Александр Бушков. Баллада о счастливой невесте ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996. OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000 ----------------------------------------------------------------------- "Мы - были!" Девиз с герба Брюса 1729: ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ Представим, что земной шар вертится, а мы смотрим на него со стороны - нам, детям космического века, ничего не стоит вообразить такое. Планета вертится. И на планете подходит к концу 1729 год... Итак, на Земле подходил к концу 1729 год от рождества Христова - он же 7237 от сотворения мира, от же 1236 по Бенгальскому календарю, он же 1107 год Хиджры. Действовало и еще несколько более экзотических летоисчислений. Венгрия после поражения восстания Ференца Ракоци попала под власть австрийских Габсбургов, проглотивших к тому времени Чехию, Силезию, польские, южнославянские, итальянские земли. В Абиссинии продолжались феодальные распри, те самые, что через сто лет привели к распаду империи на княжества; Те же междоусобицы раздирали и Индию, государство Великих Моголов распадалось. Англичане, засевшие в городах на побережье, как мухи по краю пирога, копили силы для рывков в глубь страны, а пока понемногу вытесняли конкурентов - португальцев, голландцев, французов. Грозная Оттоманская Порта была еще сильна, но золотые времена взятия Кандии и осады Вены ушли навсегда. Впереди был лишь растянувшийся на столетия закат. В Южной Америке начинали зарождаться идеи независимости. Лаосское государство недавно распалось на королевство Луанг-Пранбанг и Вьентян. В Тунисе утвердилась династия беев Хусейнидов, создавших независимое от Порты государство. В Северной Америке стреляли. Англичане платили индейцам за французские скальпы, французы столь же аккуратно рассчитывались по таксе со своими краснокожими союзниками за скальпы сыновей туманного Альбиона. До потери французами Канады оставалось еще четверть века. Будущему Фридриху II, пока наследнику престола, пошел двадцатый, и он еще разыгрывал просвещенного принца - почитывал французских философов и недурственно играл на скрипке. Ломоносов уже хлопотал о паспорте - через год он уйдет из Холмогор. Исполнилось двенадцать лет Сашеньке Сумарокову, будущему светилу русского классицизма. В Санкт-Петербурге убирали с улиц и площадей каменные столбы и колья, на которых долгое время допрежь того власти официально развешивали тела и головы "винных людей": царствовал четырнадцатилетний внук Петра Великого Петр II Алексеевич (а правил - Верховный тайный совет), в далеком холодном городке Березове умер Меншиков. А князь Иван Долгорукий вдруг с превеликим удивлением понял, что влюблен в Наташу Шереметеву. РЕТРОСПЕКЦИЯ: МЕНШИКОВ Меншиков Александр Данилович, фельдмаршал, герцог Ижорский, князь Римский, всю жизнь играл крупно и всегда почти выигрывал, бывал бит и руган Бомбардиром, но прощен, оскальзывался над пропастью, но как-то удерживался. Беззаветно дрался за Россию на бранном поле, воровал и злоупотреблял в масштабах поневоле изумляющих, - жизнь яркая и путаная, как сам век, славная и разбойничья, как сам век, незаурядная и в чем-то откровенно примитивная - как сам век. Какой-то одной краски мы для этого человека не найдем, бесполезно, из истории его, как слова из песни, не выкинешь, каким он был, таким в ней и остался. Александр Данилыч играл крупно. В завещании Екатерины он не был назван правителем и вообще даже не упомянут, но держал себя так, словно ничего особенного не произошло, и он, герцог Ижорский, - по-прежнему одно из самых важных лиц в империи. Корни этой смелости, вероятнее всего, крылись в одном коротком слове - привычка. Князь Римский, мне кажется, просто-напросто привык, что он похож на птицу Феникс, что он встает всегда, как бы ни падал, что все сходит с рук и все удается. Иначе не объяснишь, почему в своем чуточку простодушном нахальстве он дошел до того, что открыто прикарманил предназначавшееся малолетнему императору золото. Правда, и при внуке Бомбардира фортуна была благосклонна. Именно при Петре II он добился звания генералиссимуса, так и не полученного при Екатерине, и сговорил старшую дочь Марью за императора. Но это было как бы по инерции. Он умел смягчить и гасить гнев Бомбардира - но того уже не было. Он умел находить сторонников, - самым, пожалуй, главным его триумфом был тот день, когда Сенат с Синодом решали, кому занять опустевший престол, но, напрочь перечеркивая их планы, гвардейские полки раскрошили тишину треском барабанов, и бывший торговец пирожками Алексашка возвел на престол бывшую чухонскую коровницу Катерину. Но и Екатерины уже не было. А малолетний император терпеть его не мог. Это и было самое скверное - не расчетливая ненависть государственного мужа, а упрямая злость мальчишки. С таким герцог Ижорский еще не сталкивался. И что серьезнее, в фаворе у