ив подъезда располагалась телефонная будка -- я зашла внутрь и набрала номер. Гудок... гудок... гудок... на каждый приходилось ровно два биения сердца. "Але", -- Саломахин голос звучал тускло и невыразительно. "Денис? Поговорить надо, -- нарочито-хрипло сказала я. -- Ты сейчас один?" -- "Один... -- блекло отозвался голос. -- А кто это?" Я повесила трубку на рычаг. Дальше: тридцать метров до парадного, десять загаженных кошками ступеней, путешествие в загаженном людьми лифте. Наконец я оказалась перед обитой рваным дерматином дверью. Звонка не было -- вместо него висели два оборванных проводка. Руководствуясь наитием, я соединила концы -- внутри квартиры раздалось звякание. Пауза. Потом щелкнул замок, и дверь раскрылась. Четыре месяца, в течение которых я не видела Саломаху, оставили на нем жуткий отпечаток: он страшно похудел... вернее, исхудал и сгорбился. Глаза и щеки ввалились, с подбородка свисала жидкая седая бородка, воспаленные глаза слезились. Облачен он был в нелепо-короткое замызганное кимоно. -- Юля? Я не успела поймать его взгляд... Саломаха отвел глаза в сторону и несколько раз переступил босыми ногами по грязному паркету. Из недр квартиры струились запахи запущенного холостяцкого жилища, смешанные с ароматом сандала и дребезжащей восточной музыкой. -- Можно войти? Саломаха шагнул в сторону. -- Куда пальто? -- Сюда. Повесив сумку на плечо, я прошла в гостиную. Глаза немедленно наполнились слезами -- натыканные всюду сандаловые палочки насыщали воздух едким дымом. -- Куда можно сесть? Саломаха суетливо подбежал к дивану -- на пол полетели книги, ворохи одежды, какие-то деревяшки, картонные коробки... Брезгливо поддернув платье, я села. Стоявший перед диваном журнальный столик покрывала грязная посуда. Шторы были плотно задернуты -- полумрак нарушали лишь тлеющие огоньки сандаловых палочек и индикаторная панель музыкального центра. По стенам висели японские акварели, изображавшие сидящих на циновках старцев. Дополняя странную метаморфозу, произошедшую с Саломахой и его квартирой, из расставленных по углам динамиков лился скрежет индийских народных инструментов (а может быть, китайских -- никогда не разбиралась в восточной музыке). -- Как ты думаешь, зачем я к тебе пришла? Саломаха переминался с ноги на ногу у двери в комнату. Поймать его взгляд мне не удавалось. -- Не знаю, Юля. В висках у меня застучало. -- Не знаешь? Саломаха поднял глаза, но, не доведя до моего лица, отвел куда-то вбок. -- Я прошу меня простить. Визг музыки достиг апогея и резко смолк. Я машинально посмотрела на музыкальный центр: кассета все еще крутилась... очевидно, перед ее концом оставался пустой кусок. Саломаха сел на стул, выпрямив спину -- будто проглотил аршин. Ладони он сложил на коленях. -- Я прошу меня простить, -- он глубоко вздохнул. -- Я говорю искренне... потому что раскаялся. Потому что изменился. Потому что увидел Свет. -- Какой еще свет? -- злобно не поняла я. -- Всепроникающий Свет Христа, -- произнес экс-комсомолец с такой экспрессией, что в горле у него пискнуло. -- Исходящий из Его чела и оканчивающийся на челе Будды. Ближайшая ко мне сандаловая палочка (прилепленная куском пластилина к стеклу серванта) догорела до ножки и погасла, источая тонкую струйку дыма. -- Что ты городишь? -- я раздавила погасшую палочку в одной из грязных тарелок на столе. -- При чем здесь Будда? -- Ты не понимаешь! -- воскликнул Саломаха. -- И я тоже не понимал... раньше не понимал... пока не встретил людей, открывших мне глаза, -- он вдруг глубоко наклонился, чуть не коснувшись лбом коленей, и стал качаться на стуле, как китайский болванчик. -- Без них бы я погиб, не выдержав Тяжести Пути... Я бы сломался под Бременем Невежества и Зла... Заблудился бы в Лабиринте Отчаяния... -- он умолк, продолжая раскачиваться на стуле. -- А зачем ты рассказал эту гнусную историю при всех?!... -- спросила я. -- Да еще налгал, будто