Вечности нет. - А сколько чертей может уместиться на острие иглы? - Я не знаю, можно ли вам верить... - сказал я. - Представьте, я тоже. - Но так мы никогда... Он не ответил. Его лицо странно изменилось вдруг, словно кто-то невидимый шептал ему что-то на ухо. - Ну вот. - Он пружинисто выпрямился. - Вот так всегда - ворвутся посреди разговора, и всегда это срочно, до зарезу... Мне пора. Мы еще встретимся в городе. Он начал таять в воздухе, как Чеширский Кот. Таяло узкое лицо хитрого черта, таяли старомодный костюм и трость. Кресел не стало. Я пошел к шоссе, не оглядываясь на обломки вертолета и куклу-Бауэра. Мир существует давно. До него была Вечность. Что под этим подразумевается? Иносказание, двойной смысл, метафора? Допустим, возможно, вероятно, не исключено, быть может. Классический набор. Полный перечень уклончивых допущений, крутящихся в мозгу исследователя, занесшего авторучку над первой, чистой страницей лабораторного журнала. Если сравнивать нашу работу с работой хирургов, как это любят делать иные журналисты, то мы очень несчастные хирурги - мы не знаем, каким недугом страдает распростертый под резким светом бестеневых ламп пациент, какой инструмент пускать в дело первым и есть ли вообще смысл резать. К тому же в девяти случаях из десяти пациент оказывается невидимым. Я поднял руку, и рядом со мной остановился броневик под номером четырнадцать. За ним тоже волоклись трупы. Попахивает средневековьем, но откуда я знаю - обоснована эта жестокость или нет. В особенности если дома у марсианина которую тысячу лет царят покой и благодать... Лязгнула крышка люка, выглянуло усталое лицо с изжеванным окурком в углу широкого рта. - В чем дело? - спросил он ватным голосом. - Подвезите до города, - сказал я. Он выплюнул окурок и сказал вниз, в люк: - Ребята, дверь откройте, там человеку до города. Распахнулась толстая квадратная дверь, и я, согнувшись, пролез внутрь. Там было тесно и темновато. На железных скамейках вдоль стен сидели человек восемь, а между ними на ребристом полу лежало что-то длинное, плоское, прикрытое старым брезентом в заскорузлых кровяных пятнах, и из-под его края торчали обращенные к потолку, к тусклой желтой лампочке носки тяжелых форменных ботинок. Это было знакомо. В свое время мне не раз случалось видеть, как из-под брезента на полу вертолета или броневика с голубой эмблемой вооруженных сил ООН торчат форменные ботинки, почти такие же, как эти... - Здравствуйте, - сказал я, оглядываясь. Двое что-то пробурчали, остальные и ухом не повели. Крайний подвинулся, упорно не глядя на меня, я присел на краешек холодной скамейки... 3 ...Больно... или только кажется, что больно, но кто я, где я, и что кажется, а что... Погода была прекрасная. Солнце и Даллас. Джекки была очаровательна, как всегда. Линдон, как обычно, смахивал на протестантского пастора. Коннэлли в роли радушного хозяина был просто великолепен. Тень Эдмунда Раффина растворилась в солнечном свете, и мотив "Дикси" был на время забыт. - Выключи ты этот чертов ящик, - сказал я Джону. - Мешает? - Не могу сосредоточиться. Скучно. Президент торжественно следует, сопровождаемый криками и цветами. Из этого ничего не выжать. - Запихни рекламу, - сказала Джейн. - Чьи там шины на его лимузине, "Данлоп"? - Уволь, девочка, - сказал я. - Такими штучками пусть пробавляется какой-нибудь щенок из занюханной "Кроникл" в каком-нибудь городишке, где жителей меньше, чем букв в его названии. Джон уселся на подоконник, зажав в потной лапище бокал. Я знал, что на него сейчас накатит, и не ошибся. - Боже всеблагий, какое неподходящее занятие для великого Купера, певца битв и переворотов... - зачастил он. - Купер везде, где бахает и бухает, где негры стреляют в негров или желтые - в желтых. Там его место, и когда его посылают освещать визит президента в жаркий и пыльный штат, Купера это оскорбляет до глубины души... Джейн сказала: - Не иначе шеф надеялся, что станут стрелять и здесь. - Рой, ты остолоп! - рявкнул Джон с подоконника. - Ты потерял великолепную возможность отхватить Пулитцеровскую премию. Нужно было нанять какого-нибудь безработного пальнуть по кортежу. Холостыми патронами, разумеется. Когда покушавшегося схватят, он выложит на следствии, что в него вселилась душа Бута, а вселил эту душу сосед-коммунист. Потрясающий спектакль обеспечен. - Что же ты сам не додумался? - лениво спросил я. Все мне осточертело: его полупьяная рожа, чувственная южаночка Джейн, и Даллас, и президент, и сам я себе осточертел. В этой поездке я видел желанное избавление от хандры, но не получилось. - Эх, если бы это мне раньше в голову пришло... - сказал этот зануда. - Опоздал... Вошел Хэйвуд, веселый, свеженький, живая иллюстрация к образу Преуспевающего Газетчика - масса обаяния, тщательно отмеренное дружелюбие, спортивная фигура и никаких принципов. - Куда ты опять опоздал? - спросил он с порога. - В шутку