ом сеанса они прошли к старой части поселка, начинавшейся сразу за железнодорожным переездом. Там был старинный липовый парк с кустами жасмина и с танцплощадкой, куда в погожие дни издавна тянулась поселковая молодежь. Правда, сейчас было еще не время, снег уже стаял и на асфальте и на дорожках, но еще залежался в кустах, и было прохладно - в легоньких платьях не щегольнешь и мороженого не захочешь. А все-таки и сейчас здесь было хорошо и по-весеннему радостно. В кронах лип, еще не зазеленевших, оживленно возились и что-то свое азартно обсуждали грачи, над рекой у парка стремительно проносились прилетевшие ласточки-береговушки, то взмывавшие высоко в незадымленное небо, то скользящие над самой рекой, только что не задевая ее крыльями, и воздух здесь был совсем не тот, что у завода, в нем хранился запах снега и реки, в нем был парок просыпающейся земли. Олегу Петровичу нравился этот парк и эта часть поселка, еще удержавшего остатки исконно русского, старинного, но уже сменившего булыжник на асфальт и все больше вытеснявшего домишки чуть ли не дореволюционной поры современными удобными и благоустроенными, но такими безликими многоэтажными зданиями. Говорили они с Афиной Павловной о разном - больше о заводских делах и о его поездке, о знакомых. О неудаче Ивана Семеновича она больше не заикалась. Его и самого подмывало вмешаться в это дело - не путем анонимок, конечно, а личным влиянием, как во ВНИИГПЭ - исправить несправедливость. Помимо всего прочего его побуждало к этому желание проверить еще раз на посторонних свое влияние; на знакомых ему каким-то странным образом это заметно удавалось. Даже упрямая Афина Павловна, сдавая свои позиции в одном техническом споре, однажды проворчала с досадой: "Не знаю, чем вы умеете убеждать, Олег Петрович. И доводы у вас иной раз уж не очень убедительные, но с вами соглашаешься, почему-то веришь..." Так оно и было, но в данном случае он не решился на проверку, побоялся, не навредить бы здесь еще больше. 12 Происшествия реальной жизни чуть не вытеснили из головы Олега Петровича впечатления странных видений и снов, но он все-таки спохватился, что подходит время, когда эти странности могут повториться. Хорошо, что прошлый раз он пометил в своем календаре листок того дня, когда ему вторично приснились космические странники. Придя с работы, он убедился, что двадцать семь дней назад он написал на листке: "Гибель Фаэтона". "Значит, сегодня уже можно что-то ожидать. Что же это будет? - размышлял он, заканчивая свой скромный ужин. - Покажут во сне третью серию космического фильма или пожалует гость из телевизора?" Ему подумалось, что теперь, после полетов человека в космос, "космические" сны могут сниться не только ему, что в этом можно усмотреть некую причинность, но чем объяснить видения наяву? Олег Петрович убрал посуду, закурил. Он решил, что стоит попробовать посидеть перед телевизором, включенным на пустой канал. "Сон придет или нет, а пока подождем". Рассудив так, он устроился в кресле поудобнее и уставился на освещенный, но пустой экран. "Интересно, за кого меня сочли бы знакомые, если бы застали за таким бесцельным созерцанием? Скорее всего именно за "помешанного", - усмехнулся он и стал представлять, кто и как это выразил бы соответственно своему характеру. Когда, очередь дошла до Афины Павловны, он подумал, что та, наверное, и сама не отказалась бы принять участие в его эксперименте и подосадовал, что это не пришло в голову раньше, - сидели бы сейчас рядом, разговаривали, было бы не так скучно. "Хотя нет, - отбросил он эту мысль, - она являлась бы лишним фактором, который не следует пока вводить в опыт. Ведь когда что-то произошло с ней, меня никакая странность не коснулась". Тут он поймал себя на том, что об Афине Павловне, к которой он раньше был абсолютно равнодушен, он стал думать частенько. "Уж не начинаю ли я увлекаться сдуру? Вздор какой: она и я - два разных поколения! Правда, она, кажется, внимательнее ко мне, чем к другим, но это, скорее всего, знаки уважения к старшему. Что говорить, разве такой друг сердца ей нужен!" И Олег Петрович снова, как в Уфе, подумал, что среди всех известных ему заводских ухажеров не найдется такого, который всерьез мог бы рассчитывать на благосклонность Афины Паллады. "Вот Новиков, тот, действительно, был бы ей парой, - вспомнился ему давнишний институтский товарищ. - Надо же случиться такому совпадению, что Новиков убит тоже под Славянском, как и отец Афины Павловны, в одно и то же время и, вероятно, в одном с ним бою!.." Ленечка Новиков так отчетливо представился Олегу Петровичу, как будто он видел его только вчера или на прошлой неделе. Он вспомнился с его доброй улыбкой, располагающей внешностью и веселым характером. Да, вот у кого была такая наружность, которая влекла к нему не только женщин, но покоряла и парней. Тут уж сказывался, конечно, характер Новикова, на него всегда можно