-- Ну, я бы тоже напился, и, быть может, даже уиски, -- так же тихо ответил д'Артаньян. -- Если бы написал такую складную пьесу и зрители мне, как это говорится, аплодисментировали вместо того, чтобы закидать гнилыми помидорами и прогнать со сцены... Но в состоянии ли он... -- В состоянии, -- заверил Кромвель. -- Уилл сейчас на том участке пути, когда его рассудок еще остается здравым и острым, вот разве что его манера выражаться обретает прямо-таки сценическую пышность... Мы успели как раз вовремя. Сейчас я введу его в курс дела и попрошу совета... Не мешкая, он подошел к сосредоточенно наполнявшему свой стакан поэту и зашептал ему что-то на ухо. Длилось это долго. Шакспур, озабоченно хмуря густые брови и печально шевеля усами, слушал столь внимательно и сосредоточенно, что даже позабыл опрокинуть в рот полный стакан, чье содержимое в таком количестве наверняка бы сшибло с ног непривычного жителя континента. Однако он это сделал сразу, едва Кромвель замолчал и отступил на шаг. Осушил стакан столь залихватски, что д'Артаньян завистливо поморщился: зря он столь самонадеянно полагал, что никто не умеет пить так, как французские гвардейцы, в те времена он об уиски и qk{unl не слыхивал... -- Ну что же, -- сказал Уилл звучно. -- Да будет позволено скромному комедианту внести свою лепту в одно из тех загадочных событий, что порою будоражат... -- Уилл, умоляю вас, будьте проще! -- воскликнул Кромвель. -- У нас нет времени, скоро ищейки герцога заполонят весь Лондон, и в первую очередь -- порты... -- Ну хорошо, перейдем к грубой прозе жизни, если этого требует дело, -- неожиданно легко согласился Шакспур, грустно покосился на опустевшую бутылку и проворно достал из-под стола новую. -- Не хотите ли стаканчик, Дэртэньен? -- Если только маленький, -- осторожно сказал д'Артаньян. -- Благодарю вас... Уилл, вы и в самом деле сможете нам помочь? -- А это, следовательно, против Бекингэма? -- спросил Уилл. -- Не то слово, -- сказал д'Артаньян, отставив пустой стаканчик. -- Тогда сам бог велел вам помочь, -- сказал Уилл злорадно. -- Ко мне только что заходил лорд Фобингью, завзятый театрал, не гнушающийся моим скромным обществом. И рассказал последние дворцовые сплетни. И без того все знали, что Бекингэм высокомернейшим образом держится с обеими королевами: родительницей и супругой Карла. Но вот вчера... Когда молодая королева напомнила герцогу о пропасти, разделяющей их персоны, Бекингэм ответил ей нагло: "У нас, в Англии, иным королевам и головы рубили..." -- Сказать это дочери Генриха Наваррского? -- скрипнул зубами д'Артаньян. -- Ничего, дайте мне добраться до Парижа, и его ждет превеликий конфуз... не Париж, конечно, а Бекингэма чертова! -- Послушайте, Дэртэньен, -- сказал Шакспур неожиданно трезвым и крайне серьезным голосом. -- Мы вот тут болтаем, и я к вам присматриваюсь... Вы, должно быть, еще почти что и не бреете бороду? Да не растет как-то, -- смущенно сознался д'Артаньян. -- С усами обстоит еще более-менее пристойно, а вот борода... -- Вот именно, щеки у вас гладкие, как у девицы... "Эге-ге! -- подумал д'Артаньян. -- Уж не питает ли молодчик итальянских пристрастий? Нет, человек, написавший столько стихов и пьес о возвышенной любви к женщинам, определенно любит только их..." И он благоразумно промолчал, ожидая дальнейшего развития событий. Смерив его зорким и внимательным взглядом, зачем-то загадочно поводив в воздухе пальцем, словно художник, кладущий кистью мазки на холст, Шакспур продолжал: -- Послушайте, Дэртэньен... Вам очень дороги ваши усы? -- Ну, вообще-то, они мне придают вид настоящего гвардейца... -- Усы, знаете ли, имеют свойство быстро отрастать, -- сказал Шакспур, теребя свои. -- Если ради того, чтобы быстро и благополучно выбраться из Англии, вам придется пожертвовать вашими великолепными усами, вы согласитесь? -- Как выражался один из наших королей, я готов потерять все, кроме чести, -- подумав, произнес д'Артаньян. -- Ловлю вас на слове, -- сказал Шакспур и, набрав в грудь побольше воздуха, заорал: -- Чаплин, Джек Чаплин, негодяй этакий! Если ты еще на ногах, поди сюда! Вбежал не старый еще человек и выжидательно остановился у стола, преданно глядя на Шакспура. -- Вот, позвольте вам рекомендовать, -- сказал Уилл, сделав величественный жест рукой. -- Человек из хорошей семьи, имеющей даже право на герб, но вот уже восьмой год как прибился к моей труппе. Неимоверно ему хочется быть актером -- но актер из него, как из герцога Бекингэма монах-отшельник, сколько я ему это ни объяснял, все впустую. Джек, в тысячный раз тебе повторяю: если в qeleiqrbe Чаплин и будут актеры, то не иначе, как твой пра-пра- правнук... Но! -- он воздел указательный палец. -- Зато у Джека есть и несомненное достоинство. Мало сыщется в наших театрах людей, равных ему в умении мастерски гримировать... -- Мастерски -- что? -- переспросил