сторию с роялем. Сверкающей каплей ртути по небу прокатился телезонд. Снизился, замер над вездеходом. - Послушайте, - донесся голос Полынова, - лава еще не подступила к вам? - Нет, места для реалета пока хватает, - удивленно ответил Шумерин. - А что, тебе плохо видно? Ответ последовал не сразу. Полынов явно медлил. - Вот что, - сказал он наконец. - Не обращайте внимания на пустяки. Гоните машину сквозь лаву. Если только снаружи температура не будет повышаться. Шумерин вдруг понял... - Полынов! - закричал он. - Что происходит с нами? - Все в порядке. Смело езжайте, потому что... Конец фразы утонул в громовом разряде. - Я что-то перестаю соображать, - пробормотал Бааде. Его глаза растерянно искали поддержки. - Или мы... Или он... - Неважно, включай! Вездеход, покачиваясь, сполз. Шумерин ухватился за поручни, не отрывая взгляда от термолокатора. С приближением к раскаленной жидкости температура не повышалась... Бааде выругался и прибавил скорости. Гусеницы машины коснулись лавы, и она расступилась. Вездеход мчался посреди голубых факелов, и перед ним аккуратно раздвигался проход. - Теперь, - подытожил Шумерин, - самое лучшее для нас - закрыть глаза и не открывать их до ракеты, что бы вокруг ни творилось. По настоянию Шумерина иллюминатор был зашторен. Посреди уютного мирка, образованного четырьмя стенами, на столе пускал струйки пара кофейник. Шумерин то вставал, то садился, отхлебывая кофе, обжигался, не глядя, ставил чашку обратно (вокруг уже образовалась лужица) и снова тянулся к кофе. - Нет, Андрей, ты ответь прямо: мы... здоровы? Полынов неторопливо размешивал сахар, медлительно набирал в ложечку кофе, осторожно дул на нее, сливал обратно, попробовав. Шумерин невольно следил за движениями психолога. Его руки, которые беспокойно рыскали по столу, хватая то солонку, то ложечку, легли, наконец, спокойно. - Так-то лучше, - удовлетворенно кивнул Полынов, отодвигая чашку. - Что ж, я отвечу прямо: вы оба совершенно здоровы. - Почему ты так уверен? - сказал угрюмо молчавший Бааде. Он методично пил кофе, чашку за чашкой, не замечая ни количества выпитого, ни кофейной гущи. - Во-первых, я не случайно настоял на проверке вашего здоровья перед отправлением в экспедицию. Немножко была повышена нервная возбудимость - и только. Сие вполне объясняется необычностью обстановки и неожиданным появлением вала. - Какого вала? - не сразу понял Бааде. - Того самого, который потом испарился. - Ага! Я успел позабыть о нем. - Напрасно. Во-вторых, моя убежденность основывается на том, что в ваше отсутствие я проверил и свое состояние. - Как? - опешил Шумерин. - Ты тоже усомнился... - Ни в чем я не усомнился, но порядок обязателен для всех. Наконец, третье, самое главное: все это был мираж, обыкновенный мираж. - Я ждал, что ты скажешь именно это, - с неожиданным спокойствием заметил Шумерин. - Но, пожалуйста, не надо успокоительных пилюль. Скажи правду. - Правду?! - Полынов не смог скрыть изумления. Но он тотчас овладел собой. - Хорошо, давай разберемся. Я не понял тебя. - А я тебя. - Все, что я говорил, - правда. - А вал? - Что вал? - Ты считаешь его миражом? - Да. - Но показания приборов... Полынов опустил взгляд. - Ладно, - глухо сказал он. - Я виноват, вот моя голова, рубите. Никаких показаний не было. Я скрыл это. Иначе мне трудно было бы разобраться в состоянии вашей психики, картину осложнили бы сильные эмоции. А мне надо было знать точно - галлюцинации это или мираж. Бааде неожиданно махнул рукой - мол, все равно безнадежно, не разберетесь - и поудобней устроился в кресле. Непредвиденным последствием этого жеста было то, что и капитан и психолог рассмеялись. И всем как-то сразу стало легче. - Твой поступок сейчас меня мало волнует. Сейчас, - капитан выразительно посмотрел на Полынова. - Пока. Скажи лучше вот что: лава - это тоже мираж? - Когда я сравнил ваше описание обстановки с тем, что увидел на телеэкране, я не мог не заметить некоторой разницы. Я отчетливо видел, как лава затопила гусеницы вездехода, чего, по вашим словам, в действительности не было. Отсюда - простейшее умозаключение. - Ах, вот как, простейшее! - Шумерин не мог сдержать раздражения. - Но, насколько я знаю, мираж, пусть даже меркурианский, есть переброшенное через пространство изображение реально существующих предметов. Я ошибаюсь? - Нет. Добавь только, что это изображение не всегда можно отличить от действительности. - Тогда откуда, черт побери, на этой дикой планете мог появиться рояль?! - Какой рояль? Шумерин объяснил. Полынов приложил неимоверное усилие, чтобы хотя бы внешне остаться спокойным. - Все? - спросил он, когда Шумерин умолк. - Все... - Почему ты сразу не сказал мне об этом? - Ты сам настоял: потом, потом, сначала отдохнем, выпьем кофе... Я догадываюсь, к чему все эти психологические штучки, но, право, сейчас они излишни. Шумерин говорил сдержанно, но голос его дрожал. Тогда