непременно избавится от толики бдительной опеки жены, переложенной частью на гасконца, и даже не скрывал эгоистичной радости... -- Нет, к сожалению, не получится, -- подумав, сказала госпожа де Кавуа. -- Дом у нас определенно тесноват, как ни ломаю голову, не могу придумать, как выделить вам комнату... Придется вам все же отправляться на улицу Могильщиков... -- Как жаль! -- лицемерно воскликнул д'Артаньян, себя не помня от радости. В отличие от него, капитан де Кавуа огорчился непритворно. -- Да, и вот еще что, -- сказала госпожа де Кавуа. -- До меня дошли слухи, что вы наравне с самыми отъявленными парижскими повесами развлекаетесь тем, что глотаете дым этой отвратительной американской травы, как ее там... Что за ужасное новшество! Есть в этом что-то от козней врага рода человеческого: вспомните, кто пускает дым изо рта... То-то! И, наконец, это вдобавок ко всему еще и портит дыхание. Луи однажды из любопытства предался этому новомодному пороку -- и я его заставила полчаса полоскать рот ароматной кельнской водой, потому что при попытке его меня поцеловать ощутила столь неприятное дуновение, что описать невозможно... -- Госпожа де Кавуа, -- истово произнес гасконец. -- Даю вам слово дворянина, что собственными ушами слышал, как заслуживающий всякого доверия господин де Ла Валет, недавно вернувшийся из Нового Света, рассказывал, что дымом никотианы там дышат многие, в том числе и духовные лица, даже один кардинал... С типично женской логикой госпожа де Кавуа отпарировала: -- Ну и что? Духовным лицам не приходится целоваться с женщинами -- по крайней мере, так им предписано... Обещайте покончить и с этой омерзительной привычкой, слышите? -- Обещаю, -- уныло ответил д'Артаньян, готовый принести любые обеты и даже попытаться их выполнить, лишь бы покончить, наконец, с пребыванием в этом пыточном зале, где роль палача выполняла молодая и очаровательная женщина, способная, пожалуй что, и впрямь руководить каким-нибудь министерством. -- Ступайте, -- смилостивилась хозяйка. -- И хорошенько зарубите себе на носу, что наблюдать за вами я буду пристально. Горе вам, если не сдержите обещаний! Глава двадцать третья О том, как легко сделать счастливым бравого швейцарца Выйдя из дома де Кавуа, д'Артаньян побрел, не разбирая dnpnch, столь удрученный и подавленный, что, вполне возможно, он не обратил бы даже никакого внимания на громкие насмешки мушкетеров короля в его адрес, прозвучи они рядом. В таком расстройстве чувств он оказался впервые в жизни. Точности ради необходимо уточнить, что на главном месте, конечно, был страх -- страх лишиться пусть и скромных, но достижений, пусть и подмоченной, но репутации победителя гвардейцев де Тревиля, покинуть Париж не по собственной воле, вернуться в свой глухой и сонный Беарн, где, конечно же, придется столкнуться с неприкрытыми насмешками. Люди склонны ненавидеть своих земляков, совершивших ослепительный взлет из окраинной провинции, -- но еще более яростно они издеваются над теми, кто потерпел неудачу и вынужден был вернуться назад, в унылую глушь... Он нисколечко не сомневался, что госпожа де Кавуа не колеблясь приведет при нужде свои угрозы в исполнение. Ей это, безусловно, удастся. Ей всегда все удается. Она, наверное, единственная женщина в Париже, не связанная с кардиналом тайными делами или романтическими узами, которую он принимает исключительно ради удовольствия побеседовать с веселой и умной дамой... Второй такой не было и нет. Приказ о высылке из Парижа кардинал подпишет не колеблясь -- если только не примет других, более решительных мер, оскорбленный тем, что похождения гасконца невольно бросили тень на него и его людей. Однако точности ради необходимо и добавить, что страх был не единственным чувством, терзавшим д'Артаньяна. Он был молод, не успел еще очерстветь душой и испортиться окончательно (несмотря на все старания Пишегрю и его банды), а потому вчерашний провинциал, воспитанный в захолустной чистоте нравов, искренне раскаивался в том, что натворил, -- а заодно и в собственной глупости, не позволившей прежде разглядеть подлинное лицо недавних дружков. А в общем, именно такое сочетание глубоких чувств -- страх перед крушением всех жизненных надежд и неподдельное раскаяние -- как раз и способно оказать надлежащее действие, вразумив зарвавшегося юнца самым убедительным и действенным образом... -- Д'Артаньян, вы что, так зазнались после очередной победы, что не узнаете скромных друзей? Спохватившись, гасконец поднял голову и увидел с полдюжины своих добрых знакомых, стоявших у входа в таверну "Голова сарацина" аккурат под потемневшей вывеской, на которой некий неизвестный художник изобразил предмет, давший название заведению, -- как уж сумел. Признанные мастера вроде великого Леонардо или славного Джотто, безусловно, не признали бы в безымянном творце ровню, а синьор