д'Артаньян. -- Сами увидите, -- отрезал Шакспур. -- Эй, Джек, немедленно тащи сюда все свои причиндалы, да не забудь прежде всего бритву и мыло. Молодому человеку следует сначала сбрить усы... -- А остальным? -- попятился д'Артаньян. -- Насчет остальных у меня другие замыслы, -- беспрекословно отрезал Шакспур. -- Извольте повиноваться, Дэртэньен, если хотите незамеченным улизнуть из Англии! Если ваша компания вызовет у кого- то хоть тень подозрения, то, когда вас поведут на виселицу, потребуйте, чтобы меня повесили вместе с вами. Только, клянусь вам самым святым для меня, поэзией и театром, до такого ни за что не дойдет! Вы имеете дело с Уиллом Шакспуром и его правой рукой, Джеком Чаплином, а эти джентльмены, пусть пьяницы и бабники, но мастера своего дела! Вытащите из угла вон тот табурет, Дэртэньен, и садитесь поближе к свету... Почитать вам новые стихи ради скоротания времени? -- Охотно, -- оживился д'Артаньян. -- Только, бога ради, помедленнее, Уилл, чтобы я мог запомнить и прочесть потом... одной даме. -- Я, кажется, догадываюсь, кому... Вбежал Джек Чаплин с тазом в одной руке и бритвенным прибором в другой. Подчиняясь неизбежному, д'Артаньян поудобнее устроился на шаткой табуретке и внимательно слушал, как декламирует старина Уилл: Украдкой время с тонким мастерством Волшебный праздник создает для глаз И в то же время в беге круговом Уносит все, что радовало нас. Часов и дней безудержный поток Уводит лето в сумрак зимних дней, Где нет листвы, застыл в деревьях сок, Земля мертва и белый плащ на ней. И только аромат цветущих роз -- Летучий пленник, запертый в стекле, -- Напоминает в стужу и мороз, О том, что лето было на земле. Свой прежний блеск утратили цветы, Но сохранили душу красоты... "Как ему это удается? -- думал д'Артаньян, покорно подставляя лицо сверкающей бритве. -- Нет, черт возьми, как ему это удается? Те же самые слова, которые мы все знаем, все до единого по отдельности знакомы -- но он как-то ухитряется складывать их особенным образом, так что получается сущая драгоценность... Ну почему так не умею я?" -- Ну вот, -- удовлетворенно сказал Шакспур. -- Теперь еще добавить изрядное количество театрального грима, нанесенного с неподражаемым мастерством Джека Чаплина... А платье... Он шумно отодвинул стул, встал и прошелся вдоль ряда костюмов, задумчиво трогая то одно, то другое женское платье. У д'Артаньяна стали зарождаться чудовищные подозрения, но он предусмотрительно молчал, помня гасконскую пословицу. Наконец Уилл ul{jmsk: -- В самом деле... Платье кормилицы Джульетты как нельзя лучше подойдет, вы с Ричардом одной комплекции... -- Что? -- воскликнул д'Артаньян, выпрямляясь во весь свой долговязый рост. -- Мне, потомку крестоносцев, прикажете бежать в женском платье?! -- Молодой человек! -- неожиданно могучим басом прикрикнул Уилл. -- Я знаю по крайней мере один случай, когда король бежал из темницы в женском платье! Самый настоящий король! -- Д'Артаньян, нужно использовать любой шанс... -- сказал де Вард. -- Хорошо вам говорить... -- пробурчал гасконец. -- Кардинал ждет... -- сказал его друг безжалостно. -- Ну хорошо, -- сказал д'Артаньян смиренно. -- Только пообещайте мне, господа, что эта история останется меж нами. Мало ли что там происходило с королями -- у них-то есть масса средств сделать так, чтобы над ними не смеялись... ... Вот так и получилось, что в порт, где ожидало суденышко, прибыли не трое молодых дворян при шпагах, а пуританское семейство, вовсе не отягощенное орудиями убийства (надежно запрятанными в багаже). Впереди медленно, как и подобает пожилому человеку, давно отвыкшему носиться сломя голову, выступал седовласый и седоусый старец, отягощенный годами, с изборожденным морщинами лицом, сутулый и определенно немощный. Д'Артаньян и сам решительно не узнавал де Варда в этом старце, казавшимся современником крестовых походов, по чистой случайности зажившемся на этом свете. Этот самый Джек Чаплин и в самом деле был непревзойденным мастером, настолько, что более суеверный, чем наш гасконец, человек мог бы подумать, что здесь не обошлось без колдовства, -- даже стоя вплотную к де Варду, невозможно было узнать в почтенном старце молодого гвардейца кардинала... Каюзак тоже подвергся разительной перемене -- его, правда, не стали обращать в старика, но волосы и усы из темно-русых стали цвета перца с солью, а нарисованные морщины прибавили не менее двадцати лет к его натуральным двадцати пяти. Он тоже был одет с показной пуританской скромностью -- и вдобавок покоился на носилках, закрытый до груди темным покрывалом, закрыв глаза и временами жалобно постанывая. Затея с носилками была придумана Уиллом, чтобы скрыть то, с чем не смогли бы справиться ни переодевание, ни мастерство Джека Чаплина, -- великанский рост Каюзака. Трудно определить рост возлежащего на носилках под