вместо ответа Полынов закрыл глаза, развел пальцы и вслепую вновь свел их. Они сошлись точно. Шумерина затрясло. Полынов бросил на него быстрый взгляд. - Тебе хочется стукнуть кулаком по столу; ты того... не сдерживайся. Кулак грохнул по столу. Подпрыгнули чашки, плеская кофе. - Ну, теперь можно продолжить разговор, - сказал Полынов. - Ведь полегчало, не так ли? - Друзья, мы перестали быть такими, какими были раньше, вот что я вам замечу, - вдруг подал голос Бааде. - Да, ты прав, - Полынов потер лоб, - мы изменились. Любопытная планетка - этот Меркурий... Ничего, разберемся. Нет, рояль миражом, конечно, не был. Это очень похоже на галлюцинацию. - Так я и знал! - воскликнул Шумерин. - Почему-то именно здоровые люди болезненней всего воспринимают это слово, - холодно ответил психолог. - Между тем галлюцинации бывают у самого что ни на есть нормального человека, необычность обстановки, нервозность - готово. - Это точно? - Ручаюсь. - Даже рояль? - Хоть Эйфелева башня. - Сразу у двоих? - Это уже более редкий случай. Но пейзаж Меркурия не просто диковинный, это исключительный пейзаж. Так что ничего страшного и в этом факте я не нахожу. Мой окончательный вывод таков: рояль - бесспорно галлюцинация. Остальное - или галлюцинация, или мираж. Скорей последнее. - Так что же нам теперь делать? Ведь мы и шагу теперь не сможем ступить, не рискуя получить оплеуху от какого-нибудь призрака собственного воображения? - Ну, против галлюцинаций есть очень простое средство. - Какое же? - Надавить пальцем на глаз. Реальные предметы раздвоятся. Галлюцинация - нет. - Надавить пальцем на глаз... Совсем просто. Через шлем давить или как? - Да-а... Этого я не учел. Это осложняет. Такой пустяк и... - Я же говорил. - Беспокоиться все равно нечего. У нас есть аретрин. Еще не было случая, чтобы он не снимал галлюцинации. Моя ошибка, что не дал его вам перед поездкой. - И это не первая твоя ошибка. Полынов ничего не мог возразить. Про себя он подумал, что даже не может толком объяснить, почему он поступил так, а не иначе. Это угнетало больше всего. - Бааде, а ты что думаешь? - спросил Шумерин. - Я? Я не думаю, я молчу. Всякие там галлюцинации, психические кризисы относятся к той потусторонней области, в которой порядочному инженеру делать нечего. Наука лишь то, что подвластно числу и мере. А а субъективном хозяйстве нашего друга нет даже единиц измерения - каких-нибудь там чувствоампер или волиметров... Полынов засмеялся. - Ладно, Генрих, я это тебе еще припомню! Тем более что все это - устарелые представления. Но ты вот что мне скажи: мираж тоже потустороннее явление? - Нет, почему же, мираж - чистая физика. В сущности, это объемная передача изображения на сотни, иногда тысячи километров, когда в атмосфере образуется своеобразная оптическая система, характеризующаяся... - Но в разреженной меркурианской атмосфере... - Поведение такой оптической системы в сильно разреженном воздухе, к сожалению, малоисследованная область. Однако известно, что дальние миражи трансформируются именно через разреженные слои атмосферы. Кроме того, доказана принципиальная возможность миражей иного типа... Полынов остановил его. - Короче, меня интересует: над миражами - близкими, далекими, оптическими или там еще какими-нибудь - властвуют число и мера? - Конечно, я предвижу некоторые трудности, но... - Можно отличить мираж от не миража? - В принципе, да. - Это я и хотел услышать. Вот план проверки. Мы вновь отправляемся на разведку. Я и Бааде. Аретрином я заранее снимаю всякую возможность галлюцинаций. Если нам и тогда встретится что-то необычное, Бааде возьмет свои числа и меры... И все станет ясным. - Ясность - какое замечательное слово! - Шумерин налил себе кофе. - План действительно прост: или - или, а третьего не дано. Только... - Что - только? - ревниво переспросил Полынов. - Нет, ничего. Твое мнение, Генрих? Бааде важно кивнул. - Как ни странно для врача, Полынов мыслит как физик. У инженера это было высшей похвалой. Психолог поклонился. - Тогда решено, - сказал Шумерин. - Но прежде, - Полынов повысил голос, - еще раз проверим свое состояние. Оставшись наедине, Полынов оценивающе оглядел стол - стопка книг, гамма-микроскоп, игрушечный Буратино, - схватил блокнот и с силой запустил его в угол. Трепеща страницами, блокнот описал широкую дугу и шлепнулся о стену. Испытанное средство (гневу надо давать безобидную разрядку) помогло. Полынов сел, поправил рефлектор, чтобы конус света падал на свободную часть стола, сосредоточил на ней взгляд и прежде всего постарался вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах он делал несколько ошибок подряд. Память услужливо подсказала: после быстрого перехода из привычной спокойной обстановки в незнакомую, бурную. Самоочевидность вывода что-то объясняла, но не успокаивала, нет. Он знал об этой особенности человеческой психики, знал давно. И