ереминались с ноги на ногу, не в силах сообразить, как в такой ситуации поступать. - Как видишь, все предельно просто, - сказал Майону Гомер. - Сначала нужно доказать, что мир вокруг насквозь изъеден недугом, а затем убедить, что ты оказался единственным, способным исцелить все немочи. Убедить, что только ты можешь открыть людям истину, и только они под твоим руководством перевернут мир. - А потом? - буркнул Майон. - В данную минуту никого не волнует, что будет потом, - сказал Гомер. - Гораздо интереснее и привлекательнее возможность верить, что все изменится, если немедленно разнести - что угодно и все сразу. Голова болит наутро - если она вообще еще на плечах. Слов нет, до чего любопытный образчик демагогии и подлости... Он стоял, небрежно опершись о балюстраду, высокий, загорелый, и эта нарочито ленивая поза, прищуренные глаза наводили на мысль о пантере, обманчиво расслабившейся перед прыжком. Майон промолчал. Когда-то они с непонятным им самим упорством соперничали во всем - сначала в школе, борясь за звание первого ученика, потом на стадионах и в гимнасиях - в кулачных боях, в метании диска, в гонках колесниц; и всюду успех был переменчив, переходя то к одному, то к другому. Странно, но после того, как появились их первые стихи, дух беззлобного, но рьяного соперничества как-то незаметно угас, о нем и не вспоминали. Был Гомер и был Майон. Соперничество исчезло, а вот непонимание, подумал Майон, непонимание в последнее время слишком часто тенью ложится на прокаленные солнцем плиты мостовой. Вот и сейчас я не понимаю этих прищуренных глаз, цепкого взгляда, равнодушного вроде бы лица, но на деле поглощающего разговоры и жесты, запахи и звуки, как поглощает листва солнечный луч. Конечно, такой всасывающий, словно Харибда, взгляд, такой слух и должен быть у поэта, но здесь примешивается еще и что-то другое. - На месте нашего школьного приятеля Гилла я давно бросил бы на это сборище тяжелую конницу, - сказал Гомер. - Шутишь? - Ничуть, - сказал Гомер. - Как ты к нему относишься? Я о Менестее, понятно. - Я его просто не понимаю, - пожал плечами Майон. - Промелькнет временами здравое суждение и тут же тонет в глупости и лжи. - Лжи - не спорю. Глупости - никоим образом. Ум как раз и заключается в том, чтобы доказать глупцам, насколько они умны, насколько именно их образ мыслей и куцые ценности велики и светлы. Менестею это удается, и я на месте Тезея побеспокоился бы. Ах ты!.. Он отшвырнул ударом кулака зазевавшегося и налетевшего на него разносчика пирожков, и тот полетел кубарем, рассыпая свой немудреный товар, - толпа, провожавшая Менестея, докатилась и до них и задела краем. Их осторожно обходили - Майон подумал, что это уважение вызвано не столько невеликой пока славой поэтов, сколько их известностью как опытных кулачных бойцов. Потом что-то изменилось - "гарпии" безжалостно разгоняли толпу, действуя рукоятками кинжалов и дубинками, и по образовавшемуся коридору с колышущимися живыми стенами прямо к ним прошел Менестей. - Я рад видеть вас среди слушавших меня, - сказал Менестей отрывисто и властно. - Я очень уважаю вас, друзья. Вы - живое олицетворение новой аттической молодежи, гармонично сочетающей мощь тела и духа. Майон поклонился. Гомер сказал: - Не перехвали нас, иначе боги, узрев на земле столь совершенных молодых людей, заберут нас на Олимп. Менестей улыбнулся в знак того, что понял иронию и оценил по достоинству. Столпившиеся вокруг "гарпии" смотрели на них подозрительно и тупо. - Я равно опасаюсь перехвалить вас и не воздать должного, - сказал Менестей. - Человек я простой и склонен искренне хвалить то, что мне нравится. А мне нравится твой "Поход к амазонкам", Майон, и твои стихи о Геракле, Гомер. Есть и замечания, разумеется, но не буду о них сейчас упоминать. Сейчас я всего лишь хочу задать вопрос: чем вы нас порадуете вскоре? - Пока - ничем, - сказал Гомер быстро. - Я думал о Троянской войне... - сказал Майон. - Это прекрасно! - Менестей взял его за локоть и ласково заглянул в глаза. - Как-никак в этом грандиозном предприятии принимали участие и афиняне. Это слава Эллады, и она до сих пор ожидает своих певцов. Кстати, на днях ваш друг скульптор Назер установит на этой площади статую - монумент сражавшимся под Троей. Вдумайтесь, - он поднял палец, - впервые в мировой истории будет установлена статуя не бога, не титана - человека. Победителя Трои. - И не менее важно, что это событие произойдет в Афинах? - усмехнулся Гомер. - Ты уловил мою мысль, - кивнул Менестей. - Что же, оставляю вас, не смея мешать вольному полету поэтической мысли. Он склонил голову и прошествовал прочь, следом заторопились "гарпии". - А ведь это уже не шутки, - сказал Майон. - Это я тебе и стараюсь доказать, - сказал Гомер. - Когда слабнут Тезеи, приходят Менестей. Ты действительно собираешься писать о Троянской войне? - Почему бы и нет? - Да, предприятие было грандиозное. Есть