бесформенным покрывалом больного, если только не измерять его скрупулезно портновским футом, до чего вряд ли кто-нибудь додумался бы... Тяжелее всего пришлось д'Артаньяну, имевшему облик скромной, немного мужеподобной -- что в Англии не редкость -- высокой девицы в строгом, чуть ли не монашеском темном платье давным-давно вышедшего из моды фасона. Ему приходилось ежеминутно следить за собой, чтобы семенить меленько, как девицам и приличествует, не размахивать руками при ходьбе, как гвардеец, не наступать на платье -- черт, как они только передвигаются в этих мешках до полу, ухитрившись ни разу не споткнуться и не запутаться?! -- не смотреть дерзко на зевак и уж тем более не искать на боку эфес шпаги. Уилл муштровал его достаточно долго, и д'Артаньян более-менее справлялся со своей ролью, набеленный и нарумяненный (что входило в некоторое противоречие с нравами пуритан, но, в конце концов, кто станет вносить суровую критику?). Самыми суровыми критиками должны были стать соглядатаи -- а их- то наметанным глазом д'Артаньян увидел по прибытии в порт не менее onksd~fhm{. Искусных среди них было мало, должно быть, Винтер и Бекингзм действовали по принципу "числом поболее, ценою подешевле", и эти субъекты чересчур уж преувеличенно изображали беззаботное любопытство. А другие, наоборот, не давали себе труда скрывать, что зорко наблюдают за всяким встречным-поперечным, прямо-таки буравя его подозрительными взглядами. Однако они выдержали испытание. Поначалу взгляды сыщиков скрестились на новоприбывших -- и, мелкими шажками проходя в портовые ворота, д'Артаньян чувствовал себя словно бы под обстрелом дюжины мушкетов. Очень похоже, у него было не самое доброе и благостное выражение лица -- но это, в конце концов, ничему не вредило. Как мужчина он считал себя если не красавцем, то, по крайней мере, привлекательным малым -- а вот девица из него получилась довольно-таки уродливая, но это только к лучшему: нет ничего удивительного в том, что некрасивая девушка дуется на весь белый свет... Никто к ним так и не прицепился. Но предстояло пережить еще немало неприятных минут -- пока глава семейства, то бишь де Вард, ходил в канцелярию начальника порта отметить разрешение на отплытие, столь неосмотрительно выданное Бекингэмом "Арамису". В нем, правда, не значилось никакого имени и не было указано количество отплывающих -- но кто знает, вдруг у Бекингэма хватило ума, опомнившись, отменить все собственные разрешения? Оказалось, не хватило -- де Вард беспрепятственно вышел из канцелярии в столь прекрасном расположении духа, что это было заметно даже под мастерским гримом. То ли Бекингэм забыл о своей неосмотрительной щедрости, то ли полагал, что д'Артаньян с друзьями уже все равно успел бежать из Англии, -- вряд ли Винтер стал с ним откровенничать касаемо своих планов насчет гасконца... Слуги вынесли на палубу носилки с болезным. Помогли подняться по узкой доске немощному главе семейства, столь добросовестно изображавшему дряхлость, что д'Артаньян прямо-таки умилился. В завершение столь же галантно и бережно помогли подняться на корабль угрюмой некрасивой барышне-пуританке. И захлопали по ветру паруса, и поплыли назад лондонские улицы, и сердце д'Артаньяна исполнилось ликования... Увы, ему еще долго пришлось пребывать в женском облике -- на всякий случай. Лишь когда они вышли из устья Темзы в открытое море и отдалились от него на парочку лье, капитан -- человек, далеко не во все посвященный, но доверенный -- смилостивился наконец, и д'Артаньян с превеликой радостью содрал с себя в крохотной тесной каютке ненавистные сценические тряпки, облачился в свой подлинный наряд, но долго еще с помощью вымоченной в капитанском уиски тряпке убирал с лица все следы мнимой принадлежности к женскому полу. Гораздо позже, когда они проплывали мимо белых скал Дувра, увенчанных могучей крепостью, казавшейся на таком расстоянии детской игрушкой, оттуда вдруг послышался приглушенный расстоянием грохот, и над скалами взвилось тугое белое облачко. А потом то же самое повторилось еще дважды. -- Сигнал, -- буркнул капитан, стоявший рядом с ним у невысокого борта. -- Все порты Англии закрыты. "Похоже, мы вовремя успели покинуть этот чертов остров, -- подумал гасконец. -- Спохватился, должно быть, герцог..." И в голове у него сами собой сложились вирши: к сожалению, снова одно только начало, к которому, как ни бился, не придумал складного продолжения: Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят... А впрочем, пушечный гром уже не имел к ним никакого отношения -- можно было беспрепятственно плыть дальше, вряд ли даже обладавший орлиным взором человек разглядел бы со стен Дуврской крепости тех, кто стоял на палубе суденышка с пышным названием "Лесная роза" и опознал бы в них самых теперь, пожалуй, записных личных врагов герцога Бекингэма... Ускользнули, господа! "Атос