совершить покушение на президента. - Ну, это вполне в твоем духе - в шутку совершить покушение на президента... Клинт Хилл еще не разбил кулаки о багажник "линкольна". Линдон оставался вице-президентом. Ничего еще не случилось, мир был благолепен и нелеп, как всегда. Ари Онассис еще не спал с Джекки, все мы были моложе на одно убийство, и моложе на одну иллюзию, и моложе на одно разочарование. Сайгон оставался Сайгоном, и Марине Освальд еще не платили бешеных денег за письма Ли. - Я говорю об инсценировке покушения. Ради хлесткого репортажа. - Ну, слава богу. Я было хотел информировать секретную службу. Агент Москвы Джон Мак-Тавиш, свой человек в Гаване. - Поди ты, - сказал Джон. - Может быть, мы получим сенсацию бесплатно. - Думаешь, кто-нибудь станет стрелять? - От этих южан всего можно ожидать. Джейн, лапочка, к тебе это, понятно, не относится. Выскочит какой-нибудь болван в шестигаллонном стетсоне и с вытатуированной на пузе рожей генерала Ли, смертельно разобиженный ранением своего прадеда под Шайлоу... - А охрана? - Но зачем убийце протискиваться сквозь толпу? Снайпер с какой-нибудь крыши. Между прочим, Джону советовали поставить пуленепробиваемый колпак. Он героически отказался. Так вот, снайпер-одиночка - это проблематично. Для гарантии - трое или четверо, перекрестный огонь. Для полного удобства заблаговременно приготовлен козел отпущения. - Великолепно, - сказал я. - Напиши книгу "Как я не убил президента". - Да бросьте вы, - сказала Джейн. - Это цинично, в конце концов. - Девочка, репортер и должен быть циником, - Хэйвуд откровенно пялился на ее ножки. - Мертвый президент - еще один труп, и только. - К тому же статистика на нашей стороне, - сказал я. - Я никогда не был мистиком, но недавно шутки ради составил прелюбопытнейшую таблицу. Рекомендую ее собравшимся. За последние сто двадцать лет все президенты США, избиравшиеся на этот пост в год, делящийся на двадцать, рано или поздно погибали от руки убийцы или умирали на посту. Считайте: 1840-й - президент Гаррисон скончался от воспаления легких спустя месяц после инаугурации. 1860-й - президент Линкольн убит спустя месяц после избрания на второй срок. 1880-й - президент Гарфильд застрелен Гито четыре месяца спустя после инаугурации. 1900-й - президент Мак-Кинли убит Чолгошем спустя семь месяцев после избрания на второй срок. 1920-й - президент Гардинг умирает при странных обстоятельствах после двух с половиной лет пребывания на посту. 1940-й - президент Рузвельт умирает через три месяца после избрания на четвертый срок. Итак? Джон, как известно присутствующим, вступил на пост в тысяча девятьсот шестидесятом, в год, делящийся на двадцать... - Бред собачий, - сказала Джейн. - Но, парни, - прищурился Хэйвуд, - если наш Джон оказался великолепным стратегом, почему бы не найтись и второму? Хотите пари? Кортеж еще в пути. - Идет, - сказал я. - Пятьдесят монет против вчерашней "Ньюс". - Принимаю. - Ставлю столько же против позавчерашней "Ньюс", - сказал Хэйвуд. - Мы тебя разорим на две газеты, Джон. Живо включай телевизор. Кстати, помните историю с "Титаником"? Еще в девятнадцатом веке какой-то безвестный фантаст предсказал его гибель - за двадцать лет до катастрофы... - Но Джон не успел написать роман, - сказал я. - А я не успел выпустить статью со своей статистикой. Так что в любом случае репутацию пророков нам не заработать. Я включил телевизор. Впереди ехал белый "форд" начальника далласской полиции Кэрри, следом в окружении мотоциклистов скользил длинный черный "линкольн", на подножках стояли телохранители, и еще несколько машин ехали следом, блестели белые шлемы эскорта, где-то стрекотал камерой Запрудер - кортеж тридцать пятого президента Соединенных Штатов Америки, самого молодого президента за всю историю страны... Последняя минута, про которую мы еще не знаем, что она - последняя. Комната на шестом этаже дома в центре Далласа, штат Техас. Я стою возле телевизора - не успел отойти. Джейн сидит, закинув ногу на ногу - красивые ноги, загорелые, и на них умильно косится Сирил Хэйвуд. Джон по-прежнему сидит на подоконнике. Тысяча девятьсот шестьдесят третий год. Двадцать второе ноября, тринадцать часов двадцать девять минут... Потом мы услышали крик телекомментатора, и крик Джекки, и машины кортежа сбились в кучу, словно перепуганные овцы, и Клинт Хилл молотил кулаками по багажнику, и "линкольн" на бешеной скорости помчался в госпиталь Святого Варфоломея, в коридоре бегали и что-то кричали. Двигаясь, как заводная кукла, я поднялся, достал из бумажника пятьдесят долларов и протянул их Джону. Хэйвуд сделал то же самое. Джон машинально принял банкноты, зачем-то стал их считать, а Джейн вдруг бросилась к нам и, плача, что есть силы хлестнула по лицу сначала меня, потом Сирила... ...