а орел сцапал Прометея за шиворот, как жалкого уличного воришку, не кто иной, как Гермес, и я не исключаю, что именно он предварительно и донес на Прометея Зевсу. Вспоминать обо всем этом Гермес не любит - как-никак Прометей до сих пор томится в тех диких скалах и пользуется большим уважением - и лишь видя, что недомолвками и умолчанием не отделаться, цедит с кислой миной, что он-де лишь исполнял приказ Зевса, которого никак не мог ослушаться. Вот такой он у нас, Гермес. Конечно, в силу своего положения он обладает кое-какими способностями: полеты и ходьба по воздуху, фокусы с невидимостью и прочее, но на роль подлинного вершителя судеб не вытягивает. И он не настолько глуп, чтобы не знать, что и мы об этом прекрасно осведомлены. - Я слышал, ты в последнее время стал отрицать существование богов? - спросил Гермес. - Неправда, - сказал я. - Вы существуете, и с вами приходится считаться. - Смел... - Что поделать, таким уродился, - сказал я. - Знаешь, постоянно насмехаться над богами опасно. Могут и отомстить когда-нибудь. Я насторожился - не понравились мне что-то его глаза - и сказал: - Ударом молнии? - Рино, голубчик, - поморщился Гермес. - Ты человек умный, спору нет. Но слышал ли ты, что своих желаний нужно бояться, ибо они сбываются? - Не приходилось, - осторожно сказал я. - Можно наказать молнией, а можно и удачей. - Он задумчиво повертел в руке кадуцей, улыбнулся преувеличенно добродушно и коснулся кадуцеем моего плеча. - Предрекаю тебе удачу, ею тоже можно наказывать... - Намекаешь на судьбу Мидаса? - Вот видишь, ты не понял. - Он улыбнулся уже искренне. И растаял, исчез, как рассветный сон. ГОРГИЙ, НАЧАЛЬНИК СТРАЖИ ЛАБИРИНТА Никак не получалось у нас разговора, не клеилось что-то. Вернее, я не мог начать, не знал, с чего начать. Минос долго рассказывал о вчерашних гонках колесниц, жалел, что проиграл тот, новенький, с гнедой квадригой, - крайнюю левую лошадь пришлось буквально накануне гонки заменить другой, слаженная квадрига перестала быть единым организмом, и возничий едва не сломал себе шею. А первым пришел Феопомп, которого Минос за что-то неизвестное мне крепко недолюбливает, но послать на Олимпийские игры придется все-таки его - при всем своем к нему отношении Минос вынужден признать, что этот тип обладает врожденными бойцовскими качествами и непременно выиграет. Лучше уж послать Феопомпа, чем не посылать никого, нужно помнить о нашем престиже и нашей роли в Играх - Минос чрезвычайно горд, что именно критяне стояли некогда у колыбели Олимпийских игр. Я слушал вполуха, рассеянно поддакивал в нужных местах, но, видимо, в конце концов все же рассеянность и равнодушие вырвались наружу, и Минос их заметил. Он остановился (мы прохаживались по западной галерее, самом тихом месте дворца, где всегда полумрак и тишина) и положил мне руку на плечо: - Что с тобой происходит? Я заметил давно. И не я один. Он облегчил мне задачу, сам свернул на нужную мне тропу, но я то ли растерялся, то ли не нашел нужных слов и смог лишь пробормотать: - Пустяки. - Мне-то ты можешь сказать? Долги? Нет, ты бережлив и богат. Заболел отец? Или, - он лукаво подмигнул, - влюбился наконец старый солдафон? Мы с тобой, хвала священному петуху, еще в том возрасте, когда можно подкреплять влюбленность практическими действиями. Я могу чем-нибудь помочь? - Только ты и можешь помочь, - сказал я. - Интригующе. - Он беззаботно улыбнулся. - Так чем же я могу тебе помочь? - Мне, собственно говоря, помощь не нужна. - Значит, ты выступаешь посредником? Почему же тот, за кого ты просишь, не обратится ко мне сам? Клянусь священным дельфином, я не думал до сих пор, что мои подданные боятся обращаться ко мне с просьбами. - Ему довольно затруднительно обратиться к тебе с просьбой, - сказал я. - Для этого ему нужно сначала выйти из Лабиринта. Улыбка мгновенно исчезла с его чуточку обрюзгшего, но все еще красивого и волевого лица, он невольно оглянулся, но на галерее было пусто и тихо. - Ты опять за свое? - спросил он тихо, без выражения. - Да, - сказал я. - Он двадцать лет сидит в Лабиринте. В чем