эти поджоги, слухи, подложные его императорского величества манифесты, золотыми буквами писанные, теперь вот чудо-юдо выдумали. А цель? Вы, молодой человек, не задумывались, какую цель эти поползновения преследуют? Посеять панику и взбунтовать народонаселение против властей. Позвольте мне, как человеку, приобщенному и опытному, развеять ваши заблуждения. Цель одна у них - мутить народ да изготовлять бомбы. Знаем-с! Все знаем! Он выдернул из-за голенища сапога свернутую карту и с торжеством потряс ею перед носом поручика. Сунул обратно - небрежно, не глядя, поторопился разжать пальцы - и карта, скользнув по голенищу, упала на землю. Нижние чины не заметили, а поручик заметил, но не сказал, он подумал, что им с Платоном иметь карту местности совершенно необходимо, а стрюк справится и так, коли ему по службе положено иметь верхнее чутье, как у легавой... Сочтя, очевидно, тему беседы исчерпанной, ротмистр обернулся к своим: - Рысью марш! И они тронулись, не обращая внимания на крики поручика с Платоном, забыв недавнюю стычку и неприязнь к Щучьей Роже, поручик орал благим матом, ничуть не боясь, что его примут за умалишенного, и Платон ему вторил: иначе нельзя было, на их глазах живые люди, крещеные души, какие-никакие, а человеки мчались, не сворачивая, прямехонько к нелюдской опасности. В их воплях уже не было ничего осмысленного - словно животные кричали нутром, предупреждая соплеменников. Но бесполезно. Три всадника скакали, не задерживаясь, вот уже за деревьями исчезли голубые мундиры, вот уже стук копыт стал глохнуть... и тут окрестности огласились пронзительным воплем, бахнул выстрел, страшно заржала лошадь, донесся уже непонятно кем исторгнутый крик боли и страха. И наступила тишина. Они переглянулись и поняли друг друга - никакая сила сейчас не заставила бы их направить коней к тому леску. Платон пошевелил губами: - Упокой, Господи... Поручик развернул мятую двухверстку - неплохие карты имелись в отдельном корпусе, следовало признать. Даже ручей, что неподалеку отсюда, был указан. Три деревни, большая дорога. И верстах в десяти отдельно стоящий дом у самых болот - на него указывала синяя стрела, и синяя же линия дом обводила. - Вот туда мы и отправимся, - сказал поручик. Платон спросил одними глазами: "Зачем?" А поручик и сам не знал в точности. Нужно же что-то делать, а не торчать на месте, нужно выдумать что-то новое. Похоже, в том именно доме и живет барин, обозревающий небеса в подзорную трубу, что подразумевает наличие известной учености. А разве в безнадежном положении помешает им, запасным строевикам, исчерпавшим всю военную смекалку, образованный человек? Вдруг и нет. К тому же была еще одна мыслишка, не до конца продуманная, но любопытная... Дом оказался каменный, но обветшавший изрядно, облупленный, весь какой-то пришибленный, как мелкий чиновничек, которому не на что опохмелиться, хотя похмелье выдалось особо гнетущее. Три яблони - остатки сада. Построек нет и в помине, только заросшие травой основания срубов. Одна конюшня сохранилась. Они шагом проехали к крыльцу, где бревно заменяло недостающую колонну, остановились. Прислушались. Дом казался пустым. Зеленели сочные лопухи, поблизости звенели осы. - Тс! - урядник поднял ладонь. Поручик почувствовал - что-то изменилось. Тишина с лопухами, солнцем и осами словно бы стала напряженной. Словно бы кто-то наблюдал за ними из-за пыльных стекол, и не с добрыми чувствами. Слишком часто на них смотрели поверх ствола, чтобы они сейчас ошиблись. - Ну, пошли, что ли? - сказал поручик и мимоходом коснулся рукоятки кольта за поясом. Платон принялся спутывать лошадей, и тут зазвучали шаги. Молодой человек в сером сюртуке вышел на крыльцо, спустился на две ступеньки, так что их с поручиком разделяли еще четыре, и спросил довольно сухо: - Чем обязан, господа? Недружелюбен он, а в захолустье всегда наоборот, рады новым людям. Ну, мизантроп, быть может. Дело хозяйское. Поручик поднял было руку к козырьку, но спохватился, что козырек отсутствует вместе с кепи, дернул ладонью, и