Я сидел на холодной железной скамейке внутри броневика. Казалось, никто не заметил моего исчезновения в галлюцинацию номер два - значит, я никуда не исчезал, это было очередное наваждение, сон в солнечный день, сначала какой-то дикий город, потом Даллас восьмидесятилетней давности... Я чертыхнулся про себя и стал исподтишка разглядывать попутчиков. Это были крепкие широкоплечие мужики в зелено-пятнистых комбинезонах, усталые, пропотевшие и хмурые. У них был вид косарей, возвратившихся со страды, где трудились до ломотной бесчувственности тела. Двое курили, затягиваясь полной грудью, один прихлебывал что-то из фляги, один баюкал забинтованную до локтя правую руку, тихонечко постанывая. Остальные просто сидели. На меня никто не смотрел. В корме были свалены автоматы и какие-то странные широкогорлые ружья. На поясах у потных и хмурых висели тяжелые кинжалы, а шею каждого защищал широкий кольчужный ошейник. - И вообще, это все зря, - сказал, ни на кого не глядя, мой сосед. Все повернулись к нему. - Нужно делать облаву, а так мы сто лет проканителимся. - Ты раньше проживи сто лет. - Все к черту. Команда к черту, мы сами к черту, и все остальное. Вот только кого они жрать станут, когда жрать станет некого, я уж не знаю. - Друг друга станут. Я слышал, в отделе... - Пошел и он к черту, этот отдел. - Но согласись, они что-то делают. - Они теоретизируют. Анализируют, классифицируют, систематизируют. Проводят параллели и подыскивают аналогии, подшивают бумаги и заполняют анкеты. Ламст прав - напряжением ума решить эту проблему невозможно, ее можно решить только напряжением сил. - Он выплюнул окурок и яростно затоптал его шипастой подошвой. - Только автоматы. И я понимаю тех, кто ратует за писаные законы и мобилизацию. Только так... Они заговорили все разом, спор захватил всех. Кроме меня, разумеется. Одни превозносили до небес какого-то Ламста, оправдывали и безоговорочно поддерживали все, что он уже сделал, и все, что еще сделает, кляли тех, кто связывает ему руки. Другие тоже хвалили Ламста, но гораздо сдержаннее, считали, что ломать сложившиеся отношения глупо и неразумно - сломать легко, но будет ли польза? Понемногу я начал понимать, что обе стороны, в сущности, стоят на одних и тех же позициях, но по-разному смотрят на будущее. Одни желают немедленно перестроить жизнь на основе жесткой дисциплины, всеобщей воинской повинности, а их противники доказывают, что это - утопия, невыполнимая мечта. При этом те и другие последними словами крыли трусливых обжор и зазнавшихся конформистов, которых неплохо было бы оставить один на один с вурдалаками и посмотреть, как они станут выкручиваться, гады этакие. Просто ради эксперимента бросить все и полюбоваться, как они наделают в штаны. В конце концов спор как-то незаметно перелился в дружное охаивание этих самых приспособленцев и трусов - их материли изобретательно и витиевато, с большой экспрессией. Они отвели душу, и разговоры пошли о бытовых пустяках: что у Бориса дочка все же связалась с этим обормотом, хотя совершенно ясно, что он ее бросит, обрюхатит и бросит, но поди докажи этим соплячкам, если они, раз переспав с парнем, мнят себя умудренными жизнью женщинами, сколько их не секи, да и не всякую-то выпорешь, а если разобраться, мужики, не в порке, собственно, панацея. Что у Штенгера опять новая, симпатичная такая, и с ней, ясно, будет как с прежними, со всеми он поступал одинаково, горбатого могила исправит, черного кобеля не отмоешь добела, и не лучше ли набить ему как следует морду своими силами, не полагаясь на карающую руку судьбы? Что Батера окончательно уел ревматизм, а ведь какой стрелок был, один из тех, что начинали на голом месте, когда ничего толком не знали, выезжали на одном энтузиазме и оттого несли громадные потери... Что еще один смельчак, а может, просто болван, таскался к Ревущим Холмам, но ничего вразумительного рассказать не может - стал чокнутым, как и его предшественники... Так они судачили, болтали, а я мотал на ус, и никто не обращал на меня внимания, хотя о моем присутствии помнили - сосед мимоходом попросил огоньку, другой в середине тирады о сытых бездельниках зацепил меня намекающим взглядом... Главное я уловил - они, эти обстрелянные хваткие мужики, были неким отрядом, активно действовавшим против вурдалаков. Кто возложил на них эти обязанности, я пока не понял. Сидел себе смирнехонько, покуривал, посмеивался вместе с другими над непонятными мне остротами, но ни на секунду не мог забыть о главном - что меня, словно щепку по таежной речке, несет в глубь и в глубь заколдованного места, а там, снаружи, очень на меня рассчитывают. И беспокоятся... Вот это уже зря. Совсем не нужно видеть в происходящем необыкновенное. Необыкновенное заранее настраивает на поиски абсолютно новых решений, отрицающих прежний опыт и прежние методы, вызывает хаотические метания мысли, и начинает казаться, что ты вовсе не умеешь думать и не способен ни в чем разобраться. Защищайся. Внуши себе, что окружающее - такая