его вина? В том только, что рожден распутницей? Он схватил меня за серебряный наплечник, приблизил бешеные глаза, и гнев сделал его лицо совсем молодым, каким оно было много лет назад, когда мы врубались в стройные ряды египетской пехоты или отражали атаку хеттов: - Не забывайся! Ты как-никак говоришь о царице Крита! Я молча смотрел ему в глаза, и наконец он убрал руку, как-то расслабленно она соскользнула с моего плеча, перстни царапнули по закраинам моего панциря. Склонив массивную голову, он отошел на шаг, отвернулся и заговорил тихо: - В чем-то ты прав. За один намек на это людей разрывают лошадьми перед дворцом, но если возле меня не будет хотя бы одного человека, с которым можно откровенно говорить, жизнь станет невыносимой. Шлюха, да, и все это знают. А что ты мне предлагаешь делать? Лупить метлой, как принято у черни? Или сделать нечто более приличествующее царю - отрубить голову? Отравить, быть может? У меня сжалось сердце - нельзя вычеркнуть из памяти наши бои и походы, нельзя не сочувствовать тому, кто несколько лет дрался с тобой плечом к плечу, а однажды спас тебе жизнь. Тем более нельзя не сочувствовать, когда необъяснимым чутьем солдата чувствуешь в нем какую-то перемену. Что же, годы нас так меняют? Жизнь? Одежда из пурпура? Злая воля богов? И в чем же эта перемена состоит, до сих пор не могу понять. - Не будем о Пасифае, - сказал я. - Не о ней речь, в конце концов. Я не хочу оскорблять ни тебя, ни даже ее. Мы сами недостаточно чисты, чтобы быть судьями. Я лишь напоминаю о Минотавре. - Почему тебя так волнует его судьба? Судьба одного-единственного человека? Мы с тобой видели поля, покрытые тысячами трупов, огромные пылающие города, в которых не осталось ничего живого. Ты в состоянии подсчитать, сколько человек мы с тобой убили? - Это была война, - сказал я. - Ну и что? Разве за эти годы ты еще не успел понять, насколько мала цена жизни отдельного человека? Какому-нибудь голодному мудрецу простительно называть каждого живущего единственным и неповторимым. Но мы-то, Горгий, мы-то прямо-таки обязаны мыслить иными категориями. Государство, армия, город - вот о чем мы думаем, и тысячи лиц сливаются в одно поневоле, у нас нет возможности расщеплять целое на частички. Он говорил что-то еще. Я солдат, прежде всего солдат, только солдат. Я не умею рассуждать на такие темы, да и мало что в них понимаю, откровенно говоря. Не мое это дело. Поэтому всякий раз, как только заходит речь о каких-то сложных и отвлеченных понятиях, я теряюсь, не умею связно высказать свои мысли. Но и устраниться от спора на сей раз не могу. И отступать не собираюсь. Это продиктовано чисто военным складом ума: можно иногда отступить, но нельзя отступать до бесконечности, когда-нибудь да следует закрепиться и принять бой. - Тридцать лет назад ты был другим, - сказал я. - Тридцать лет назад мы были молоды, Горгий, и, как все юнцы, считали, что жизнь предельно проста и никаких сложностей впереди нет. Но с годами приходит мудрость, пойми это наконец, мой верный меч. - В последние двадцать лет мне пришлось иметь дело в основном с кинжалами, а не с мечами, - сказал я. - Ты об... этом? - Об этих, - сказал я. - Сорок три человека, стремившихся сразиться с кровожадным чудовищем, существовавшем лишь в их воображении. Что из того, что их убивал не я, а Харгос? - Это еще кто? - Знаток своего дела, - сказал я. - Бывший искусный воин, который стал непревзойденным мастером по ударам кинжалом в спину. Будем называть вещи своими именами: ты превратил меня и моих солдат в тюремщиков и палачей. - Подожди, Горгий. - Он властно поднял руку. - А что тебя больше волнует - судьба Минотавра или то, что вас превратили в тюремщиков? Ну-ка? - Ты снова жонглируешь словами, - сказал я. - Конечно, мне не по душе то, что нас все эти годы заставляли делать. Но и Минотавр, его судьба... Как-то все это не по-солдатски, не по-человечески. - Ты меня осуждаешь? - Нет, - сказал я. - Просто я иногда не понимаю тебя, а иногда думаю, что ты, прости меня, запутался. Я понимаю - двадцать лет назад ты был молод и, когда