было положиться. "Как горько, что к нему никогда уж не заглянешь, не напишешь ему и телеграмму к празднику не пошлешь! Слюнтяем я становлюсь под старость, расчувствовался..." - укорил себя Олег Петрович, по без насмешки, тоже с тихой грустью. Он даже прикрыл глаза, чтобы представить давнего друга, а когда открыл, то увидел его на экране. "Сейчас пройдет, это - обычное последствие..." - подумал было Олег Петрович, но тут же отбросил всякие попытки объяснения, потому что Новиков двигался! Да, Ленечка шел откуда-то из глубины экрана легкой, танцующей, "как на пружинках", походочкой, и, хотя был еще не близко, Олег Петрович удивительно отчетливо различал Ленечкины кудри и шнурки, стянувшие на груди лимонного цвета футболку, и даже пушистые, "девчоночьи" ресницы Ленечки. Он шел, приближаясь и вырастая, а возле него начинали проступать очертания местности, бугрилась булыжная мостовая с обочинами и канавами по бокам, за которыми виднелись деревья, какие-то палисадники, огораживающие одноэтажные дома, появился киоск с газированной водой, водопроводной колонкой возле него, потом шлагбаум с веревкой и переезд, и вновь - такие же домишки давней постройки, не городского, но явно и не деревенского типа. И стали попадаться люди. Новиков шел, заняв уже весь экран, так что дома и прочее виднелись за пределами рамки, едва лишь проступавшей, а затем пропавшей совсем, он шел и улыбался. А окружающий ландшафт плотнел все ощутимее, обстановка комнаты тускнела и расплывалась, растворялась в этом, ставшем реальным и выпуклым, мире, где под самым настоящим небом, заменившим потолок, шел Новиков, начавший двигаться так неудержимо и стремительно, что Олег Петрович не успел встать и посторониться, как тот чуть не наступил на него, и в этот миг восприятие Олега Петровича словно бы вывернулось наизнанку, он увидел все вокруг по-иному и, оставаясь еще самим собой, еще больше почувствовал себя Новиковым. "Да, конечно же, он - Новиков, и это он идет по хорошо знакомому пригороду в давно известный заводской парк, откуда уже доносится вальс..." Какая-то девушка в лиловом беретике и вязаной жакетке улыбнулась ему подведенными глазами, и он кивнул ей охотно, радостно: - Не в ту сторону идешь, Людмилочка, танцплощадка - там! - А я и не Людмила вовсе, а Вера, - откликнулась она. А в парк приду позднее, через часик. Может, дождешься? И она прошла. А потом повстречался гражданин с портфелем, усталый и озабоченный настолько, что, кажется, не замечал ничего вокруг. - Зажгите сигаретку, товарищ, она погасла, а вы сосете, - подсказал Олег Петрович, а Новиков улыбнулся, та к, что у прохожего лицо посветлело: - Да, черт возьми, задумался. Спасибо. Прошел и этот. А вечереющий воздух принес откуда-то запах жасмина. Прошелестели листья на деревьях у дороги, стрижи перекрещивали небо свистящими крыльями, вдалеке крикнул паровоз. Ах, как глубоко и сладко дышалось, как легко ходили руки в такт шагам, как отчетливо чувствовалась каждая жилочка в молодом, упругом теле, так и рвущемся в движение, в полет! Сам не зная зачем, Новиков вдруг побежал, легко и быстро, хотя торопиться ему было не к чему и хотя у кассы, которую он уже видел, не было никого, окошечко было открыто, и он знал, что оно не закроется еще добрый час. Просто так уж захотелось пробежаться. - А почему без дамы? - Ах, тетя Клава, что вы, что вы! Я еще маленький, мне не до дам... "А в самом деле, что же я без Шурочки пришел? Хотя... Ну да, сегодня у нее вечерняя смена..." К-этому времени в Новикове ничто уже не говорило об Олеге Петровиче и только мимолетные всплески ставшего чужим сознания на миг озадачивали его. Так случилось, когда, подбегая к кассе, он отпасовал куда-то вправо подвернувшийся под ногу камешек и ему показалось, что здесь должен бы быть асфальт, а не булыжник. А когда вспомнил о Шурочке, он тут же подумал мыслями Олега Петровича. "Интересно, бывает ли здесь на танцах Афина?" "Какая Афина? Ха-ха!" - вмешалось сознание Ленечки, и он даже не задержался на мелькнувшей в голове "чужой" мысли, "нелепой для него. Смеркалось. С недалекой реки потянуло прохладой. Запах жасмина смешался с запахами липы и реки. Примолкшая было радиола заиграла любимый Ленечкин фоке "-Мистер Браун". На танцплощадке, следя за танцующими, прижалась к бортику одинокая девушка. "Дурнушка, должно быть, - подумалось Ленечке. - Надо развлечь несчастненькую". И он, ловко лавируя между парами, пробрался к ней и поклонился. А девушка, к его удивлению, оказалась миленькой, гибкой и чуткой к танцу, только странно неразговорчивой. На болтовню Ленечки она отвечала весьма сдержанно. - Хорошая музыка. Нравится. Когда как. Я Женя, а вы? Вы тоже хорошо танцуете. Так получилось. Не знаю. Танцуя, она слегка склоняла голову то к правому плечу, то к левому и смотрела на Ленечку, с которым была вровень, с едва заметной улыбкой, глядя глаза в глаза. Потом ее взгляд оторвался и