же обыденность для тебя, как для этих парней в пятнистом, проникнись их взглядом на жизнь, и быстрее поймешь все, что нужно понять... Броневик резко затормозил, мы с соседом стукнулись боками, и я ушиб локоть о рукоятку его кинжала. - Блуждающие! - крикнул водитель, обернувшись. Он выключил мотор, распахнул люк, и я услышал, как снаружи, над головой, завывают моторы и стучат пулеметы. Все, толкаясь, кинулись в дверь, и я выскочил следом за ними, а они столпились на обочине и смотрели в небо, прикрывая глаза ладонями - этот жест при полном отсутствии слепящего солнца очень меня удивил. В небе, почти над нами, кувыркались, сближались, крутили бочки и чертили петли несколько самолетов. Надсадно выли моторы, молотили пулеметы. Я тронул за рукав соседа: - Это кто? - Блуждающие, - ответил он, не отрывая глаз от воздушной коловерти. - Как это? - А вот так. Никто не знает, кто они, откуда взялись и почему дерутся. Мы их видим только в воздухе. Опа! Рев нарастал - один из самолетов быстро снижался, но за ним не тянулся дым, как это обычно бывает в исторических фильмах. Он падал, вихляясь, рывками проваливаясь ниже и ниже, прямо нам на головы, и мне захотелось юркнуть под броневик, но окружающие стояли спокойно. Им было виднее, и я остался на месте. Скорее всего, пилот был ранен, а самолет цел - я немного разбирался в таких вещах. Пилот еще пытался что-то сделать, выровнять и посадить машину, задрал нос и выпустил шасси, но не успел - самолет грохнулся брюхом оземь, ломая шасси и винт, выворачивая кочки, протащился несколько метров и застыл, уткнувшись носом в землю, задрав хвост. Выглядел он нелепо, как всегда выглядит севший на фюзеляж самолет. Мы быстро добежали до него, он упал неподалеку от дороги. Определить марку я не сумел бы, я не историк, но особая точность и не требовалась, сразу видно было, что это стандартный винтовой моноплан-истребитель времен второй мировой войны - войны, которая кончилась девяносто семь лет назад, и на всей планете осталось восемь ее участников, всего восемь. Истребитель с опознавательными знаками люфтваффе - черные кресты на крыльях, свастика на фюзеляже, и в придачу мастерски нарисованный под фонарем оскалившийся зеленый Дракон. Летчик смотрел перед собой широко раскрытыми глазами, он уже не дышал, комбинезон залит кровью. И будто для того, чтобы не оставалось никаких сомнений насчет того, кто был его противником, низко над нами, выпустив короткую победную очередь, пронесся истребитель другой, знакомой марки - на его голубых снизу крыльях я увидел красные звезды. Дело запутывалось. То, что происходило в воздухе, не имело никакой связи с тем, что творилось на земле. И наоборот. Два обрывка двух разных картин склеили как попало и вставили в общую раму. - Никак не пойму, - сказал мой сосед. - Как это люди ухитряются летать по воздуху? Он же из железа, как он в воздухе держится? Выходит, об авиации они и понятия не имели? - Как ни крути, и там драка... - вздохнул кто-то. Драка, которой не должно быть, дополнил я про себя, драка, которая принадлежит другому времени и другим людям... Вскоре мы приехали в город, и я выскочил, учтиво попрощавшись. Это был очень чистый и очень тихий город. Просторные улицы, продуманно поделенные между пешеходами и машинами так, чтобы не обидеть никого, современные здания, украшенные модными архитектурными выкрутасами. Все в городе радовало глаз гармоничной завершенностью, но непонятно, почему так малолюдно и так маломашинно на улицах. Проезжали редкие автомобили, как правило, роскошные и новые, и я узнавал некоторые марки, а некоторых не узнавал. Проходили редкие прохожие. И людей, и машин было маловато для такого города - может быть, поэтому и машины, и люди несколько преувеличенно спешили. Город походил на кинодекорацию, выстроенную в одну ночь из фанерного мрамора и пластмассовых кирпичей, настолько походил, что я не удержался и постучал кулаком по стенке ближайшего дома, благо прохожих не было. Оказалось, самая настоящая стена. Потом я встретил людей, которые никуда не спешили. У заведения под вывеской "Нихил-бар" на мостовой стояли круглые столики, и за одним сидела компания - двое мужчин с дамами, - а остальные были пусты. Я присел через два столика от компании. В центре зеленой столешницы алел круг, а рядом сверкали клавиши - знакомая система типа наших пищепроводов. Наугад я нажал кнопку (меню не было), за что был вознагражден бокалом какого-то коктейля. - Идите к нам, - позвали меня. - Зачем вам одному сидеть? Я охотно пересел к ним. После охотников за вурдалаками следовало пообщаться с мирными обывателями. Компания, как мне показалось, подобралась пестрая: пузатый мужчина с квадратным добрым лицом, одетый подчеркнуто небрежно, фантастической красоты брюнетка в чем-то воздушном и сильно декольтированном, молоденькая симпатичная девчонка, с обожанием взиравшая на пузатого, и обаятельный