меня беспокоит, -- размышлял д'Артаньян. -- Нам уже ничем нельзя помешать, дело сделано, птичка упорхнула, вскорости мы будем во Франции и галопом помчимся в Париж с драгоценной добычей, сулящей нешуточные неприятности нашей королеве... и все же меня беспокоит Атос. Именно тем, что он там наличествует, возле недалекого умом герцога... Сам не пойму, в чем причины и корни беспокойства, но оно не отпускает ни на минуту... Интересно, как поступит с ней Людовик? Судя по тому, что я о нем знаю, это ревнивец почище незабвенного Бриквиля -- еще и оттого, что сам мало на что способен, как и Бриквиль. Ссылка или монастырь? Отрубить эту очаровательную головку у Людовика все же не хватит духу, сдается мне, это не Генрих Восьмой Английский, а жаль... Значит, монастырь или ссылка. Печально, но что поделаешь? Коли уж ты королева, то не блуди, а ежели блудишь, так делай это с умом. Черт побери, именно так наверняка высказались бы мои земляки, поведись им узнать кое-какие государственные тайны. Волк меня заешь, вот это жизнь, вот это фортуна! Кто бы мог подумать пару месяцев назад, что нищий и юный гасконский дворянин будет держать в своих руках судьбу королевы Франции, сестры испанского короля?!" Он коснулся груди. Там, под камзолом, чуть слева, прощупывалась твердая выпуклость, кожаный мешочек с двумя подвесками. Сколько бы ни стоили эти немаленькие алмазы, у них была еще одна цена, в сто раз большая, но истинное ее значение понимали лишь немногие посвященные. Незавидная судьба Анны Австрийской быстро приближалась к французским берегам под старым, выбеленным ветрами и морской солью парусом из прочной генуэзской ткани, по месту выделки именовавшейся на разных языках то "дженезе", то "джинсо"... Глава десятая О том, как трудно порой бывает человеку попасть на балет Д'Артаньян никогда бы не подумал, что будет ехать по родной Франции, словно по вражеской стране, где нападения можно ждать из- за каждого угла, где из любого куста может внезапно показаться дуло мушкета, а всякий задержавшийся на обочине встречный может оказаться передовым дозором спрятанной поблизости засады. Но он -- и его друзья тоже -- чувствовали себя именно так, в чем не стыдились признаться друг другу вслух, поскольку это были вполне разумные предосторожности, и их страхи имели под собою вполне реальнейшую почву, а не родились на пустом месте. Ясно было, что противник, уже осведомленный об их миссии, примет свои меры, благо во Франции найдется немало людей, готовых выполнить самые деликатные поручения королевы или ее доверенных людей... Высадившись в Кале, они окончательно почувствовали, что уверенность к ним вернулась. И, не мешкая, отправились в небольшой трактирчик на окраине, где оставили лошадей. Хозяин, человек доверенный и в силу этого обязанный знать, чем дышат город и порт, исправно доложил им, что вокруг самого заведения все спокойно и подозрительных личностей пока что не замечалось, никто не приставал с вопросами, заставившими бы насторожиться и моментально сделать выводы. Однако и в городе, и в порту происходило то, что удачнее всего можно было бы определить простонародным словом +g`xm{pkh;. Буквально в последние день-два неведомо откуда заявились неприметные субъекты, довольно осторожно и хитро расспрашивавшие по городу, не появлялись ли тут некоторые господа дворяне вместе со слугами -- причем, как убедились д'Артаньян и его друзья из слов хозяина, их внешность, облик их слуг и лошади были описаны довольно точно. Спрашивали и о гасконце с обоими его друзьями, и о Рошфоре, и об Анне. Судя по всему, тот, кто послал этих пройдох, либо сам прекрасно знал в лицо всю компанию, либо располагал подручными, которые это знали... Из Кале они вылетели на полном галопе и припустили вскачь по большой дороге, не щадя лошадей. Сен-Омер проскочили, не останавливаясь, никем не задержанные и не подвергшиеся нападению. Когда солнце клонилось к закату и до Амьена осталось совсем недалеко, они посовещались и приняли решение остановиться на ночлег. Лошадям следовало дать передышку, чтобы они могли наутро продолжать путь со всей резвостью. Чуть покружив по городу, они заехали во двор гостиницы "Золотая лилия" -- наугад выбранный постоялый двор все же придавал кое-какую уверенность в том, что ловушки тут для них не приготовлено заранее. Трактирщик казался учтивейшим человеком на свете -- вот только сразу же выяснилось, что достаточно большой комнаты, способной дать ночлег всем троим, в гостинице не имеется, все подобные заняты, и хозяин готов предоставить три прекраснейших комнаты на одного. Находились они, правда, в противоположных концах немаленького дома. Пожалуй, не стоило пока что видеть в этом первое предвестие коварного заговора, сплетенной вокруг них паутины -- как-никак они сами выбрали гостиницу, и трудно было предполагать, что агенты королевы