разразилась вся эта история, растерялся, искал решения на ходу. Сгоряча, желая отомстить Пасифае, возвел Лабиринт, не пресек слухи о чудовище, позволил им вырваться за пределы дворца, а потом и Крита. Конечно, потом ты опомнился, поручил мне охрану Лабиринта, велел мне поступать с желающими поединка так, как мы поступали. Наша выдумка зажила самостоятельной жизнью, не зависящей от своих творцов. Колесо закрутилось и крутится все эти годы, а мы растерянно смотрим на него, не пытаясь остановить. Не можем или не хотим? Притерпелись за двадцать лет. Может быть, решимся? - А ты остался моим верным другом, - сказал он рассеянно. Он стоял, глядя то ли вниз, на покрытые сетью мелких трещинок каменные плиты дорожек, то ли в прошлое. - От тебя требуется не столь уж много, - сказал я громче. - Набраться решимости и прекратить игру, не нужную никому, в том числе и нам, ее создателям. Мы еще в состоянии это сделать. Он повернулся ко мне, и я понял, что ошибался, - он слушал очень внимательно. - Прекратить затеянную сдуру игру, не нужную никому, даже нам, ее создателям, - сказал он. - Что ж, ты умный и проницательный человек, Горгий. Ты очень точно обрисовал историю создания Лабиринта, ты нашел нужные слова, я высоко ценю твою преданность и дружбу и никогда в них не сомневался. Может быть, пошлем надежного человека в Дельфы, к оракулу? - Сомневаюсь, будет ли польза. - Ты не веришь богам? - Я привык верить людям, - сказал я. Я все-таки хорошо его знал и видел, что на этот раз он не собирается отделаться от меня под каким-нибудь надуманным предлогом или с помощью обещания подумать, как четырежды случалось за последние годы. На сей раз он готов что-то решить, что-то сделать, но надолго ли хватит благой решимости? Случалось и так, что он готов был уступить, но в последний момент менял решение и все шло по-прежнему. - Высокий царь! Высокий царь! Мы обернулись - к нам бежал телохранитель в желтой одежде с черным изображением головы священного быка на груди. - Высокий царь! - Он задыхался. - Только что во дворец прибыл Тезей, сын царя Афин Эгея. Он желает поединка с Минотавром. Наши взгляды скрестились - Минос был спокоен, а что касается меня, я просто не мог разобраться в своих чувствах и мыслях. Властным мановением руки Минос отослал телохранителя, тот уходил медленно, по-моему, ему очень хотелось оглянуться, но он, разумеется, не посмел. - Через несколько минут эта новость облетит весь дворец, - сказал Минос. - А в Кноссе наверняка это уже знают, вряд ли он держал свои намерения в тайне. Два года гостей не было. - Еще один, - сказал я. - Сорок четвертый. Что же, и ему отправиться вслед за остальными? Пора на что-то решаться. - Хорошо. Но ты-то мне веришь, Горгий? Веришь? - Разве о таком спрашивают? - сказал я. - Я не могу не верить человеку, который спас мне жизнь. - Спасибо. - Он коснулся рукоятки моего меча. - Когда же я в последний раз держал в руках меч? - На берегах Скамандра, двадцать три года назад, - сказал я. - Помнишь ту войну? Весть, что умер Великий Сатурн и трон перешел к тебе, застала нас именно там. - Да, действительно. Что же, пойду взгляну на этого юного храбреца. Ты со мной? - Я приду позже, - сказал я. Да, Скамандр... Для Миноса это был последний поход, я же участвовал еще в пяти, а потом родился Минотавр, появился Лабиринт и мы сменили мечи на кинжалы. Наверное, я уже старик, если считаю, что у меня не осталось ничего, кроме воспоминаний, но, с другой стороны (этого неспособна понять и оценить молодежь), воспоминания - огромное богатство. Как всякое богатство, оно порой расходуется крайне неумеренно. Но обо мне этого не скажешь. Я не мот и не скупец в обладании своим богатством, избегаю обеих крайностей. Я умею расходовать воспоминания разумно и бережно. И все же порой, словно богатей, задумавший вдруг кутнуть, поразвлечься, я уверенно запускаю руку в груду своих невидимых золотых монет. Но ведь нельзя иначе, как, например, сейчас, когда только что закончившийся разговор вновь возвращает к тому дню, когда Минос спас мне жизнь... Тридцать лет назад Минос