялась. -- Ты все врешь. У тебя здесь миллион женщин, и ты не вспомнил обо мне ни разу. Каждый раз ты думаешь только о той, которая с тобой в данный момент. Я ведь достаточно хорошо знаю тебя, Ким... Я не люблю оправдываться и не люблю врать. Я развернул ее лицоми к себе и не без труда сомкнул свои руки у нее на спине. -- В Москве четыре миллиона лиц женского пола, -- нудным голосом сказал я. -- Если отбросить малолетних и старух, остается где-то миллиона два. Исходя из твоей логики, среди моих женщин есть косые, слепые и горбатые, не говоря уже о парализованных и страдающих болезнью Дауна. С полным основанием заявляю тебе: это клевета. Она отстранилась. -- Ты и вправду думаешь, что это смешно? Итак, это была не дежурная подколка. Просто она хотела выяснить отношения -- сразу и круто, вполне в ее стиле. -- Бог с тобой, -- вздохнул я. -- Я пытался только объяснить тебе, что ты не права. Все сто шесть дней я помнил о тебе. Я ждал тебя, я звал тебя, я хотел тебя. И вот ты здесь, и я счастлив, я совершенно ошалел от своего счастья и несу какую-то околесицу. Так что не принимаей мой бред близко к сердцу, родная, а лучше скажи, какой коктейль ты предпочитаешь в это время суток? Или, подожди, что же это я, ты же хочешь есть, правда? -- Хочу, -- быстро ответила она и улыбнулась. У меня отлегло от сердца -- хитрый Ким опять вывернулся из всех расставленных на его пути силков. -- Яичницу с ветчиной и помидорами. Можно? -- Запросто, -- отозвался я и поцеловал ее в ухо. Она недовольно дернула головой. -- Ты пока развлекайся тут, как можешь, хочешь, вон в компьютерные игры поиграй, там на дискетках написано, где какие, хочешь, мультики посмотри, вон кассета валяется, знаешь, как включать? -- Иди работай, -- сказала Наташа. -- Я взял под козырек и четким строевым шагом отправился на кухню. Когда я заканчивал обжаривать ветчину -- на слабом огне, часто переворачивая, так, что она оказывалась лишь слегка подрумяненной с обеих сторон, -- Наташа закричала из комнаты: -- Ким, а это что, тоже для водопровода? Я бросил ветчину на произвол судьбы и пошел на зов. Наташа стояла посреди комнаты и целилась в экран монитора из моей пушки. В утренней суматохе я так и оставил ее на журнальном столике рядом с тахтой. -- Интересно тут у тебя, -- задумчиво произнесла Наташа. -- Он стреляет? -- Еще как, -- подтвердил я. -- Отдай его мне, солнышко. Она, конечно, не послушалась и направила дуло мне в грудь. Очень неприятное ощущение, должен сказать, даже если знаешь, что пистолет стоит на предохранителе. -- Правда, стреляет? -- спросила она. Я терпеливо повторил: -- Натуль, он стреляет. Если не хочешь, чтобы во мне была дырка размером с апельсин или чтобы сгорела яичница -- отдай его мне. -- Фу, какой ты скучный, -- фыркнула Наташа, но пистолет отдала. Я пробурчал себе под нос: "Вот так-то лучше будет", сунул пушку за пояс и пошел на кухню. Через пять минут я вкатил в комнату столик на колесиках и торжественно объявил: -- Кушать подано! Смешно, конечно, но я почему-то люблю готовить и красиво сервировать стол. Мне, наверное, следовало бы пойти в кулинары. -- Какой ты умница, Ким! -- воскликнула Наташа, глядя на сооруженный мной натюрморт. -- За тебя и замуж выходить не страшно -- прокормишь. Правда? -- Попробуй сначала, -- самокритично отозвался я. -- А потом уже и решишь, страшно или нет. На самом деле я встревожился -- впервые за полтора года Наташа сама заговорила на тему, которая уже давно волновала меня и, казалось, оставляла ее совершенно равнодушной. Она со скучным лицом съела половину своей яичницы (у меня кусок не лез в горло), подняла на меня свои чуть раскосые малахитовые глаза и серьезно сказала: -- Не страшно. Я всегда предполагал, что если чудеса совершаются, то именно так -- просто и обыденно. Выдержав длительную паузу -- уголки моих губ уже почти соприкасались с ушами, -- я пробормотал: -- Тогда -- выходи. Уж сколько раз твердили миру, что нельзя демонстрировать свою слабость перед женщиной. Если бы я произнес те же слова так же буднично, в тон Наташе, все, возможно, решилось бы в одну минуту. Но моя дурацкая ухмылка, фонтанирующая из меня во все стороны, собачья радость и прочие характерные черты обалдевшего от счастья кретина наверняка навели ее на мысль, что если подержать меня в подвешенном состоянии еще некоторое время, хуже не будет. Она снова улыбнулась (за половину такой улыбки я готов был жарить яичницу круглосуточно) и вынесла свой вердикт: -- По-моему, ты очень торопишься. Тут я не выдержал. В конце концов, у меня тоже есть нервы, хотя многие об этом забывают. Хорошо рассчитанным движением я оттолкнул столик в угол, прыгнул к Наташе и вжал ее в кресло. Некоторое время она отбивалась и пыталась отговориться тем, что устала с дороги, но я был глух и безжалостен. Через час тахта пребывала в состоянии крайнего разорения, а мы лежали на полу, в пушистом мягком ковре, и не было у нас никаких сил, чтобы перебраться обратно наверх. -- У тебя все лицо в яичнице, -- сказала Наташа. -- Варвар. -- А у тебя как будто нет, -- огрызнулся я. Она протянула руку и принялась гладить маленькой твердой ладошкой мое лицо. -- Зверь, -- ласково сказала она. -- Зверюга здоровый, тигра... Глупые игры нашего тигры... Я поймал губами ее руку. Кожа у нее была сухая и чуть шершавая, пахла почему-то хвоей. -- Наташка, -- бормотал я, целуя ее тонкую загорелую руку, -- Наташка-первоклашка, Наташка-барашка, Наташка-дурашка... Я не без труда приподнялся на локтях и поцеловал ее в теплый золотистый живот. -- Лежи! -- сердито сказала она. -- И не продолжай, с детства слышу, надоело...