уже много лет назад разработал для себя безотказный, как он до сих пор считал, рефлекс страховки - целую серию умственных упражнений, которые обязаны были подготовить его к любым потрясениям. Но испытанная система не помогла - почему? Две ошибки подряд, совершенно непростительные для психолога! Только ли потому, что переход был слишком резким и обстановка чересчур новой? Докопаться до истины никак не удавалось - вот это злило и раздражало. Оставалось загнать эти размышления в подсознание и заняться совсем другим делом. Тогда, быть может, ответ рано или поздно постучится сам. В старину такой случай назывался озарением. Но отвлечься чем-то совсем посторонним времени не было. Что ж, полумера так полумера. Полынов прошел в аппаратурную и, не зажигая света, щелкнул кнопкой. В темноте призрачно засиял желтый шар психомодели. Полынов склонился над ним. Для непосвященного объем шара представал головоломкой сотканных из света римановых плоскостей, цветных узоров, усеянных голубоватыми звездочками; все лежало внутри пульсирующих сфер. Видимого порядка в этом сплетении не было, но для Полынова модель душевного состояния его друзей и его самого была открытой книгой. Не глядя, на ощупь, он набрал на диске нужное сочетание сигналов, и в желтоватой прозрачности шара шевельнулись три тонкие, как нерв, кривые. Он подвел их ближе к сетчатой, изогнутой парусом поверхности. - Галлюционаторные кривые в норме, - пробормотал он, регулируя яркость. - У Бааде она вообще вне всякой критики. Попробуем внести аретрин. Как и ожидалось, после посылки нового сигнала кривые опали и почти погасли. - Попробуем так... И он обрушил на модель ливень потрясений. Опасности, неожиданности, в которых было все - блеск молнии, порыв урагана, прыжок тигра из зарослей, зловещий бег цунами, - сотрясали шар. В нем закружилась метель голубых звезд, подстегиваемая прыжками кривых; столкновение двух звездочек рождало фонтанирующую вспышку; там же, где друг с другом соприкасались кривые, по ним, как по нити электрической лампочки, пробегал ослепительный разряд. Отчаяние, смелость, растерянность - весь спектр чувств в доли секунды пробегал перед глазами психолога, вызывая в модели лавинные сдвиги состояния, сотрясая самые основы духовного мира тех, чьи мысли, чувства, воля, желания были запрограммированы в этом хаосе огоньков. Покорная приказу Полынова, там разыгрывалась страшная игра: все беды, какими только богата природа Земли, обрушивались на голову людей, от душевной стойкости которых зависело сейчас покорение Меркурия. Полынов не раз думал, каким жестоким оружием могла бы стать эта, пусть не вполне совершенная и точная модель в руках интригана, завистника, демагога или фанатика. Она наделила бы его безмерной властью, знанием того, как поведет себя жертва в той или иной ситуации. Он сам пользовался психомоделью лишь тогда, когда не оставалось другого выхода. Не из-за ложной скромности, чуждой врачу, а из-за простой человеческой неловкости, которую он испытывал всякий раз, следя за поведением шара. Той неловкости и деликатности, которая категоричней любых запретов не позволяет честному человеку подглядывать в замочную скважину. И еще всякий раз Полынова охватывала робость: его пугала возможность вот так издали, свысока наблюдать тайное тайн чужой жизни, расчлененное и препарированное по всем правилам математики. Было в этом что-то нескромное и кощунственное. Полынов остановил сумятицу сигналов. Все замерло в шаре, лишь некоторые звездочки еще трепетали, как биение взволнованного сердца. Полынов приблизил лицо. Свет, льющийся из шара, грубо подчеркнул хмурые морщины лба, плотно сжатые губы. В расширенных зрачках дрожали огоньки. - Уф! - Морщины на лбу разгладились. Полынов с облегчением вздохнул. Нет, если верить шару, самые свирепые бури по-прежнему не властны над ним и его друзьями. Но почему же тогда... Теперь он попытался смоделировать ситуацию, в которой они оказались все трое, когда появился вал, и ситуацию, в которой очутились Шумерин и Бааде. Состояние психики вначале он задал самое что ни на есть благоприятное. Затем он повторил опыт, немного расстроив систему. Результаты удивили его своей противоречивостью. В общих чертах все совпадало - то, что было в действительности, и то, что моделировал шар. Но только в общих чертах. И в первом и во втором случаях модель отказалась повторить некоторые поступки, которые на самом деле люди совершали. Так, она упрямо не хотела воспроизводить его, Полынова, ошибки. Она не давала слепящему безмолвию равнины загипнотизировать людей так, как это было с Шумериным и Бааде. Вообще смещениями модели гораздо больше управляла логика, в них сильней, чем это было в действительности, проступал момент критического анализа совершаемых поступков. Этому могло быть два объяснения. Первое - несовершенство модели. Второе - ей заданы были не все внешние