движения сделались менее податливыми. Проследив, куда она смотрит, Ленечка сразу понял причину перемены: у барьерчика появился стриженный под бокс парень в голубой "апашке" и в брюках клеш. Папироска под маленькими усиками вызывающе торчала кверху. Через какие-нибудь две минуты после танца этот парень отозвал Ленечку с площадки и, остановившись под липами, категорически потребовал: - Ты вот что, как тебя там, с Женькой больше не танцуй, слышишь! - Слышу. - Ты понял, что я сказал? - Понял. - Ну и что? - Нормально. - Как это понимать? - Мешать тебе не буду, не волнуйся. - То-то у меня! Танго началось без Ленечки, все девушки были разобраны, а он уселся на барьер, подсвистывая музыке. Однако через несколько тактов рядом невесть откуда появилась изящная брюнетка в белой кофточке и присела в реверансе. - Танго так танго, - охотно отозвался Ленечка и повел обретенную девушку, заламывая такие фортели, что чуть не все перестали танцевать и потеснились к краям, создавая простор для их "па". А после танго его отозвал под липу другой парень, вихрастый и все время почему-то сплевывающий, и, подняв кулак, спросил: - Видал? Ленечка тоже поднял кулак, покрутил им и ответил с озабоченным видом: - А что, думаешь, мой чем-то лучше, поменяться хочешь? - Ты мне вола не крути, авторитетно тебе заявляю: еще раз вздумаешь танцевать с Ниночкой, будешь битым! - Разве ее Ниночкой зовут? Я с ней и словом не обмолвился да и не приглашал ее. - Это верно, зато перегибал-то как! - Чудак, это же - танец. - Сам ты чудак, вот и танцуй с кем угодно, а с Ниночкой не разрешаю. - Хорошо, не стану. - Вот и лады, что такой сговорчивый... Темнело все сильнее, прибывали все новые танцоры, но все - парами. Ленечку еще три раза приглашали разные девушки, но, не желая раздражать ребят, он учтиво отказался. "Ничего не поделаешь, они правы, не для меня привели своих подружек, не им и у бортика загорать", - улыбчиво заключил он. Это была заводская танцплощадка, и здесь не заведено было подойти, как в ресторане, к чужому столику и попросить у мужчины разрешения пригласить его спутницу на танец. И народ здесь был не ресторанный, заводской, со своими порядочками. - Ха! - беззаботно встряхнулся Ленечка. - Пойду-ка я на самом деле в ресторан, теперь этому самое время". Но не успел Ленечка дойти до выхода из парка, как его догнали трое парней, разглядеть которых в сгустившемся мраке было трудно, но одного он сразу узнал, потому что тот все время сплевывал. - Эй, хрящ, стой! Ленечка остановился. - Ты что же, гад, вздумал наших девушек оскорблять! - Чем? Я и танцевать-то перестал. - Перестал, когда кулак показал, а что ты ответил Дусе, когда она тебя пригласила? Ты как ее обозвал! Это ты, гад, в отместку за то, что тебе Федя пригрозил? Да ты... Драк Ленечка не любил. Не потому, что был трусом или слабаком, в детстве он дрался отчаянно, но когда удары обрели силу, с которой можно покалечить человека, он предпочел от столкновений уклоняться. Ни других не хотел калечить, ни свою физиономию портить, она ему была, надо признать, по вкусу и не хотелось ее уродовать из-за вздора. Было ясно, что которая-то девушка обиделась на отказ, и, не подумав, сболтнула напраслину, которую надо помягче объяснить ребятам. Ленечка, наверняка, так бы и поступил, извинился бы за недоразумение, даже с риском получить оплеуху, но тут в нем вдруг проявился строптивый характер Олега Петровича. Он не прибегнул к дипломатии, а заметив, что один из парней заходит сзади, наверное, для броска под ноги, второй встал справа, а третий сейчас его толкнет, не стал медлить и ударил первым. Ударил коротким, без размаха, тычком, сильно и точно под вздох, а обратным ходом руки наотмашь сбил правого, прямо на того, который пригнулся сзади. Кто-то застонал, кто-то вскочил на ноги и, выпрямляясь, ударил тоже точно и сильно. Ленечка успел немного отвести голову и удар пришелся не в подбородок, а вскользь под глазом, но вслед за этим промахнулся сам и, не удержавшись, столкнулся с противником грудь с грудью гак, что его правая рука охватила парня. После этого взять противника на прямой пояс было уже совсем простым делом. Теперь Олег Петрович разглядел, что это был опять вихрастый, но он оказался почему-то обширным и даже каким-то угловатым. Надо было его оторвать от земли и, повернув, ударить о дерево. Олег Петрович напряг все силы, приподнял и только повернулся, как вдруг сверкнула молния, его передернуло, и он повалился. Темнота не позволяла разглядеть ничего, было тихо, так тихо, что слышался ход часов, то ли своих, то ли того парня, который был недвижим и чувствовался руками как-то очень странно, будто Олег Петрович держал его за горло. Откуда-то противно запахло горелой резиной. Разжав пальцы, Олег Петрович протянул их к голове противника и... не нашел ее: пальцы до отказа вытянутых рук сошлись на округлом обрубке шеи! - Что это, как мог я ему голову оторвать, - в