мужчина средних лет, неприметный и обыкновенный, как стакан серийного выпуска. Не гармонировали они друг с другом, никак друг другу не подходили... - Присаживайтесь, - повторил пузатый, хотя я уже сидел. - Всегда рады новому человеку. - И свежему слушателю, - добавила брюнетка. - Джулиана. - Совершенно верно, и свежему слушателю, - согласился пузатый. - Штенгер, Макс Штенгер. - Рита, - сказала девушка. Обаятельный и неприметный представился: - Несхепс. - Алехин, - сказал я, наслаждаясь редкой возможностью быть самим собой. - Александр Алехин. - Итак, я продолжаю, - сказал Штенгер. Лицо его было одухотворенным. - Можно обратиться и к другим примерам. Рассмотрим так называемую Великую французскую революцию. Собственно, не ее саму, а жизнь маленького человечка, который был нужен всем. Это мэтр Сансон, знаменитая в своем ремесле личность, - палач города Парижа Сансон. До революции он рубил головы разбойникам, взбунтовавшимся простолюдинам и поскользнувшимся царедворцам. Потом произошла революция, и началась кровавая чехарда. Робеспьер уничтожил "бешеных", термидорианцы уничтожили сначала Робеспьера, потом "вершину", переворот следовал за переворотом, и каждый новый Диктатор начинал с уничтожения противников. Головы летели в корзину быстрее, чем корзины успевали подставлять, а гильотиной управлял наш старый знакомец Сансон. Власть переходила из рук в руки, Сансон благоденствовал, господа! Несмотря на череду отрицающих друг друга теорий, трибунов и вождей. Сущность оставалась неизменной, вечной - нож гильотины и человек, который был нужен всем. Какой же смысл имели все потрясения и перемены, если краеугольным камнем оставался несменяемый Сансон? Он замолчал и надолго присосался к бокалу. - Скот, - сказала Джулиана. - Ага, - расплылся Штенгер. - Вот именно, родная. Алехин, вы согласны, что истина - это в первую очередь нечто неизменное, вечное? (Я неопределенно кивнул). Нечто неизменное и вечное... А таковым в первую очередь является скотство. Рушились империи, провозгласившие себя вечными, грязные деревушки превращались в столицы охватывавших полмира государств, исчезали народы, языки, идеи, религии, моды, династии, литературные течения и научные школы, но во все времена, при любом обществе, будь то душная тирания или расцвет демократии, люди жрали вино и лапали баб, предпочитая эти занятия всем остальным. Спрашивается, что в таком случае основа основ? Я могу быть ярым монархистом, Несхепс - теократом, Алехин - атеистом и анархистом, и мы перегрызем друг другу глотки за свои убеждения, но вот мы все трое смотрим на тебя, обворожительная, - он сделал галантный жест в сторону Джулианы, - и наши мысли удивительно схожи... Вот и нашлось нечто, прочно объединившее нас троих, таких разных. - Ну, Макс, - смущенно улыбнулся Несхепс. - Вы всегда излишне конкретизируете. Мы все уважаем нашу Джулиану, этикет, наконец... - Этикет - нечто преходящее, - пророкотал Штенгер. - Было время, когда за прелюбодеяние карали так, что и подумать страшно, - к примеру, Дракула, господарь Влад Цепеш. А через пару сотен лет даме из высшего общества считалось в высшей степени неприличным не иметь любовника. Не бойтесь быть самим собой, мой застенчивый друг. Философия за вас. Вся история человечества - это потуги скота скрыть свое скотство более или менее удачными способами. И тот социум, что не скрывал своего скотства, как правило, добивался больших успехов в различных областях. - А чем кончал такой социум? - поинтересовался я. - Скотством, Алехин, скотством, - мило улыбнулся Штенгер. - То есть тем, с чего начинал, что поддерживал, к чему стремился. - Мне попался на дороге броневик, - сказал я. - Жуткая, знаете ли, картина. - Об этом и говорить не стоит, - отмахнулся Штенгер. - Сборище самоотверженных идиотов, считающих, что только им известны рецепты борьбы за всеобщее счастье. Во все времена хватало самоуверенных и самозваных благодетелей. Можем ли мы упрекать вурдалаков? Я насторожился. - Можем, - сказал Несхепс. - Мне что-то не нравится, когда мне хотят перегрызть глотку. - А если кому-то не понравится ваша привычка спать с бабами и он начнет гоняться за вами с пулеметом? - Это разные вещи. - Это одно и то же. В обоих случаях речь идет об образе жизни. Модус вивенди, учено говоря. Нелепо порицать кого-то только потому, что его привычки противоположны вашим. - А когда меня едят - это лепо? - И вы ешьте. Он вас, а вы его. Тем самым вы увеличите энтропию скотства и придете к нашей сияющей витрине, то бишь вершине, заветной цели - Абсолюту Скотства... Ну что ж, мне пора. До встречи! Он раскланялся, подхватил Риту и исчез за углом. Наступила неловкая тишина. - Все-таки большого ума человек... - сказал Несхепс. Красавица Джулиана выразила свое мнение о Штенгере в весьма ядреных выражениях. - Но в одном он прав, - заявила она. - Все вы скоты, за исключением кастратов и импотентов. - В