о чем поразмыслить. На твоем месте я прежде всего побеседовал бы с Тезеем. Как-никак он участвовал в том, первом похищении Елены, он ее украл, после чего на нас и навалилась Спарта. И пришлось отстраивать едва построенные Афины заново. - Я об этом не знал, - сказал Майон. - А это, между прочим, чистая правда. Тиндарей бросил спартанцев на Афины не по причине изначально присущего спартанцам коварства, как уверяли нас учителя, а после того, как Тезей украл Елену. Эта девчонка уже тогда была невыносимо соблазнительна. Прошло несколько лег, и из-за тех же прекрасных глаз запылала Троя. - Значит, вот так, - сказал Майон. - Да. На днях эпизод с Тезеем и Еленой включат в курс истории. Наука не стоит на месте, и в ее распоряжении оказались новые знания, позволяющие исправить прежние. - Может быть, Тезею не захочется об этом вспоминать? - Не думаю, - сказал Гомер. - У него было достаточно много женщин, чтобы грустить о той полудевочке, и слишком много он славных дел совершил, чтобы стыдиться юношеского безрассудства. - Так, - сказал Майон. - Выходит, Елену похищали дважды. Первый раз это привело к войне Спарты и Афин, второй - к Троянской войне. Почему же нам прожужжали уши о втором похищении и долго молчали о первом? Если самому Тезею было безразлично, знают об этом или нет... - Ну, это не самый интересный вопрос, - сказал Гомер. - Есть другие. Например: почему Тезей всего лишь год спустя, когда Елену решили выдать замуж, не поехал в Спарту следом за многочисленными претендентами на ее руку? Коли уж он был влюблен? А он, как мы знаем, умел любить по-настоящему... Почему Тезей не участвовал в Троянской войне? Где носит Одиссея все эти годы, если он, как утверждают некоторые, все еще жив? - При чем здесь Одиссей? - При том, что во всей этой истории множество темных мест, - сказал Гомер. - И самая темная сторона дела - почему в Троянской войне, согласно официальной историографии, подготовленной в немалой степени и Гераклом, не участвовал ни один из многочисленных Гераклидов? За исключением разбойника и выродка, от которого все отступились... Я ведь и сам интересуюсь Троей, Майон. И я могу прозакладывать голову, что существует какая-то тайна, в немалой степени связанная со смертью Геракла. А может, и со смертью братьев Елены Кастора и Полидевка. - Я об этом никогда не думал, - сказал Майон. - А впрочем, нас это и не касается. - Он вновь стал похож на лениво подставившую брюхо солнцу пантеру. - Распутывать нынешние интриги - дело сыщиков, прошлые - дело ученых. У нас другие задачи - слушать, видеть, рассказывать о том, что было... а может, и о том, чего не было... Ты не идешь к Назеру? Тогда - до встречи. Майон смотрел ему вслед. Вот он ловко обогнул нищих, дравшихся вокруг рассыпанных пирожков, раскланялся с кем-то из знакомых. Скрылся за поворотом. И снова возникло ощущение холодной тени на теплых потрескавшихся камнях. "Видимо, все дело в том, что мы взрослеем, - подумал Майон. - Мы вступили в пору зрелости, наши деяния и поступки приобретают все большие значения и ответственность, и поневоле нас разносит в стороны, словно случайно встретившиеся в море корабли, и нет уже места былым играм на морском берегу, мальчишеским стремлениям к тому, чтобы все в мире было ясно и просто. Мы учимся сложности. Но почему же нас разносит в стороны? И допустимо ли, ссылаясь на сложность жизни, узаконить некое необходимое соотношение правды и лжи?" - Учитель, - робко сказали сзади. Майон сердито обернулся. - Эант, я много раз просил не называть меня учителем, - сказал он. - Мне еще рано чему-то учить, самому следует учиться и учиться... Но Эант смотрел восторженно, не желая принимать никаких возражений. Долговязый голенастый подросток, очень мало знавший, но стремившийся знать как можно больше, ничего еще не сделавший, но уже сейчас готовившийся свернуть горы. - А это откуда? - поинтересовался Майон. - Ради такого украшения нужно потрудиться на совесть. (Правый глаз Эанта украшал великолепный синяк, начавший уже лиловеть.) - А это мы швыряли камнями в "гарпий", - сказал Эант. Никакого сожаления или раскаяния в его голосе не чувствовалось. - Убежать не все успели, они поймали нас с Филоттом и хотели заставить кричать: "Да здравствует Менестей!" - А вы? - А мы кричали совсем другое. Потом за нас вступились моряки. Ты недоволен? - Конечно, - сказал Майон. - Это уже не мальчишеские потасовки, это может плохо кончиться... - Думаешь, я не понимаю? Учитель, с этой шайкой нельзя иначе! Или я должен поступать не так, как мне подсказывает совесть? - Нет, - сказал Майон. - Всегда поступай так, как тебе подсказывает совесть. Но здесь другое, Эант. Ты, несомненно, талантлив, и ты не имеешь права ввязываться в драки вроде сегодняшней. Он замолчал. Он видел глаза мальчишки и знал, что ничего с этим не поделать, не погасить мутной водой затасканных поучений этот огонь. Майон засмеялся и махнул