другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинщь альном кладбище у Можерона, за церковью Сен-Мари. -- Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? -- произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу. -- Я вас ни в чем не обвиняю, -- чуть сварливо отозвался король. -- Но вот ее величество... -- В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? -- сказал гасконец с поклоном. Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него: -- Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье -- с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще... Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху... -- Мне позволено будет защищаться? -- с величайшим почтением осведомился д'Артаньян у короля. -- Если у вас получится, -- почти отрешенно ответил тот. -- Смею думать, -- сказал гасконец. -- Я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье -- это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, -- дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор... Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой... Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле- Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе... -- Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, -- сказал он, глядя на королеву, -- что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами... -- С ума вы сошли, шевалье? -- взгляд Анны Австрийской был ледяным. -- Извольте убедиться, -- сказал д'Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. -- По-моему, имя здесь не проставлено, так что это -- открытый лист... Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал dnjslemr гораздо дольше. Потом рассмеялся -- негромко, неприятно, зло. -- В самом деле, сударыня, -- сказал он уже без тени хандры. -- Шевалье д'Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно... -- Но, сударь... -- Молчите, сударыня, -- произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. -- Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину... Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу... Что будет говорить о нас Европа? Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву. -- В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей... -- многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. -- Не так уж трудно принять незамедлительные меры... -- и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором. -- Вы правы, сударыня, -- произнес король бесстрастно. "Да нет, какая там Бастилия, -- вяло подумал д'Артаньян. -- Пожалуй что, выйдет хуже... Вот странные люди! Как будто мне есть что терять..." -- Подойдите ближе, шевалье, -- сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу. Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: "Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?" -- Возьмите, д'Артаньян, -- сказал король, протягивая ему бумагу. -- Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите сами любую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить. Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица... -- Я был несправедлив к вам, шевалье, -- сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. -- Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора... за ту роль, что вы в этом провале сыграли... Наклоните голову. Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять- таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова: -- Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена Святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. -- И добавил более будничным тоном: -- Моему казначею asder сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей... Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали. Все было поздно. И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони... Глава восемнадцатая, о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет -- Рошфор, -- сказал д'Артаньян тихо. -- Я не могу разобраться в себе... Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше... но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука... А я ведь клялся... -- Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, -- серьезно ответил Рошфор. -- Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство -- величайший грех, а с точки зрения человеческой -- величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть... Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней... Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите? Они сидели в кабачке "Нарбоннский вепрь", чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание еще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал. -- Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, -- сказал Каюзак. -- Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, -- неплохое начало... -- Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, -- сказал д'Артаньян. -- Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем? -- Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, -- сказал простодушный великан. -- Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть -- но ведь нужно же человеку как-то устраиваться... -- Покажите пример. -- Да что вы, д'Артаньян, -- сказал Каюзак. -- Я -- человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело- то житейское. -- Ах вы, хитрец, -- сказал д'Артаньян. -- Предложите это де Варду или Рошфору. -- Увольте, господа, -- усмехнулся де Вард. -- Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами -- это так скучно