раздражители. Последнее, впрочем, требовало уточнения: абсолютно все воздействия нельзя было задать никакими способами. Но благодаря компенсатору отсутствие некоторых второстепенных факторов не могло существенно отразиться на поведении модели. Лишь бы учитывались главные. - Неужели я забыл что-то... - пробормотал Полынов. Он вновь повторил опыт, на этот раз очень тщательно проверяя вводимые данные. Тот же результат! Тупик. Если что-то существенное было опущено, то оно могло скрываться лишь в особенностях меркурианской обстановки. Значит, найти его мог только человек. Полынов выключил установку. "Может быть, - подумал он, - все дело в неучтенном воздействии на мозг электромагнитных полей Меркурия?" Он уже было потянулся задать этот вопрос машине, но вовремя остановился. Бесполезно. Все, что можно было просчитать, уже просчитано. На Земле. Вся экранировка скафандров, вездеходов основана на этих расчетах. Нет, нет, дорогой друг, ты уже начинаешь метаться. Нельзя так. Прежде всего постепенность. Мираж или галлюцинации - вот что нужно установить. А вдруг не то и не другое? Тогда как? Тогда трудно, очень трудно. Но хватит размышлений. Спать, спать - и побыстрей. Через десять минут Полынов уже спал. Ему приснился странный сон, который, однако, при всей своей внешней нелепости как-то перекликался с явью. Он очутился посреди равнины, поросшей белой травой. Один. Над горизонтом висело солнце, такое же огромное, как на Меркурии, но негреющее. Воздух тоже светился белесым фосфорическим светом; и Полынов как будто знал, что трава потому и бела, что ее обесцветил воздух. Все же он ни на секунду не сомневался, что он на Земле, а не на Меркурии. Он знал также, что его ждет встреча с кем-то или с чем-то и встреча неприятная. Он не знал, где она произойдет и когда, и хотел уйти, чтобы ее избежать. Ему почему-то казалось, что для этого надо избегать теней, непроницаемых черных теней, которые ширились, хотя предметов, которые могли бы их отбрасывать, не было. Впрочем, и это его не удивляло, так оно и должно было быть - крадущиеся тени на голой земле. Он ускорил шаг (бежать не позволяла гордость), но как ни быстро он шел, ноги несли его не прочь от теней, а наоборот, к теням, которые вырастали на глазах и вставали по бокам гладкими стенами. И это напоминало бег по лабиринту, по суживающемуся лабиринту, по лабиринту, готовому замкнуться, если бы не солнце, которое не давало теням сойтись и с отчетливой резкостью высвечивало каждую травинку. Он шел вперед, шел с мрачной решимостью, и светящийся воздух вокруг понемногу собирался в складки над головой, прозрачные вуалевые складки, которые опадали все ниже и ниже, словно кто-то набрасывал сети. За пологом складок исчезло солнце, и только тени стояли по бокам; их изгиб указывал, что сейчас будет поворот. Он покорно свернул, и воздух над ним стал материей, парусиновым тентом шатровой палатки. Тени исчезли. Сквозь парусину пробивались лучи солнца, образуя на покатости радужный круг. Посреди палатки - она находилась в ущелье, он этого не видел, но ощущал - стоял складной походный столик, заваленный рулонами кальки и ватмана. За столом сидел человек в выгоревшей старомодной ковбойке, с темным, круглым, морщинистым лицом, держал в руке пиалу, дымящуюся чаем, и пощипывал редкую бородку. - Вот вы и пришли, Полынов, - сказал человек. И Полынов узнал в нем своего старого учителя биологии, но радости не испытал, скорее наоборот, потому что в немигающих глазах старика не было зрачков. Полынов послушно повиновался движению, которым тот показал ему на складной стул, сел напротив учителя и стал ждать. - Вы долго избегали экзамена, - сказал старик. - Я был очень занят... - Знаю. Люди все больше и больше становятся занятыми, и у них совсем не остается времени думать. Тем более нужен экзамен. Ну, ничего, Меркурий привел вас. Итак, первый вопрос: что есть небо? - Небо? Это, это... масса воздуха, которая окружает... - Думайте, Полынов, думайте. Самые сложные вещи - самые простые вещи. Меркурий тоже окружает воздух, но есть ли там небо? Полынов вдруг почувствовал себя студентом, который забыл шпаргалку. - Другой бы билетик, - попросил он. Учитель нахмурился и с состраданием взглянул на Полынова. Рулон миллиметровки зашуршал, из него выползла змея, черная как уголь, изогнулась вопросительным знаком. Ее агатовые, вбирающие свет глаза, смотрели мимо Полынова. Учитель погладил змею. И только тут Полынов заметил на змеиной коже рисунок - непонятные математические символы образовывали формулы, странно знакомые, однако он не мог вспомнить, что они обозначают. - Вот другой билет. Старик протянул листок бумаги. Полынов взял его. Листок был пуст. - Здесь ничего не написано... В ответ он услышал клекочущий старческий смех. - Ха, ха, ха... Это будущее, Полынов, будущее! Его надо уметь прочесть, надо уметь... Ладно, я вам помогу. Он ткнул пальцем в листок. "Чем