Джордже Вазари вряд ли включил бы его имя в свои труды, но, по крайней мере, не стоило отрицать того безусловного факта, что кистью трактирного живописца двигало истинное рвение, побудившее выбрать не то что кричащие -- вопящие сочетания красок, вот уже лет двадцать, несмотря на злобное критиканство со стороны природных стихий вроде дождя и града, поражавшее воображение прохожих. Д'Артаньян вежливо раскланялся. Собравшиеся здесь дворяне, несмотря на беззаветную любовь к покрытым пылью заветным бутылочкам, костям, картам и непринужденным особам женского пола, все же были не из тех, чьего общества госпожа де Кавуа, безусловно, не одобрила бы. Скорее уж они подходили под определение "достойной компании", но д'Артаньян был настолько напуган и удручен, что готов был шарахнуться даже от уличного мальчишки, предложившего бы сыграть в камешки... -- Хорошие новости, д'Артаньян! -- воскликнул усач Бернажу, гвардеец кардинала. -- На заднем дворе только что начали разгружать повозку с испанским вином. Если поторопить слуг и кинуть им пару khbpnb, уже через четверть часа расправимся с полудюжиной стеклянных испаночек. Потом можно будет метнуть кости и отправиться к матушке Жемблу -- Страатман совершенно точно выяснил, что вчера к ней прибыли некие девочки из Тулузы... Глядя на него с неописуемым ужасом, д'Артаньян сказал: -- Благодарю вас, Бернажу, но я не пью... -- Не -- что? -- воскликнул пораженный гвардеец. -- Я более не пью вина. Только воду. -- Д'Артаньян, бросьте шугать! Момент выбран самый неудачный. Мамаша Жемблу как раз справлялась о вас, долго не видела... Воздев глаза к небу, д'Артаньян кротко произнес: -- Господи, прости этой заблудшей женщине то, что она вынуждена промышлять таким ремеслом... У обступивших его приятелей лица стали понемногу вытягиваться. Кто-то тихонько сказал: -- Как хотите, господа, а мне кажется, что он не шутит... -- Вот именно, -- поддержал другой. -- Ну, а партию в кости? -- не унимался Бернажу. Положив ему руку на плечо, д'Артаньян проникновенно сказал: -- Бернажу, друг мой, откажитесь от этой пагубной привычки, пока она вас не ввергла в геенну огненную... Враг рода человеческого не дремлет... -- Что за черт! -- воскликнул Бернажу. -- Это не д'Артаньян! Это какой-то призрак, наваждение, морок, принявший вид д'Артаньяна! Клянусь издырявленным брюхом святого Себастьяна... Сумеречное состояние д'Артаньяна было столь глубоким, что он печально произнес: -- Бернажу, друг мой, вы определенно богохульствуете или уж по крайней мере святотатствуете... После этих слов стоявшие ближе всех к д'Артаньяну чуточку отступили, словно опасаясь, что подозрения Бернажу справедливы и им явился морочить голову выходец из пекла. -- Точно, призрак! -- Призраки не являются днем, Бемо... Мой дядя -- аббат, уж я-то знаю... -- Все равно, послушайте его только! Это же не д'Артаньян, это какой-то подменыш! -- Нет, это я, собственной персоной, -- сказал д'Артаньян. -- Просто-напросто я глубоко переосмыслил свою грешную жизнь и убедился в ее глубокой порочности, а потому встал на путь праведности... От него отступили еще дальше. -- Действительно, -- сказал кто-то. -- Выходит, де Шепар был прав, когда говорил, что видел его в книжной лавке. А я не поверил и вызвал его на дуэль. Бедняга Шепар, он напрасно получил удар шпагой в правый бок, надо будет зайти извиниться... -- Ну да, так оно и начинается, -- поддержали его. -- Сначала -- книжная лавка, потом -- этакие вот проповеди, а кончится все, чего доброго, монастырем... -- Тс! -- умоляюще прошептал кто-то. -- Только не вздумайте ему перечить! Показывайте, будто во всем с ним согласны! Человеку в его состоянии опасно противоречить... Д'Артаньян, слушавший все это со смирением пожираемого львом древнего христианина, перевел взгляд на лейтенанта швейцарских гвардейцев Страатмана, и его мысли вдруг приняли совершенно иное направление. Во-первых, он вспомнил, что Страатман был завсегдатаем открытого Бриквилем кабаре -- причем привлекала его скорее очаровательная Луиза, нежели вино. Во-вторых, Страатман был холост. В-третьих, он был мужчиной видным -- бравым, румяным, усатым, ростом едва ли не в шесть парижских футов... [Парижский фут p`bmerq 32,5 см.] Не раздумывая, д'Артаньян крепко ухватил швейцарца за рукав камзола и поволок за собой. Ошарашенный Страатман не сопротивлялся, скорее всего, следуя только что прозвучавшему совету. Они удалились уже на квартал, когда рослый лейтенант осмелился спросить: -- Д'Артаньян, друг мой, не кажется ли вам, что вы мне сейчас оторвете рукав? -- Черт побери, тогда следуйте за мной сами! -- Куда это? -- осторожно осведомился лейтенант. Д'Артаньян остановился и повернулся к нему: -- Страатман, только не перебивайте и не пугайтесь... Помнится, вы не раз говорили, что охотно женились бы на подходящей женщине, располагающей кое-каким