и пошло... -- Вот видите, д'Артаньян, -- сказал Каюзак. -- О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что- нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода... -- Почему бы и нет? -- пожал плечами Рошфор. -- Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать "старых испанцев" от прочих авторов рифм? Где они, сокровищ груды, раззолоченные залы и дворцы, драгоценные сосуды, и чеканные реалы, и ларцы? Галуны, шитье и гарус, и уздечки, и султаны, чья краса безвозвратно затерялась? Где вчерашние туманы и роса? Троя старая незрима, где ее былые беды, боль и грусть? Позади победы Рима, хоть и знаем те победы наизусть... Д'Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались ее руки, -- и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых ее уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, -- боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! -- а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, -- не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное -- и слушал голос Рошфора: Наши жизни -- это реки, и вбирает их всецело море-смерть; исчезает в нем навеки все, чему пора приспела умереть. Течь ли им волной державной, пробегать по захолустью ручейком -- всем удел в итоге равный: богача приемлет устье с бедняком... -- Как звали этого поэта? -- спросил он, когда Рошфор умолк. -- Дон Хорхе Манрике. -- Вот странно! Его стихи мне с таким же неподдельным чувством, столь же одухотворенно читала как-то герцогиня де Шеврез, но применительно к совсем другим событиям... Более жестоким и подлым, нежели наше пребывание здесь за бутылкой доброго вина... Вот странно! -- Таково свойство поэзии, д'Артаньян. Принадлежать всем и никому. Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право кто угодно, и ничего с этим не поделаешь... -- Это неправильно! Какое имеют право подонки и заговорщики читать великолепные стихи? -- Но с этим ничего не поделаешь. -- Да, как и со смертью... -- сказал гасконец. Крупная слеза скатилась по его щеке. -- Вы еще молоды, -- мягко произнес Рошфор. -- И ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными. -- Ни за что на свете, -- сказал д'Артаньян. -- Это невозможно, Рошфор. Так, как я ее любил... Он смотрел в окно, но не видел Королевской площади с ее всегдашним многолюдством. Глаза у него затуманились, ему привиделась голубоглазая, золотоволосая девушка посреди солнечного дня, почти беззаботно стоявшая у потемневших от времени деревянных перил на галерее гостиницы "Вольный мельник" в Менге. И на плечи д'Артаньяна тяжким грузом лег мучительный вопрос, способный раздавить своим величием и загадочностью не только юного гасконца, но и человека не в пример более старшего и умудренного немалым жизненным опытом: что сталось бы с Людовиком Тринадцатым, и кардиналом Ришелье, и Францией, на чьей голове красовалась бы сейчас французская корона, не выйди тогда Анна Кларик, миледи Винтер на галерею? Ведь, если прилежно и вдумчиво проследить длинную цепочку событий, если согласиться с Рене де Картом, что наша жизнь напоминает механизм карманных часов, где одно крохотное колесико приводит в действие полдюжины других... Если подумать, все произошло из-за нее -- из-за нее остался первым министром Ришелье, и Людовик остался королем, а Жан-Батист-Гастон стал герцогом Орлеанским, и все они были живы, и принц Конде тоже, и де Тревиль, они все были живы, вопреки первоначальным замыслам других, готовивших всем этим людям совсем другую участь; из-за нее де Шале и его сообщники лишились голов; из-за нее Анна Австрийская не стала единоличной властительницей королевства, как замышляла; из-за нее д'Артаньян надел не синий плащ, а красный, с серебряным крестом без лилий; из- за нее одни впали в ничтожество, а другие возвысились, а третьи и вовсе умерли; из-за нее неслись храпящие кони, звенели шпаги и грохотали выстрелы; из-за нее началась осада Ла-Рошели, руководимая исключительно железной волей кардинала. Все, от великих до ничтожных вовлеченные в известные события, обрели свою нынешнюю судьбу лишь из-за того, что некая девушка вышла на галерею, а некий восторженный юноша, уже собравшийся было проехать мимо, натянул поводья своего коня... Был ли это перст божий или все зависело от самих людей? Он не знал, и чувствовал, что этому вопросу суждено навсегда остаться без тени ответа. Одно он знал совершенно точно: его собственная жизнь при другом течении событий могла бы стать -- и наверняка стала бы -- совершенно другой. Он не повздорил бы с мушкетерами короля и не подружился бы с Рошфором -- и, приехав в Париж с целехоньким отцовским письмом, отправился бы прежде всего к де Тревилю. Прочитав письмо, де Тревиль принял бы его совершенно иначе... И все могло повернуться наоборот. Как ни странно, как ни дико это себе представить, но его друзьями могли бы стать Атос, Портос h Арамис, а врагами -- Рошфор и Каюзак, де Вард и капитан де Кавуа, и он, служил бы королеве против кардинала. Каким бы немыслимым и пугающим это ни представлялось, но могло обернуться именно так... И когда рыцарь в смятении выбежал из замка... Он на миг словно перенесся в другой мир, где поменялись местами друзья и враги, где иными были победы и дела, но это наваждение моментально схлынуло, оставив только настоящее, могилу в городке Можерон и тупую боль в сердце, от которой ему не суждено было избавиться до самой смерти, пусть даже боли с годами предстояло притупляться и тускнеть, опускаясь в темные глубины