чем же дело? - сказал я. - Создайте новое учение - "К совершенству через усекновение". Противовес. Скотство и антискотство. - Блядво! - сказала она, характеризуя меня. Я пожал плечами. - Все равно не поможет, - смущаясь, сказал Несхепс. - Усекновение не поможет. Пить будут, драться... - Пьяницы и драчуны меня не интересуют, - заявила Джулиана. - Не могу я смотреть на вас, кобелей, надоело... Глядя на нее, зверски красивую, я подумал, что, вероятнее всего, ей очень не везет, несмотря на красоту, а может, именно благодаря красоте... Джулиана поднялась, небрежно кивнула нам, села в длинный роскошный автомобиль, и он рванул с места, словно пришпоренный конь. - Господи, какая женщина! - Несхепс печально смотрел вслед. - Да, - искренне сказал я. - Скажите, у вас всегда так тихо? - Покой и тишина. Постойте, "у вас"? А сами вы откуда в таком случае? - Из-за Мохнатого Хребта, - уже привычно сказал я. - У нас там все другое, не как у вас. Судя по его лицу, ему очень хотелось наброситься на меня с вопросами, но деликатность не позволила. Тихий он был, скромненький, как монах первого года службы. Потом-то они обвыкаются, монахи... - Вы мне не подскажете, где отель "Холидей"? - Это за углом, через площадь, еще три квартала и налево. Напротив нас остановилась машина, водитель опустил стекло и укоризненно показал на часы. Несхепс заерзал: - Вот незадача, совсем забыл. Вам ведь все равно в "Холидей", вы бы не могли... - Что? - Передать чемодан, вот этот, маленький совсем. Он так смущался, ерзал и хрустел пальцами, что я торопливо кивнул: - Хорошо. Кому передать? - Господин Робер, семьсот пятнадцатый номер. Он знает, скажите, что Несхепс просил. Мы раскланялись. Он сел в машину и укатил, я подхватил чемодан и пошел в отель. Свернул за угол. Посреди улицы стояла худющая гнедая лошадь и мотала головой, а на лошади мешком сидел рыцарь в помятых, тронутых ржавчиной латах и пялил на окружающее шальные глаза. Он опирался на длиннющее копье со ржавым наконечником. Вид у рыцаря был жалкий и унылый. - Эй, ты не из донкихотов будешь? - окликнул я, примерившись, как увернуться от копья, если он вдруг рассердится. - Да нет, - сказал он равнодушно. - Совсем наоборот. Я Граальскую чашу ищу, вот только куда-то не туда заехал. Дома чумовые какие-то, люди не те, и дорогу показать никто не может, только зенки пялят. Ты дорогу не знаешь? - Нет, - сказал я. - А найдешь свою чашу, что сделаешь? - Пропью, что за вопрос? - сказал он мечтательно. - На баб промотаю, иначе зачем искать-то? Это ж одно золото сколько потянет, а если еще камни выколупать и в розницу... Считать страшно. Едем со мной, а? Мне оруженосец нужен. Мой сбежал. Вино тут, знаешь, бесплатное, бабы чуть не телешом ходят, вот он и клюнул, молодой еще. Вот и отстал. Поехали, а? Пару камушков уделю. - Нет, спасибо, - сказал я. Он плюнул, заорал на лошадь, ударил ее ржавыми шпорами. Кляча нехотя затрусила, непристойно задрав хвост и роняя на мостовую катыши. А я пошел дальше. 4 Чемодан для господина Робера тяжелел с каждым шагом. Свинец в нем, что ли? Нет ничего удивительного, что Несхепс постарался от него отделаться. Ох уж эта моя покладистость... Вот и "Холидей", дотащил наконец, ай да Алехин! Возле парадного входа мощно урчал огромный грузовик с откинутыми на все три стороны бортами. В кузове, на блестящем поцарапанном железе, навалом лежали длинные узкие ящики с неизвестной маркировкой, которую я на всякий случай постарался запомнить. Марку грузовика я не смог определить. Исходившие от него тысячу раз знакомые запахи бензина и нагретого солнцем (черт, солнца-то нет!) железа действовали успокаивающе. Особенно если зажмуриться - нет никаких заколдованных мест, прорвавшегося в наше пространство куска иномерного, а также могущественных пришельцев с неподвижных звезд... Я открыл глаза, обошел грузовик и вошел в широко распахнутые стеклянные двери, припертые, чтобы не закрылись, прозаическими деревянными клиньями. Что-то привезли. Или увозили. Что можно возить в таких ящиках? В роскошном холле, по-купечески просторном и пышном, было тихо и пусто. За лакированной стойкой нет портье. На длинной черной доске поразительно много ключей - либо подавляющее большинство постояльцев дружно гуляет в эту пору, либо, что не удивительно, стоит мертвый сезон. Я с удовольствием поставил на блестящий паркет оттянувший руку чемоданчик и подошел поближе. Номеров здесь четыреста, а пустых гвоздиков - штук десять. Я перегнулся через стойку и потрогал пальцем первый попавшийся ключ. На пальце осталась серая пыль. Даже лучше, что здесь тихо и малолюдно, среди шума и гама мы только бьем морды и стреляем, занимаясь показной стороной нашей профессии, а думается лучше всего в тишине... Стоп. Номеров ровно четыреста, но Несхепс сказал, что Робер живет в семьсот пятнадцатом. Или есть еще одна доска? Вверху, на широкой лестнице, послышался топот и