хозяйством? -- О да! -- мечтательно признался лейтенант. -- В Швейцарии меня никто не ждет, любезный д'Артаньян, и возвращаться мне некуда. У меня отложено тысячи полторы пистолей, найти бы еще милую хозяюшку... -- Вам нравится Луиза Бриквиль? -- О да! В высшей степени! Но она, как известно, замужем... -- Она вдова со вчерашнего дня. -- Вот как? Но, насколько мне известно, вы, друг мой, имеете честь состоять другом дома... -- Уже нет, -- нетерпеливо сказал д'Артаньян. -- Следуйте за мной, Страатман, не колеблясь -- и ваше счастье будет устроено скорее, чем вы думаете! Вперед, Швейцария, вперед! И он устремился к улице Старой Голубятни, решительно увлекая за собой флегматичного швейцарца, все еще обдумывавшего его слова по свойственной уроженцам вольной Гельвеции неторопливости ума. Прошло не менее пяти минут, прежде чем Страатман спросил с потрясенным видом: -- Но ежели она вдова, то, стало быть, она свободна? -- Страатман, дружище, вы мудры, как тот библейский царь -- как бишь его, Суламифь... Вперед! Вперед! Вскоре стало ясно, что дом покойного Бриквиля не особенно и напоминает собою пресловутое обиталище печали. Слуги, конечно, сохраняли на плутовских физиономиях приличествующее случаю кислое выражение, полагаемое ими траурным, но вряд ли печаль их была искренней, ибо скупого и придирчивого хозяина никто не любил. Равным образом и Луиза далека была от классического образа безутешной вдовы. На ней, разумеется, было надето траурное платье, а кроме того, ее нежные пальчики и лебединая шея по обычаям того времени украшали особого вида траурные принадлежности -- подвеска с черепом, кольца со скелетами и гробами, но глаза ее отнюдь не выглядели распухшими от неудержимых рыданий, а голос вовсе не сорвался от причитаний. Странно, но эта одежда и эти украшения лишь придавали прекрасной нормандке очарования, так что лейтенант Страатман, собравшийся было рассыпаться в цветистых соболезнованиях, прикусил язык и восхищенно замер. -- Как хорошо, что вы наконец пришли, дорогой Шарль! -- сказала она самым обычным голосом. -- Я в совершеннейшем отчаянии и расстройстве -- столько печальных хлопот свалилось на голову бедной вдовы, лишенной дружеской поддержки, крепкого мужского плеча... Она даже достала из-за рукава кружевной платок и прижала его к глазам -- но у д'Артаньяна осталось стойкое подозрение, что изделие брабантских кружевниц так и осталось сухим... -- Примите мои соболезнования, Луиза, -- сказал гасконец учтиво. -- Да, и мои! -- Вот именно, и его соболезнования тоже, -- сказал д'Артаньян. W Вы ведь помните, Луиза, лейтенанта Страатмана, завсегдатая вашего заведения? -- Ах, я в таком расстройстве чувств, что никого уже не узнаю... -- печально промолвила Луиза (но взгляд, которым она одарила швейцарца, иной не признававший ничего святого циник мог бы и назвать кокетливым). -- Шарль, я, кажется, упаду сейчас в обморок... Не проводите ли вы меня в комнаты? Собрав всю свою решимость -- как-никак с красавицей Луизой его многое связывало, -- гасконец ответил: -- К великому моему сожалению, я должен немедленно собрать вещи и уехать... -- Как?! -- Ни о чем меня не спрашивайте, Луиза! -- сказал д'Артаньян со столь таинственным видом, что обманулся бы кто-нибудь и хитрее Луизы. -- Поручение, данное мне, клятвы, которые я при этом дал... Одним словом, я не вправе сказать более, -- голос его дрогнул. -- Быть может, там, куда я направляюсь, меня ожидают нешуточные опасности... "Самое смешное, что это мало расходится с правдой, -- подумал он весело. -- Пожилая кастелянша в роли квартирной хозяйки, ханжа, богомолка, наверняка похожая на химеру с крыши собора Нотр-Дам, -- что может быть страшнее? Жигь с такой под одной кровлей -- это нешуточная опасность, так что я нимало не погрешил против истины..." -- Боже мой, Шарль! -- Будем благоразумны. Луиза, -- твердо продолжал гасконец. -- У меня мало времени. Повторяю, данные мне наставления... Самые недвусмысленные приказы, исходившие от особы, которую я не могу назвать... Глаза Луизы моментально зажглись любопытством. -- Ну намекните хотя бы! Д'Артаньян значительным тоном поведал: -- Могу лишь сказать вам, что эта особа частенько беседует один на один с кардиналом-министром, который изволит обращаться к данной особе "мой друг"... И здесь он нисколечко не расходился с правдой -- он просто не говорил всей правды, а это, как-никак, не имеет ничего общего с ложью... -- Боже мой, Шарль... -- в совершеннейшей растерянности сказала Луиза. -- Вы меня оставляете совершенно одну, в такой момент... -- Кто сказал, что я оставляю вас одну? -- возразил гасконец. -- Я привел с собой вашего нового квартиранта, господина Страатмана, лейтенанта швейцарских гвардейцев Королевского Дома! -- Нового квартиранта? -- растерянно пробормотал Страатман. -- Молчите, несчастный! -- суровым шепотом предостерег