ужасе воскликнул Олег Петрович, вскочил, опять запнулся за что-то, находящееся сзади, и снова повалился, полагая, что падает через другого противника. Какие-то колья мешали встать, а напрягшись между ними, он приподнял плечом что-то вроде щита, послышался звон разбитого стекла. - Ребята! - позвал он. - У кого есть спички? Посветите, пожалуйста, тут беда страшная случилась! Парни! Будьте людьми, отзовитесь кто-нибудь! В отчаянии он схватил себя за голову, наткнулся ладонями на очки, которые тут же слетели, больно оцарапав, и это совсем сбило его с толку, потому что он все еще считал себя Ленечкой: как они могли на нем очутиться, ведь он никогда даже ради шутки не носил очков? Протянув, как слепой, руки, он медленно повернулся и наконец увидел бледно проступающие очертания чего-то, в чем не вдруг признал окно. "Откуда оно взялось в парке?" Двинувшись к окну, он ощупал попавшееся препятствие, которым оказался стол, а под окном нащупал чуть теплую батарею отопления, прикрытую свисающими оконными шторами. Получалось, что он находится не снаружи помещения, а внутри. "Но не через четвертое же измерение я смог из парка вдруг попасть сюда?" Он раздернул шторы, и ему открылся вид домов, освещенных полной луной. Лучи били прямо в окно. "А сзади лежит обезглавленный труп из летнего парка!" - подумалось с неостывающим ужасом, который он все же преодолел и заставил себя повернуться. По мере того, как глаза привыкали к лунному освещению, он стал узнавать комнату, но виделась она неотчетливо, словно снимок, сделанный не в фокусе. "Ну да, это же мой буфет. И это мои настенные часы, которые тикали, когда я душил того вихрастого. Нет, я же не собирался его душить! - метался он в своих мыслях. - Бедняга, он валяется сейчас там, в парке, лежит с оторванной головой, а его товарищи, как и я, не понимают, как это вышло, и куда девался его убийца. Теперь все падет на них. Ах, что же делать, что делать! Надо идти, звонить в милицию, сообщить, что я, Леонид Нагой... Как - Леонид? Я же Олег! Я Олег Петрович Нагой... Стоп! Это же моя квартира, черт возьми, я не выходил из нее, как же я попал в парк? Был ли я там вообще или мне только пригрезилось? Нет. Ничего не было, я никого не убил!.." Оставаясь у окна, он понемногу пришел в себя после привидевшегося кошмара, потом пошел к выключателю, повернул его, но люстра не загорелась. В лунном свече он теперь разглядел, что ведь на диване, в самом деле, лежит что-то громоздкое, с материей, свисающей под тень стола и с торчащим обрубком шеи. И вновь горячая волна тревоги пробежала по нему: - Проклятье! Не мог же я здесь убить кого-нибудь, я же был в квартире один-одинешенек, а квартира заперта!.. Безотчетно он произнес это вслух и, услыхав, прислушался: вдруг кто-то отзовется, - после всей сегодняшней чертовщины он готов был ожидать чего угодно. Тут он сообразил, что видит плохо потому, что на нем нет очков, нужно было взять запасные. Олег Петрович прошел в спальню, безрезультатно пощелкал выключателем и, нашарив под кроватью хранящийся там аккумуляторный фонарь, зажег его и нашел на столе очки. Преодолев свой страх, он все же вернулся в столовую и осветил диван. Да, на нем, закрытый материей, лежал какой-то предмет, и из складок материи высовывалось нечто, отдаленно напоминающее шею без головы, но это была явно не шея, а какое-то изделие, заканчивающееся гладкой, слегка выпуклой поверхностью. Черт знает, что это могло быть. Олег Петрович не удивился бы и тому, что на диване лежала машина времени или какая-то еще более невероятная штуковина. Трогать ее Олег Петрович все же поостерегся: узенький снопик фонарного света был ненадежен, надо было сперва обеспечить более подходящую обстановку. Пройдя в прихожую к щитку, он сразу обнаружил сгоревшую пробку, сменил ее, в квартире вместо призрачного света луны возник уверенный трезвый электросвет, и на душе стало спокойнее. И сразу все стало понятным. На тумбочке не было телевизора, это он лежал на диване, выставив охранный кожух горловины кинескопа, закутанный тяжелой плюшевой скатертью со стола, которую жена не взяла из-за пятен и потертостей. Вот кого, оказывается, обхватил напоследок Ленечка там, в парке! Штырек антенны при этом выдернулся из гнезда телевизора, а вилка питания осталась в розетке, потому что шнур зацепился за кронштейн тумбочки и оборвался, создав вспышку короткого замыкания. Оплетка шнура, пропитанная зловонным составом, еще продолжала тлеть, и Олег Петрович поспешил скорее потушить ее пальцами, как недокуренную сигаретку, открыл форточку и с наслаждением, глубоко вдохнул глоток еще холодного весеннего воздуха. Потом он выбросил в мусорник сбитые в отчаянии очки, на которые успел наступить, осколки стакана и тарелки, упавшие со скатерти, поставил на ноги перевернутое кресло и застелил стол скатертью, сдернутой во время привидевшейся схватки. Телевизор, как ни странно, остался