пыхтенье: "Да заноси ты его!" - "Тяжелый, сволочь..." - "Ногу отдавишь, заноси!" Двое парней, растрепанные, потные и злые, волокли сверху ящик типа тех, что лежали в грузовике. Очень неумело они с ним обращались, передний пятился по-рачьи, и оба придушенными голосами кляли друг друга. Закон подлости не оплошал и здесь. Тот, что пятился, неловко переступил, сбился с ритма, и край ящика выскользнул из его потных ладоней. Холл огласился воем и проклятьями. Оплошавший дилетант, ругаясь и подвывая, прыгал на одной ноге, обеими руками зажав вторую, а его напарник следил за ним с неловким сочувствием и бормотал в том смысле, что под ноги надо смотреть. Тут он наткнулся взглядом на мою персону, смущенно улыбнулся и сказал мне: - Вот, я ему говорил - ловчее... - Да поди ты! - взревел пострадавший. - Поможешь дотащить? - спросил второй. - Тут тащить-то... - Ладно, - сказал я. - Все равно портье куда-то запропастился. Ящик весил килограммов восемьдесят. Удивительно, как быстро они все здесь угадывают, что мне неловко отказываться, когда речь идет о пустяковых услугах... Мы вытащили ящик на улицу, запихали в кузов и стали закрывать борта - парень сказал, что ящик, слава богу, последний. Грузовик стоял правым бортом к двери, и парень закрывал правый борт, а я левый. Поднял его, закрепил в пазе тугой крюк и воспользовался моментом, чтобы заглянуть в кабину - по привычке, на всякий случай. В нашем деле нездоровое любопытство не порок, а служебная необходимость, потому что никогда не знаешь, какую роль сыграют и на что натолкнут мелочи. Это меня и спасло. В холле грохнуло - страшно, оглушающе. Взрывная волна тряхнула грузовик, и борт, закрепленный мной лишь с одной стороны, треснул и открылся, тяжело ухнув вниз в сантиметре от моего виска. Я обежал грузовик. Стекла фасада вылетели начисто, внутри, прорываясь сквозь непрозрачные клубы серого дыма, буйствовал огонь, знакомо воняло сгоревшей взрывчаткой, и кто-то дико кричал от невыносимой боли - незадачливый носильщик остался там! Чемодан, мать твою так! Парень скорчился, зажимая ладонью кровоточащую щеку, я бросился к нему, попытался поднять, помочь, но он повернулся ко мне с таким ненавидящим лицом, что я с маху остановился. Он отскочил за кабину. Бросившись за ним, я увидел, что он бежит через площадь, кричит что-то и тычет рукой в мою сторону, а сонная площадь перестала быть тихой и сонной - на середину ее вылетел длинный броневик, развернулся со скрежетом, и десяток фигур в знакомых уже пятнистых комбинезонах с четкой быстротой, подразумевавшей отличную выучку и неплохой опыт, бросились к отелю, разворачиваясь в цепь. Над головой свистнула пуля, и это было уже совсем серьезно. Ко мне огромными прыжками, стелясь над землей, прижав уши, неслась здоровущая овчарка, и я выстрелил навскидку. Пес покатился с воем и замер. Я рванул дверцу, прыгнул за руль. Просто счастье, что они оставили ключ в замке. Я погнал машину прямо на бегущих, и они брызнули в стороны. Застучали автоматы и пулемет броневика, но удача уберегла и на этот раз, я благополучно прорвался в переулок, помчался неизвестно куда и видел в зеркальце, что броневик мчится следом. Ящики прыгали в кузове, хлопал борт, снова в рев моторов вплелась автоматная очередь, и ободья задних колес загромыхали по асфальту, машина запетляла. Мелькали дома, шарахавшиеся на тротуар автомобили, люди с глупыми удивленными лицами, гремели ободья, я безжалостно топтал педаль газа. Долго так продолжаться не могло. Я не знал города, они же наверняка прекрасно знали. Шли первые, суматошные, неорганизованные минуты погони, но как только охотники опомнятся, станут сжимать кольцо, используя выучку и знание города... Где уж мне со своим пистолетом выходить против пулеметов, да и не собираюсь я в них стрелять, мне бы только оторваться, скрыться, и ничего мне больше не нужно, дайте мне ноги унести, чего привязались... Броневик нагонял. Они не стреляли - хотели взять тепленьким, были уверены в себе. Первый азарт прошел, начиналась педантичная игра по правилам. Наконец я увидел подходящую узкую улочку, свернул туда; едва не перевернув грузовик, растеряв последние ящики, затормозил, развернув машину поперек улицы, выпрыгнул и помчался что есть духу в какие-то проходные дворы, мимо стоявших машин, мимо уютных коттеджиков, мимо, мимо, мимо... За спиной раздался треск. Я их недооценил - броневик на полном ходу отшвырнул с дороги несчастную машину, зарычал где-то близко, замолчал. Топот ног сзади. Однако они уже не видели меня, гнались наугад. Не зря я опасался, что незнание местности скажется. Кончилось мое везение - улица внезапно кончилась, словно ее обрубили, впереди был пустырь и слева пустырь, окраина города, и некуда бежать дальше, вернее, незачем, потому что бегущего видно за версту. А справа были ворота, высокие железные ворота в серой бетонной стене, а в воротах - соблазнительно