жест выглядел весьма неуклюже: - Белавинского гусарского полка поручик Сабуров. Урядник Нежданов сопутствует. С кем имею честь, с хозяином сего имения, надо полагать? - Господи, какое там имение... - одними уголками рта усмехнулся молодой человек. - Вынужден вас разочаровать, господа, если вам необходим был хозяин, - перед вами его гость. "А ведь он не отрекомендовался", -подумал поручик. Они стояли истуканами, разглядывая друг друга, и наконец неприветливый гость, обладавший тем не менее уверенными манерами хозяина, нарушил неловкое и напряженное молчание: - Господа, вам не кажется, что вы выглядите несколько странно? Простите великодушно, если... - Ну что вы, - сказал поручик. - Под стать событиям и вид. Гость неизвестного хозяина не проявил никакого интереса к событиям, приведшим военных в такой вид. Вновь повисло молчание. Словно осветительная ракета в кромешной тьме лопнула перед глазами поручика, и он заговорил громко, не в силах остановиться: - Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, бороду бреет, в движениях быстр, может носить усы на военный манер... Полностью отвечающий этому описанию молодой человек оказался действительно быстр в движениях - в его руке тускло блеснул металл, но еще быстрее в руках урядника мелькнул ружейный приклад, и револьвер покатился по ступенькам вниз, где поручик придавил его ногой. Платон насел на белокурого, сбил его с ног и стал вязать поясом, приговаривая: - Не вертись, ирод, турок обратывали... Поручик не встревал, видя, что подмоги не требуется. Он поднял револьвер - паршивенький "бульдог" - осмотрел и спрятал в карман. Декорации обозначились: палило солнце, звенели осы, на верхней ступеньке помещался связанный молодой человек, охраняемый урядником, а шестью ступеньками ниже - поручик Сабуров. Ну, и лошади - без речей, как пишут в театральных программках. Положение было самое дурацкое. Поручик вдруг подумал, что большую часть своей двадцатитрехлетней жизни провел среди армейских, военных людей, и людей всех прочих сословий и состояний, вроде вот этого, яростно зыркающего глазищами, просто-напросто не знает, представления не имеет, чем они живут, чего от жизни хотят, что любят и что ненавидят. Он показался себе собакой, не умеющей говорить ни по- кошачьи, ни по-лошадиному, а пора-то вдруг настала такая, что надо знать языки иных животных... - Нехорошо на гостей-то с револьвером, - сказал Платон связанному. - Нешто мы в Турции? Ваше благородие, ей-Богу, о нем жандармы речь и вели. За него вас и приняли, царство ему небесное, ротмистру, умный был, а дурак... - Да я уж сам вижу, - сказал поручик. - А вот что нам с ним делать, скажи на милость? - А вы еще раздумываете, господа жандармы? - рассмеялся им в лицо пленник. - Что-о? - навис над ним поручик Сабуров. - Военных балканской кампании принимать за голубых крыс? - Кончайте спектакль, поручик. И хоть кол ему на голове теши - ничего не добились и за подлинных военных приняты не были, оставаясь в ранге замаскированных жандармов. Потерявши всякое терпение, они матерились и орали, трясли у него перед глазами своими бумагами - он лишь ухмылялся и дразнился, попрекая бесталанной игрой. Рассказывали про разгромленный постоялый двор, про жуткий блин с щупальцами, про нелепую кончину ротмистра Крестовского вкупе с нижними чинами отдельного корпуса - как об стенку горох, разве что в глазах что-то зажигалось. Как в горах- шагали-шагали и уперлись рылом в отвесные скалы, и вправо не повернуть, и слева не обойти, остается убираться назад несолоно хлебавши, а драгоценное время бежит, солнце клонится... - Да в такую Богородицу! - взревел Платон. - Будь это язык мусульманский, он бы у меня давно пел, как кот на крыше, а такой, свой - ну что с ним делать? Хоть ремни ему из спины режь - в нас не поверит! Ясно было, что все так и есть - не поверит. Нету пополнения у невеликой воинской команды, выходит, что и не будет, игра идет при прежнем раскладе с теми же ставками, где у них - медяк против горстки золотых, двойки против козырей и