д'Артаньян, заставив спутника умолкнуть безжалостным тычком локтя под ребро. -- Молчите, слушайте и соглашайтесь! -- И преспокойно продолжал: -- Лейтенант Страатман, большой поклонник вашей красоты и домовитости, узнав, что я съезжаю с квартиры, столь горячо умолял меня рекомендовать его вам в качестве квартиранта, что я не посмел отказать... Рекомендую его вам от всего сердца. Господин Страатман -- крайне приличный молодой человек. Во-первых, он служит в одной из самых старых гвардейских рот Королевского Дома. Во- вторых, он лично известен его величеству. В-третьих, он бережлив и сумел скопить уже пятнадцать тысяч ливров (гасконец нарочно сосчитал сбережения лейтенанта не в пистолях, а в ливрах, чтобы выглядело внушительнее). В-четвертых, он холост -- и твердо намерен вступить в брак, как только подыщет красивую, домовитую и добропорядочную женщину, вовсе не обязательно юную вертихвостку... нет, господин Страатман не из тех, кого пленяют пустоголовые юные вертихвостки! Господин Страатман знает жизнь. Он говорил мне, что opedonwek бы жениться на порядочной, хозяйственной вдове, которая уже избавилась от юношеского романтизма и прочно стоит на ногах... Так ведь, мой друг? -- Ну да, конечно... -- в полном замешательстве пробормотал рослый усач. -- Вы все правильно говорите... -- Вы слышите, Луиза? -- спросил гасконец, торопясь закрепить успех. -- Более того, господин Страатман -- происхождения самого благородного, он пусть и отдаленный, но потомок швейцарского королевского рода... ну да, сейчас Швейцария не имеет коронованного монарха, но в давние, старые времена там были свои короли, и лейтенант Страатман ведет свой род от одного из них... (названный господин попытался было с удивленным видом вставить словечко, но был незамедлительно усмирен и призван к молчанию новым, еще более сильным тычком локтя). -- Нет сомнений, что вы, Луиза, с вашим житейским практицизмом и опытом сумеете подыскать столь завидному жениху подходящую партию... Луиза, к его радости, наконец-то окинула бравого швейцарца тем мимолетным, оценивающе-охотничьим взглядом, которому всякая женщина, ходят такие слухи, обучается еще во младенчестве. Надо сказать, швейцарец выглядел очень даже неплохо, и д'Артаньян определенно мог считать, что у него стало одной заботой меньше... -- Что же, если господин Страатман не побрезгует гостеприимством бедной вдовы... -- произнесла она тем тоном, который следовало бы назвать мурлыкающим, если бы речь не шла о безутешной вдове, только что потерявшей любимого мужа. -- Он-то? -- воскликнул д'Артаньян, развивая успех. -- Два что вы! Он, говорю вам, сам уговаривал меня рекомендовать его вам! Вы только взгляните на него -- бедняга оцепенел и онемел от радости, узнав, что вы согласны принять его на квартиру! Ведь так, друг мой? -- О да! О да! -- воскликнул швейцарец, всерьез опасаясь получить под ребра локтем в третий раз. -- Я несказанно рад, мадам Бриквиль... -- Что ж, в таком случае я вас покидаю, -- заявил д'Артаньян и быстренько проскользнул к лестнице. Войдя к себе, он застал Планше почти в таком же расстройстве чувств, в каком сам пребывал совсем недавно. -- О сударь! -- радостно воскликнул бедный парень, вскакивая. -- Я уж думал, долгонько вас не увижу, а то и никогда, вы, когда уходили с теми гвардейцами, заверяли, что беспокоиться не стоит, но вид у вас был не самый веселый... Надеюсь, все обошлось? -- Хочется верить, Планше, хочется верить... -- сказал д'Артаньян, глубоко вздыхая. -- Ну-ка, быстренько собирай вещи. Слава богу, у нас с тобой их не особенно много, так что повозка не понадобится. -- Совершенно верно, сударь, все уместится в хороший узел... Я его без труда унесу или лучше -- увезу на муле... Мы что, переезжаем? -- Вот именно. -- Позволено ли мне, сударь, узнать, куда? -- Не особенно далеко, -- сказал д'Артаньян. -- На улицу Могильщиков. -- А зачем? -- Планше! -- грозно нахмурился д'Артаньян. -- Хороший слуга не задает хозяину таких вопросов! -- Простите, сударь... Мне просто было интересно. -- Порой, любезный Планше, жизнь требует от нас молча повиноваться чужим распоряжениям, -- сказал д'Артаньян, смягчившись. -- Так что собирайся незамедлительно, а я пойду оседлаю коня, чтобы дело шло быстрее... Направляясь в конюшню, он увидел, что Луиза, стоя на том же leqre, оживленно беседует с бравым швейцарцем, -- а Страатман, уже немного освоившись, крутит усы, пожирает очаровательную хозяйку откровенными взглядами, вообще ведет себя непринужденно. Конечно, Луиза держалась чопорно, как и положено свежеиспеченной вдове, -- но успевший ее неплохо узнать д'Артаньян сразу определил, что гвардейский усач уже занял место в ее сердце. Они даже не заметили д'Артаньяна, хотя он прошел буквально в двух шагах. Простаку-швейцарцу, столь неожиданно обретшему свой матримониальный идеал, это было простительно, но