мальчишки ходили те - расчетливо ненавидящие, то самое ведущее род от Рюрика боярство, что десятилетиями копило злобу на бывшего торговца пирожками и наконец получившее возможность эту злобу излить - через хитрого обрусевшего немца и вице-канцлера Остермана, через Алексея Григорьевича Долгорукого и сына его Ивана, девятнадцатилетнего обер-камергера и тайного советника, любимца императора... (Если рассудить, в ту пору были все предпосылки для того, чтобы изменить русскую историю. Меншиков был в вечных контрах с Елизаветой Петровной - историкам это известно. А если бы - нет? Попробуем представить себе это: после смерти Екатерины I Елизавета занимает русский престол уже в 1727 году, неизвестно, как бы все сложилось, ясно одно: Россия по крайней мере была бы избавлена от Анны Иоанновны с ее немецкой сворой. Вполне возможно, что никогда не появились бы в России Карл Петер Ульрих герцог Голштинский, он же Петр III, и София-Фредерика-Августа принцесса Ангальт-Цербтская, она же Екатерина II. Возможно... Да все, что угодно, - другие времена, другие люди, история, шедшая бы по тем незыблемым законам развития, но - чуточку иначе. Как? Знать не дано...) И кончилось - Березовом. Меншиков пал. Есть злая ирония в том, что его свалили члены им же созданного Верховного тайного совета, что отправил его в ссылку сын царевича Алексея, задушенного в тюремной камере то ли самим Меншиковым, то ли просто в присутствии герцога Ижорского. Есть в этом какая-то нотка грустной справедливости... Кавалерия святого Александра Невского, отобранная у Меншикова (употребляется в смысле - орден), перешла на грудь князя Ивана Долгорукого, понявшего однажды, что он влюблен в Наташу Шереметеву. 1729: ДОЛГОРУКИЕ Вокруг трона их имелось немало: прославившийся в персидских походах полководец Василий Владимирович и брат его Михаил, братья Иван, Сергей и Алексей Григорьевичи, знаменитый дипломат Василий Лукич, член Верховного тайного совета, как и Алексей. Не считая, разумеется, самого фаворита, пожалуй наиболее безобидного изо всей честной компании. Если разобраться, дружба его с императором (не лишенная, конечно, известной доли практицизма) была обыкновенной дружбой двух юнцов: одного - уходящего из детства, другого - лишь недавно оттуда ушедшего. И этих юнцов, понятно, интересовали в первую очередь балы, праздники и охоты, а не государственные дела. Меж тем дела были далеки от благолепия и порядка. Разбойников на дорогах расплодилось несказанное количество. Армия и флот в печальном состоянии - крайняя недостача амуниции и припасов, многие офицеры ввиду нехватки средств выдворены в отставку, строительство военных кораблей прекращено. Волновались калмыки и башкиры. По Петербургу гуляли подметные письма - писали, что-де у Евдокии Лопухиной есть сын, каковой скрывается на Дону у казаков, и опальная жена, отправленная Бомбардиром в монастырь, желает сына воцарить. Писали всякое... Шведы, оправившись несколько от былых уроков, полагали, что сейчас самое время рискнуть и отобрать назад отвоеванное у них Петром. Финансы, само собой, находились в крайне расстроенном состоянии, и их тщетно пыталась упорядочить Комиссия по коммерции, только что разрешившая последним указом строить заводы в Иркутской и Енисейской провинциях. Строить мог народ всякого звания - деньги пытались найти где только возможно. Однако наших юных титулованных друзей все это заботило мало, тем более что императорское звание имело давнюю привилегию - государственные дела можно переложить на плечи приближенных, благо испокон веков охотников торопливо подставить плечо находилось гораздо больше, чем требовалось. Великий мастер и охотник подставлять плечо, герцог Ижорский пребывал в могиле, его с превеликой готовностью заменили Долгорукие. Фавор был небывалым - 19 ноября 1729 года объявлено, что император вскорости соизволит вступить в брак с княжной Екатериной Григорьевной Долгорукой. 30 ноября состоялась и помолвка, семилетнюю Екатерину начинают официально величать ее императорским высочеством. Это было всего лишь повторение хода Меншикова, едва не женившего императора на своей Марье. Оно-то и тревожило фельдмаршала Василия Владимировича, самого уважаемого из всей фамилии, высказавшего, как ни странно, в тесном кругу недовольство помолвкой. Ларчик открывался просто - фельдмаршал боялся, что, идя по стопам Меншикова, Долгорукие разделят его участь. Так что состоялся крупный спор, раздоры и словопрения. Вообще отношения внутри фамилии мало напоминали братскую любовь и нежность - князь Алексей терпеть не мог сына Ивана, Екатерина ненавидела брата (что в будущем, стань она императрицей, неминуемо сулило Ивану определенные неудобства). Но это дела семейные. В минуту опасности полагалось действовать сообща. Князь Иван, обер-камергер, тайный советник, майор Преображенского полка и кавалер высших орденов, при близком знакомстве со