картинок... - Ладно, - сказал поручик, чуя в себе страшную опустошенность и тоску. - Развязывай его, и тронемся. Время уходит. А у нас мало его. Еще образованный, должно быть... Что стал? Выполняй приказ! Развязали Фому неверующего и в молчании взобрались на коней. Поручик, немного отъехав, зашвырнул в лопухи "бульдог" и не выдержал, крикнул с мальчишеской обидой: - Подберешь потом, вояка! А еще нигилист, жандармов он гробит! Тут такая беда... В горле у него булькнуло, он безнадежно махнул рукой и подхлестнул коня. Темно все было впереди, темно и безрадостно, и умирать не хотелось, и отступать нельзя никак, совесть заест; и он не сразу понял, что вслед им кричат: - Господа! Ну, будет! Вернитесь! Быстрый в движениях нигилист поспешал за ними, смущенно жестикулируя обеими руками. Они враз остановили коней. - Приношу извинения, господа, - говорил, задыхаясь от быстрого бега, человек в сером сюртуке. - Обстоятельства, понимаете ли... Находиться в положении загнанного зверя... - Сам, поди, себя в такое положение и загнал, - буркнул тяжело отходивший от обиды Платон. - Неволил кто? - Неволит Россия, господин казак, - сказал тот. - Вернее, Россия в неволе. Под игом увенчанного императорской короной тирана. Народ стонет... - Это вы бросьте, барин, - угрюмо сказал урядник. - Я присягу давал. Император есть Божий помазанник, потому и следует со всем возможным почтением... - Ну а вы? - Нигилист ухватил Сабурова за рукав помятого полотняника. - Вы же человек, получивший некоторое образование, разве вы не видите, не осознаете, что Россия стонет под игом непарламентского правления? Все честные люди... Поручик Сабуров уставился в землю, покрытую сочными лопухами. У него было ощущение, что с ним пытаются говорить по-китайски, да вдобавок о богословии. - Вы, конечно, человек ученый, это видно, - сказал он неуклюже. - А вот говорят, что вас, простите великодушно, наняли ради смуты жиды и полячишки... Нет, я не к тому, что верю в это, говорят так, вот и все... Нигилист в сером захохотал, запрокидывая голову. Хороший был у него смех, звонкий, искренний, и никак не верилось, что этот ладный, ловкий, так похожий на Сабурова человек может запродаться внешним врагам для коварных усилий по разрушению империи изнутри. Продавшиеся, в представлении поручика, были скрючившимися субъектами с бегающими глазками, крысиными лицами и жадными растопыренными пальцами - вроде разоблаченных шпионов турецкой стороны, которых он в свое время приказал повесить и ничуть не маялся оттого угрызениями совести. Нет, те были совершенно другими - выли, сапоги целовали... Этот, в сюртуке, на виселицу пойдет, как полковник Пестель. Что же выходит, есть ему что защищать, что ли? - Не надо, - сказал поручик. - При других обстоятельствах мне крайне любопытно было бы вас выслушать. Но положение на театре военных действий отвлеченных разговоров не терпит... Кстати, как же вас все- таки по батюшке? - Воропаев Константин Сергеевич, - быстро сказал нигилист, и эта быстрота навела Сабурова на мысль, что при крещении имя тому давали все же другое. Ну да Бог с ним, нужно же его хоть как-то именовать... - Значит, и Гартмана вы - того... - Подлого сатрапа, который приказал сечь заключенных, - сказал Воропаев, вздернув подбородок. - Так что вы можете... по начальству... - Полноте, Константин Сергеевич, - сказал Сабуров. - Не до того, вы уж там сами с ними разбирайтесь... Наше дело другое. Представляете, что будет, если тварь эта и далее станет шастать по уезду? Пока власти зашевелятся... - Да уж, власти российские, как указывал Герцен... - Вы вот что, барин, - вклинился Платон. - Может, у вас, как у человека умственного, есть соображения, откуда эта казнь египетская навалилась? - Соображения... Да нет у меня соображений. Знаю и так, понимаете ли... - Так откуда? - Если желаете, сейчас и отправимся посмотреть. Вы позволите, господин командир нашего партизанского отряда, взять ружье? - Почел бы необходимым, - сказал Сабуров. Воропаев взбежал по ступенькам и скрылся в доме. - Что он, в