неповрежденным, в чем Олег Петрович убедился, водрузив его на место и воткнув зачищенные кончики шнура в розетку. Экран засветился, и когда Олег Петрович переключил канал, он застал еще окончание передачи последних новостей. "С таким телевизором можно на медведя ходить", - хмыкнул он удовлетворенно, закурил беломорину и сел в кресло, чтобы окончательно успокоиться и привести мысли в порядок. Нельзя сказать, что он был сейчас напуган и расстроен происшедшим, скорее наоборот: его тело еще хранило в себе бурление на миг возвращенной молодости, прилив сил, азарт схватки и юношескую остроту чувств. Это было превосходно! Ушибы где-то на ноге и в боку казались пустяковой платой за пребывание в шкуре беззаботного товарища, и вообще, жизнь наполнилась новым содержанием и приобрела жгучий и загадочный интерес. Но во всем в этом проглядывала и опасность, отнюдь не призрачная. "Эдак, черт возьми, недолго и погром в квартире устроить, - подумал Олег Петрович. - Ладно еще я схватил телевизор, а не холодильник, с ним не мудрено бы и надорваться. Да и вообще, сколько бы я всего накуролесил, не оборвись шнур питания; чего доброго, из окна мог вывалиться или переполошить соседей, - тогда уж прямой путь был бы в сумасшедший дом. Ну ладно, зато теперь и периодичность подтвердилась, и можно считать установленным, во-первых, причастность телевизора, а во-вторых, прекращение явлений при его выключении, - это делает явления управляемыми. Значит, что? Для предохранения себя от своих же опрометчивых действий достаточно сделать так, чтобы телевизор отключался, когда мне вздумается подняться с кресла в таком состоянии, как сегодня. А так как сегодня я пришел в себя несомненно от удара током, то надо устроить так, чтобы и впредь при попытке покинуть кресло меня щекотало бы током, безопасным, разумеется". 13 Жизнь, принявшая в последнее время менее однообразный характер, не смогла полностью отвлечь Олега Петровича от событий другого рода, которые он назвал просто "чертовщиной", проявлявшейся то в сновидениях, то наяву. Верный своей привычке решать задачи до конца, он терпеливо высиживал перед телевизором каждый вечер до полуночи. "Мал, обидно мал КПД человека", - морщился он, вспоминая время, проведенное в очередях, ожидания в приемных разного начальства, томительные часы, затраченные на собраниях, советах, комиссиях, где без Олега Петровича вполне можно бы обойтись и куда он и ему подобные Призывались только для соблюдения кворума. Вот и теперь не бесполезно ли утекает время. Но врожденная настойчивость заставляла продолжать опыт, и он дождался. В один из вечеров, когда Олег Петрович начал слегка задремывать, он услышал: - Ждешь кого? Олег Петрович вскочил с кресла и включил верхний спет, но никого не увидел. "Показалось", - подумал он и только хотел снова сесть, как голос повторил: - Я спрашиваю, кого ты ждешь? - Да откуда мне знать, кто может пожаловать! - ответил он несколько раздраженно. Входи же, где ты? Или тебя, как Мефистофеля, надо приглашать трижды? Входи, буду тебе рад. И тут он увидел сидящего на диване человека. - Зор! - взволнованно воскликнул он. - Да, я Зор, - бесцветным голосом ответил гость. - Ты Зор... А я уж думал Дух Земли. - Олег Петрович сел по другую сторону стола и смотрел на пришельца, не зная, как продолжать разговор. Зор сделал это сам: - Ты звал какого-то духа. Зачем? - Это была блажь не совсем нормального человека. - Теперь это стало реальностью, потому что для тебя я то же, что и Дух. Чего ты хотел от Духа? - Так прямо и сказать! Да, я знаю, что ты могущественнее любого из нас, догадываюсь об этом. У нас есть предание, что Дух Земли всемогущ и мог бы выполнить любое желание человека. - Понятно. Вот ты и скажи мне, чего ты хочешь? - Знаний! Таких, как у тебя! Зор улыбнулся и медленно покачал головой: - Нет, ты не сможешь их вместить - жизни не хватит. - Так продли ее! Лет на семьсот. - Это я могу, но все равно не поможет: устройство твоего мозга не позволит. - А улучшить его нельзя? - Мозг должен формироваться постепенно на протяжении многих поколений. Да и зачем тебе так много знаний одному? Тебя ведь не поняли бы окружающие. - А счастливым ты меня не можешь сделать? - Вот это проще всего. Достаточно лишить тебя способности желать, искать, соревноваться и совершенствоваться, словом, лишить тебя того, что вы зовете интеллектом. Ты будешь всем доволен, тебе нечего будет желать. - Нет, мудрый Зор, такого счастья мне не надо. - Есть другой способ: я могу внушить тебе, что ты счастлив, и ты будешь блаженствовать, независимо ни от чего. Олег Петрович на миг задумался. - Нет, нет, Зор, не надо. - Ты меня радуешь. Настоящее счастье человек-может создать себе только сам. - Чем же ты могущественнее нас, Зор? - Количеством и глубиной усвоенных знаний. А ты все ждешь чуда. Кстати, о чуде. Ты знаешь закон зависимости тока от напряжения и сопротивления материи? Нравится он