отличается земля от не земли?" - с ужасом увидел Полынов. - Земля от не земли... отличается тем, что... Но это же вопрос не по специальности! Из высшей математики бы что-нибудь. - Специалистов нет, - строго поправил экзаменатор. - Есть люди и есть машины, понятно? - Змея согласно покачала головой. - К какому классу разума вы принадлежите? - Не знаю... - Плохо, очень плохо. А все гипноз математики. Хорошо, пусть будет вопрос по специальности: где возник человек? - Согласно последним теориям, - радостно воскликнул Полынов, - центров возникновения человека несколько! В Африке... Змея тихо зашипела. Строй математических символов на ее коже изменился. - Ах, Полынов, Полынов, лучший мой ученик! - горестно всплеснул руками экзаменатор, покачивая головой, как маятник. - Вы совсем не думаете, совсем. И вы забыли дома шпаргалку! ("Откуда он знает?" - спросил себя Полынов.) Человек возник на Земле, понимаете? На Земле! Теперь еще вопрос: зачем утро? Что такое ностальгия? О чем свидетельствует мираж? Почему обезьяны не видят инфракрасных лучей? Он сыпал и сыпал вопросами, рот его ширился зияющим провалом, вот уже провал занял пол-лица... - Знаю, знаю! - закричал Полынов, только затем, чтобы остановить ужасное превращение. С этим криком он и проснулся. Теперь Бааде ни на минуту не упускал из виду шкалы приборов, следящих за внешними условиями. Это не мешало ему умело лавировать между тенями, которые множились и ширились по мере приближения к сумеречной зоне планеты. Полынов думал, что поступать так инженера заставляет предательская неразличимость предметов в тенях. Но вскоре он убедился, что не только это. Местность все более походила на горное плато. Почву испещряли борозды, словно кто-то поработал исполинскими граблями. Камни, уже не гладкие, не лакированные "пустынным загаром", а растрескавшиеся, угловатые, потряхивали вездеход, и путешественники покорно подпрыгивали в своей металлической скорлупке. Даже скафандр переставал быть удобной одеждой, ибо при сильных толчках в нем обнаруживались какие-то острые углы, о существовании которых они раньше не подозревали. Молочные жилы кварца, похожие на брызги белил, еще более увеличивали сходство окружающего с каким-то вполне земным нагорьем. Если бы не близкий, круто падающий горизонт, если бы не фосфоресцирующая, деформирующая скалы мгла вокруг, если бы не мохнатое солнце за спиной, иллюзия была бы полной. - Миша был бы разочарован, - заметил Бааде, - почти земля. А, черт (вездеход сильно тряхнуло)! - не заметил ямки... Сплошное предательство теней... - По-моему, не только теней... - Да, тут очень трудно соразмерить расстояние. Вездеход приблизился к границе темного пространства, в которое причудливо вдавались языки света. Последние лучи солнца били из-за горизонта, как прожектора. Они упирались в ночь, самую странную ночь, которую когда-либо видели Полынов и Бааде: она высилась стеной черного стекла, за которой, однако, не было тьмы. Там что-то тлело, что-то пульсировало клубами зеленоватого дыма. - Сейчас я покажу тебе фокус, - подмигнул Бааде, притормаживая машину. Он откинул дверцу ящичка, покопался, вынул провод с лампочкой, приладил концы провода к клеммам. Полынов заметил, что в миниатюрной лампочке пряталась толстая, рассчитанная на большое напряжение спираль. - Гляди, - предупредил Бааде. Мотор взревел, машина дернулась, и в тот миг, когда она проскакивала рубеж света и тени, лампочка ярко вспыхнула в наступившей вдруг темноте. И тотчас погасла. - Это что еще такое? - Полынов старался не выдать удивления. - О, инженерное предвидение, не более! - смехом добродушного медведя пророкотал Бааде. - Свет есть, темнота есть - где? На границе огромного перепада температур. Термопара, не так ли? И вблизи электромагнитный генератор - Солнце, верно? Четыре действия арифметики в уме, и я подбираю лампочку, подключаю ее к корпусу и машиной замыкаю контакт, чтобы позабавить тебя видом короткого замыкания. Меркурианского замыкания! Полынов с уважением оглядел стенки тесной кабины. Вроде бы мягкая обшивка, только и всего, но сколько же в нее вложено труда и ухищрений, чтобы она выдерживала и жару, и холод, и радиацию, и электризацию, оставаясь при этом удобной, незаметной. - Так-то, - с удовлетворением отметил Бааде, перехватывая взгляд. - Мы-то все предусмотрели заранее. Непробиваемая броня! - Он стукнул кулаком по обшивке. - Дважды два - четыре и никаких гвоздей... - Что? - Так, к слову. Следи лучше за дорогой, а то еще врежешься во что-нибудь... нерасчетное. Вездеход плыл в темноте, фарами высверливая в ней тоннель. И все же темноты как таковой не было. Скорей она походила на мрак, пронизанный излучением мощных ультрафиолетовых ламп, свет которых не столько виден глазу, сколько чувствуется им. Прозрачная и вместе с тем мутная чернота, в которой взгляд напряженно ищет зримый образ, ибо чует его присутствие, но