удостоят своим гнусным вниманием решительно все амьенские постоялые дворы... Как бы там ни было, наши путники проявили похвальную твердость, заявив хозяину, что в таком случае превосходно проведут ночь в общей комнате, на матрацах, которые можно постелить прямо на полу. Люди они не чуждые военной службе, привыкшие ночевать и на голой земле под звездами... Хозяин сокрушался, что общая комната недостойна их милостей, но д'Артаньян заверил, что он и его друзья выше подобных глупых предрассудков, и для тех, кто много путешествует по большим дорогам, подобное чванство попросту неуместно. Перебедуют и на матрацах. А если хозяин столь нерасторопен, что согласен упустить хороших постояльцев, готовых платить щедро, то они, несмотря на ночную темноту за окном, поищут другую гостиницу и наверняка найдут, ибо Амьен -- город немаленький... Хозяину ничего не оставалось, как согласиться с господскими причудами, и путники стали располагаться. Слуг отправили в конюшню присматривать за лошадьми, строго-настрого наказав ни при каких обстоятельствах не разлучаться и при малейшей попытке к нападению или в случае чьего-то намерения испортить лошадей пускать в ход пистолеты и мушкеты, пренебрегая всем на свете, кроме приказа хозяев. Кардинал Ришелье уладит любые недоразумения... Они пообедали опять-таки в общем зале, внимательно прислушиваясь к разговорам вокруг. Больше всего говорили о грядущей войне под Ла-Рошелью, как о деле решенном и готовом разразиться со дня на день. Некоторые уверяли, что туда во главе армии уже отправились и король, и кардинал, во что наши друзья верили плохо: уж им-то было прекрасно известно, что кардинал не сдвинется с места, пока в парижской ратуше не отзвучит музыка Мерлезонского балета, -- а значит, и король не покинет Парижа... Ночь прошла спокойно, и повеселевшие слуги оседлали лошадей. Rpne друзей отправились к хозяину в его комнату в глубине дома, чтобы, как подобает порядочным людям, честно расплатиться за ночлег и все прочее. Комната была обширная, с низким потолком и тремя дверями. Хозяин с тем же умильно-гостеприимным видом сидел за конторкой. Каюзак подал ему четыре пистоля. Лицо трактирщика в тот же миг несказанно переменилось, став подозрительным и враждебным. Повертев монеты в руках и надкусив край одной, он вдруг швырнул их на пол -- так что они со звоном раскатились во всей комнате -- и, вскочив за конторкой, завопил: -- Они же фальшивые! Я велю вас немедленно арестовать, прохвосты вы этакие! -- Ах ты, мерзавец! -- взревел Каюзак, придвинувшись к самой конторке и явно присматриваясь, как ловчее будет оторвать ее от пола и обрушить на темечко хозяину. -- Да я тебе уши отрежу и тебе же скормлю! -- На помощь! На помощь! -- истошно завопил хозяин, отпрянув и прижимаясь к стене. Из низкой дверцы в глубине комнаты моментально, словно только того и ждали, выскочили двое вооруженных людей и кинулись на Каюзака со шпагами наголо. Однако могучий гвардеец был не из тех, кого способно смутить и внезапное нападение, и смехотворно малое число напавших. Не потяряв присутствия духа, он, пренебрегая собственной шпагой, попросту сгреб за шеи обоих незнакомцев и что было силы -- а сила его известна -- стукнул их лбами, так что гул разнесся по всей комнате, эхом отпрыгнув от низкого сводчатого потолка. Нападавшие повалились наземь, как подкошенные, но из другой двери выбежали еще шестеро и растянулись цепочкой, отрезая Каюзака от спутников, а ему самому преграждая дорогу к выходу. -- Это ловушка! -- заорал Каюзак так, словно кто-то в этом еще сомневался. -- Скачите, пришпоривайте! Я их задержу! Быстро оглянувшись, он ухватил за середину длинную тяжеленную скамью, с которой смогли бы справиться разве что двое дюжих молодцов, бросился вперед и прижал толстой доской к стене сразу четырех нападавших, не переставая вопить: -- Скачите прочь, прочь! Что-то явственно хрустело -- то ли ребра нападавших, то ли доски. Д'Артаньян с де Вардом не заставили себя долго упрашивать: оттолкнув с дороги остальных двух, они пробежали по коридору, заставляя оторопело шарахаться встречных, выскочили на улицу, где слуги у коновязи отмахивались кто прикладом мушкета, кто попавшей под руку палкой от трех молодчиков со шпагами. Обрушившись на это новое препятствие, как вихрь, два гвардейца во мгновение ока смели всех трех с пути, действуя кулаками и рукоятками пистолетов. Вскочили в седла. -- Эсташ! -- прокричал д'Артаньян, вертясь на своем застоявшемся английском жеребчике. -- Оставайся здесь, поможешь господину! Вперед друзья, вперед! И он галопом помчался по амьенским улочкам, нимало не заботясь о том, успеют ли убраться с дороги неосторожные прохожие, сшибая лотки уличных торговцев, грозным рыканьем и взмахами обнаженной шпаги отгоняя тех, кто пытался остановить бешено несущегося коня, -- некогда было разбираться, засада ли это