был юным наследником престола, а я - столь же юным рубакой, бедным на деньги и жизненный опыт. Правда, мы успели достичь кое-какой славы - участвовали в десятке крупных сражений и походов, едва спаслись после печального и унизительного для эллинов сражения, когда фараон Меренитах наголову разгромил греческое войско в дельте Нила. Этого, разумеется, было весьма и весьма недостаточно - тем же тогда мог похвастаться едва ли не каждый носивший меч, время было бурное. С отрядом критской конницы мы добрались до Геркулесовых столпов, угадав как раз ко времени, когда Элаша, царь Тартесса, замыслил дерзкий набег на окраинные владения великой Атлантиды. Схватиться с могучими атлантами, потомками Посейдона, вторгнуться в страну, где храмы, города и дома набиты золотом, - могло ли найтись что-либо более привлекательное даже для людей посерьезнее нас, тогдашних? Конечно, мы тут же истратили последние деньги, уплатив за места на кораблях. Сейчас, с высоты своих лет и военного опыта, я просто не могу понять, как не провалилось это прямо-таки обреченное на провал предприятие. Элаша был смел и горяч, но искусством полководца не владел ни в коей мере. У нас вообще не было хорошего полководца. И разведку мы не выслали. Нам просто повезло. Мы благополучно высадились, угодив в момент, когда поблизости не было вражеских войск, заняли большой и богатый город, похозяйничали там в свое удовольствие и отправились восвояси, не претендуя на что-то большее, - щелчок по самолюбию надменных внуков Посейдона и так получился достаточно ощутимым. Сегодня я, повторись такой поход, сделал бы несколько простых вещей - разместил бы в месте высадки несколько сильных отрядов прикрытия, разослал во все стороны легкоконных разведчиков, а главное - перекрыл бы то ущелье, потому что большого труда не стоило незаметно перебросить по нему к месту стоянки наших кораблей хоть целую армию. Ничего этого не было тогда сделано, мы даже не выставили боевого охранения, считая, что войск поблизости нет. Мы ошиблись. Не зря ходят упорные слухи, что жрецы атлантов владеют каким-то таинственным способом молниеносно передавать известия и приказы на огромные расстояния. Мы возвращались, опьяненные вином и победой, мы хвастались друг перед другом действительно грандиозной добычей, пленницами, золотым оружием и собственной храбростью, и никто уже не сохранял строя, отряд превратился в бредущее без порядка и управления скопище людей. И тут пронзительно завыли служившие атлантам боевыми трубами огромные морские раковины, которые они привозят из каких-то дальних неведомых земель. Загремели трещотки. Из ущелья слева от нас, рассыпаясь веером, на полном скаку стали вылетать конные полусотни, их становилось все больше и больше и им не было конца; казалось, их в дикой злобе извергают сами скалы. Это была знаменитая тяжелая конница атлантов, Любимцы Посейдона. Позже, когда я метался в жару на корабле, эта картина вновь и вновь вставала перед глазами. Да и ночью, уже на Крите, уже оправившемуся от раны, иногда снилось - сухая каменистая земля, ослепительно синее небо, гремят копыта, воют трубы, мелькают оскаленные, пенные конские морды, сверкают доспехи и шлемы из орихалка и дико ревут всадники: "Посейдон! Посейдон!" Их было раз в пять больше. Конница, а у нас две трети людей были пешими - сколько лошадей можно привезти на кораблях? Нас спасло одно - то, что мы находились на расстоянии полета стрелы от наших кораблей. И все-таки мы имели кое-какой воинский опыт. Вряд ли нас поддерживало еще и сознание, что позорно будет бежать, бросив добычу, после того, как мы так дерзко бросили вызов могуществу атлантов. Ни о чем подобном в такие минуты не думаешь. Просто мы были в двух шагах от своих кораблей. Элаша, к радости наследников, там же и сложил голову, бросившись галопом со своими конниками навстречу врагу. Их буквально смяли и растоптали тяжелые меченосцы. Мы поступили иначе - построились тесными рядами, поместив повозки с добычей и пленников в центр, и стали отступать к морю, ощетинившись копьями и пуская стрелы. То, что у нас