свидетельствами о нем современников симпатии особой, несмотря на его равнодушие к придворным интригам, не вызывает. Как раз потому, что энергия, не растраченная на паркетную грызню, с лихвой тратилась на развлечения, порой весьма непривлекательные. Поименно всех тех, кто получил тумаки от разгульной компании фаворита, мы не знаем - как не знаем в точности и имен всех женщин, имевших несчастье понравиться Ивану, - применять силу он в таких случаях не гнушался и не считал это чем-то зазорным. Словом, фигура отнюдь не лирическая. И тем не менее, и все же... Вряд ли возможно быть в девятнадцать лет столь уж законченным подонком. Если вдуматься, это был не более чем до предела разбалованный своим особым положением юнец. Мог и оформиться в отъявленную сволочь. Мог и, перебесившись, блеснуть талантами - воинскими или иными, род Долгоруких дал России немало выдающихся людей. Однако кем мог бы стать князь Иван, оставаясь в коловращении столичного бомонда, гадать бессмысленно. Нам известно лишь, что однажды он понял, что влюблен в Наташу Шереметеву. БАЛЫ 1729 ГОДА О светелках, девичьих тюрьмах, уже прочно забыли. Никому уже не казалось богомерзким и идущим противу канонов российского бытия то, что кавалеры танцуют с дамами под завезенную из немцев музыку (хотя ударение в этом новом для Руси слове еще ставили на втором слоге) и ведут галантные словесные дуэли, сиречь флирт. Если для молодежи времен Петра I сие времяпровождение при всей его приятности оставалось иноземной новинкой, к коей следовало привыкать, то сейчас выросло второе поколение, уже не представлявшее себе жизни без балов и менуэта, - восемнадцатилетние 1729-го, как и молодежь любых других времен, смутно представляли себе то, что происходило до их рождения, и считали, что, конечно же, Санкт-Петербург, стольный град, существовал со дня сотворения мира или по крайней мере времен Владимира Крестителя. Переведенная и напечатанная в год Полтавской битвы "Грамматика любви", учившая, "како вести любовные разговоры и возбуждать к себе симпатию", казалась уже, по правде говоря, немного устаревшей. Как и знаменитое "Юности честное зерцало", чуточку простодушно учившее, что за ествою не следует чавкать и чесати голову. И аккурат в 1729 году сын астраханского священника двадцатишестилетний Василий Кириллыч Тредиаковский, не ставший еще академиком и не вошедший в зенит своей славы, но успевший уже окончить московскую Славяно-греко-латинскую академию (старейший "вуз" Московского государства), побывать в Голландии и посвятить три года Сорбонне, перевел галантный роман аббата Талемана "Езда на остров любви"... (Интересно, что у истоков куртуазного французского романа стояли как раз священники - аббат Талеман, аббат Прево...) На родине, во Франции, творение Талемана уже устарело, но российские дворяне, воспринимавшие европейские моды с естественным отставанием, приняли как новинку странствия кавалера Тирсиса в поисках своей возлюбленной Аминты. Остров Любви, город Надежда, река Притязаний замелькали в галантных беседах, и политес требовал досконального знания сих вымышленных географических пунктов. Василий Кириллыч Тредиаковский сразу стал моден, был принят в знатных домах и мимоходом зело шокировал архимандрита Заиконоспасского монастыря, равно как и монастырскую ученую братию. Рассказывая оным о преподавании философии в Париже, ученый попович как-то незаметно дошел до утверждения, что господа бога-то, очень даже возможно, и нету... Некоторое смятение умов и толки о сей лекции никаких неприятных последствий для вольнодумца не возымели - российская инквизиция, пролившая неизмеримо менее крови, нежели ее европейские сестры, но все же обладавшая характером отнюдь не голубиным, на сей раз как-то просмотрела. Но молодежь о дискуссиях в Заиконоспасском монастыре если и слышала, то краем уха, а что такое Сорбонна и где она помещается, вряд ли знала. Были занятия и поинтереснее. Звучали нежные переливы "Времен года" Вивальди, сменялись менуэтом, "королем танцев и танцем королей", сияли окна залы, сияли свечи, сияли драгоценные камни на высших кавалериях князь Ивана Долгорукого, сияли глаза Наташи Шереметевой, весь мир состоял из сияния и музыки, этим двоим казалось, что в мире существует все же что-то высшее и вечное, что это их первый танец - хотя он был бог знает которым по счету, о них уж и судачить перестали... А бравый гвардионец поручик Голенищев, из числа обычных сокомпанейцев по буйству князя Ивана, сказал поручику гвардии и тоже сокомпанейцу Щербатову: - Дурит Ванька, право слово. Сие ему несвойственно. - Дурит, - согласился сокомпанеец Щербатов. - Вид, я тебе скажу, у него прямо-таки пиитический. Дрейфует по реке Притязаний, потерявши румпель. Однако же Натали... Они переглянулись и молча покивали друг другу, соглашаясь, что Натали аббатовой Аминте вряд ли уступает, а то и превосходит оную (Талемана они, как