самом деле бомбой в подполковника? - шепнул Платон. - Этот может. - Как бы он в нас чем из окна не засветил, право слово. Будут кишки на ветках колыхаться... - Да ну, что ты. - Больно парень характерный, - сказал Платон. - Такой шарахнет. Ну да, раз сам мириться следом побежал... Ваше благородие? - Ну? - Непохож он на купленного. Такие если в драку, то уж за правду. Только вот неладно получается. С одной стороны - есть за ним какая-то правда, прикинем. А с другой - как же насчет священной особы государя императора, коей мы присягу ставили? - Господи, да не знаю я! - сказал в сердцах Сабуров. Показался Воропаев с дорогим охотничьим ружьем. Они повернулись было к лошадям, но Воропаев показал: - Вот сюда, господа. Нам лесом. Они обошли дом, оскользаясь на сочных лопухах, спустились по косогору и двинулись лесом без дороги. Сабуров, глядя в затылок впереди шагавшему Воропаеву, рассказывал в подробностях, как все обстояло на рассвете, как сдуру принял страшную смерть великий любитель устава и порядка ротмистр Крестовский со присными. - Каждому воздается по делам его, -- сухо сказал Воропаев, не оборачиваясь. - Зверь. Там с ним не было такого кряжистого в партикулярном? - Смирнов? - Знакомство свели? - Увы, - сказал Сабуров. - Значит, обкладывают... Ну да посмотрим. Вот, господа. Деревья кончились, и начиналось болото - огромное, даже на вид цепкое и глубокое. И саженях в трех от краешка сухой твердой земли из бурой жижи торчало, возвышалось нечто странное - словно бы верхняя половина глубоко ушедшего в болото огромного шара, и по широкой змеистой трещине видно, что шар внутри пуст. Полное сходство с зажигательной бомбой, что была наполнена горючей смесью, а потом смесь выгорела, разорвав при этом бомбу - иначе почему невиданный шар густо покрыт копотью, окалиной и гарью? Только там, где края трещины вывернуло наружу, виден естественный, сизо-стальной цвет шара. Поручик огляделся, ища камень. Не усмотрев такового, направил туда кольт и потянул спуск. Пуля срикошетила с лязгом и звоном, как от первосортной броневой плиты, взбила в болоте фонтанчик бурой жижи. - Бомба, право слово, - сказал Платон. - Только это ж какую нужно пушку - оно сажени три шириной, поди... Такой пушки и на свете-то нет, царь-пушка и то не сдюжит. - Вот именно, у нас нет, - сказал Воропаев. - А на Луне или на Марсе, вполне вероятно, отыщется. - Эт-то как это? - У казака отвалилась челюсть. - Вам, господин поручик, не доводилось читывать роман француза Верна "Из пушки на Луну"? - Доводилось, представьте, - сказал Сабуров. - Давал читать поручик Кессель. Он из конной артиллерии, знаете ли, так что сочинение это читал в целях профессионального любопытства. И мне давал. Лихо завернул француз, ничего не скажешь. Однако это ведь фантазия романиста... - А то, что вы видите перед собой - тоже фантазия? - Но как же это? - Как же это? - повторил за Сабуровым и Платон. - Ваше благородие, неужто можно с Луны на нас бомбою? - А вот выходит, что можно, - сказал Сабуров в совершенном расстройстве чувств. - Как ни крути, а получается, что можно. Вот она, бомба. Бомба действительно торчала совсем рядом, и до нее при желании легко было добросить камнем. Она убеждала без всяких слов. Очень уж основательная была вещь. Нет на нашей грешной земле такой пушки и таких ядер... - Я не спал ночью, когда она упала, - сказал Воропаев. - Я... м- м... занимался делами, вдруг - вспышка, свист, грохот, деревья зашатало... - Мартьян болтал про огненного змея, - вспомнил Платон. - Вот он, змей... Все легко складывалось одно к одному, как собираемый умелыми руками ружейный затвор - огненный змей, чудовищных размеров бомба, невиданное чудо-юдо, французский роман; все сидело по мерке, как сшитый на заказ мундир... - Я бы этим, на Луне, руки-ноги поотрывал вместе с неудобосказуемым, - мрачно заявил Платон. - Вроде как если бы я соседу гадюку в горшке во двор забросил. Суки поднебесные... - А если это и есть лунный житель, господа? - звенящим от возбуждения голосом сказал Воропаев. - Наделенный