было много пеших, вооруженных луками, как раз и пошло на пользу: атланты изрубили несколько внешних шеренг, но не смогли прорвать наши ряды. Половину людей мы потеряли, но добычу сохранили всю, так что доля каждого увеличилась вдвое. Это мне рассказали, когда я очнулся на корабле, - хвала богам, что нам удалось уйти от флота атлантов, воспользовавшись туманом. Я был тяжело ранен в первые минуты боя, когда Элаша со своими уже погиб, но наш отряд не успел сомкнуть ряды, и какое-то время царила неразбериха. Конник, который ударил меня мечом, не сумел добить вторым ударом - распаленная лошадь пронесла мимо, но я, потеряв сознание, неминуемо бы слетел с седла и погиб под копытами своих и чужих лошадей, если бы не Минос. Он не дал мне упасть, поддержал, вывел моего коня из боя к повозкам и уложил меня в одну из них, а сам бросился назад, вспомнив, что у нас имелся небольшой запас огненных стрел, наилучшего средства борьбы с конницей, распорядился метать их и сумел многое сделать для того, чтобы отступление не превратилось в беспорядочное бегство, а атланты не успели бы отрезать нас от кораблей. Так что один способный стратег у нас все-таки оказался. Так все было, он спас мне жизнь, я навеки ему благодарен, но сейчас, глядя, как он уходит по галерее быстрой, однако исполненной величавого достоинства походкой, я не в силах ответить на давние вопросы: правда это или нет, что мы не понимаем друг друга, как встарь? Правда ли, что чего-то не понимаю я? Что же большое и важное унеслось вскачь вместе с нашей юностью на полудиких тартесских скакунах? В самом деле, что? РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ - Конечно, я и не рассчитывал, что все решится с первой аудиенции и перед Тезеем распахнутся украшенные коваными барельефами ворота главного входа в Лабиринт, едва он заявит о своей твердой решимости разделаться с чудовищем. Такие вопросы Минос с маху не решает. Более того, отправь он Тезея в Лабиринт сразу же, это означало крах всего замысла, это означало бы, что Тезея прикончат там, как и всех его предшественников, ибо Горгий еще не обезврежен, а Минос еще не подведен к нужному решению. Первая встреча была лишь обязательной торжественной церемонией. Я на ней, разумеется, присутствовал. Для успеха дела мне просто необходим был пост главного сопроводителя, который представляет Миносу знатных чужеземных гостей и обязан присутствовать в тронном зале до конца приема. Получить эту должность было нетрудно - лишь сказать об этом Пасифае. Никогда не вникал я в мелкие подробности, и мне ничуть не интересно, что там учинил Клеон, только прежний главный сопроводитель, безобидный такой и осанистый старичок, проходя по галерее, вдруг схватился за горло, рухнул ничком и тут же скончался на глазах нескольких придворных. Сердце, вероятно. Поскольку он не участвовал в интригах, переполнявших дворец от подвалов до крыши, никто не стал шептать о насильственной смерти. Смотритель дворца, ведавший всеми назначениями, от главного церемониймейстера, моего прямого начальника, до кухонного мальчишки, был человеком Пасифаи, и я тут же заполучил так кстати освободившееся место. Никто и внимания не обратил - должность эта во дворце высоко не котировалась. Ариадна, правда, встретив меня, удивилась было, но я объяснил, что удостоен этого поста в награду за успешное гадание, и этого ей оказалось достаточно. Жизнь при дворце была скучноватая, собственно, кроме интриг, развлечений не было, соискатели поединка к тому же не появлялись давно, так что в тронный зал собрались царедворцы и приближенные от мала до велика - все, кто имел на это право. Я впервые присутствовал на столь представительном и торжественном сборище, но это ничуть не наполнило трепетом сердце и особого впечатления не произвело. Толпу сановников, этих разряженных в пурпур и виссон болванов, вообще не следовало брать в расчет, а тем более интересоваться ими. Горгий, как обычно, был словно олицетворение мировой скорби, и я знал, почему он сегодня особенно хмур, - люди Клеона, обязанного теперь отчитываться и передо мной, уже