разума и памяти. ... во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий... Однако все в его недолгой жизни было не напрасно -- и то, что в ней осталось, и то, чего уже не воротить никогда в этой жизни, в этом мире, а о другом людям знать до урочного времени не суждено, и это, пожалуй, к лучшему, а как же иначе... Когда тоска и боль стали так мучительны, что перестали ощущаться, заполонив собою весь мир, он протянул руку, обмакнул перо и аккуратно стряхнул лишние чернила, чтобы не осквернить разлапистой кляксой бумагу с королевской печатью и собственноручной подписью его величества. И с застывшим лицом, стараясь выводить буквы как можно аккуратнее и красивее привыкшей более к шпаге и поводьям рукой, после слов "... жалуем шевалье Шарля де Батца д'Артаньяна де Кастельмора чином лейтенанта гвардии..." вписал "роты мушкетеров его высокопреосвященства кардинала". И не было другой дороги, кроме этой, единственной. Красноярск, июль 2002 1 Туаз -- мера длины, около двух метров. 2 Представители перечисленных д'Артаньяном фамилий частенько имели самые что ни на есть гомосексуальные наклонности. 3 В ту эпоху карабином именовалось не укороченное ружье, а наоборот, гораздо более длинное и вдобавок нарезное. Тогдашний карабин заряжался гораздо дольше, чем стандартные гладкоствольные мушкеты и пищали, но превосходил их благодаря нарезам в точности боя. 4 По старинному французскому поверью, кусок веревки повешенного делает его обладателя невидимым. 5 Начальная оборонительная позиция в тогдашнем фехтовании. 6 Святой Мартин отдал нищему половину своего плаща. 7 Майорат -- неотчуждаемое имущество (как правило, недвижимое), по английским законам целиком отходившее старшему сыну (он же обычно наследовал и фамильные титулы). 8 Эсквайр -- в описываемое время так называли в Англии человека дворянского происхождения (со временем превратилось просто в вежливое обращение). 9 Мелиссовая вода -- эфирное масло из лимонной мяты, в описываемое время употреблялась для укрепления нервной системы. 10 По законам того времени (да и всеобщему убеждению) король считался "отцом" Франции, и умысел на его жизнь приравнивался к отцеубийству. 11 Цезарь и Александр де Вандом -- побочные сыновья Генриха IV от Габриэль д'Эстре (граф де Море -- от Жаклин де Бей). 12 Строительство парижской ратуши было начато в 1533 г. и во время описываемого разговора все еще продолжалось. 13 В ту эпоху интендантом именовался не снабженец, а чиновник, занятый управлением провинции, строительства, каким- нибудь государственным учреждением. 14 Каролюс -- медная монета чеканки короля Карла VIII (1483- 1498), была в обращении во Франции до конца XVIII века, как и некоторые другие монеты предыдущих царствований. 15 Тот, кто мой ученик (лат.). 16 Янсенизм -- ересь, названная по имени голландца Янсения, в своих сочинениях отрицавшего свободу воли и провозглашавшего изначальную порочность человеческой природы. 17 Карбункул -- старинное название густо-красных драгоценных камней (рубин, гранат и др.). 18 Солитер -- крупный драгоценный камень. 19 Джен Грей (1537-1554) -- дальняя родственница английского короля Эдуарда VI, которую прочили ему в жены. В 1553 г. вышла замуж за лорда Гилфорда Дадли. После смерти Эдуарда VI, согласно его завещанию, семнадцатилетняя леди Джен была провозглашена королевой Англии, но через три дня свергнута партией принцессы Марии (будущей королевой Марией Кровавой) и казнена вместе с мужем. 20 Леонора Галигаи -- жена Кончино Кончини. После его убийства была сожжена на Гревской площади по формальному обвинению в колдовстве. 21 Протазан -- копье с длинным и широким острием. 22 Пуритане -- представители одного из направлений в протестантизме, выступали против королевского абсолютизма и официальной англиканской церкви, проповедовали строгость нравов. Именно они впоследствии были главной движущей силой в свержении и казни Карла Первого. 23 Escros -- мошенник, прохвост (фр.). 24 Marlow -- сутенер (фр. жарг.). 25 В те времена (и не только в Англии) было принято, что король в виде особой милости предоставлял кому-то право в течение определенного срока получать доход с тех или иных государственных имений. 26 В 1572 г. барон де Жарнак победил на дуэли своего противника, неожиданным ударом шпаги подрезав ему сухожилия под коленом -- на глазах всего двора и короля Генриха III, уверенных в победе противника Жарнака. Отсюда пошло выражение "удар Жарнака", означающее еще и "решающий, неожиданный удар в поединке". 27 В начале XVII века на Новом мосту была построена водовзводная машина для подачи воды в королевские дворцы. В обиходе ее называли Самаритянкой -- поскольку здание было увенчано скульптурным изображением евангельской сцены встречи Христа с самаритянкой, давшей ему напиться. 28 Борджиа -- испанский дворянский род, переселившийся в Италию, где занимал высокое положение (среди его представителей были два римских папы, владетельные герцоги и графы). Иные из Борджиа (особенно Родриго, Цезарь и Лукреция) печально прославились распутством, убийствами, в том числе и мастерскими отравлениями. 29 Апостольник -- платок, которым монахини прикрывают грудь и шею. 30 Бенедиктинцы -- один из старейших монашеских орденов, его женские и мужские монастыри известны с VII в., и один из самых аскетических. Известен ученой деятельностью и образовательными заведениями. В нем состояли 43 императора и 44 короля. Монастыри служили также и богадельнями для обедневших дворян обоего пола.