вот Луиза... Гасконец ощутил мимолетный, но крайне болезненный сердечный укол. Он вспомнил все, происходившее меж ним и Луизой, -- и никак не мог понять, отчего она во мгновение ока стала к нему безразлична. Это было, по его мнению, обидным и несправедливым. В ту пору он был слишком молод и не знал еще, с какой легкостью женщины отрекаются от былых привязанностей -- молниеносно, бесповоротно и бездумно-жестоко... Глава двадцать четвертая Письмо, которое попало не по адресу Картину, представшую взору любого беззастенчивого зеваки, вздумавшему бы заглянуть в распахнутое окно одной из комнат на втором этаже дома номер одиннадцать на улице Могильщиков, иные наши читатели, уже составившее свое мнение о д'Артаньяне, могут посчитать откровенным вымыслом автора, -- а господа Бернажу, Страатман и другие из той же компании, наоборот, счесть вполне реальной, но свидетельствующей в первую очередь о том, что их подозрения оказались абсолютно верными и бедняга гасконец окончательно повредился рассудком либо твердо решил бросить военную службу и вступить в какое-нибудь монашеское братство... В солнечный майский день, около двух часов пополудни, кадет роты рейтаров Королевского Дома д'Артаньян сидел у окна и читал книгу. Именно так и обстояло, каким бы удивительным это ни показалось кое-кому. Д'Артаньян прекрасным майским днем сидел у окна и читал книгу. Однако, поскольку мы находимся в лучшем положении, нежели любой прохожий, и можем заглянуть в суть вещей и явлений, следует немедленно внести несколько немаловажных уточнений. Во-первых, гасконец был человеком слова и свято держал данные госпоже де Кавуа обещания. Во-вторых, книга эта представляла сбой не ученый трактат или философические опыты господина де Монтеня -- это был любимый д'Артаньяном "Декамерон", раскрытый сейчас на том месте, где гасконская дама силой своего остроумия превращала короля Кипра из бесхребетного в решительного. В-третьих, что опять-таки немаловажно, улица Могильщиков не могла предоставить тех развлечений, к которым приохотился было д'Артаньян в прежние дни. Как и говорила госпожа де Кавуа, это был приличный и благонамеренный район -- чересчур уж благонамеренный. Населяли его почтенные парижские буржуа, те, кого через пару сотен лет немцы будут именовать филистерами. [Филистер -- скучный мещанин, обыватель, ведущий размеренную жизнь, лицемер и ханжа.] Жизнь их напоминала движение отлаженной часовой стрелки, изо дня в день совершающей свой нехитрый и заранее заданный путь по циферблату. Настолько, что гасконец, проживший здесь неделю, уже мог заранее предсказать, когда появится на улице ювелирных дел мастер Лавернь с супругой и племянницей и в какую сторону они направятся; когда вернется домой из лавки оружейник Ремюз; когда пойдет в трактир на углу шляпник Дакен и когда он оттуда вернется W и не ошибался ни разу. Помянутый трактир с отвратительным буржуазным названием "Приют паломника" опять-таки не мог служить тем местом, где д'Артаньян способен был найти развлечение. Побывав там однажды, он больше ни разу не переступал порог этого заведения. Заполняли его те самые почтенные и благонамеренные жители улицы Могильщиков, способные часами цедить стаканчик скверного руанского вина, ведя унылые, тягучие, бесконечные и скучнейшие разговоры о вещах прямо- таки омерзительных с точки зрения юного, энергичного гвардейца: крестины, свадьбы, мелкие домашние заботы, цеховые дела, торговые сделки, визиты в гости к родственникам, богомолье, варка варенья и леность слуг... Даже сплетни у них были столь же скучные и удручающе мелкие... Трудно поверить, но за неделю д'Артаньян не наблюдал на улице Могильщиков ни единой дуэли, что навевало вовсе уж смертную тоску по более оживленным улицам Парижа, на коих он пока что не рисковал появляться, ожидая, пока забудутся иные его эскапады, невольно бросившие тень на великого кардинала и его окружение... Поднимая время от времени глаза от книги и бросая взгляд за окно в тщетных надеждах узреть хоть какой-то повод для развлечения, д'Артаньян видел Планше, стоявшего у ворот со столь же унылым лицом, какое было у его хозяина. Бедный малый тоже отчаянно скучал на улице с печальным названием. В ответ на расспросы д'Артаньяна он охотно поведал, что здешние слуги из окрестных домов способны нагнать нешуточную печаль на молодого и веселого лакея блестящего гвардейца -- как и их хозяева, способны просидеть вечер за одним-единственным стаканчиком руанской кислятины, а то и, о ужас, пикета [Пикет -- самое скверное вино того времени, прообраз нынешней "бормотухи" Изготовлялось не из винограда, а из виноградных выжимок.], историй рассказывать не умеют и слушать не любят, проказам и ухаживанью за горничными безусловно чужды, проводят все время в бесконечном перемывании косточек своим хозяевам... Одним словом, господин и слуга пребывали