рукой. - Ладно, - сказал он. - Не следует ставить кулак выше слова, но и одними лишь словами иногда не обойдешься. Надеюсь, этой дракой твои новости не исчерпываются? - Нет, - сказал Эант. - Я написал новые стихи. О Геракле. Конечно, ты можешь сказать, что тему я выбрал неудачную, - сейчас все пишут либо о Геракле, либо о Елене Прекрасной... - Можно взять старую тему и сказать что-то новое, - сказал Майон. - Кентавр сказал то же самое. - Какой кентавр? - Разве ты его не встретил? - Я пришел домой очень поздно, - сказал Майон и смущенно подумал, что мальчишка догадывается о его маленькой лжи. - А что случилось? - Вечером к тебе домой приходили двое - кентавр и какой-то микенец. Твой дядя говорит, что этот микенец похож на Геракла. - Да, дядя в молодости видел Геракла, - сказал он. - А что им было нужно? У меня нет знакомых кентавров. - Не знаю. У них к тебе какое-то дело. Жутко важное дело. Они сказали, что придут еще раз. - Любопытно, - сказал Майон. 4. СТРЕЛЫ ИЗ ПРОШЛОГО Гилл шагал по дворцовым коридорам отрешенный и бесстрастный, как тень, - во дворце он всегда был именно таким. В зале, куда он вошел, несколько сановников, как обычно, едва поклонились и сделали вид, что ужасно увлечены важным разговором о государственных делах, то есть обычной глупой болтовней о царских милостях, которые уже выпали на их долю и которые, конечно же, непременно выпадут впредь; вечное хвастовство малоазийскими чистокровными лошадьми, красивыми и искушенными женщинами, обитыми золотом колесницами, драгоценностями; сплетни о том, что на кого-то, сейчас отсутствующего здесь, царь Тезей вчера посмотрел сурово, и догадки, к чему это может привести; слухи о будущих возвышениях и падениях. Как вчера. Как год назад. Как десять... Гилл ненавидел их отнюдь не за то, что они ненавидели его и считали его занятие презренным ремеслом, но и боялись в то же время. Бывшие самовластные царьки, правившие одной-двумя деревушками, и жившая едва ли не рядом со свиньями в хлеву, но налитая непомерным честолюбием старая знать, когда-то усмиренная было Тезеем, - все вместе они не стоили и мелкой монеты и существовали только потому, что и Тезею нужны царедворцы... Тезей, великий царь Афин и Аттики. Восхищение этим полубогом (сын Посейдона!) составляло стержень преданности Гилла. Дело в том, что Тезей победил Прокруста, Минотавра и Марафонского быка. Были подвиги и славнее - к примеру, подвиги Геракла. И уж, конечно, не в том дело, что Тезей посетил Аид и сумел выбраться оттуда, - это всего лишь шалая юношеская выходка. Заслуги Тезея в другом. В том, что на памяти одного поколения деревушка вокруг посвященного Афине жертвенника стала красивым многолюдным городом, почти не уступающим столицам более древних царств Эллады. В том, что Аттика не воевала многие годы - и это во времена, когда на десять стран приходилось тридцать три войны. В том, что впервые в греческой истории жизнь определяли писаные законы - в то время как в других странах жизнь и смерть и многое другое по-прежнему зависели от переменчивой и жестокой царской воли. В том, что ремесленники и землевладельцы жили лучше и богаче, чем где-либо в Элладе. В том, что Тезей покончил с меновой торговлей и ввел в обращение деньги, что, в свою очередь, укрепило торговлю и вело к дальнейшему расцвету Афин. Разумеется, все это тоже потребовало крови. Может быть, временами - крови излишней и напрасной. Но Гилл помнил, что с тех пор, как из-под пальцев Прометея вышли первые люди, сменилось всего-навсего десять поколений. Многому приходилось учиться на ходу, многое создавать самим, до всего доходить своим умом. Слуга кивнул ему, Гилл откинул тяжелую портьеру и вошел. Поклонился. Подошел, подавляя неуместное мальчишеское волнение, подступавшее временами и не имевшее ничего общего с верноподданническим трепетом. Поклонился еще раз, составляя в уме первую фразу (она, как обычно, не складывалась) и произнес: - Царь, в Афинах убит Гераклид. Он ожидал если не гнева (который его не пугал, но удручал), то хотя бы удивления. Но - ничего. Тезей сидел, положив руки на резные подлокотники тяжелого кресла из ливанского кедра и смотрел даже не спокойно - равнодушно, словно эту новость он узнал давно, успел обдумать и примириться. "Но ведь не может этого быть!" - вскрикнул про себя Гилл. - Кто? - спросил Тезей. - Тиреней, из Микен. - Он всегда берет самых лучших, этот коллекционер душ из Аида... Подробности. Гилл рассказал, профессионально выделяя главное. - Пожалуй, я могу назвать тебе и имя кентавра, - сказал Тезей. - Нерр, внук Хирона, знаток иноземных языков, звездочет, книжник, путешественник. Я никогда его не видел, но с Тиренеем и с браслетом Хирона мог оказаться только он. - Может быть, ты знаешь и их убийц, царь? - спросил Гилл. - Коли уж ты знаешь их имена, знаешь, что они должны были путешествовать вместе. Кто убил их? Он рисковал навлечь на себя гнев, но сейчас такие