донесли о разговоре Горгия с Миносом. О чем они разговаривали, подслушать удалось плохо (недавно умер чтец по губам, один из лучших лазутчиков Клеона), но я примерно догадывался. Пасифая разглядывала моего афинянина с откровенным любопытством стареющей шлюхи, Ариадна - с жадным удивлением ребенка, узревшего великолепную игрушку, но было уже в ее глазах и не одно детское, так что и с этой стороны дело развивалось в нужном направлении. Главным образом меня, понятно, интересовал Минос. Я впервые видел так близко этого храброго в прошлом солдата, любителя и любимца женщин, человека великого ума и вынужден был признать, что противник у меня достойный. Это не означало, что моя задача так уж трудна. Во-первых, то, что однажды построено одним человеком, всегда может в один прекрасный момент быть разрушено другим. Во-вторых, в отличие от обыкновенного человека, царю свойственны некоторые стереотипные ходы мышления и присущие только властелинам страхи. И сыграть на этом можно великолепно. Все шло, как обычно. Минос расспросил Тезея о происхождении, родственниках, прежних подвигах, буде таковые имеются, и, оставшись, по моим наблюдениям, довольным, отпустил его, ничего конкретного не пообещав, а дальнейшего я уже не видел и не слышал - вывел Тезея из тронного зала, и на этом мое участие в церемонии закончилось, о чем я нисколечко не сожалел. - Он не сказал ни да, ни нет, - обернулся ко мне Тезей, когда мы оказались в достаточно уединенном коридоре. - Обычная блажь многих властелинов - оттягивать решающий миг, - сказал я. - Будь то объявление войны, завершение ее или, например, наш случай. Попытка царя внушить себе и окружающим, что он сохраняет некую верховную власть над событиями. Успокойся, он вскоре решится. Как тебе понравились наши войска? - Вымуштрованы неплохо, - сказал Тезей. - Только опыта, по-моему, им не хватает - в вашу землю давно уже никто не вторгался. - Да, - сказал я. - Но мы воюем. Правда, давно предпочитаем воевать за пределами Крита. Нас боятся, и еще как боятся... - Ну еще бы, запугали соседей своим чудищем... - Государственная мудрость - штука тонкая, - сказал я. - Иногда она в том, чтобы воевать, иногда в том, чтобы не воевать. - Но почему ты стремишься, чтобы я его убил? Ведь он, не в последнюю очередь, основа вашего благополучия? У парня острый ум, не замутненный волнением, подумал я и сказал: - У нас, знаешь ли, каждый делает, что хочет, и промышляет, чем может. К тому же ты помнишь - воля богов. Ну, как тут с ними спорить? Просто никакой возможности нет, я человек богобоязненный. ГОРГИЙ, НАЧАЛЬНИК СТРАЖИ ЛАБИРИНТА Ариадну я встретил в парке, у подножия статуи великого Сатури, отца Миноса. Вернее, она меня встретила - явно ждала, я понял это по тому, как она порывисто подалась навстречу. - Что решил отец? - Ничего определенного. Он подумает. Она опустила голову. Плохо я разбираюсь в женщинах - кто их вообще понимает? - но угадать ее волнение мог бы и болван - она еще в том возрасте, когда плохо умеют скрывать мысли и чувства. Жаль, что с годами это проходит, как жаль, что не дано нам всем навсегда остаться чистыми душой, откровенными, прямыми... как на войне, где нет места двусмысленности и лжи. Священный петух, ну почему я все меряю войной и все с ней сравниваю? Двадцать лет я не воевал. Что за отрава таится в звоне мечей и грохоте подков, что за сладкая отрава? И почему меня вдруг потянуло на такие мысли? Старею? Конечно. А вот мудрею ли? - Сядем, если ты не спешишь? - спросила она. Я сел с ней рядом на теплую каменную скамью. Зеленая ящерка бесшумно скользнула прочь, всколыхнув траву. - Горгий, я красивая? - спросила она вдруг. - Меня можно полюбить? - Почему ты задаешь такие вопросы именно мне? - Захотелось. - Она лукаво улыбнулась. - Ты ведь еще в том возрасте... И знал много женщин, как всякий солдат, я много слышала о солдатах. И ты обязан говорить правду, потому что солдаты, ты сам говорил, самые правдивые люди в мире. Ну? - Ты красивая, - сказал я. Ненависть к Пасифае я никогда не переносил на Ариадну - я не придворный, я