и полагалось, штудировали старательно). А еще они, будучи ненамного старше князь Ивана, искренне полагали, что познали все удовольствия жизни, чуточку устали от нее и знают ее насквозь, знают все о всех наперед, а также - что ничего серьезного в жизни нашей не существует, а имеется лишь, согласно Екклесиасту, всяческая легковесная суета. Хотя мода на томную меланхолию должна была расцвести пышным цветом лишь лет через полсотни, с появлением "Страданий юного Вертера", провозвестники, как водится, наличествовали там и сям - ох уж эти провозвестники... Поскольку все хорошее когда-нибудь кончается, кончился и бал, что было, в общем-то, не столь уж трагическим огорчением - их еще много предстояло впереди, - и началась веселая суета разъезда. Мажордом зычно выкрикивал кареты, факелы бросали на снег колышущиеся тени, скрипели полозья, догорали огни фейерверка, и князь Иван в одном кафтане сбежал по ступеням, чтобы распахнуть дверцу шереметевского возка (лакей догадливо смылся на запятки). - Наталья Борисовна, - сказал он словно бы запыхавшись, хотя пробежал всего ничего. - Вскорости пришлю сватов... Нежный мех воротника закрывал ее лицо, видны были только глаза, и не понять, то ли они смеялись, то ли нет. Золотой змейкой чиркнула по небу ракета и рассыпалась мириадом искр. - Присылайте, князь, - сказала Наташа. - Выслушаю. А может, и со двора согнать велю. Не решила еще... И прикрикнул на милых залетных осанистый кучер, князь Иван остался смотреть вслед возку, но долго не выстоял - подъезжали другие возки, коим он мешал, да и морозило. Он вернулся на крыльцо, откуда за ним давно вели наблюдение поручики Голенищев со Щербатовым. - Ваня! - задушевно сказал поручик Щербатов. - Слышишь, Ваня, поехали к Амалии, а? Как раз съезжаться всем время, немочки будут непременно... Князь Иван обозрел их так, словно они сей минут свалились с Луны и облик имели курьезный, от земного отличающийся напрочь. И ядрено послал бравых гвардионцев туда, куда они вряд ли собирались, да и не знали толком, где сии места находятся, хотя народу в них вроде бы послано преизрядно. Перед лицом такого афронта поручикам осталось лишь сыграть ретираду, разумеется не по указанному им адресу, - стопы они направили туда, где непременно будут немочки. - Дурит, - Голенищев затянул прежнюю песню. - Теперь вот до сватов дошло... Дурь. Поручик Щербатов то ли находился под влиянием демона противоречия, то ли глаза над нежным мехом собольего воротника подействовали и на него, - одним словом, он заявил не столь уж неуверенно: - Однако ж не допускаешь ли ты, Вася... - Чтобы Ванька был сражен Амуром? Чтобы Ванька? - От искреннего изумления Голенищев застыл на месте, как незаслуженный монумент самому себе. - Подобного от него не чаю. Они остановились у темного здания Двенадцати коллегий, поодаль поскрипывали крылья ветряных мельниц, построенных еще при Бомбардире. Ветер лез под шубы, аки тать, поблизости дурноматом орал припозднившийся пьяный. Стояла обычная санкт-петербургская ночь, сыроватая даже в снежные морозы, и ее сырая влажность как бы укрепляла Голенищева в мыслях, что все на свете тлен, суета и несерьезность. Начинался новый, 1730 год. "Чем день всякий провождать, если без любви жить?" - упрямо процитировал Щербатов Василь Кириллыча Тредиаковского. - Пиитическая у тебя натура, сударь мой, - сказал поручик Голенищев. - Добро бы говорил такое француз - он человек легкий, у них тепло и виноград произрастает... Позволительно согласно политесу нашептывать вирши нежной барышне на балу - но шпагу по миновании в ней боевой надобности убирают в ножны. - Сентенция сия понравилась, было в ней нечто философическое. - Но постоянно разгуливать, шпагу обнажа, - смешно и глупо. - Считаешь, передумает насчет сватов? - Ну и не передумает, что с того? - Голенищев многозначительно поднял палец, отягощенный перстнем, амурным залогом. - Пойми, Степа, - Ваньке нашему подвернулась новая забава, только и делов. Натали - это тебе не Амалия и не прочие. Шереметева, не кто-нибудь, - ее силком в задние комнаты не поволочешь. Здесь все по-христиански обставить надлежит. А дурь Ванькина как пришла, так и пройдет, как барка по Неве. И будет Ванька, как и допрежь, душою честной компании, и будет все, как встарь. Как вон у Трубецкого... РЕТРОСПЕКЦИЯ: МЛАДЫЕ ЗАБАВЫ Разгульное шумство имело сомнительную честь быть в доме кавалергарда князя Трубецкого, чему сам генерал-майор был отнюдь не рад, но не по причине скупости или отвращения к пирушкам. С женой Трубецкого открыто жил князь Иван Долгорукий, фаворит и кавалер, и, оказывая внимание жене, не обделял таковым и мужа - ругал его матерно и отпускал оплеухи при случае и без случая, просто за то, что попадался на лестнице. Сейчас, похоже, снова шло к оплеухам. Застолица была уже в состоянии крайнего изумления - кто-то флотский горланил подхваченную в далеком городе Любеке