опасения ничего не значили - Гилл понимал, что столкнулся с чем-то значившим неизмеримо больше, чем интриги-однодневки. - Их убило Прошлое, Гилл, - сказал Тезей. - То есть все равно что никто. - Но так не бывает, - сказал Гилл. - Должен быть конкретный человек, отдавший приказ, должны быть исполнители. - Этого не знаю. Возможно, я мог бы тебе помочь, рассказав о прошлом, но слишком долго пришлось бы рассказывать и нет уверенности, что я назову виновников, - порой очевидец событий знает меньше, чем тот, кто сто лет спустя пишет исторический труд. - Рукопись Архилоха - легенда? - Не знаю. Тиреней был уверен, что нет. - Но сам-то Архилох существовал? - Еще бы, - сказал Тезей. - Я его хорошо знал. Но что с ним сталось после смерти Геракла, куда исчезла рукопись и была ли она - неизвестно. Архилох была интересный малый, этакая смесь воина и книжника, - во времена моей молодости таких хватало, да и нынче они не перевелись. - Значит, он исчез? - Я тогда был на Крите, - сказал Тезей. - Все произошло без меня - расправа Геракла с кентаврами и его смерть. Вдруг распался отряд Геракла: кто погиб, кто побрел неизвестно куда. Я так и не выяснил подробностей - не до того было. - Понимаю, - сказал Гилл. - Царь, я ставлю вопрос иначе - есть ли сейчас кто-нибудь, кому нужно захватить или уничтожить рукопись Архилоха? Есть ли в этой рукописи что-то, из-за чего и сегодня гибнут люди? Царь! Он подался вперед, но Тезей остановил его властным движением руки. Откинул голову, прижав затылок к резным кедровым доскам, бледность заливала крупное лицо с резкими красивыми чертами, похожее на каменные львиные морды с микенских ворот. Гилл вдруг подумал, что Тезей стар. До сих пор такой мысли не приходило в голову, язык не поворачивался произнести это слово, потому что почтенный возраст и старость - понятия с разным содержанием. Сейчас они слились в одно, и Гилл не узнавал своего кумира, своего героя. Тезей заговорил тихо, медленно и внятно, но Гилл не знал, помнят о его присутствии или нет: - А есть ли она, абсолютная истина? Когда я был молодым, когда у Геракла не было ни одного седого волоса, ответы казались недвусмысленными и четкими, все было по плечу, и мы верили, что не сегодня завтра перевернем мир. Но проходят годы, и с каждым новым свершением видишь, что впереди высятся те же неприступные вершины, а друзья и соратники один за другим уходят в небытие... "Ему крепко досталось, - подумал Гилл. - Ударов судьбы выпало на долю предостаточно - смерть в расцвете красоты и молодости Ипполиты, первой жены, той самой прекрасной амазонки, смертельная вражда второй жены, Федры, с пасынком Ипполитом, ее безумие и самоубийство, смерть Ипполита. Годы заключения в Аиде. Раны, тяготы долгих походов, бешеный, нечеловеческий труд - сколачивание и укрепление новой Аттики. Для обычного человека слишком много. Да и для сына Посейдона - тоже. Но он не может, не должен, не имеет права сломаться - человек, полубог, в которого я беззаветно верю!" - Так о чем мы? - спросил Тезей, он снова был прежним, но Гилла больно царапнуло понимание, что Тезей, оказывается, может быть и другим. - Есть ли люди, которым нужно захватить или уничтожить рукопись Архилоха? Есть ли в ней самой что-то настолько важное? Что-то, до сих пор не потерявшее значения? Он начинал уже бояться, что не дождется ответа. - Я не знаю, - сказал Тезей. - Весьма возможно... Тебе следовало бы прекратить это дело. К чему нам сражаться с лемурами? [в древнегреческой мифологии лемуры - тени мертвых, беспокоящие по ночам живых] - Боюсь, что эти лемуры целиком из плоти и крови. - Все равно, - вяло сказал Тезей. - Это приказ? - На твое усмотрение. Если не боишься. "Но что же происходит?! - вскрикнул про себя Гилл. - Я теряю нить, перестаю что-либо понимать, а меж тем мне как раз надлежит все понимать и все предусмотреть. Не говоря уже о том, чтобы все знать. Чьи руки тянутся из прошлого и что произошло двадцать лет назад у горы Эримант?" - У тебя все? - Меня беспокоят "гарпии", - сказал Гилл. - Они все больше наглеют. Пропадает оружие, а виновных никак не удается отыскать. Менестей собирает все больше слушателей. - Это несерьезно. В конце концов, я сделал для Афин неизмеримо больше, чем какой-то горлопан, который вообще не сделал ничего. - Возможно, - сказал Гилл. - Но я ловлю себя на мысли, что на приемах слежу за нашими царедворцами, пытаясь угадать, у кого из них может оказаться под одеждой кинжал. - А это уже чуточку смешно. - Возможно, - повторил Гилл. - Но очень уж неспокойно у нас в последнее время. Я могу идти? - Да. И постарайся не выдумывать новых сложностей. Нам хватает забот со старыми. Гилл шагал по коридорам размашисто и слепо, не видя и не слыша никого и ничего, и сановники торопливо отшатывались, вновь поминая злым шепотом проклятого Дорийца, а челядь рангом пониже, не имевшая права негодовать вслух, со сладкими улыбочками кланялась, прижимаясь