или благонамеренные горожане, жаждавшие призвать к порядку нарушителя спокойствия... Остальные трое неслись следом. Оставив на пути немало синяков и ударов шпагами плашмя, они вырвались из города и опрометью помчались по амьенской дороге. С разлету проскочили и Кревкер, где их не пробовали nqr`mnbhr|, -- многие, полное впечатление, даже и не поняли, что за вихрь пронесся по Кревкеру из конца в конец, отчаянно пыля, чертыхаясь и грозно взблескивая шпагами. Оказавшись посреди полей, они придержали взмыленных лошадей и пустили их крупной рысью. -- Черт побери! -- воскликнул де Вард. -- Это была засада! -- Удивительно точное определение, друг мой... -- усмехнулся д'Артаньян, потерявший шляпу, но не гасконскую иронию. -- Но почему они привязались именно к Каюзаку? -- Потому что Каюзак держал себя, как Каюзак -- он шумел за троих, распоряжался за всех, громыхал и привередничал, а главное, именно он платил деньги... Его попросту приняли за главного и постарались скрутить в первую очередь его... -- Это разумно... -- пробормотал де Вард. -- Сколько же еще засад будет на дороге? -- Как знать, -- сказал д'Артаньян, натягивая поводья. -- Вот попробуйте с ходу определить, засада это или здешний губернатор заботится об удобствах проезжих... Он кивнул вперед, где дорога опускалась вниз, сжатая двумя крутыми откосами так, что объехать это место стороной, проселками, было бы невозможно. С дюжину скромно одетых людей копошилось в низине с лопатами и мотыгами среди свежевыкопанных ям, вроде бы не обращая внимания на наших путников, -- но располагались они так, что вольно или невольно заслоняли проезд полностью. -- Они чинят дорогу... -- сказал де Вард, внимательно приглядываясь. -- Или делают вид, что чинят? -- Пока что они лишь выкопали кучу ям, сделав дорогу почти непроезжей, -- тихонько ответил д'Артаньян. -- Все это можно толковать и так и этак... -- Я сейчас потребую... -- Тс, граф! В нашем положении лучше будет вежливо попросить... С этими словами гасконец тронул коня, подъехал шагом к ближайшему землекопу -- тот и ухом не повел, хотя не мог не слышать звучное шлепанье конских копыт по глинистой почве, -- и вполне вежливо произнес, обращаясь к согбенной спине: -- Сударь, не посторонитесь ли, чтобы мы могли проехать? -- Пошел вон, -- громко проворчал землекоп, не разгибая спины, продолжая орудовать лопатой. -- Буду я ради всякого висельника от серьезного дела отрываться... Кровь бросилась д'Артаньяну в лицо, но он сдержался и повторил спокойно: -- Сударь, не посторонитесь ли? -- Чего они так спешат? -- громогласно вопросил один землекоп другого, так, словно они находились друг от друга на расстоянии футов ста, а не в двух-трех, как это было на самом деле. -- Черти, что ли, за ними гонятся? -- Не черти, а стража, надо полагать, -- так же громко ответил тот, упорно не глядя в сторону путников. -- У них на похабных мордах написано, что полиция им -- как нож острый. Сперли что- нибудь в Кревкере, вот и уносят ноги... "Это все же странно, -- подумал д'Артаньян, украдкой оглядевшись и примерно прикинув, где следует прорываться при нужде. -- Трудно, конечно, ожидать от землекопов и прочих дорожных рабочих изящных манер, народ это в большинстве грубый и неотесанный, но все равно не самоубийцы же они, чтобы вот так, с ходу и хамски, задираться с четырьмя хорошо вооруженными путниками, из которых ровно половина -- несомненные дворяне? Ох, подозрительно..." -- А может, они и не воры, -- вмешался третий. -- Что ты на добрых людей напраслину возводишь, Жак Простак? Может, они -- o`pnwj` голубков с итальянскими привычками, а в Кревкере такого не любят, как и по всей Франции... Как ты думаешь, кто у них муженек, а кто женушка? Усатенький охаживает безусого или наоборот? -- Я так думаю, что обоих этих франтиков охаживают те два молодца с продувными рожами, -- отозвался еще один. -- По рожам видно, что не раз сиживали за то, что зады повторяли. А молоденькие у них заместо-вместо девочек... -- Может, они и Рюбену сгодятся? -- захохотал еще один. -- Рюбен у нас в Италии воевал, нахватался тамошних привычек... Эй ты, безусый, может, сойдешь с коня и на четырки встанешь? Рюбен тебе два пистоля заплатит... -- С дороги, мерзавцы! -- воскликнул д'Артаньян, в котором все кипело гневом. -- Или, клянусь богом... Он замолчал, подавив неудержимый гнев, и всмотрелся в самого дальнего землекопа, показавшегося ему смутно знакомым: исполинского роста, как ни старается сгорбиться, прячет лицо, но... -- Вперед, де Вард, вперед! -- отчаянно закричал д'Артаньян, пришпорив жеребчика так, что тот, фыркая, прямо-таки прыгнул вперед, сшибив грудью землекопа, с оханьем улетевшего спиной вперед в глубокую яму. -- Это Портос, Портос! Засада! Землекоп исполинского роста резко выпрямился, отшвырнув лопату, запустил руку за ворот грубой рубахи -- и прямо перед грудью