мы с тобой потом встречались... -- я поняла, что говорю о несущественных мелочах, и замолчала. Опять наступила тишина, нарушаемая микроскопическими ударами снежинок по стеклу окна. -- Ты ведь знаешь, что Вероника ушла от меня? -- хрипло спросил Саломаха. -- Да. Музыкальный центр равнодушно докручивал пустую магнитофонную ленту. -- И что Андрюшу... нашего сына забрала с собой. -- Да. Сандаловые палочки безучастно чадили в душный стоячий воздух. -- Я плохо жил. И мне было послано Наказание, -- не переставая раскачиваться, Саломаха закрыл лицо ладонями, но тут же бросил их обратно на колени. -- А после Наказания был послан Свет, -- он всхлипнул. -- Я причинил тебе большое Зло... Сначала -- из-за Первобытного Греха, потом -- из-за обуявшей меня Гордыни... И еще потому, что бремя Зла всегда порождает новое Зло... Он умолк. -- Подонок. Господи, какой же ты подонок... -- Был подонок, -- эхом отозвался Саломаха. -- Но теперь... -- Заткнись!... -- нервное напряжение брызнуло у меня из глаз слезами ярости. -- Подонком ты был, подонком и остался!... И перестань нести эту чушь насчет Света и Христа... все равно не поверю, что ты... ты... -- мои губы задрожали, и фраза осталась неоконченной. -- Все, что я сказал, правда, -- монотонно проговорил он. -- Я теперь всегда говорю правду. По седой щетине на его щеке -- слабым эхом к моим слезам -- прокатилась одинокая мутная капля. Стараясь успокоиться, я на мгновение закрыла глаза и прислушалась к себе. Было тихо. -- Господи! И ведь наказал же меня Бог за секунду бабской слабости... Позади раздался громкий щелчок -- вздрогнув, я обернулась. Музыкальный центр, очевидно, докрутил кассету до конца и теперь перескочил на другую сторону -- я сжалась в ожидании первого взвизга восточных инструментов. Но взвизга не последовало: колонки издали характерное для старых записей шипение... комнату наполнили звуки джаза -- первые аккорды "Развлекателя" Скотта Джоплина. И так дико, как-то даже фальшиво прозвучали они здесь, среди сандаловых палочек, что я против воли истерически рассмеялась, повернулась к Саломахе и... столкнулась с ним взглядами. Экс-комсомолец исподлобья, с издевкой смотрел мне в лицо. -- Насчет той секунды, -- начал он хрипло. -- Давно хотел тебя спросить... Думаю, что окончательное решение убить Саломаху было принято в тот момент, когда его издевателький взгляд коснулся моих глаз. Не слушая, что он говорит, я раскрыла сумку и достала газовый пистолет -- Саломаха осекся на полуслове... а я, сдвигая большим пальцем предохранитель, подняла оружие на уровень его головы и нажала на курок. Раздался кликающе-шипящий звук -- порция сжиженного нервно-паралитического газа шлепнулась экс-комсомольцу в лицо. Несколько долей секунды Саломаха с ужасом смотрел мне в глаза, потом закашлялся... черты его лица разгладились, и он мягко повалился набок. В дымном воздухе раскачивались синкопированные аккорды "Развлекателя". Я достала из сумки и надела респиратор. Саломаха лежал на полу темной бесформенной грудой. Я подошла поближе, толкнула ногой -- экс-комсомолец перевалился на спину и уставился неподвижным взглядом мне в глаза. Я знала (из инструкции к пистолету), что сознания он не потерял... но догадаться об этом по его лицу было невозможно. Стараясь не касаться дверных ручек, я вышла в переднюю, достала из пальто перчатки и, не спеша, надела. Потом пошла на кухню -- согласно моим воспоминаниям несколькогодичной давности, там стояли табуретки с отвинчивающимися ножками (такие же, как в квартире моей мамы). Воспоминания не подвели, впрочем, у меня все равно имелся запасной план. Коридор и кухня были загажены еще хуже гостиной: пол усеян бумажками и, кажется, битым стеклом (под ногами хрустело)... не знаю, как Саломаха ходил здесь босиком. Я смахнула мусор с одной из табуреток, перевернула ее и отвинтила ножку -- в руках у меня оказалалась короткая, но увесистая