тебе? - Да, - ответил Олег Петрович. - Закон тока, который ты имеешь в виду, называется у нас законом Ома, но он, как и всякий другой, по-моему, не может нравиться или не нравиться. Тут можно говорить лишь о более или менее удачной формулировке закона, а сам по себе он никаких эмоций не вызывает; его надо просто знать и с ним считаться. - Хорошо. Но пойми вот что: примитивный разум, сталкиваясь с чем-либо, задается вопросом "что это?" и, получив ответ, тем и ограничивается. Разум более совершенный пытается узнать, "как это явление происходит и нельзя ли им управлять с пользой для себя или Других?". Ты и находишься именно на этом уровне. - А разве можно ожидать чего-то большего? - Вот именно. Кроме "что" и "как", может быть еще более трудный вопрос: "зачем это?" Олег Петрович растерянно пожал плечами: - Как можно задаваться вопросом: зачем закон Ома? - Не совсем так. Лучше спросить, зачем закон Ома таков, какой он есть? - Но это же нелепица! Уж если он таков, не переделаешь же его. - Стоп, стоп... Захочу и переделаю. - Да ну! - А вот так. Хочу, чтобы в этой комнате сила тока была пропорциональна произведению напряжения на сопротивление. Нравится? - Не зна... Не знаю. - Проверяй. Бери источник тока... Олег Петрович поднялся было, чтобы принести аккумулятор, но увидел, что тот уже стоит на столе, и снова сел, а Зор продолжал: "Вот тебе - вольтметр, амперметр, соединительные провода, рубильник, зажимы и нихромовое сопротивление, величиной ровно шесть ом". И по мере того, как Зор произносил слова, на столе появлялись названные им предметы. Все они принадлежали Олегу Петровичу, кроме сопротивления, намотанного на фарфоровый стержень с ножками, взявшегося неведомо откуда. При их необъяснимом появлении уже не удивило, что Зор назвал их принятыми на Земле словами. - Составляй цепь, - велел Зор. Олег Петрович привычно подсоединил провода и взялся за ручку рубильника. - Включаю, - предупредил он и замкнул цепь. Стрелки приборов покачались и встали. - Все нормально, - поднял он глаза на Зора. - Аккумулятор - шестивольтовый, на шести омах он дал один ампер. - Правильно. Но сопротивление начинает нагреваться, а ток? - Ток умень... Что такое, ток возрос на пол-ампера! Еще растет?! Действительно, вопреки закону, стрелка амперметра неуклонно лезла все выше, проволока сопротивления покраснела, стала белеть, и Олег Петрович поспешно выключил рубильник, но это только увеличило сопротивление, а цепь тока не прервалась, и дальше все пошло лавинообразно. Стрелка амперметра зашкалилась, проволока перегорела, и в этом месте вспыхнула дуга, закипел аккумулятор, а на проводах перегорали все новые и новые участки, дуги множились, стол задымился и вспыхнул пламенем. Это было последним, что видел Олег Петрович перед тем, как закрыл глаза рукой. - Дальше от стола! - крикнул он Зору и сам, отшвырнув стул, кинулся к кухне за водой, ожидая, что аккумулятор сейчас разорвет и оттуда брызнет кислотой. Уже в дверях он обернулся и приоткрыл глаза, глядя сквозь щелочки между пальцами. Сначала он ничего не разобрал, потому что в глазах еще плавали цветные пятна, но уже понял, что сами дуги погасли. А когда зрение восстановилось, он увидел, что Зор невозмутимо сидит за столом, на котором нет ничего, кроме пепельницы с лежащим в ней окурком. - Мне бы так управлять природой! - криво усмехнулся он и вернулся на свое место. - Теперь ты понял, к какой катастрофе привело бы изменение закона? Вот "зачем" он, этот закон. Так же целесообразны и все другие законы, образующие единую систему мира, благодаря которой он только и может существовать. - Теперь мне ясно, что никакой Дух и не может быть всемогущим, он может создать только иллюзию, но не изменить закон. - Не совсем так. Чтобы ты убедился в этом, вспомни игры, у которых тоже есть свои правила, свои законы. Высокий разум оперирует судьбами и процессами материи и наблюдает развитие в бесчисленных комбинациях, выбирая наилучшие. Направив процесс и получив результат, надо примерить, оценить его, что-то оставить, а что-то изменить, а то и совсем отбросить - как и в игре. Всемогущий разум мог бы в любом развитии предопределить результат, но это было бы так же бессмысленно и неинтересно, как в вашей карточной игре разложить карты по своему желанию и вопреки правилам. Карты не возразят, но исчезнет сама суть игры, она может иметь смысл лишь для шулера, но это уже простое жульничество, как фокус с демонстрацией противоестественного закона Ома, внушенный тебе мною. Вот и мы не играем, а творим. Мы высший по сравнению с вами этап развития материи. А развитие, то есть жизнь, является неотъемлемым свойством все той же материи. Ты все порывался узнать, почему именно тебе выпало на долю столкнуться с нами. Теперь отвечу: ты стал объектом опыта в результате стечения обстоятельств. - Выходит, я - подопытный кролик! - Не обижайся. Все мы так или иначе подопытны в процессах всеобъемлющей природы, а тебе даны и некоторые преимущества, которых ты еще не понял и не оценил. - Пусть так, но кто он, оперирующий законами природы? - Он - это ты сам, только идущий впереди тебя, такого, каков ты есть в твоем настоящем виде. Он - это лакомство, подвешенное перед тобой и укрепленное на тебе же самом. Ты всегда будешь тянуться за ним и никогда не достигнешь. А теперь прощай, энергия импульса исчерпана. И Зор неожиданно отодвинулся и растаял. 