песенку о монахе, имевшем привычку исповедовать своих духовных дочерей по ночам; кто-то упаковал себя в медвежью шкуру и, взрыкивая, скакал на четвереньках; кто-то громогласно требовал послать за девками. Князь Иван пил мушкатель и прочие вина молча (что было плохим признаком) и время от времени с трезвой злостью стрелял глазами в князь Трубецкого - тот помещался где-то на окраине стола с таким видом, словно и стол, и дом были вовсе не его. - Что-то женушки нашей не видно, князь, - громко заявил наконец Иван, но ответа не дождался и пока примолк. Притихшая было в ожидании потехи застолица вновь зашумела. - Р-рота, слушай! - рявкнул разлегшийся посреди залы "медведь". - Кто мне отгадает, в чем различие меж князь Трубецким и самоедским оленем? Эх вы, темные! Рога у Трубецкого не в пример развесистей и гуще! Хохот всколыхнул пламя свечей. Князь Трубецкой сидел с багровыми пятнами на скулах и зубы сжал так, что становилось страшно - вот-вот хрупнут в порошок... "Медведь" загавкал на него совсем не по-медвежьи и предпринял неудачную попытку выдернуть за ногу из кресла. Весело было несказанно. - Да что ты его за ногу... - почти без запинки выговорил князь Иван и пошел к хозяину, придерживаясь за стол и сметая обшлагами посуду. - Что ты его за ногу, когда я его сейчас за шкирку... Кавалергарда этакого, чтоб ему со своей кобылой амур иметь... Из окна его, аки Гришку Отрепьева... Он цепко ухватил Трубецкого за ворот и действительно целеустремленно поволок к окну. Трубецкой упирался, но не в полную силу, как-то слепо пытался оторвать Ивановы руки - словно в дурном сне, когда и пробуешь отбиваться от схватившего тебя кошмара, да и не получается. Никто не препятствовал - не усмотрели ничего невозможного в том, чтобы генерал-майор кавалергардов вылетел из собственного окна. Князь Трубецкой был на полпути к окну, когда сикурс все же последовал - камер-юнкер Степан Лопухин, родственник Евдокии Лопухиной, а следовательно, и нынешнего императора, вмешался и после перемежавшейся с увещеваниями борьбы вызволил Трубецкого. - В окно генералами швыряться - это уж, Ваня, чересчур, - сказал Лопухин рассудительно. - Пойдем, охолонись. Пусть его, мешает, что ли? Иван стоял посреди залы, как стреноженный конь, и, казалось, прикидывал, кого бы огреть и чем. - Степа, ну не пойму я, - сказал он с пьяным надрывом и где-то проглядывавшим недоумением, - я ж ему в морду плюю что ни день, с бабой его лежу, а он как библейский самарянин. Хоть бы отливался, что ли, не говоря уж утереться. Скучно смотреть на сего мизерабля... Ай... - Он тоскливо махнул рукой и отправился на прежнее место, пнув мимоходом "медведя". - Что с вами ни делай, все станете твердить: "Божья роса"... Надо сказать, что никто в его слова не вдумывался, разве что поручик Щербатов, пришедший последним и менее других хмельной, короткую эту речь запомнил. Застолье продолжалось, веселье шло безостановочно и отлаженно, как часы работы известного мастера Брегета... - ...Как у Трубецкого, - сказал поручик Голенищев. - Все как встарь. - Не думаю я что-то, - сказал поручик Щербатов. Просто ему казалось, что чем больше чего-то яркого, красивого и устойчивого будет наблюдаться в окружающей жизни, тем удачливей и лучше станет она, жизнь наша, на шарообразной земле, в том числе и для него лично. Чужое счастье заставляло верить и в не такое уж далекое свое, подстерегающее, быть может, уже при завтрашнем рассвете. - Чем день всякий провождать? - упрямо повторил он, глядя на ленивое кружение мельничьих крыл. - Надоел ты мне, мил друг Степушка, - сказал Голенищев. - Не хочу я с тобой спорить. Давай лучше об заклад биться на Ваньку? - Давай, - сказал Щербатов. - Десять золотых - пойдет? - Пойдет. Бьюсь об заклад, что и Ваньке Натали надоест вскорости, да и Ванька Натали осточертеет. И пойдет все как встарь, с наличием сторонних аматеров у Натали и метресок у Ваньки. Бабы - они таковы, - веско заверил Голенищев и поутишил голос, оглянувшись на всякий случай в сырую ночь. - Ежели покойная императрица с Вилимишкой Монсом имела долгий амур. Бамбардиру - Бамбардиру, Степушка! - верность не хранили, а уж Ваньке... - Он рассмеялся. - А забавно получается, Степа, - Петр Алексеич некогда имел симпатию с Анной Монс, а его супруга впоследствии - с Вилимом, оной Анны родственником. Кувдштюки судьба выкидывает, право. Эх, промотаю я твои золотые с Амалией... То, что судьба подкинет третий вариант разрешения их спора, они не могли и предполагать. Как и все остальные, впрочем. Наташа, покинув возок, поднималась на крыльцо шереметевского дома. НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА ШЕРЕМЕТЕВА Ей исполнилось шестнадцать. Она была дочерью генерал-фельдмаршала Бориса Шереметева, верного и умного птенца гнезда Петрова, военного и дипломата, что ходил в Азовский и Прутский походы, дрался под Нарвой и под Полтавой, бивал шведов