к стенам. Он был в ярости. Холодная, мрачная, пахнущая кровью тень, словно вырвавшееся из Аида тяжелое черное облако, наползала на солнечные, безмятежные Афины. Может быть, видел и ощущал ее ядовитое дыхание только он, а Тезей... Что-то непонятное и тревожащее происходило с Тезеем. Он спустился в маленький дворик. Выжидательно придвинулись его люди. Гилл поманил отвечавшего за тайную охрану дворца сыщика Сигму и сказал резко: - Следить бдительно. Из-за спины Сигмы возник Эпсилон. Слов не потребовалось - Гилл взглянул, и Эпсилон грустно кивнул в ответ. Кто-то распахнул неприметную калитку, Гилл прыгнул в колесницу, возничий дико заорал, и рыжие хеттские кони с коротко подстриженными гривами понеслись за ворота. Гремели колеса, возничий кричал "хай-хай-ю!", люди шарахались, Гилла швыряло, как попавший в бурю корабль, но он не замечал ни ударов, ни толчков. В голове бессмысленно вертелась старая сказка о дураке Коребе, который надумал как-то пересчитать морские волны, а сам не умел считать до пяти. Он спрыгнул с еще не остановившейся колесницы и побежал в дом. Сыщик Эпсилон беззвучно несся следом. Старик лежал на широченном ложе, хотя долгие годы спал один, его лицо было спокойным и строгим, глаза открыты, и белая рукоятка ножа из оленьего рога, торчавшая против сердца, почти сливалась с бельм хитоном и не сразу бросалась в глаза. Гилл наклонился, невольно заглянул в свиток, лежавший под откинутой правой рукой Старика: "...таким образом, одни продолжают уверять, что Архилох вымышлен, либо в результате незнания всех подробностей жизни Геракла, либо в угоду потрафить вульгарным любителям сенсаций. Другие же, напротив, продолжают считать Архилоха существовавшим в действительности другом и бытописателем Геракла". Прошлое продолжало убивать. Если бы Старик не признал одного из убитых, Гилл с чистой совестью отправил бы трупы к божедомам, не узнал об Архилохе, не прикоснулся к тайне. Продолжая размышлять над случившимся, Старик мог доискаться до неких истин и потому должен был замолчать. И замолчал. Не отрывая взгляда от трупа, Гилл слушал доклад сыщика Эпсилона - вернее, констатацию факта, что ровным счетом ничего не известно. Никто из многочисленных слуг, чад и домочадцев ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знал. - Но наш опыт показывает, что так не бывает, - сказал Эпсилон, понижая голос из-за подглядывающих в дверь слуг. - Наши сыщики не проглядели бы пытающегося проникнуть в дом постороннего. Сообщник был в доме. И он вовлечен в убийство второпях, на скорую руку - будь он более надежен, ему поручили бы подбросить яд. Но они торопились, надо полагать. - Все правильно, - сказал Гилл. - Мы поднатужимся и разоблачим повара или привратника - последнюю спицу в колесе, но нам-то нужен тот, кто за всем этим стоит. - А ты уверен, что тот доступен? - спросил Эпсилон. - Но ты же не думаешь, что нам противостоят лемуры или боги? - Конечно нет, - сказал Эпсилон. - Хотя бы потому, что бесплотная рука лемура не способна держать нож. Да и появляются лемуры только ночью. А боги не делают ошибок. Они вообще не дали бы Старику встретиться с тобой. Это люди, Гилл. И все же... - В Аттике нет человека, который не был бы доступен закону и нам, - сказал Гилл. - От меня и от вас никто еще не уходил. Охранявших дом сыщиков взысканиям не подвергать - они не виноваты, виноват один я, а я привык платить свои долги. Оставайся здесь и ищи сообщника. Он ушел, и снова было бешеное мелькание домов, лиц, взвивающихся на дыбы лошадей, выезжавших из боковых улиц упряжек, возничий нахлестывал лошадей вожжами с медными шипами и орал не переставая, почувствовав, как нужны сейчас Гиллу этот крик и заполошная езда квадриги, не дающие возможности сосредоточиться, избавляющие от тягостной необходимости думать. Гилл сбежал вниз по узким ступеням, караульный откинул засов, и он вошел. Маленькая полукруглая камера с окном в потолке. За столом уныло сидел Пандарей, печально глядя на девственно чистый лист бумаги, а перед ним, скрестив руки на груди, в гордой и неприступной позе возвышался Эвимант. В углу томились два стражника, у которых, сразу видно, отчаянно чесались кулаки. Эвимант увидел Гилла, и его презрительная ухмылка несколько потускнела. Пандарей скучным голосом затянул: - За все время допроса подозреваемый ответил на все вопросы непристойными выражениями, разнообразие которых достойно порицания. Гилл подошел вплотную к стоящему и, не размахиваясь, ударил по презрительной, ухмыляющейся роже. Эвимант отлетел к бугристой стене, сполз на пол. В углу уважительно посапывали стражники. Оживившийся Пандарей схватил стилос и придвинул бумагу. - Не хотел я этого делать, - сказал Гилл, - но впервые в жизни увидел среди сыщиков предателя. Зачем тебе это понадобилось? - Потому что вы вместе с Тезеем продали Аттику! - закричал с пола Эвимант, брызгая кровью. - Вы нас продали дорийцам! Лижетесь