14 Вскоре после прихода почты Люся, еще издали дразня конвертом, направилась к чертежному сооружению Олега Петровича. - Пляшите! - потребовала она и добавила: - Правда, письмо адресовано Ометову, Волкову, а потом уже вам, ни первых двух отдел кадров на заводе не обнаружил, так что придется вам отплясывать за троих. - А нет ли там на конверте еще Яковлева? Люсенька проверила и подняла выщипанные бровки: - Яковлева нет. А вы что, знаете всю эту компанию? - Знавал когда-то. Давайте письмо, раз уж их не оказалось. - Нет, сперва спляшите. - Люсенька, в моем-то возрасте... Олег Петрович выставил из-за кульмана ногу и несколько раз символически пришлепнул подошвой по полу: - Давайте. - За троих могли бы и больше потрудиться. Держите уж... Афина Павловна видела, как Олег Петрович, читая письмо, стал почему-то горбиться и густо краснеть. Дочитав, он сунул письмо в карман, поставил локти на желобок чертежной доски и положил лицо на ладони, сдвинув вверх очки. Так он просидел минуты две, потом вздернул голову и вышел из бюро. "С ним - очень плохо, но не назойливым ли покажется вмешательство", - сочувственно подумала Афина Павловна и все же не утерпела и немного погодя вышла на лестничную клетку, где Олег Петрович докуривал папироску. - У вас неприятности? - спросила она. Олег Петрович качнул головой. - Вам кто-нибудь грозит? И на это он только отрицательно повел головой. - Так что же произошло? Олегу Петровичу было совсем не до расспросов, другого он сразу бы оборвал, но Афина Павловна смотрела так участливо, что он даже неожиданно для себя пробормотал: - Ох, как мне стыдно! Непоправимо стыдно. Знаете... Мне необходимо побыть одному, не до работы, я уйду... Вернувшись на свое место; Афина Павловна между делом пригляделась, не привлек ли уход Нагого чьего-то внимания, потом посидела за его кульманом и прибрала инструменты, записи и справочники. А после работы пошла к Олегу Петровичу. - Я так и знал, что вы придете, - сказал он, отперев ей дверь. - Пришла на всякий случай. Вы, может быть, позволите все же пройти, а то встали, словно памятник. - Да, разумеется, проходите. Я в самом деле малость обалдел. Присаживайтесь. - Вы не поделитесь со мной своими огорчениями? Поверьте, я спрашиваю не из пустого любопытства. - Верю. Нет, вы садитесь на диван, а то от окна сегодня дует. Не знаю, чем я заслужил ваше внимание, но оно трогает. - Так что у вас случилось, в чем грешны? - А вот читайте! - и Олег Петрович положил перед ней полученное письмо. Оно было помято и кое-где надорвано, а потом разглажено и сложено по старым складкам. Написано оно было неуверенным почерком редко пишущего человека и с таким пренебрежением к грамматическим правилам, что лишь мысленно проредактировав его, Афина Павловна получила следующее: "Мой далекий и мало знаемый братец Олежка, здравствуй. Пишет тебе первый и последний раз твоя старшая сестра Груня, последняя из тех, кто был тебе кровной родней, с которой ты так и не захотел знаться за всю твою оторванную от нас жизнь. Пишу тебе это не в упрек, а сожалеючи тебя, потому как чудится мне, будто не сладко жилось тебе без родной души на свете, потому и ожесточился ты, видать, до того, что, коли верить слухам, от тебя и супруга твоя ушла вместе с дочерью вашей и остался ты, стало быть, совсем теперь одинешенек. На завод тебе пишу потому, что не знаю адреса твоей квартиры, а про завод твой мне говорили. И пишу тебе на все твои фамилии, кроме одной, которую я опять пошто-то забыла да так и не могу вспомнить, а пишу так потому, что не знаю, под которой из этих фамилий ты теперь проживаешь. Сейчас я, Олежка, помираю, и письмо перешлет тебе соседка уж опосля моих похорон, чтобы не тревожился и не ехал хоронить меня. Может, и зная, ты бы не приехал, но тут уж не мое дело. Мое дело теперь повиниться перед тобой за себя и за всех вас, что оставили тебя на всю жизнь без нашей помощи. Бог да простит нам этот наш тяжкий грех. Ты, конечно дело, и без нас прожил не хуже, а лучше, да не наша в том заслуга, и вины нашей от этого не меньше. Вот помирая-то я и думаю, как же это я, окаянная, ни разу тебе ни яблочков не купила, ни петушка на палочке не принесла и ничем тебя ни разу не побаловала, покуда ты рос, и даже рукой по головенке не погладила, не приласкала тебя, брошенного твоей семьей! Что из того, что твои приемные родители запретили строго-настрого сообщать тебе о твоем происхождении, могла бы ведь я и под