в одинаково унылом расположении духа, нежданно-негаданно угодив в некое подобие ада... Впрочем, в этом аду обнаружился свой ангел... Даже премудрая госпожа де Кавуа с ее знанием жизни и житейской расчетливостью, как оказалось, попала впросак! Кастелянша из гардероба королевы, супруга г-на Бонасье, оказалась не набожной сухопарой старухой, а очаровательной молодой женщиной по имени Констанция, способной вскружить голову молодому дворянину отнюдь не в силу нехватки в этих местах других красоток. Она была прекрасна со всех точек зрения, и пылкое сердце д'Артаньяна, как легко догадаться, снова колотилось учащенно, а его фантазия представляла собой подобие лесного пожара. Госпожа де Кавуа, не подозревая о том, бросила щуку в реку. Особенно если учесть, что супруг молодой красавицы, г-н Бонасье, был скучнейшим пожилым субъектом, даже не галантерейщиком, а бывшим галантерейщиком, удалившимся на покой и жившим на проценты с удачно вложенного капитальца. Увидев впервые красотку Констанцию рядом с этой желчной образиной, д'Артаньян моментально вспомнил старую гасконскую сказку о красавице и чудовище, слышанную от кормилицы... К его великому сожалению, каких бы то ни было шагов -- на которые он все же готов был решиться, используя казуистически тот факт, что госпожа де Кавуа вовсе не запрещала ему ухаживать за кастеляншей, -- предпринять никак не удавалось по не зависящим от него причинам. Очаровательная хозяйка дома за эту неделю появлялась всего дважды, а дома ночевала лишь единожды. Г-н Бонасье с нескрываемой гордостью сообщил как бы между делом д'Арганьяну, что его супруга всецело поглощена своими nag`mmnqrlh в Лувре, и его, означенного г-на Бонасье, это, с одной стороны, несколько огорчает, ибо он неделями не видит законной супруги, с другой же стороны несказанно радует, поскольку такое рвение на службе королеве обязательно будет должным образом оценено и повлечет за собой несомненные выгоды... Д'Артаньян, в соответствии с уже привитыми ему Парижем циническими взглядами на жизнь вообще и на молодых женушек пожилых буржуа в особенности, начал крепко подозревать, что постоянные отлучки прекрасной Констанции вызваны, быть может, не рвением на королевской службе, а рвением иного рода, проявляемым на крахмальных голландских простынях в обществе какого-нибудь придворного хлыща. Его христианнейшее величество, как известно, являл собою поистине недосягаемый образец добродетели, но его окружение следовало сему образцу лишь на словах, и гасконец достаточно наслушался о царивших в Лувре нравах. К тому же его величество так и не вернулся еще из Компьена, где изволил вторую неделю валяться в постели, мучимый воображаемыми хворями, что, несомненно, еще более раскрепостило дворцовые забавы. С нешуточной ревностью -- на которую он, собственно, не имел никаких прав, но это не делало ее менее пылкой -- д'Артаньян напоминал себе, что благородные луврские повесы вряд ли обошли своим вниманием очаровательную мадам Констанцию (по его скупым наблюдениям, отнюдь не выглядевшую монашкой). Этими своими мыслями он, разумеется, не стал делиться с г-м Бонасье -- во-первых, не стоит беседовать с пожилыми мужьями ветреных красоток о таких вещах, во-вторых, г-н Бонасье и без того производил на д'Артаньяна впечатление совершенно затурканного человечка, терзаемого страхами перед всем на свете. В минуты веселого настроения (увы, посещавшие его на улице Могильщиков крайне редко) д'Артаньян готов был даже допустить, что г-н Бонасье имеет за спиной какую-то грандиозную и жуткую тайну -- ну, например, однажды он, застигнув женушку с любовником, сгоряча убил последнего и закопал тело в подвале... Это был. разумеется, сущий вздор -- г-н Бонасье выглядел трусом, не способным убить и полевую мышь, но порой его бегающие глазки, удрученный вид и вздрагивание при каждом громком звуке и впрямь заставляли гасконца верить, что дело тут нечисто... Он с тяжким вздохом отвернулся было от окна, собираясь осилить еще десяток страниц "Декамерона"... И застыл в неудобной позе. Прекрасная карета нюрнбергской работы, запряженная двумя сильными нормандскими лошадьми, показалась на улице Могильщиков и, проехав немного, остановилась как раз напротив ворот домовладения г-на Бонасье, напротив подпиравшего воротный столб Планше, -- а тот, узрев хотя бы подобие развлечения, уставился во все глаза на столь знакомый д'Артаньяну экипаж. Действительно, это была та самая карета, запомнившаяся после событий в Менге... Более того, в глубине кареты своим орлиным взором д'Артаньян с колотящимся сердцем тотчас заметил ту самую прелестную и загадочную особу, неизвестную по имени герцогиню, красавицу лет двадцати пяти, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами. На сей раз она была в палевом платье, щедро украшенном кружевами, в сиянии самоцветов. Д'Артаньян замер у