разумом? Они ошарашенно молчали. - Никак невозможно, барин, - сказал Платон. - Что же он, стерва, жрет всех подряд, какой уж тут разум? - Резонно, - сказал Воропаев. - Лунную псину какую-нибудь засунули ради научного опыта... - Я вот доберусь, такой ему научный опыт устрою - кишки по кустам... - Ты доберись сначала, - хмуро сказал Сабуров, и Платон увял. - К ночи утонет, - сказал Воропаев. - Вот, даже заметно, как погружается. И никак его потом не выволочь будет, такую махину. - И нечего выволакивать, - махнул рукой Платон. - Вот что, господин Воропаев, - начал Сабуров. Он не привык к дипломатии, и потому слова подыскивались с трудом. - Я вот что подумал... Тварь эту вы не видели, а мы наблюдали. Тут все не по- суворовски - и пуля дура, и штык вовсе бесполезен. Не даст подойти, сгребет... - Что же вы предлагаете? - Поскольку господина Гартмана вы, как бы деликатнее... использовав бомбу... я и решил, что в места эти вы, быть может, укрылись приготовить схожий снаряд... Что вы ночью-то мастерили, а? И по глазам напрягшегося в раздумье Воропаева Сабуров обостренным чутьем ухватил: есть бомба в наличии, есть! - Я, признаться, не подумал, поручик... - Нигилист колебался. - Это вещь, которая, некоторым образом, принадлежит не мне одному... Которую я дал слово товарищам моим изготовить в расчете на конкретный и скорый случай... И против чести организации нашей будет, если... - А против совести твоей? - Сабуров развернулся к нему круто. - А насчет того народа, который эта тварь в клочки порвет, насчет него как? Россия, народ - не ты рассусоливал? Мы где, в Китае сейчас? Не русский народ оно в пасть пихает? - Господи! - Платон бухнулся на колени и отбил поклон. - Ведь барин дело требует! - Встаньте, что вы, - бормотал Воропаев, неловко пытаясь его поднять, но урядник подгибал ноги, не давался: - Христом богом прошу - дай бомбу! Турок ты, что ли? Не дашь - весь дом перерою, а найду, сам кину! - Хотите, и я рядом встану? - хмуро спросил Сабуров, чуя, какое внутреннее борение происходит в этом человеке, и пытаясь это борение усугубить в нужную сторону. - Сроду бы не встал, а вот приходится... - Господа, господа! - Воропаев покраснел, на глаза даже навернулись слезы. - Что же вы на колени, господа... ну согласен я! ...Бомба имела облик шляпной коробки, обмотанной холстиной и туго перевязанной крест-накрест; черный пороховой шнурок торчал сверху, Воропаев вез ее в мешке на шее лошади, Сабуров с Платоном сперва держались в отдалении, потом привыкли. Справа было чистое поле, и слева - поле с редкими чахлыми деревцами, унылыми лощинами. Впереди, на взгорке, полоска леса, - и за ним - снова открытое место, хоть задавай кавалерийские баталии с участием многих эскадронов. Животы подводило, и все внутри холодело от пронзительной смертной тоски, плохо совмещавшейся с мирным унылым пейзажем, и оттого еще более сосущей. - Куда ж оно идет? - тихо спросил Сабуров. - Идет оно на деревню, больше некуда, - сказал Платон. - Помните, по карте, ваше благородие? Такого там натворит... Так что нам выходит либо пан, либо пропал. В атаку - и либо мы его разом, либо оно нас. - С коня бросать - не получится, - сказал Воропаев. - Кони понесут... - Так мы встанем в чистом поле, - сказал Сабуров отчаянно и зло. - На пути встанем, как деды-прадеды стаивали... Они въехали на взгорок. Там, внизу, этак в полуверсте, страшный блин скользил по желто-зеленой равнине, удалялся от них, поспешал по невидимой прямой в сторону невидимой отсюда деревни. - Упредить бы мужиков... - сказал Платон. - Ты поскачешь? - зло спросил Сабуров. - Да нет. - А прикажу? - Ослушаюсь. Вы уж простите, господин поручик, да как же я вас брошу? Не по-военному, не по-русски... - Тогда помалкивай. Обойдем вон там, у берез. - Поручик Сабуров задержался на миг, словно пытаясь в последний раз вобрать в себя все краски, все запахи земли. - Ну, в галоп! Господин Воропаев, на вас надежда, уж сработайте на совесть! Они далеко обскакали стороной чудище, соскочили на землю, криками и ударами по крупам