видом посторонней побаловать тебя, маленького, так ведь не сделала этого и даже не поговорила с тобой ни разочку. А когда ты вырос, ты и сам не хотел с нами знаться, и то было нам заслуженным наказанием. Единожды только, помню, пришел ты ко мне с великой нуждой, в которой, слава богу, смогла я тебе помочь одним единственным словом, и только это и отрадно мне в мой смертный час. Не иначе как бог просветил меня тогда и дал мне вспомнить фамилию твоей крестной матери, которая стала и твоей первой фамилией. А потом опять я эту фамилию забыла, да и не нужна она теперь, хорошо, что тот раз выручила тебя. Вот и все, Олежка. Живи дольше. Ты умный, ты весь - в мать твою родную, а гордый, наверно, в Нагого. Может, и впрямь он твой родной отец, а не тот, который меня породил. Наследства после меня не остается, так что завещать тебе нечего, вот только посоветую тебе поближе к людям быть и уж ежели не время тебе о новой семье думать, то обзаведись хоть котенком или собакой, чтобы было о ком заботиться, - одному-то, ох, как плохо. Прощевай на этом, Олежка, кланяюсь тебе последний раз. Сестра твоя Груня". - Не расстраивайтесь, - сказала Афина Павловна, складывая послание. - Судя по письму, вы и виделись-то с ней всего раз или два, так что не могли сильно привязаться. Ее, разумеется, жалко, и я вам от души сочувствую, но признаться, я гораздо больше поражена тем, что вы, оказывается, росли у приемных родителей. В наше время, после войны, это совсем не редкость, а с вами это случилось много раньше. Ну, а уж из-за чего вам стыдно стало, совсем не понимаю. - Тут сложная история, в которой Груня мне очень помогла... - Так расскажите же, может, легче станет. - Я расскажу, только надо же вас сначала накормить, а то вы пришли прямо с работы. - Это будет кстати. Олег Петрович похозяйничал на кухне и вернулся накрывать на стол. - Вас не будут искать? - спросил он между делом. - Наверняка даже не обратят внимание. - Так вот: как бы то ни было, надо помянуть покойницу, а у меня, кроме коньяка, который вы принесли еще на именины, ничего нет. Можно еще успеть купить, но захотите ли вы ждать? - Не надо, не ходите, пусть будет коньяк. Олег Петрович послушался и, наливая рюмки, вздохнул: - Выходит, даже поминки справляю чужим вином. Ну, ладно, пусть ей будет земля пухом! Выпили. Закусили. Помолчали. - Я жду вашей исповеди, - поторопила Афина Павловна. - Да, хорошо. История эта неправдоподобная и затянутая, и я начну ее не сначала. - Как хотите. - Представьте, что в загс рабочего предместья большого города приходит посетитель и просит выдать ему копию метрики, понадобившейся для обмена паспорта. Было это вскоре после окончания войны. - Представляю. Посетитель этот, конечно, вы? - Он предъявляет старый паспорт, ему дают узаконенный бланк, и он подходит к столу, на котором стоит казенная чернильница и ручка общего пользования. В заявлении требуется указать, как положено, "фио", год и место рождения и имена родителей. Он отвечает на все, кроме сведений о родителях, и в таком виде подает в окошечко. Через полчаса ему сообщают, что по записям в церковных книгах рождение ребенка, указанного в бланке, не обнаружено. Олег Петрович прислушался к бульканью на кухне, сходил туда, чем-то побрякал, а возвратившись, продолжал: - Для нашего посетителя такой результат, по-видимому, не был неожиданностью, он только попросил сотрудницу позвать к нему заведующего загсом. "Дело в том, - пояснил он заведующей, не старой еще, миловидной женщине, что я - приемыш и толком даже не знаю своих настоящих родителей, а уж тем более не знаю, под какой фамилией я был занесен в книги. Возможно, что я там значусь как Ометов Олег Васильевич". Заведующую такой оборот дела не удивил, она в своей практике сталкивалась с подобным не впервые. "Сейчас посмотрим, - сказала она и без всякой волокиты тут же достала с одной из полок толстенную книгу и, просмотрев несколько листов, сочувственно произнесла: - Нет, не значится. Не ошиблись ли вы годом рождения?" "Да нет же, год рождения записан у меня в паспорте, вот посмотрите". "Ну, тут возможна и ошибка. А разве у вас не было метрики?" "Была, как не быть! Но когда я получал свое первое удостоверение личности, мне сказали: вот вам документ на всю вашу жизнь. Потому метрикой я не дорожил, послал в учебное заведение. Когда окончил, не позаботился взять вовремя, а там не стали хранить до бесконечности, выбросили и только". Заведующая положила перед посетителем другую такую же толстую киту и показала, в каких графах следует искать, что оказалось не так-то просто, поскольку записи были на церковно-славянском языке. Пока посетитель проверил одну книгу, заведующая справилась с тремя, и оба не обнаружили ни Ометова, ни Нагого. "Послушайте! - вскинулась заведующая. - А не из старообрядцев ли вы?" "Нет, я православный, - твердо ответил посетитель. - Я хорошо помню, что носил крест, когда был ма