солдат. Наверное, симпатию к Ариадне я испытываю потому, что она - на распутье, она чиста и открыта, я желал бы ей в дальнейшем всегда оставаться такой. Женщина и подлость, женщина и зло, криводушие, я считаю, - вещи изначально несовместимые. Почему-то те отрицательные черты, которые мы сплошь и рядом прощаем мужчинам, продолжая не без оснований числить их в своих друзьях и сподвижниках, в женщинах нам нетерпимы. Может быть, это идет от почтения, которое мы испытываем к Рее-Кибеле, великой праматери всего сущего? Или есть другие причины и кроются они в нас самих - это подсознательное желание всегда видеть женщину чистой, лишенной всяких грехов? - Как мы скучно живем, Горгий, - сказала Ариадна. - Ты думаешь? - Да. День, ночь, день, ночь, завтрак, обед, ужин... Мне скучно, понимаешь? Я - всего лишь глупая девчонка, запертая в этом нелепом и угрюмом древнем дворце. О многом хочется поговорить... - Но вот подходит ли в наперсники юной царевне старый солдат? - Он-то как раз и подходит, - сказала Ариадна. - Есть между нами много общего, тебе не приходило в голову? - Нет, - сказал я. - Что же? - И у девушек, и у солдат есть свои любимые героини и герои, которым хочется подражать. У тебя был такой в твои семнадцать лет? - Еще бы, - сказал я. - Геракл, Ахилл, Гектор, Патрокл. Тогда только что кончилась Троянская война, мы им всем ужасно завидовали. Война, в которой мы, юнцы, усматривали что-то романтическое и возвышенное. Чеканные речи богов и героев, благородные воители, блеск оружия. Потом нам самим пришлось повоевать, и мы задумались над кровью и грязью Троянской войны, ее неприкрашенной грубой правдой. Площадная брань Одиссея, набросившегося с кулаками на пожелавших уплыть домой солдат, уставших торчать под неприступными стенами; волочащееся в пыли за колесницей Ахилла тело Гектора; жалкий, плачущий Приам, пришедший ночью в лагерь осаждающих выкупить тело сына; Кассандра, изнасилованная в храме, у алтаря; ночная резня на улицах; Одиссей, оклеветавший своего товарища по оружию и погубивший его... Искупает ли все это обращенная к победителям лучезарная улыбка Афины? Я отдал войне годы и годы, но война - это трудная и грязная работа и не более того, не ищите в ней романтики. - Вот видишь, - сказала Ариадна. - Тогда ты должен меня понять. Я завидую Андромеде, ее истории и истории Медеи, завидую Елене Прекрасной, из-за которой и разразилась такая война. Что в ней такого плохого и необычного, в этой зависти, ведь правда? - Ничего плохого, - сказал я. Что мне ей сказать? Она права, я ее прекрасно понимаю. Но... Пожалуй, только история Андромеды воистину романтична, без малейшего изъяна, и Персей, убивший Горгону и дракона, имеет полное право именоваться героем. Что касается Язона, это был обыкновенный набег в поисках богатой добычи - как еще можно назвать похищение золотого руна, составлявшего законную собственность царя Ээта? Я ничего не имею против похода Язона, таковы уж правила войны, я и сам воевал по таким, но это, как ни крути, был обычный набег, ничем не отличавшийся от похода Элаши на атлантов. Разница только в том, что нам не подвернулось юных царевен и мы остались невоспетыми. О Елене Прекрасной я и не говорю. Оставим в стороне то, что после смерти Париса она утешилась мгновенно и вернулась к Менелаю не прежде, чем сменила еще несколько мужей. Обратимся к известным нам точным датам - ахейская армада отплыла к Трое через три дня после похищения Елены, вернее, ее добровольного бегства с Парисом, использованного, без сомнения, как предлог. Не знаю, кто задумал "похищение", но каждый человек, имеющий военный опыт, поймет, что налицо - топорно сработанная ложь. Узнав, что их прекрасная Елена похищена, ахейцы бросились в погоню, гонимые естественным желанием восстановить справедливость... Успеть собрать за эти три дня флот более чем в тысячу кораблей и десятки тысяч воинов - греков и жителей десятка других стран, весьма отдаленных друг от друга? Спросите любого бывалого солдата, и он ответит, что подготовка к такому походу займет не менее полугода. Интересно, что пришлось