у Эрестфера и Гумельсгофа, брал на шпагу Нотебург и Дерпт, был родней Романовым по общим предкам времен Дмитрия Донского и за немалые заслуги перед Российской державою пожалован Петром первым в России графским титулом. И умер, когда дочери не было и шести, будучи шестидесяти семи лет от роду. Отца она помнила плохо и по причине малолетства, и оттого, что в Петровы времена птенцы его гнезда месяц проводили дома, а десять находились вдали от оного по военным и иным государственным надобностям. Воспоминания были зыбки и неразличимы, как лики икон древнего письма: упадет солнечный луч - высветит смутную тень, погас - и снова ничего... Ей исполнилось шестнадцать - то самое второе поколение, в глаза не видевшее бород и охабней, зато узнававшее сразу, что их непременная обязанность - учиться на европейский манер. Только Европа Европой, а мамок и нянек, происходивших из крепостного сословия, не извели и бурные, будоражные петровские времена. И слава богу, сдается. Няньки-мамки остались те же, в том же русском платье и с русской памятью, идущей даже не от Владимира Крестителя - от Кия, антов и будин... да откуда нам знать точно, из какой глуби веков? Мы без запинки перечислим греческих богов, главных и средненьких, а свои корни, свою глубину сплошь и рядом не знаем трудами иных деятелей, тщившихся отобрать у нас нашу память... Мать любила Наташу "пребезмерно", и хотя сама была не искушена в книжной премудрости, понимала, что без нее ныне нельзя. С учителями обстояло не так уж блестяще, но Шереметевы могли себе позволить самое лучшее. И Наташа его имела. Учителя наставляли грамоте, иностранным языкам и прочему необходимому. Она знала, что Земля круглая, как ядро (хотя трудно в это верилось), что между Старым и Новым Светом лежала некогда потонувшая страна Атлантида, что Александр Македонский едва не завоевал однажды весь мир, но умер (может быть, от непосильности сего предприятия), что Францией некогда правила русская королева, а басурманский Стамбул был прежде христианским Царьградом. Читала разное - и Ливиевы истории, и житие Клеопатры, имевшей смелость убить себя совместно с амантом, дабы не попасть в плен к врагу, "Повесть о храбром мореходе Василии Кориотском" - может быть, первый русский приключенческий роман, - сочинение неизвестного автора об удалом моряке, что был похищен пиратами и претерпел великие невзгоды и долгие скитания, но избежал всех опасностей и добрался все же в родные края к своей любимой. И еще многое. А была еще и нянька Домна, ее покойный глуховатый голос, бесконечные рассказы в долгие вечера - про колдунов, что оборачиваются волками, перекинувшись через пень с воткнутым в него ножом; про огненное царство, Потока-богатыря и царя Трояна; про верную любовь и лютых чудищ; про храбреца, что отрубил руку моровой Язве и умер сам, но Язву от людей прогнал. И многое другое. Печатные строки книг о живших некогда людях, их бедах и удачах переплетались с неизбывной и прочной памятью славян, переплетались, свивались, текли единым ручейком, и все, вместе взятое, учило жить, учило чувствам и силе, верности и упорству. Переменчивость и постоянство, подлость и верность не всосешь с молоком матери, человека всему учат люди, и хвала ему, если он перенял одно хорошее и никогда таковому не изменял. И как жаль, что мы ничего почти не знаем о тех мамках-няньках, игравших, несмотря на веяния времени, не последнюю роль в том, какими росли и какими потом становились наши предки, помним только одну, из Михайловского, а остальные имена утекли, как песок сквозь пальцы... Когда ей сравнялось четырнадцать, умерла мать. Единственной опорой оставался брат, что был годом старше, но опоры, прямо скажем, не получилось, и на два года дочь фельдмаршала становится едва ли не затворницей в родительском доме, желаниям не дается воли, мир существует где-то в отдалении. Через два года молодость все же берет свое, к горю тоже можно, оказывается, притерпеться (одно из первых взрослых наблюдений), и Наталья Шереметева выходит в свет - красавица, умница, одна из богатейших невест империи. Женихи летели, как ночные бабочки на свечу. И непременно опаливали крылья - ни один не задевал душу. А потом появился князь Иван Долгорукий, и все помчалось, как фельдъегерская тройка. Он был словно королевич из сказки, честное слово. Он был первая персона в государстве после императора, сияли высшие кавалерии, казалось, что сказка происходит наяву, и хотя шестнадцать лет - это шестнадцать лет, было же еще что-то, не исчерпывавшееся одним восхищенным любованием сказочным королевичем? Несомненно было, иначе просто не объяснить последующего... ...