с этими скотами кентаврами! - Ну-ка, еще! - поощряюще сказал Гилл. Эвимант помолчал и завопил: - Вы нас продали хеттам! - Это как? Эвимант помолчал, потом стал изрыгать брань. - Разреши, я его стукну по хребту? - спросил стражник. - Я как раз выстрогал новую дубину. Гилл сделал жест, и стражник умолк. - Разумеется, разговоры о мнимых торговых операциях - чушь собачья, - сказал Гилл, привычно заложив руки за спину и прохаживаясь у стола. - Ты сам не можешь вразумительно объяснить, кому и кого мы продавали. Можешь ты объяснить вразумительно, где у тебя свербит? - Тезей - предатель, - сказал Эвимант. - Он остановился на полпути - создал сильную Аттику - и остановился. Нужно идти дальше, раздавить ублюдков кентавров, претендующих на звание людей, смести прогнившие Микены, наказать... - Хватит, - сказал Гилл и остановился перед Эвимантом. - Установлено: твоя любовница Нея познакомила тебя с неким Кароном, принадлежащим к "гарпиям", и вы быстро нашли общий язык. Ты делился с ним секретами службы, участвовал в похищении оружия. Достаточно, чтобы трижды снести тебе голову. Так как, будешь пытаться сохранить свою поганую жизнь? Учитывая, что Карона мы только что взяли? Он хотел жить - захлебываясь, стал рассказывать о встречах, разговорах, местах и сроках, о нападениях на оружейные мастерские, об убийстве двух сыщиков, нечаянно узнавших о "гарпиях" слишком много, о нескольких сожженных им докладах, которые он по долгу службы обязан был немедленно передать Гиллу. Стилос скрипел безостановочно, но Гилл уже слушал вполуха. Он мог на основании этих показаний вырвать из рядов Менестеева воинства нескольких человек, от которых Менестей тут же отречется. И не более. К убийству на морском берегу его это не приближало ни на шаг. Он прислушался: наверху, во дворе, звенели удары в медную доску, флейта пронзительно высвистывала сигнал тревоги, стучали копыта. Дверь распахнулась, просунулась встрепанная голова караульного: - Гилл, на площади заваруха! 5. ВОКРУГ МОНУМЕНТА Белое покрывало медленно стекало к подножию бронзовой фигуры в три человеческих роста. Наконец оно замерло грудой складок. И повисла томительная тишина. Воин упал на одно колено, прижав правую руку с растопыренными пальцами к груди, бессильно уронив другую, чуть наклонив голову. Непонятно было, что с ним случилось - может быть, его ударил пущенный из пращи камень, может быть, под сердце угодил тут же выдернутый меч, - но не оставалось никаких сомнений: он поражен смертельно, пройдет еще миг, и он рухнет, уронив с головы шлем с высоким гребнем, и не встанет уже никогда. Каким-то непостижимым образом, каким-то чудом скульптуру удалось передать в тускло поблескивающей бронзе пограничный миг меж бытием и смертью, облик человека, почувствовавшего удар в грудь, но не успевшего осознать, что навсегда гаснет солнечный свет, - еще и потому, что человек твердо рассчитывал победить, не желая допускать мыслей об ином исходе. Статуя была совершенством, вызывающем страх и боль. Майону показалось, что в него медленно входит ледяное острие, и он подумал, что теперь любая мысль о войне становится омерзительной. Люди молчали. Может быть, они испытывали что-то похожее, но не могли описать свои ощущения. Может быть, их просто достиг исходивший от бронзовой фигуры, монумента-проклятия войне, печальный страх. И эту тишину рассек пронзительный женский вскрик-плач: - Мальчик мой, мальчик мой... О том, что ее сын не вернулся из-под Трои, знали все. А она продолжала во весь голос: - Они отплыли такие молодые, такие веселые, они смеялись и обещали вернуться вскорости, говорили, что уходят на прогулку, разобьют троянских дикарей и привезут нам великолепные подарки. Но через десять лет вернулся лишь один из десяти. Где наши мальчики? Что им сделали троянцы и что им понадобилось у тех далеких берегов? Причитая, она выбиралась из толпы, закрыв лицо краем черного покрывала, перед ней расступились, и она прошла по коридору, а люди смотрели ей вслед. В разных концах площади раздались крики и плач. Майон почувствовал, что Нида изо всех сил сжимает его руку, увидел ее влажные глаза. На постамент хлопотливо, мешая друг другу, подсаживали Менестея. Он завопил, цепляясь за бронзовую руку, перекрывая шум и плач: - Сограждане! Что же мы видим? Я уж не говорю о том, что истрачено столько ценной бронзы. Но что тут наворотил этот ублюдок, именующий себя скульптором? Разве это образ, олицетворяющий величие наших славных героев, погибших под Троей ради чести Афин? Тебя снова продали, о любимая Аттика, тебе снова изменили! Где воплощение силы и мощи? Что за издевка над героями великой войны, низвергнувшей подлых троянцев? Где величие защищавших греческий дух у пределов мира, на другом конце света? Смерть оскорбителю, ломайте эту мерзость! Невыносимо было смотреть, слушать и ничего не делать. Майон рванулся от удерживавшей его Ниды, но Менестея уже не