находит лишь утомление и разочаровывается в своей способности правильно осведомлять мозг о происходящем. Нечто подобное Полынов и ожидал встретить. Но чем больше он вглядывался в темноту, чем пристальней всматривался в дорожку света, бегущую перед машиной, тем больше недоумевал. Все было похоже и, однако, совсем не так, как если бы они ехали по земле. И скалы не совсем те, и темнота не совсем та, и свет не совсем тот. Но разница, в чем разница? Полынов отчаянно пытался выразить словами это различие, но безуспешно. В окружающем определенно были черты правдоподобного неправдоподобия, видимого сходства и ощущаемого отличия. Как во сне. "Да, да, именно во сне! - обрадовался психолог. - Когда краски, формы, цвет будто сыплются меж пальцев и невозможно удержаться на грани реального. Благодатная почва для возникновения галлюцинаций, что и говорить. Ну, ничего. В любом случае у нас есть приборы, они-то уж не подведут". Он глянул через плечо Бааде на экран телелокатора. Облизал внезапно пересохшие губы. Мир на экране тоже выглядел чуть-чуть зыбким и нереальным! - Не очень-то хорошее изображение, - заметил он. - Есть грех, - кивнул Бааде. - Локатор настраивали на Луне, учитывая данные о Меркурии, сообщенные АМС, но немножко тумана осталось. Тут ведь проблема не только в том, чтобы устранить помехи, айв том, чтобы изображение оставалось привычным для глаза. - Тут есть какое-нибудь противоречие? - Еще какое! Наш глаз, к сожалению, несовершенный инструмент. Помню, я участвовал в разработке новой системы цветного телевидения. Нам пришлось - чтобы цвет выглядел совершенно натуральным - применить "мигающую передачу". В то время мы уже отказались от электронного луча, да... Цвет получился бесподобным, но многие стали жаловаться: нерезко. Хотя никакой нерезкости и в помине не было! Что же ты думаешь? Пришлось переделывать, идти на компромисс. Цвет стал хуже, зато на нерезкость уже никто не жаловался. - Значит, найти точное соответствие действительности... - Что значит "точное"? Для кого точное? Пожалуйста, мы могли создать телевизор, передающий все так же, как видит пчела. И пчелы не смогли бы отличить цветок на экране от цветка на лугу. Но человек вряд ли был бы доволен такой передачей... Если хочешь знать, это очень серьезная проблема: как пропустить все ширящийся океан информации через каналы человеческого восприятия. - Как-то не замечал здесь больших трудностей... - Хм! Представь себе, что все "органы чувств" корабля подключены к органам чувств человека. Все эти радиотелескопы, просто телескопы, нейтриноаппараты, счетчики электронов, счетчики мезонов, датчики магнитных попей, датчики гравитационных полей и так далее и тому подобное, все эти сотни, тысячи приборов. Что бы тут было с человеком, а? - Он бы и секунды не выдержал. - Не сомневаюсь. Вот почему от приборов мы получаем не все сведения об окружающем мире, а только главные. - А кто определяет, какие сведения в тех или иных условиях главные, а какие нет? Люди? - Конечно. - Так. Впереди, в сверлящем свете фар появилось белое пятно. Затем оно превратилось в дорожку, усыпанную снегом, дорожку, которую ограждал мрак и которую поворот руля вслед за лучами фар бросал то влево, то вправо. - Замерзшие газы, - сказал Бааде. В воздухе заклубились снежинки, взбитые гусеницами. Дорога шла под уклон. - Кстати, Генрих... Перед тем, как увидеть там, в пустыне, концертный рояль, ты не думал о нем? - Конечно, нет! Может быть, Шумерин? - Нет, я его спрашивал. - Что ты хочешь этим сказать? - Пока ничего. Размышляя, следя за окружающим, Полынов непрестанно искал аналогии тем чувствам, которые возбуждал пейзаж Меркурия. Они пришли не сразу, и поначалу он их отверг, но вскоре опять вернулся к ним. Он вспомнил, какое первое чувство вызвал в нем вид зала термоядерной электростанции. Чувство растерянности: он никак не мог объединить увиденное в целостную картину. Он видел ее всю целиком и в то же время не видел. Впечатление дробилось, потому что внимание останавливалось и закреплялось лишь на привычном. Как бы он описал тогда зал термоэлектростанции? "Беспрерывное мигание огоньков, фантастическое переплетение каких-то спиралей, шахматная разлиновка пола..." И так далее, все в том же духе. Это потому, что он не знал назначения всего того, что его окружает. И еще: инженер уверенно, скорым шагом вел его загадочными переплетениями, по узким проходам, каким-то мостикам, а он едва поспевал, все время стараясь держаться середины прохода, спотыкался и при всей своей осторожности налетал на какие-то углы. "Все точно, - подумал Полынов. - Так же вели себя и другие новички". И еще воспоминание: выходя из здания, он шагает вроде бы в пустоту и внезапно получает сильный удар от стеклянной двери, которую он не заметил. "Снежная дорога" оборвалась. Ее обрезала каменная гряда. За ней что-то блестело, будто зеркало. - Осторожней, - предупредил