Она сбросила шубу на руки старому лакею, помнившему еще Тишайшего, и неслышно шла по темным коридорам, где когда-то со сладким ужасом мечтала в детстве встретить домового, да так и не встретила. Присела в кресло перед застывшим камином, украшенным литыми аллегорическими фигурами из греческой мифологии. Полосы бледного лунного света косо лежали на полу. Было покойно, несказанно хорошо и немножко страшно - жизнь предстояла новая и совершенно уже взрослая. Няньку Домну она угадала по шагам и не обернулась, не пошевелилась. - Пошто без огня? Со времен первого осознания себя была знакома эта милая воркотня. Был ли у няньки Домны возраст? Кажется, нет, и ничуть она не менялась - так казалось Наталье Борисовне Шереметевой с высоты ее немалых шестнадцати лет. Колышущееся пламя пятисвечника дергало за невидимые ниточки ломаные тени, и нянька Домна, как всегда, ворчала на всех и вся: что Новый год они давно уже почему-то отмечают не по-людски, студеной зимой вместо привычной осени; что и годы считают по-новому, пусть и от рождества Христова, да все равно порушен прадедовский лад; что платья нынешние с их вырезом - все же срамота; что лапушку там, ясное дело, не покормили, а что это за праздник, ежели одни пляски без угощения; что... Одним словом, и соль-то раньше была солонее, и вода не такая мокрая. - Да что же это на тебе лица нет? - усмотрела Домна в зыбком полумраке. - Засылает сватов, - сказала Наташа шепотом, но ей все равно показалось, что эти тихие слова прошумели по всему дому. Бросилась няньке на шею и засмеялась безудержно, пытаясь смехом прогнать последнюю неуверенность и страх. - А я сказала... я сказала... может, и со двора сгоню... Нянька Домна обняла ее и тихо запричитала. Ничего плохого она не ждала, но так уж повелось от седых времен чуров, щуров и пращуров с позабытыми именами, так уж полагалось провожать невесту - с плачем... Сговор Натальи Шереметевой и Ивана Долгорукого отпраздновали чрезвычайно пышно, вследствие чего, в частности, поручики Голенищев и Щербатов едва скрылись от рогаточных сторожей, жаждущих пресечь поручиковы восторженные безобразия. О Наташе наперебой восклицали: "Ах, как она счастлива!" - что истине полностью соответствовало. А через несколько дней по холодному недостроенному городу Санкт-Петербургу лесным пожаром пронеслись тревожные слухи - у императора оспа! И тем, кто вхож во дворец, спать стало некогда. 1730: НАД ПРОПАСТЬЮ Из головинского дворца, где обитал Алексей Григорьевич Долгорукий с семейством, помчались гонцы к родственникам. Родственники съехались незамедлительно. Один за другим подъезжали возки, торопливо чавкали по влажному снегу меховые сапоги, и временщик распадающегося времени Алексей Григорьевич встречал слетевшихся лежа в постели, с лицом, которое для вящего душевного спокойствия следовало бы поскорее занавесить черным, как зеркало в доме покойника. Искрились алмазные перстни, блестело золотое шитье, посверкивали кавалерии, и привычная роскошь только усугубляла смертную тоску, напоминая о сложенном из неошкуренных бревен домишке в далеком Березове. Могло кончиться и хуже, совсем уж плохо - колья и каменные столбы убраны с санкт-петербургских улиц не столь уж и давно... Молчание становилось нестерпимым, и кто-то обязан был его прервать. Фельдмаршал Василий Владимирович знал, сколь тягостны перед боем такие вот томительные минуты ожидания, но начал все же не он. - Император не оправится, - сказал Алексей Григорьевич. - Надобно выбрать наследника. - Выборщик... - негромко, но вполне явственно пробормотал фельдмаршал. - Кого? - скорее жалобно, чем любопытно спросил знаменитый дипломат Василий Лукич. - Искать далеко не надобно. Вот она! - Сверкнули алмазные лучики, палец Алексея указывал на потолок, как попы указывают на небо, суля якобы имеющиеся там высшую справедливость и надежду. Над ними в своей комнате захлебывалась злыми рыданиями княжна Екатерина, нареченная невеста императора, уже привыкшая было мысленно именовать себя Екатериной Второй и мечтавшая втихомолку о том сладостном дне, когда сможет открыто ухайдокать в Сибирь брата Ваньку, - отношения меж родственниками в семье Долгоруких, как мы помним, были братскими и нежными... Некоторое время родственники привыкали к услышанному. - Неслыханное дело, - твердо сказал фельдмаршал. - Катьку твою? Да кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние, но и наша фамилия не захочет, я первый... - Не говорил бы за всю фамилию, Васенька, - дипломатически равнодушным тоном обронил Василий Лукич. - Изволь. Я первый Катьке подданным быть не захочу. С государем она не венчалась. - Не венчалась, да обручалась, - сказал Алексей, и двое других Григорьевичей согласно закивали. - Венчание - одно, а обручение - иное. - Фельдмаршал с военной четкостью гнул свое. - Да если бы и была она супругой императора, то и тогда учинение ее наследницей напрочь сомнительно. Сбоку припека - Катька... - Припека? - рявкнул от окна князь Иван, фаворит, и разразился матерной бранью. - Почему же Алексашке Меншикову вольно было возвести на престол чухонскую коровницу? (Все поневоле опасливо оглянулись в