было на постаменте - он кубарем полетел вниз от толчка кулаком в спину, и его едва успели подхватить злобно заоравшие "гарпии", а на его месте уже стоял Мидакрит, моряк, сражавшийся под Троей, и гремел: - Уж кому и знать о войне, так это досточтимому Менестею, всю жизнь провоевавшему с кухарками в своей усадьбе... А я там был, слышите? Мы там были и уходили туда, как на прогулку, проучить коварных дикарей и вернуться со славой. Только не нашли мы там дикарей и десять лет копошились под стенами в крови, подлости и грязи только потому, что кому-то было мало уже нахапанного. И мне эта статуя нравится, слышите вы? В ней - плач времени и века. Я вижу лица тех, кто был тогда со мной рядом, Кратес, ты что молчишь? Милен, может быть, не ты в свое время требовал снять осаду и убраться на все четыре стороны? Вы что, забыли? Камень ударил его в лицо, и он пошатнулся. - Бейте осквернителей вашей славы! - вопил Менестей. Все смешалось. "Гарпии" тащили Мидакрита с постамента, и он, хрипя, обрушивал здоровенный кулак на их головы, названные им по именам соратники пробились к нему на помощь, драки вспыхнули в нескольких местах, со всех сторон неслись крики, ругань и плач, многие дрались, поддавшись общему накалу страстей, не зная, с кем дерутся и за что, многие бессмысленно бежали, сталкиваясь и опрокидывая друг друга, с единственным желанием выбраться с площади. Майону удалось сбросить руки Ниды, и он устремился в гущу свалки, точными ударами расшвыривая "гарпий", прорываясь к Менестею. Что-то свистнуло сзади, скользнуло по голове, искры посыпались из глаз, Майон зашатался, потеряв на миг равновесие, но со всех сторон надвигались злобные рожи, медные гарпии смыкались, и он продолжал молотить кулаками, собрав все силы, потому что упасть значило погибнуть. Хорошо, что в такой толчее "гарпии" не могли пустить в ход кинжалы и дубинки. Он бил и бил, пока остро пахнущий потом круп лошади не заслонил от него противников. Только тогда он опустил руки, расчетливо переводя дыхание и расслабив мышцы. Огляделся. Стражники рассекали толпу на кучки, бросив коней в самые яростные очаги драки, вытесняя людей с площади. Мимо проскакал Гилл, что-то крича. Как ни удивительно, затоптанных и убитых не было, хотя там и сям люди едва поднимались с каменных плит, охая и ощупывая себя. Майон ощутил боль за ухом, но потрогать место ушиба не смог, пальцы сами отдернулись, едва коснувшись горячего и влажного, на них была кровь. На стадионах он не раз расшибался в кровь, но тут было совсем другое ощущение. К нему бросилась Нида, прижалась и заплакала. Майон осторожно коснулся ее волос разбитыми пальцами. Ниду подвел к нему Гомер, он стоял тут же и задумчиво улыбался. - До чего могут довести эти горлопаны... - сказал он. - Терпеть не могу драться, не зная, за что дерусь, но меня начали бить, и я не удержался. А вот этот, похоже, прекрасно знает, за что дрался. Он рванулся вперед и выдернул из затухавшей свалки Эанта. Мальчишка был помят и растрепан, но доволен жизнью и своим местом в ней - вертел на оборванной цепочке нагрудный знак "гарпий" и улыбался разбитыми губами. - Эант, - укоризненно сказал Майон. На большее его не хватило - он, с разбитыми в схватке кулаками, никак не мог являть собой олицетворение благоразумия и осторожности. - Прекрасно, - пробасили сзади. - Голова заживет, Майон. Скульптор Назер чрезвычайно походил на сатира, только очень умного и красивого сатира - коротыш и крепыш, буйноволосый и буйнобородый, ценитель мраморной гармонии изваянии и женской красоты. Майону всегда нравилось на него смотреть - Назер самой своей персоной убеждал в том, что земля велика и могуча, что ее хмельные соки кипят животворной силой и ни угасания, ни смерти в природе нет. - Ну, как я их? - Назер обвел жестом площадь. - Достал до сердца сквозь жирок? - Я надеюсь, ты не ставил целью вызвать переполох? - сухо спросил Гомер. - Конечно нет, дружище. То, что все передрались, конечно, плохо, это крайности, но нужно же, клянусь огнем, вытряхнуть человека из равнодушия? Пусть задумается, пошевелит мозгами и выплюнет коровью жвачку. Он замолчал и подтолкнул Майона локтем - к ним шагом подъехал Гилл. Придержал коня и смотрел на них сверху вниз устало и грустно, казалось, даже беспомощно чуть-чуть. Прищелкнул языком и сказал: - Н-ну, творческие люди, заварили вы... Ведь придется мне у статуи часового ставить. Майон, перевяжи голову - двинули на совесть. Кстати... У тебя нет знакомых кентавров? - Ни одного, - сказал Майон и вспомнил, оглянулся на Эанта. - Мальчишка говорил, что меня искали кентавр с каким-то микенцем. Гилл кубарем слетел с коня, уронил руку Эанту на плечи, и лицо у него было такое, что отшатнулся не только Эант, но и Майон: - Кто? Как выглядели? - Ты что, Дориец? Гилл и не обернувшись к Назеру, повторил жадно: - Как они выглядели, малыш? - Я не малыш, - буркнул Эант. Знак "гарпий" он спрятал было за