прогнали коней, встали плечом к плечу. - Воропаев, - сказал Сабуров, - бросайте, если что, прямо под ноги! Либо мы, либо оно! Чудо-юдо катилось на них, бесшумно, как призрак, скользило над зеленой травой и уже заметило их, несомненно, - поднялись на стебельках вялые шары, свист-шипенье-клекот пронеслись над полем; зашевелились, расправляясь, клубки щупалец, оно не задержало бега, ни на миг не приостановилось. Воропаев чиркнул сразу несколькими спичками, поджег смолистую длинную лучинку, и она занялась. Поручик Сабуров изготовился для стрельбы, и в этот миг на него словно нахлынули чужая тоска, непонимание окружающего и злоба, но не человеческие это были чувства, а что-то животное, неразумное. Он словно перенесся на миг в иные, незнакомые края - странное фиолетовое небо, вокруг растет из черно-зеленой земли что-то красное, извилистое, желтое, корявое, сметанно-белое, загогулистое, шевелится, ни на что не похожее, что-то тяжелое перепархивает, пролетает, и все это не бред, не видение, все это есть - где-то там, где-то далеко, где-то... Сабуров стряхнул это наваждение, яростно, без промаха стал палить из обоих револьверов по набегающему чудищу. Рядом загромыхало ружье Платона, а чудище набегало, скользило, наплывало, как ночной кошмар, и вот уже взвились щупальца, взмыли сетью, заслоняя звуки и краски мира, пахнуло непередаваемо тошнотворным запахом, бойки револьверов бесцельно колотили в капсюли стреляных гильз, и Сабуров, опамятовавшись, отшвырнув револьверы, выхватил шашку, занес, что-то мелькнуло в воздухе, тяжело закувыркалось, грузное и дымящее... Громоподобный взрыв швырнул Сабурова в траву, перевернул, проволочил; словно бы горящие куски воздуха пронеслись над ним, словно бы белесый дым насквозь пронизал его тело, залепил лицо, в ушах надрывались ямские колокольцы, звенела сталь о сталь... А потом он понял, что жив и лежит на траве, а вокруг тишина, но не от контузии, а настоящая - потому что слышно, как ее временами нарушает оханье. Поручик встал. Охал Платон, уже стоявший на ногах, одной рукой он держал за середину винтовку, другой смахивал с щеки кровь. И Воропаев, который не Воропаев, уже стоял, глядя на неглубокую, курившуюся белесой пороховой гарью воронку. А вокруг воронки... Да ничего там не было почти. Так, клочки, ошметки, мокрые охлопья, густые брызги. - А ведь сделали, господа, - тихо, удивленно сказал поручик Сабуров. - Сделали... Он знал наверняка: что бы он дальше в жизни ни свершил, чего бы ни достиг, таких пронзительных минут торжества и упоения не будет больше никогда. От этого стало радостно и тут же грустно, горько. Все кончилось, но они-то были. - Скачут, - сказал Платон. - Ишь, поди, целый эскадрон подняли, бездельники... Из того лесочка на взгорке вылетели верховые и, рассыпаясь лавой, мчались к ним - человек двадцать в лазоревых мундирах, того цвета, что страсть как не любил один поручик Тенгинского полка, оставшийся молодым навечно. Триумфальные минуты отошли, холодная реальность Российской империи глянула совиными глазами. - Это по мою душу, - сказал Воропаев. - Что, господа, будет похуже лунного чуда-юда. Ничего, все равно убегу. К ним мчались всадники, а они стояли плечом к плечу и смотрели - Белавинского гусарского полка поручик Сабуров (пал под Мукденом в чине полковника, 1904), нигилист с чужой фамилией Воропаев (казнен по процессу первомартовцев, 1881), Кавказского линейного казачьего войска урядник Нежданов (помер от водки, 1886) - смотрели равнодушно и устало, как жены после страды, как ратоборцы после тяжелой сечи. Главное было позади, остались скучные хлопоты обычного дня и досадные сложности бытия российского, и вряд ли кому из них еще случится встретиться с жителями соседних или отдаленных небесных планет... Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Так утверждали древние, но это утверждение, похоже, не для всего происходящего в нашем мире справедливо. 1988 1) - Официальная летняя одежда офицера - белый мундир чуть выше колен. Введен в 1860 году для всех родов войск.