разные стороны.) Не ты ли ей, фельдмаршал, подол лобызал не хуже прочих? А то и не подол? (Фельдмаршал презрительно отплюнулся в сторону мальчишки и промолчал.) Лобызал подол, чего там. Теперь же не о коровнице идет речь - о княжне древнего рода. Не худороднее Романовых, я чаю, да и давно ли Романовы на престоле? И не сын ли все же Бомбардир патриарха Никона? Почему Меншиков мог, я вас спрашиваю? Дерзости больше было? Да уж надо полагать... Хоть и пирожками некогда торговал. Родственники смотрели на него с изумлением - впервые на их памяти этот беспечный юнец кипел настоящей боевой злостью, словно перед лицом опасности в нем забродила-таки кровь всех прежних Долгоруких, немало помахавших мечом за время существования государства. - Дело, - сказал Алексей. - Уговорим графа Головина, фельдмаршала Голицина, а буде заспорят, можно и прибить. Василий Владимирович, ты в Преображенском полку подполковник, а Ваня майор, неужели не сможем кликнуть клич? Поднимала Софья стрельцов, поднимал Петр Алексеевич полки, поднимал Алексашка гвардию. Что же, кровь у нас жиже? - Ребячество, - отмахнулся фельдмаршал. - Как я полку такое объявлю? Тут не то что изругают, а и убить могут... - Персюков ведь не боялся? - То персюки, - сказал фельдмаршал. - А тут русские солдатушки. По двору разметают... Григорьевичи вертелись вокруг него, как ловчие кобели вокруг медведя, наскакивали, скалились, брызгали слюной, матерно разорялись, снова напоминали, что и Романовы - не Рюриковичи, вспоминали о дерзости Меншикова, Лжедмитрия и Софьи, увещевали, грозили, что решатся сами и как бы тогда не оказаться Василью свет Владимировичу где-нибудь в неуютном месте. И все напрасно - фельдмаршал не затруднялся перебранкой и в конце концов покинул залу вместе с братом Михаилом, за все время так и не обронившим ни словечка. Молчание снова давило в уши. Не так уж далеко отсюда ядреным солдатским сном спали гвардейские казармы, и, если рассудить, не столь уж безнадежной была идея подправить русскую историю при помощи граненых багинетов. Случались примеры в недавнем прошлом. Да и в будущем льдистый отблеск гвардейских штыков будет не единожды ложиться на трон русских самодержцев - штыки возьмут в кольцо Брауншвейгскую фамилию, замаячат поблизости при болезни Елизаветы, поставят точку на судьбе Петра III, мартовской ночью сомкнутся вокруг Михайловского замка, едва не опрокинут напрочь престол в славном и шалом декабре месяце. Но на этот раз штыки останутся там, где им и предписано уставом, - в казармах. Не хватит решимости их посредством переписать историю русской государственности, - видимо, все же ушла водой в песок былая смелость и боевой задор Долгоруких, рука потеряла твердость, заманчивый треск гвардейских барабанов неотвратимо уплывал вдаль, как ни вслушивайся, и вместо эфеса шпаги под руку упрямо подворачивалось очиненное гусиное перо... - Нужно же делать что-то, - сказал Иван Григорьевич, выражая этим и упование на то, что делом займется кто-то другой, не он. - Остерман... - заикнулся Сергей. - Продаст, - сказал Алексей. - Не за рубль, так за два. О гвардии уже больше и не поминали - спасение было в пере. - Император должен оставить духовную, - бесстрастным до бесполости дипломатическим голосом сказал Василий Лукич. - Когда ж он ее напишет? Совсем плох... (Они упрямо делали вид, что не желают понимать, - страшно было идти до конца и называть вещи своими именами.) - Император должен оставить духовную, а напишет ее он или нет - дело десятое. (Потому что не идти до конца было еще страшнее.) - Вот и пиши, - сказал Алексей. Василий Лукич примостился было у камина с пером и бумагой, но вскорости сослался на плохой почерк - он был дипломат и предусматривал любые случайности. С его и Алексея слов писать стал было Сергей Григорьевич. - Погодите, - сказал Иван, белее собственного кружевного воротника. - Посмотрите - письмо государя и мое письмо. Моей руки от государевой не отличить, сам государь не мог - мы с ним не единожды в шутку писывали... Сличили. Отличить действительно было невозможно. - Дело, - сказал Алексей. - С богом, Ванюша... Он терпеть не мог сынка Ванюшу, но на того была сейчас вся надежда. Иван писал духовную в пользу сестры Екатерины. Он терпеть не мог сестрицу Катеньку, но в ней сейчас было все спасение. Спокойное и беспечальное бытие, кавалерии, женщины, шитые золотом мундиры и сама жизнь - все имело опору лишь в белом листе бумаги с голубоватыми водяными знаками голландской фабрики, и никто не думал о метавшемся в жару мальчишке. - Все, - сказал Иван хрипло. Алексей тщательно изучил духовную. - Дело, - повторил он. - Сергей, допиши уж и свою. Вдруг государь подпишет... Государь ничего уже не мог подписывать. Он беспрерывно бредил, все звал к себе Остермана и не узнавал его, когда Остерман на цыпочках приближался. Наконец император словно бы вернулся в сознание, посмотрел