спину, но Гилл и не думал его отнимать, и мальчишка приободрился. - Какой-то кентавр и микенец, похожий на Геракла. Это дядя Майона сказал, что микенец похож на Геракла. У них было важное дело к Майону, они остановились у Пифея. - На Геракла, - повторил Гилл. - Схожу-ка я к этому Пифею, - сказал Майон. - Никогда не имел дела с кентаврами. - К Пифею, - повторил Гилл с тем же странным выражением. - Не нужно туда ходить. Они... Ну, нет уже их там, совсем их там нет... Он вскочил на коня и, горяча его криком, поскакал с площади. Несколько всадников с неприметными лицами, державшиеся во время разговора поблизости, помчались следом. Нида наконец-то успокоилась, только всхлипывала временами. - Хранители нашего покоя тешатся какими-то новыми забавами, - сказал Гомер с ироническим уважением. - Я вас покидаю, друзья, работа ждет. Давно уже пишу о странствиях Одиссея. Майон подумал, что еще сегодня утром Гомер пренебрежительно подвергал сомнению подлинность рассказов об Одиссее. Однако задумываться и вслух высказывать удивление не стал - побаливала голова, азарт и напряжение схватки прошли и давали о себе знать ушибы. - Ох, не люблю я нашего красавчика, - прищуренным взглядом проводил Назер Гомера. - Так-таки и не люблю. - Но ведь это Гомер! - Эант напоминал взъерошенную птицу, бросившуюся заслонять гнездо с птенцами от оскаленной морды охотничьего пса. - Никто не спорит - Гомер. Только с чего ты взял, что к талантливым людям нельзя испытывать нелюбовь? Уважение к таланту и любовь к человеку - разные вещи. Как ты думаешь, Майон? - Не пойму, куда ты клонишь, - хмуро сказал Майон. - Это оттого, что голова у тебя болит. - Назер блеснул великолепными зубами. - Подумай как-нибудь на досуге, не вызывает ли у тебя смутного беспокойства наш добрый школьный приятель Гомер. Что ты вздрогнул? А-а, ну правильно... Он проследил взгляд Майона и тоже понял, что не годится вести такие разговоры при Эанте. - Ты загляни как-нибудь ко мне в мастерскую. Клянусь огнем, найдется о чем потолковать. - Подожди. - Майон догнал его, оглянулся на Ниду и Эанта и сказал очень тихо: - Я сейчас подумал - ведь этот твой воин не просто сраженный в бою солдат. Я не могу отделаться от впечатления, что он символ человека, бесславно павшего за неправое дело. Лицо очень красивого сатира стало строгим и навевающим тревогу. - Я не сомневался, что ты умница, Майон. - Но все же? - А тебе никогда не приходило в голову, что Троянская война - не более чем кусок дерьма? И снова холодное лезвие, как давеча, при виде монумента, вошло в сердце. 6. ОНА БЫЛА ПРЕКРАСНА Майон поднимался по одной из дворцовых лестниц медленно, в раздумье. Во дворце он бывал не раз на больших приемах, но впервые гонец сообщил, что славный царь Тезей приглашает аэда Майона. А ублаготворенный несколькими монетами (и наверняка порадовавшийся случаю щегольнуть всезнанием, как это обожает мелкая дворцовая сошка), доверительно шепнул, что царь Тезей приглашает лично его, Майона, а никакого приема, ни большого, ни малого, как гонцу совершенно точно известно, не ожидается, так что речь может идти лишь о разговоре с глазу на глаз. Это было неожиданностью. Наверняка Тезей несколько раз слышал его имя, но неужели запомнил настолько, чтобы вызвать во дворец? Он вошел, поклонился не без волнения: он уважал и любил этого человека - победителя Минотавра, реформатора и государственного мужа, спутника Геракла в походах, удальца, когда-то похитившего, а потом благородно отпустившего совсем еще юную Елену Прекрасную; спустившегося некогда в Аид и дерзко объявившего владыке подземного царства, что пришел ни более ни менее как похитить его жену (после чего несколько лет томившегося в Аиде в заточении). Словом, жизнь Тезея была насыщенной и бурной, дававшей пищу для ума и тем, кто оценивал его деятельность как воина и созидателя, и романтически настроенным юнцам, уважавшим бесшабашность и молодечество, и творческим людям - как исходный материал. Жизнь его, безусловно, была небезгрешна, но Майон знал от астрономов, что и на солнце есть пятна, а от философов - что идеала не существует. А вот старик, сидевший рядом с Тезеем как равный, был Майону незнаком: старик с широким добрым лицом, совершенно седой, но чернобровый, с синими ясными глазами. - Вот это и есть наш аэд Майон, - сказал Тезей, ответив на приветствие. - Многое обещает. - Что ж, многое обещать - привилегия молодости, - сказал незнакомец. - Конечно, не все обещания впоследствии сбываются, но в отношении этого юноши ты прав, я читал все, что им написано. Майон, я - Нестор, царь Пилоса. Слышал о таком? Майон молча поклонился, не было нужды напрягать память - Нестор Многомудрый, мозг и дух Троянской войны, организатор и вдохновитель, наряду с полководцами разделивший триумф. - Слышал, - утвердительно сказал Нестор. - Да, были времена. А остался скучноватый старик. Я узнал, Майон, что ты собираешься писать о Т