приоткрытая калитка. Выхода не было, в моем положении не привередничают. Я пролез в калитку, пачкаясь ржавчиной и пылью. Это был гараж - большой асфальтированный двор, низкие здания с маленькими окнами, наверняка мастерские, асфальт покрыт масляными пятнами. Рядами стоят крытые брезентом грузовики и очень знакомые броневики - я попал к тем, от кого бежал, угораздило же... Преследователи бежали к воротам. Ближе всех стоял грузовик с железной коробкой вместо кузова, я прыгнул внутрь, притворил дверь и прижался к стенке. Лязгнули ворота, преследователи гурьбой ввалились во двор, пробежали мимо. - Что за переполох? - спросил кто-то, отделенный от меня только тонким железным листом. - Бомбиста гоняем, - ответили ему. - Где-то здесь, падаль, прошмыгнул. Не видели? - Что он, чумной, чтобы сюда лезть? - Я же говорил, сбились. Точно, он рванул во дворы, а мы, как дураки, сюда. Собаки не было, оттого и ушел. Такую собаку положил, сволочь... Несколько минут они крыли меня последними словами, перебрали всех моих родственников и добавили таких, что это было уже форменное нахальство. Потом им надоело, и они ушли, горько сожалея, что нам не удалось свидеться. И перед тем, как уйти, один из них хозяйственно захлопнул дверь кузова и щелкнул наружным замком... Сами того не зная, они посадили меня под замок. Два оконца, с ладонь, каждое забраны надежными решетками, железо под ногами, железо над головой, железо со всех сторон, и дверь заперта снаружи. Идиотское положение. В десять раз хуже, чем в тридцать восьмом в Дурбане, а ведь тогда казалось, что хуже никогда не будет... Я сел на пол. Что мы имеем? Из-за сволочи Несхепса, представителя каких-то загадочных бомбистов, меня ищут, мои приметы вскоре станут известны каждому постовому, составят словесный портрет. Я хорошо знаю, как это бывает. И знаю, что почти никаких шансов скрыться в незнакомом чужом городе, о контрразведке которого мне ничего не известно, и любой прохожий может распознать во мне чужака. До сих пор обходилось, но самый пустяковый разговор на самую мелкую бытовую тему, затрагивающую азбучные истины их жизни, выдаст меня с головой. Далее я ни о чем особенном не думал. Не видел нужды. Гадать о своем будущем не хотелось, чтобы вовсе не раскиснуть, ко всему, что касалось этого мира, пока не стоило возвращаться. Потемнело. В окошки я видел черное небо без единой звездочки. Солнца нет, звезд тоже нет, только где-то далеко-далеко, где черное небо смыкалось с черной степью, над самым горизонтом, угадывавшимся очень приблизительно, прополз острый золотой треугольник, полыхнул золотой беззвучный взрыв, треугольник исчез, и темнота стала еще гуще. ...Меня разбудил шум многих моторов, гул голосов и деловая суета снаружи. Железный пол подо мной трясся мелкой дрожью - прогревали мотор. Через несколько минут грузовик тронулся, пристроившись в хвост выезжавшей со двора колонне броневиков, - я увидел это в окошечко, пробрался к двери и осторожно толкнул, но она не поддалась. Я вернулся к окну и попытался сообразить, куда они едут и чего мне ждать. Моросил дождь, машины разбрызгивали лужи. Некоторые улицы я узнавал. Промелькнул изуродованный фасад "Холидея", промелькнули столики "Нихил-бара", где я на свою беду повстречал мерзавца Несхепса. Моя персональная камера на колесах повернула вправо, отстала от колонны и пошла петлять по незнакомым улицам. Остановилась. После короткой переклички лязгнули ворота, машина въехала во двор и стала пятиться. Ее обступили автоматчики в пятнистом. Я отскочил от окошечка, на цыпочках пробежал к задней стенке, прижался к ней как раз вовремя, за несколько секунд до того, как щелкнул замок. В кузов стали прыгать какие-то люди. Не обращая на меня никакого внимания, они проходили вперед, и руки у них были связаны тонкими веревками. Кто-то вопил снаружи: "Быстро! Не задерживаться!" - люди все лезли и лезли, их набилось столько, что нельзя было пошевелиться. Дверь заперли, и машина тронулась. На этот раз она неслась во весь опор, завывая сиреной, ее нещадно заносило на поворотах, и нас мотало, как кукол. Хорошая дорога кончилась, машина подпрыгивала на буграх и ухала в рытвины. Дождь постукивал по крыше. Наконец взвизгнули тормоза, распахнулась дверь и рявкнули: - Вых-хади по одному! Люди стали выпрыгивать. Я медлил, чтобы оказаться последним, подумал было, что удастся вообще остаться здесь, но когда нас осталось в кузове не более десятка, к нам влез автоматчик, и мне тоже пришлось выпрыгнуть, заложив руки за спину, чтобы не отличаться. Никто, по-моему, и не заметил, что руки у меня свободны, - все делалось быстро, суматошно, под окрики. С первого взгляда все стало ясно. Опушка густого леса. Впереди был рыжий карьер, широкий и глубокий, с отвесными стенами. Сзади, отрезая нас от опушки, выстроились цепью автоматчики в маскировочных дождевиках, и у кромки рва стояли автоматчики, обступив пулем