подоконника, не в силах шелохнуться. Владевшие им чувства были самыми противоречивыми и трудно поддававшимися определению, совсем недавнее прошлое ожило, вновь грозя захватить в поток событий... или нет? Он видел, как с подножки кареты соскочила горничная, где она сидела по обычаю того времени, смазливая девушка лет двадцати, живая и проворная, с большим пакетом в руке. Она прямиком ondaef`k` к оторопевшему Планше и спросила бойким, мелодичным голоском: -- Вы здесь служите? В этот доме? -- Д-да... -- ответил чуточку растерявшийся малый. -- Вашему господину, -- с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула Планше в руку пакет и вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально хлопнул вожжами, прикрикнул на лошадей, и карета унеслась во мгновение ока, словно запряженные в нее кони были крылатыми... как их там? Ага, Фугасами! Только теперь д'Артаньян очнулся от оцепенения и, перевесившись через подоконник, позвал: -- Планше! Слуга быстренько поднялся в комнату, протягивая ему пакет, -- не скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный: -- Это вам, сударь! -- Мне? Ты уверен? -- Сударь, эта девчонка -- до чего хороша резвушка! -- ясно сказала: "Вашему господину". А другого господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то бог, не будет... Признав эти доводы совершенно неопровержимыми, д'Артаньян, не отсылая Планше, потянулся было разорвать пакет... И остановился. Синими чернилами, четким, разборчивым, прямо- таки писарским почерком на нем было написано: "Жаку-Мишелю Бонасье для передачи известному лицу". В первую голову д'Артаньян ощутил нешуточное разочарование -- оказывается, произошла всего-навсего ошибка... Но тут же его мысли приняли иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу догадался бы, что столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной. В самом деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно замешанной в какие-то серьезные дворцовые интриги (как о том неопровержимо свидетельствовало происшедшее в Менге), и скучнейшим, убогим во всех отношениях галантерейщиком на покое? Вряд ли сыщется что-то более несовместимое, чем эти два человека -- прекрасная герцогиня и пожилой рантье. И тем не менее... Д'Артаньян спросил серьезно: -- Планше, я правильно понял? Особа, передавшая тебе письмо, так и сказала: "Вашему господину"? -- Точно так, сударь... -- А господин у тебя один... -- Вы, сударь! -- Следовательно, -- принялся размышлять вслух д'Артаньян, -- письмо это вполне может оказаться адресовано мне, ведь так, Планше? -- Уж будьте уверены! Д'Артаньян раздумчиво продолжал: -- И даже более того... Слова "известному лицу" вполне могут относиться к моей персоне... -- Совершенно верно, сударь! -- поддержал верный слуга, сообразивший, что унылое прозябание на улице Могильщиков оказалось, наконец, нарушено неким крайне интересным событием и заинтригованный не менее своего господина. -- Мой господин -- вы, а Бонасье -- наш домохозяин, эрго... -- Чего? -- "Эрго" -- по-латыни означает "следовательно", сударь... -- пояснил Планше почтительно. -- Когда-то я, будучи мальчишкой, прислуживал на мессе нашему приходскому кюре, вот и запомнил парочку латинских слов. Никогда не знаешь, где оно пригодится... -- Эрго! -- ликующе воскликнул д'Артаньян. -- Ты кладезь мудрости, друг Планше! Вот именно: эрго! Эрго -- письмо может оказаться адресованным мне. Ну, а если все же произошла ошибка, qksw`imnqr|, совпадение... Черт побери, для дворянина нет ничего унизительного в том, что он случайно вскроет письмо, адресованное какому-то галантерейщику, вдобавок удалившемуся от дел... -- Уж это точно, сударь! -- живо поддержал Планше, явно настроенный урвать свою малую толику от этой загадки, если хозяин позволит. -- И говорить нечего: дворянин может вскрыть хоть целую гору писем на имя всяких там галантерейщиков и шляпников! -- Вот и я так думаю, -- сказал д'Артаньян. Он решительно вскрыл пакет. И озадаченно выругался -- благо запрета на ругательства госпожа де Кавуа на него не накладывала, как-то упустив из виду эту мелочь... В пакете лежал конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском какого-то круглого предмета -- вероятнее всего, растопленный сургуч придавили не печаткой, а чем -- го вроде набалдашника дамской трости. Надпись была сделана уже другим почерком, бисерным, определенно женским, красными чернилами: "Господину Арамису, мушкетеру короля, в собственные руки". -- Арамису! -- невольно воскликнул д'Артаньян, узрев имя своего врага. И тут же добавил убитым голосом: -- Это совершенно меняет дело, вот именно... -- Почему, сударь? Д'Артаньян уныло ответил: -- Видишь ли, Планше, дворянин никак не может вскрыть письмо, адресованное другому дворянину, это решительно против чести... Он стоял, печально глядя на конверт с красной печатью. Письмецо жгло