Полынов. Но Бааде и без того сбавил ход. Поворот, еще поворот, - им открылась смоляно-черная гладь озера. Противоположный берег нависал козырьками скал, ближний полого подходил к неподвижной жидкости, слабо курившейся туманом. - Это как понимать? - спросил Полынов. - Так, как показывает термолокатор. А он показывает, что температура почвы повысилась. Видимо, местный разогрев, растопивший газы. Но я хочу предупредить, - Бааде повысил голос, - я хочу предупредить, что сейчас, возможно, начнутся кое-какие пиротехнические эффекты. - Какие же? - На знаю. Но видишь, стрелка индикатора метнулась. Очевидно, на Солнце произошла мощная вспышка, и теперь нас ждет электромагнитная буря. - Она чем-нибудь грозит нам? - Чем она может нам грозить, интересно? Эта возможность, мой друг, просчитана. Боюсь только, что зрелище не будет слишком эффектным. Там, в пустыне, оно выглядело жидковато. Замечаешь? Вокруг что-то затевается. Я думаю, имеет смысл здесь сделать остановку, благо озеро все равно требует исследования. Бааде был прав: что-то менялось. Серия неуловимых переходов, которые воспринимаются скорей чувством, чем разумом, подобно тем предвестникам, которые на Земле предупреждают о первом порыве грозы тогда, когда воздух еще тих и спокоен. Темнота словно линяла; в ней обнаружился подслой, который просвечивал сквозь нее, как подкладка сквозь посекшуюся ткань. Иногда из глубин темноты выплывали какие-то клубы черней самой черноты, но они быстро таяли, уступая место полусвету. Так длилось приготовление. Но сам покров ночи был отброшен сразу! Полынов и Бааде дружно ахнули: с неба летели холодные и беззвучные молнии. Озеро мигало ответными вспышками. Все осветилось, тени уничтожились. Вершины скал полыхали голубоватым призрачным сиянием, которое трепетало, будто раздуваемое ветром. Над озером прыжком вдруг выгнулась зеленоватая дуга. Она повисела, смыкаясь с собственным отражением в озере; по ней прошел ток пульсаций. И с каждой пульсацией она словно накалялась - все сильней, сильней, пока не рассыпалась искрами, затопив все окрест мятущимися бликами. Из призрачных глыб льда, нависших над озером, брызнула радуга. - Ого-го! - закричал Бааде, подпрыгивая на сиденье. Инженер был неузнаваем. - Стоило лететь, черт побери! Психолог согласно кивнул. Бааде быстро и смиренно глянул на Полынова. - Андрюша, - сказал он умоляюще, - опасности никакой. Я выйду, пожалуй, а? - Ты думаешь, мне не хочется? Они вышли. И попали в круг хоровода разноцветных холодных огней. Они кружились над ними, как светляки. - Ей-ей, это так красиво, что я сейчас тоже пущусь в пляс, - пообещал Бааде. И не было конца блеску бесшумных молний, парению радуг, миганию отсветов в озере - всему этому пышному и бестолковому празднику Меркурия. Впервые планета не выглядела чужой и враждебной, и потому людям не хотелось замечать времени и не хотелось думать, что великолепие когда-нибудь кончится. Но фейерверк постепенно гас. Со дна атмосферы поднималась муть. Плотный чад гаснущих огней обволакивал все. - Представление окончено, - сказал Бааде, и эти трафаретные слова уже не могли показаться кощунством. - Пора и за дело. - Ты не очень-то копайся, - откликнулся Полынов. - Тебе что-нибудь не нравится? - Да. Мгла падает сверху. - Хм... не все ли равно, откуда она падает. - Возможно. Но мне почему-то не нравится. - Чувства, эмоции, подсознательные комплексы... - пробурчал Бааде. - Наступит темнота, вот что будет. Так что стой возле машины, чтобы быстренько включить свет. А я пойду. Полынов был не совсем прав, утверждая, что мгла падает сверху. Она надвигалась отовсюду и ниоткуда конкретно; любая молекула воздуха, казалось, была ее центром. Темнота боролась со светом так, как иной раз зло борется с добром, - принимая его обличив, его оболочку. Но внимание Полынова по ассоциации с давними видениями сна было обращено лишь на зримое движение волн тьмы - глухой накат ночи, суживающий вокруг пространство. От наблюдений его отвлек голос Бааде. - Слушай, здесь мелко, и я, пожалуй, немного залезу, так сказать, искупаться. Его шлем маячил в расщелине. - Генрих, да ты что?! - Так ведь безопасно! Мелко, я промерил. Чистая вода, так и ждешь, что выплывет золотая рыбка... Нет, ты пойми: искупаться в меркурианском озере!!! Каково? Ну, подойди для страховки с тросом, что ли... Полынов подбежал к краю нависшей над озером плиты. Бааде сидел на корточках, водя рукавицей по "воде" и глядя на медленно и неохотно разбегающиеся круги. Рядом валялся пробоотборник, жалобно мигая контрольной лампочкой. Сквозь густую маслянистую жидкость просвечивали мелкие камешки на дне. Полынов понял, что противиться желанию Бааде было бы слишком жестоко. "Мальчишка, из щегольства заковавший себя в доспехи формул, - с нежностью подумал психолог. - Взрослый мальчишка..." Впрочем, он, видимо, прав: реальной опасности нет. А искупаться - заманчиво... - Подожди, - сказал он, включая на всякий случай прожекторы вездехода. Он достал трос и кинул конец Бааде. - Обвяжись. Бааде шагнул в озеро навстречу своему отражению, искаженному всплеском. - Ух! Да тут еще мельче, чем я думал... Ну да: это же не вода, другой показатель преломления... Внушительная глыба металла - так Бааде выглядел в скафандре - медленно входила в озеро. Присела, шлепнула ладонями, окунулась. Человек купался в смеси благородных газов, купался там, где никогда не было и не будет солнца. Инженер громко фыркал от удовольствия. Поднятые им волночки с тихим шелестом набегали на берег. Кругом медленно темнело. То, что они проделывали, не лезло ни в какие инструкции, то было чудовищным нарушением всех правил и предписаний. Но Полынов по собственному опыту, по опыту многих экспедиций знал: ничто так не запоминается праздником, ничто так не сближает человека с природой, ничто так не поднимает настроение, как вот такие незапланированные, пожалуй, даже запретные развлечения. Их прелесть и польза именно в том, что этого не ждешь, оно приходит как подарок, возникает как оазис в разграфленной пустыне обязанностей и дел. Бааде знал это не хуже. Он ворочался в озере, плескался, будто исполнял какой-то танец. - Пожалуй, хватит, - поколебавшись, сказал, наконец, Полынов. Инженер послушно вылез, отряхнулся. - Ну, славно. Полынова тоже подмывало окунуться. Но он сдержался: дважды испытывать судьбу не стоит. И все же он почувствовал, как после купания друга в его душе словно спали какие-то тормоза. Меж тем противоположный берег помутнел и словно приблизился, повис над озером. Ночь, однако, все еще медлила. Посоветовавшись, космонавты решили, что они могут успеть осмотреть окрестности озера. Тем более, что этого все равно требовала программа; нельзя свыкнуться с местностью, наблюдая ее сквозь стекло машины. Для этого нужно ходить пешком, обязательно пешком. Полынов брел, просто брел, разглядывая берег, носком переворачивая камни. Камни как камни, такие же, как везде: базальт, габбро с полупрозрачными включениями оливина. Если бы не светящийся и темный - одновременно! - туман, смущающий своей непохожестью на земные туманы, можно было бы, пожалуй, вообразить, что наконец-то достигнуто соответствие между тем, что видится, и тем, что есть на самом деле. Но соответствия все же не было. Между глазами и предметами постоянно что-то находилось. Что-то неуловимое и бестелесное, а потому особенно раздражающее. Кое-что было в нем от мутности стекла. И от прозрачности лесного озера тоже. А иногда невидимое препятствие искажало очертания так, как искажает волнистое стекло. Но никак не удавалось скорректировать поправку на все эти искажения. И чем пристальней Полынов вглядывался, тем менее ему удавалась такая коррекция. С досады он попытался поддеть очередной камень, нога прошла мимо. Второй удар пришелся так неточно, что он болью отозвался в пальцах. Теперь сомнений не было: он и окружающее чем-то противоречат друг другу. И это противоречие кроется одинаково и в нем самом и в Меркурии. "Пожалуй, все гораздо сложней, чем просто мираж, просто галлюцинация, - подумал он. - Но будь я проклят, я не могу подобрать название тому, что все время, кроме редких исключений, стоит между мною и этой странной планетой. Не на что опереться; я не могу подобрать этому земного подобия; все, все ассоциации оказываются неточными или обманчивыми. Что же делать и надо ли что-нибудь делать вообще?" До него донеслось бормотание Бааде. - Так, так, плита, отполированная до зеркальности... Похоже на вулканическое стекло... Нет, что-то другое. Психолог вскинул голову. Медвежья фигура Бааде выглядела неясным силуэтом, как на недопроявленном снимке. И она колыхалась, словно от ряби, готовая вот-вот растаять в волнах загадочной светотьмы. Затем Бааде сделал шаг. И тотчас психологу захотелось протереть глаза, потому что вслед за этим шагом Бааде исчез. Совсем, как будто его и не было. Глухой вскрик, звук удара, передавшийся по почве, сорвал Полынова с места. Он взбежал на плиту, где только что стоял инженер и откуда он шагнул; лишь инстинкт заставил его не повторить этого шага. У ног лежала полупрозрачная плита, слабо поблескивающая, как запотевшее зеркало. Сквозь небо проступало что-то темное. Бааде нигде не было. - Генрих, Генрих! - закричал Полынов. - Здесь я... - донеслось из-под плиты. - Жив, скафандр цел, нога только... - Тебя засыпало? - Как бы не так! Бросай веревку, бросай сквозь плиту, плиты нет. До Полынова не в миг дошел смысл сказанного. Как это нет плиты, когда она есть? И внезапно он понял: то самое противоречие! Обман, обретшая плоть призрачность, которая постоянно стояла между ними и Меркурием, - вот что такое эта плита. Он швырнул вниз веревку, она прошла сквозь несуществующее препятствие, которое тотчас скрыло от глаз ее конец, упавший в расщелину. - Давай...