коня д'Артаньяна шумно прожужжала пистолетная пуля. -- Вперед, вперед! Засада! Краем глаза д'Артаньян видел, как мнимые землекопы, отступив к канаве, вытаскивают оттуда мушкеты, ожесточенно, с исказившимися лицами раздувая тлеющие фитили... Всадники рванулись вперед, сшибив неосторожного, не успевшего убраться с раскисшей дороги, мелькнуло перекошенное от ужаса лицо, копыта жеребчика звучно стукнули во что-то мягкое -- но гвардейцы уже вырвались из низины. Вслед им загремели выстрелы, зажужжали пули, с тугим фырчаньем рассекая воздух, -- и д'Артаньян отметил почти инстинктивно, что их жужжанье все время слышалось по обеим сторонам и ниже, на уровне колен или пояса... "Они стреляют по лошадям, -- сообразил гасконец, давая коню шпоры. -- Исключительно по лошадям, мы им нужны живые..." Повернув голову, он убедился, что маленький отряд не понес урона: все трое спутников, растянувшись вереницей, скакали следом. Далеко в стороне пропела в качестве последнего привета пуля -- пущенная уже наобум, в белый свет... -- Сворачивайте налево, д'Артаньян, налево! -- послышался сзади крик де Варда. -- Поскачем проселочной дорогой! Налево! Д'Артаньян последовал совету, и кавалькада свернула на узкую и петлястую, немощеную дорогу, извивавшуюся среди полей и чахлых яблочных рощиц. Черный жеребец де Варда обошел его коня на два корпуса... И рухнул на всем скаку, перевернувшись через голову, словно пораженный ударом невидимой молнии. Всадник, успевший высунуть ноги из стремян, покатился в пыли. Д'Артаньян молниеносно поворотил коня, натянув поводья так, что жеребчик взмыл на задних ногах, молотя передними в воздухе. Присмотрелся к лежавшему неподвижно коню -- и охнул. По черной шкуре, мешаясь с обильной пеной и окрашивая ее в розовый цвет, ползла широкая темная струя. Скакуна все же поразила пуля, единственная меткая из всех, -- но благородное животное сумело прежним аллюром проскакать еще не менее лье, прежде чем испустило дух, умерев на скаку... -- Граф, как вы? -- вскричал д'Артаньян. Де Вард, перепачканный пылью с ног до головы, пошевелил psj`lh и ногами, попытался сесть. Страдальчески морщась, отозвался: -- Похоже, я себе ничего не сломал. Но грянулся оземь здорово, все тело -- как чужое... -- Я вам сейчас помогу... -- Нет! -- вскричал граф так, что шарахнулись лошади. -- Со мной ничего серьезного, отлежусь и отдышусь! Вперед, д'Артаньян, вперед! Галопом в Париж, вы теперь наша единственная надежда... Живо! Не было времени на проявление дружеских чувств и заботу о пострадавшем. Признавая правоту де Варда целиком и полностью, д'Артаньян лишь крикнул Любеку, чтобы тот оставался с хозяином, и пришпорил коня. Поредевший отряд, состоявший лишь из гасконца и его верного слуги, галопом мчался проселками, окончательно перестав щадить коней. -- Сударь! -- прокричал Планше. -- Моя лошадь вот-вот рухнет! Д'Артаньян и сам видел, что верный малый отстает все больше, -- но и его жеребчик, взмыленный и выбившийся из сил, все чаще засекался, сбиваясь с аллюра, пошатываясь под седоком... -- Вперед, Планше, вперед! -- прокричал д'Артаньян, работая хлыстом и шпорами. -- Мы совсем недалеко от Бове! Там раздобудем новых! Нельзя щадить лошадей там, где людей не щадят... Беда настигла их, когда первые домики Бове уже виднелись на горизонте. Конь д'Артаньяна вдруг содрогнулся под ним, отчаянная судорога прошла по всему его телу. Сообразив, что это означает, гасконец успел выдернуть носки ботфортов из стремян и, перекинув правую ногу через седло, спрыгнул на дорогу. Его конь рухнул, как стоял. Он был мертв. -- Не уберег... -- пробормотал д'Артаньян печально. -- Ничего, они мне и за тебя заплатят... Оглянулся. Планше приближался к нему с мушкетом на плече, прихрамывая и потирая бок, -- а за ним виднелась его неподвижная лошадь, вытянувшаяся на обочине проселочной дороги. Небо было безоблачным и синим, ярко светило солнце, и в роще беззаботно щебетали какие-то птахи. Чувства д'Артаньяна, столь неожиданно перешедшего в пехоту, трудно поддавались описанию. -- Вперед, Планше! -- прохрипел он, выплюнув сгусток пыли и откашливаясь. -- Вон там уже Бове... С этой стороны нас не ждут и вряд ли устроят тут засаду... -- Будем покупать лошадей, сударь? -- Если продажные подвернутся быстро, -- сказал д'Артаньян, оскалившись в хищной усмешке. -- А если первым делом подвернутся какие-то другие, лишь бы выглядели свежими, мы их возьмем... -- Как? -- Решительно, -- сказал д'Артаньян. -- Со всей решимостью, Планше, ты меня понял? Пусть даже для этого придется продырявить парочку голов или запалить городишко с четырех концов... Планше вздохнул: -- Вот не думал, что придется стать конокрадом... -- Мы не конокрады, Планше, -- внушительно сказал д'Артаньян, размашисто шагая по пыльной дороге. -- Нас ведет благородная цель, и мы на службе его высокопреосвященства. Слышал