ему руки, он чувствовал себя, словно тот цирюльник из древней мифологии, ненароком узнавший тайну царя, что звался, кажется, Мадрас, у него еще были козлиные рога, что ли... -- Пожалуй, сударь... -- Черт возьми, меня так и подмывает... -- горестно сказал д'Артаньян. -- Но ведь против чести! -- Сударь, -- вкрадчиво сказал верный слуга. -- А не припомните ли, что произошло тогда в Менге с вашими письмами? -- А? -- переспросил д'Артаньян. -- Ты что имеешь в виду, мошенник? -- Сударь, -- сказал Планше с крайне лукавым выражением лица. -- Мне кажется, я только что слышал, как в вашей комнате упала со стены шпага... По-моему, вам следует повесить ее на место -- грех мне, простолюдину, прикасаться к благородному оружию... -- Ты полагаешь? -- спросил д'Артаньян. Не раздумывая нисколечко, он оставил письмо на столе и вышел в соседнюю комнату. Планше, разумеется, почудилось -- шпага как ни в чем не бывало висела на своем законном месте, но д'Артаньян все равно оставался в комнате на время, достаточное кающемуся для того, чтобы прочитать "Патер ностер" не менее полудюжины раз. -- Ах, что я наделал! -- огорченно воскликнул Планше. Услышав это сквозь приотворенную дверь, д'Ар-таньян вернулся в комнату, где его слуга сидел за столом и, держа перед глазами распечатанное письмо, совершенно не замечая присутствия хозяина, громко и внятно читал его вслух... -- Любезный Арамис! -- старательно произносил Планше. -- Ваши отчаянные и цветистые письма, писанные столь великолепным слогом, вызванные столь неподдельными чувствами, не могли в конце концов не произвести впечатления на бедную глупышку, чье сердце дрогнуло и растаяло, как воск на солнце. Шевалье, я готова ответить на высказанные вами чувства так, что это, быть может, придется вам по душе. Мало того, мне рассказали о вашем твердом стремлении сыграть роль в известном деле. Надеюсь, вы не станете упрекать легкомысленную особу вроде меня за то, что она намеревается одним выстрелом убить двух зайцев? Если нет -- приходите сегодня вечером m` улицу Вожирар, дом семьдесят пять, и, когда башенные часы пробьют девять, постучитесь. Вас будут ждать, и мы, наконец-то, увидим друг друга после столь долгой заочной переписки. Мари. -- Черт возьми, что это ты делаешь, бездельник? -- воскликнул д'Артаньян, когда Планше, закончив читать, свернул письмо первоначальным образом. -- Ах, это вы, сударь? Мне, право, очень неловко, что я позволил себе подобную вольность, но любопытство было сильнее меня, и я как-то нечаянно, неожиданно для самого себя, распечатал это самое письмецо... Каюсь, каюсь! Можете задать мне нешуточную выволочку! Но я, в конце концов, не дворянин, откуда мне знать правила чести... -- Когда-нибудь, мошенник ты этакий, я тебя обязательно выдеру, если ты еще раз позволишь себе нечто подобное, -- со всей потребной для данного случая суровостью ответствовал д'Артаньян. -- Твое счастье, плут, что сейчас мне некогда... Скажи лучше, как ты собираешься исправить свой проступок? Нужно же привести конверт в первоначальный вид... -- Будьте спокойны, сударь, приведу! -- без тени смущения воскликнул Планше. -- В Ниме я водил дружбу с одним выжигой, полицейским писцом, он меня и научил, как можно вскрыть конверт, не повредив печати, а потом аккуратненько прилепить печать, словно так всегда и было... Вашей милости, благородному дворянину, совершенно незачем знать эти пошлые и вульгарные полицейские штучки, но, заверяю вас, совсем скоро письмо будет выглядеть так, словно его и не касалась посторонняя рука... Минут через пять д'Артаньян убедился, что Планше не соврал: черт его знает, как он это проделал, но сургучная печать красовалась на прежнем месте, словно ее не касались с тех пор, как отправитель запечатал конверт. -- Твое счастье, мошенник, что ты так мастерски исправил ошибку, -- сказал д'Артаньян сурово. -- Подумать только: какой-то слуга осмелился вскрыть письмо, предназначенное благородному мушкетеру короля! Молчи об этом, как рыба, чтобы не нанести ущерба мне или себе... Понял? -- Будьте спокойны, сударь! -- Прохвост! -- в сердцах воскликнул д'Артаньян. -- Видеть тебя не могу! Отправляйся со двора до вечера... постой, вот тебе пара ливров, можешь завернуть в кабачок... Оставшись один, он попытался было читать "Декамерон" далее, но мысли -- и взгляд тоже -- то и дело возвращались к лежащему на столе письму. Д'Артаньян, как известно, был чертовски любопытен. Он хорошо помнил, что речь в письме шла не об одном только любовном свидании -- туманные упоминания об "известном деле", несомненно, касались каких-то интриг... Его безудержная гасконская фантазия вновь напоминала лесной пожар -- благо ситуация опять-таки не была предусмотрена теми клятвами, что он вынужден был дать госпоже де Кавуа. Недельное прозябание в скучнейшем квартале буржуа, полное воздержание от всех прежних забав