дубинка. Следующим номером программы -- поход в спальню: кровать была незастелена, всюду валялось какое-то тряпье. Я брезгливо сняла с подушки серую от грязи наволочку и обмотала правую руку от кисти до локтя. Несколько секунд я простояла на месте -- не то, чтобы колебалась... скорее, не могла собраться с мыслями. За окном тоскливо брезжил пасмурный зимний день. С обшарпанных стен мудро глядели японские старцы. Музыкальный центр за стеной заиграл какой-то рэгтайм. С дубинкой наперевес я вернулась в гостиную... несколько секунд постояла на пороге, чтобы привыкнуть к полумраку (открывать шторы почему-то не хотелось). Потом подошла к Саломахе: глаза экс-комсомольца смотрели мне в лицо, но были лишены какого-либо выражения -- что, очевидно, являлось результатом паралича лицевых мышц. Грудь вздымалась и опадала -- равномерно, как у спящего младенца. Я попыталась зайти так, чтобы он меня не видел, но его глаза перекатились, отслеживая мои перемещения... что ж, нет так нет. Я на всякий случай прислушалась к себе, но (как и ожидала) никаких колебаний не услыхала... впрочем, как и злорадства или торжества... прямо Терминатор, а не женщина. Мной двигали не эмоции, а ощущение необходимости. Потом я зажмурилась, занесла дубинку и изо всех сил опустила на Саломахин череп. И еще раз. И еще раз. И еще (под дубинкой что-то хрустнуло). И еще (хрустнуло опять). А потом еще раз -- на всякий случай. И еще раз -- для верности. И еще один раз... Когда я опомнилась, Саломаха уже не дышал. Его лицо превратилось в кровавое месиво. Я взяла экс-комсомольца за руку -- пульса не было. Пол вокруг был забрызган кровью... а также ближайшая стена... а также мое правое запястье. С удовлетворением улыбнувшись собственной предусмотрительности, я положила дубинку на пол, размотала наволочку, свернула ее кровью внутрь и убрала в сумку -- на ней могли остаться волокна от моего платья, лучше не рисковать. Я прошла в переднюю, оделась. (Чувствовала я себя, прямо сказать, паршиво: меня мутило, колени подгибались, пальцы тряслись. Но при этом -- спокойна, как кусок льда: ни страха, ни угрызений совести: несколько лет жизни с причиненным мне унижением оправдывали сделанное. И забыть Саломаха мне не давал: подкатывался еще несколько раз и даже звонил домой. В последний раз -- с полгода назад: требовал, чтобы я с ним встретилась. Угрожал рассказать Сережке. Тот разговор в Англии оказался последней каплей... да Саломаху следовало убить за одно то, что он назвал меня "теткой" и "домохозяйкой"!... я нервно хихикнула.) Шагнула ко входной двери, посмотрела в глазок: пустой коридор подзорной трубой стягивался к лифту. Позади меня раздавались ленивые звуки какого-то блюза. Надо бы выключить... впрочем, пусть остается -- вместо похоронного марша. Я сняла респиратор и спрятала его в сумочку. Глубоко вздохнув (чтобы унять тошноту), я открыла дверь и вышла из квартиры. * * * В следующий раз я встретил Юльку через год после конференции в Бирмингеме, в Москве. Я пришел к ним с Серегой в гости -- и мы просидели до четырех ночи. Уже незадолго до ухода я спросил о Саломахе. "Да я и не видела его больше, -- равнодушно отвечала Юлька. -- На хрен он мне сдался?..." Согласно ее объяснениям, вскоре после возвращения из Англии экс-комсомолец по неизвестным причинам из Института ушел. А еще через несколько месяцев до Юли донесся слух, что Саломаху нашли при невыясненных обстоятельствах убитым в его же собственной квартире. Представьте себе мою реакцию -- я с трудом удержался от возгласа удивления... но, естественно, ничего не сказал. Да, в общем, и говорить было нечего: случайное совпадение -- что оно меняло? Для того, чтобы подозревать Юльку в убийстве, я слишком хорошо ее знал... да и в Саломахину историю не верил никогда, не говоря уж о Юлькиной к ней причастности! Я перевел разговор на другую тему, а через полчаса, расцеловавшись со своими друзьями, поехал домой.