я, иезуиты говорят, что цель оправдывает средства... может, они иногда и правы... Войдя в Бове, они не спеша двинулись по улице, оглядываясь во все стороны в поисках желаемого, -- запыленные, грязные, оба без шляп, только глаза сверкали на превратившихся в маски лицах. Встречные на них откровенно косились, но с расспросами приставать не спешили -- на поясе д'Артаньяна висела длинная шпага, за поясом торчали два пистолета, а Планше мужественно волок на плече мушкет... Внезапно гасконец остановился, подняв голову и раздувая mngdph, как почуявшая дичь гончая. Слева, у гостиницы под названием "Дикая роза", выстроилось в ряд у коновязи не менее двух дюжин лошадей, и две из них были определенно хороши: сытые на вид, отдохнувшие, пребывавшие на отдыхе, пожалуй что, со вчерашнего дня... Судя по седлам и сбруе, их владельцы были людьми благородными и отнюдь не бедными, а судя по самим коням, хозяева понимали в них толк... -- Вот оно, Планше, -- сказал д'Артаньян, не раздумывая. -- Я беру гнедого, а ты -- каурую. И быстренько, забудь про хорошие манеры и французские законы! Подавая пример, он проворно отвязал поводья и одним движением взлетел в седло. Почуявший чужого, конь заартачился было, но гасконец с ходу его усмирил. Планше, вздыхая и крутя головой, полез на каурую, тоже довольно проворно. -- Эй, эй! -- завопили рядом. -- С ума вы, что ли, сошли? Это же кони графа... К ним, размахивая руками и строя страшные рожи, бежал конопатый малый, судя по виду, слуга из богатого дома. Д'Артаньян, выхватив пистолеты, проворно взял его на прицел и воскликнул: -- Передай господину графу: пусть придет за деньгами в Пале- Кардиналь! -- Стойте! Эй, вы! -- Малый остановился на почтительном расстоянии, все еще не теряя надежды как-то воспрепятствовать столь бесцеремонному изъятию хозяйского четвероногого добра. -- Вас повесят, мошенники вы этакие! -- Всех нас когда-нибудь повесят! -- прокричал д'Артаньян, сунув один пистолет за пояс и перехватывая свободной рукой поводья. -- Быть может, тебя первого! Он еще раз хотел напомнить, чтобы не забыл передать неизвестному графу явиться за возмещением убытков в Пале- Кардиналь, но подумал, что поступает неосмотрительно, оставляя столь явный след для погони, которая, быть может, уже неслась по пятам. И, пожалев о своей откровенности, дал коню шпоры. Лакей еще долго бежал следом, что-то вопя, но отдохнувшие лошади рванули вперед со всем пылом. Кто-то с вилами наперевес попытался было заступить им дорогу, однако д'Артаньян выразительно поднял пистолет, и добровольный помощник закона шарахнулся, спрятался за высокую бочку. Гасконец не стал тратить пулю -- два всадника пронеслись мимо и очень быстро оставили Бове далеко позади. -- Дыра, конечно, редкостная, -- пробормотал д'Артаньян себе под нос, шпоря гнедого. -- Но кони тут хороши, надо будет запомнить... По-прежнему двигаясь проселками, они устремились прямиком в Шантильи -- если только применимо слово "прямиком" к их пути, вынужденному подчиняться не экономии времени, а фантазии тех, кто когда-то для собственного удобства прокладывал эти стежки, прихотливо петлявшие, словно опившийся уиски лондонец по пути домой из трактира. Хорошо еще, что опытный охотник д'Артаньян сызмальства умел держать направление по солнцу, сейчас это пригодилось как нельзя лучше. Конечно, приходилось делать ненужные крюки -- двигаться совсем уж без дорог, полями и лесами, было опасно, можно заплутать не на шутку, и солнце тут не поможет -- но все же они довольно быстро приближались к желанной цели. -- Кажется, мы выигрываем, сударь... -- пропыхтел Планше с довольным видом скакавший голова в голову с хозяином. -- Вот уж никогда не думал, что, буду ехать на отличной такой, господской кобылке... Как идет! Таз с водой на спину поставь -- не расплескает! -- Вот видишь, а тебе претило конокрадство! -- фыркнул д'Артаньян. -- Есть в нем, друг Планше, свои светлые стороны... Rnk|jn, я тебя умоляю, не вздумай расслабиться! Впереди еще Шантильи, нам его никак не объехать. А оттуда... -- он прикинул по солнцу, для верности глянув на свои часы. -- А оттуда на таких лошадях до Парижа нам добираться всего-то часов шесть... Черт возьми, мы успеем к назначенному сроку, если только не помешают... -- Куснуть бы чего... Глотку промочить... -- Я там помню один трактирчик, -- сказал д'Артаньян. -- Пообедаем на ходу, вдруг удастся... Прибыв без приключений в Шантильи, они остановили лошадей у трактира, на вывеске которого святой Мартин отдавал нищему половину своего плаща, соскочили на землю, и д'Артаньян внимательно огляделся. Планше потянул воздух носом: -- Отсюда чувствую, сударь, как изнутри несет жареным гусем... -- Погоди, -- сквозь зубы сказал д'Артаньян. -- И не отходи от лошади. К ним выскочил трактирщик, невысокий и пузатый, низко поклонился: -- Прикажете отвести лошадей в конюшню,