бы придумывать ахейцам, окажись Парис недостаточно расторопным или робким? Но я не мог объяснить все это Ариадне - она бы просто не поняла. Невозможно вот так, одним махом, разделаться со множеством красивых сказок и заставить поверить, что все было проще, мельче, грубее. Для этого нужно время, юные не терпят мгновенного краха романтических иллюзий. Для этого Ариадне нужно самой накопить кое-какой жизненный опыт, научиться отличать вымысел от действительности, правду от лжи. Но ведь можно же ей как-нибудь помочь уже сейчас? И тут мне пришла в голову горькая и трезвая мысль: чем я-то лучше тех, кто спровоцировал "похищение" Елены и рассказывал сказочки о праведном гневе ахейцев, чтобы как-то оправдать нападение на Трою? Тех, кто усиленно приукрашивал войну? Никакого права я не имею не то что судить - ругать их. На мне самом тяжелый груз - Лабиринт и сорок три трупа. Так-то, брат... Над аккуратно подстриженными деревьями, над аллеями, над дворцом далеко разнесся отвратительный рык - Бинотрис сегодня был определенно пьян в стельку. Впрочем, он всегда пьян, счастливый человек, ему не нужно убивать. А Харгос вынужден красить волосы. У Ариадны было такое лицо, словно она сейчас расплачется. Бедная девочка, подумал я, она слышит этот рев с раннего детства, привыкнуть к нему, конечно же, не может, как и все остальные, и, как все остальные, искренне ненавидит и боится обитающего в сырых подземельях чудовища. - Слышишь? - сказала Ариадна. - И он должен будет пойти туда, а сколько храбрецов там сгинули! Горгий, ты любил когда-нибудь? Любил ли я? Моя первая женщина тридцать лет назад, не могу вспомнить ее имени, да, мы с ней шептали друг другу какие-то глупые слова, когда она провожала меня в порту. Не помню, куда все исчезло, и куда исчезла она, и встречались ли мы, когда я вернулся. Ну а потом - и просто женщины, и женщины, к которым я, пожалуй, испытывал нечто большее, чем просто интерес и желание, и разные истории в походах, и моя жена, мать моих сыновей. - Пожалуй, любил, - сказал я. - Он пойдет в Лабиринт, - сказала Ариадна, не слушая. Дурак я дурак, раньше можно было догадаться. Я взял в свою руку ее тонкие теплые пальчики, унизанные тяжелыми перстнями, заглянул в глаза. Она жарко покраснела. - Тезей? - спросил я. Она кивнула, зажмурившись, и долго не открывала глаз. Что я мог ей сказать? Мои мальчишки для меня понятны и близки, но дочери у меня нет. - Ты уверена, что это серьезно? Она кивнула. - Знаешь, - осторожно подыскивая слова, начал я, - бывает, только покажется, что это серьезно, особенно если впервые. Священный петух, легче было прорубать дорогу в рядах хеттской пехоты! - Но ведь это не впервые, Горгий, - сказала она. - Первое, несерьезное, чувство уже было. Не думая, были только поцелуи и слова, но я умею теперь отличить несерьезное от настоящего, взрослого. - Это хорошо, - сказал я. - Он тебе не нравится? - Отчего же, - сказал я. Я не лгал - он мне действительно нравился. Лихой и хваткий парень, безусловно не трус - успел повоевать, а теперь решился на поединок с чудовищем, прекрасно зная о судьбе сорока трех своих предшественников и не зная правды о Минотавре. Но если Минос разрешит ему идти в Лабиринт, как я потом посмотрю в глаза Ариадне? Хватит, устал от этой проклятой службы. Предупредить его, поговорить откровенно? А поверит ли он? Я поверил бы на его месте? Вряд ли. - Он погибнет, - сказала Ариадна. Тень статуи Сатури медленно-медленно наползала, заслоняя от нас солнце. - Он же погибнет там. К чему лавровый венок героя, лишь бы он остался жив. Вот и выход, подумал я. Он устраивает всех. Я заставлю Миноса решиться, и поединка не будет, рухнет ложь. Тезей останется живым и невредимым - это во-первых. Ариадна, узнав об истинной сути Лабиринта и Минотавра, волей-неволей вынуждена будет серьезно задуматься над соотношением в жизни правды и лжи, более критически станет смотреть на красивые сказки, научится отличать истину от вымысла. Повзрослеет. Без сомнения, хороший урок. Она поймет, что я не мог поступить иначе, и Минос не мог поступить иначе. - Ты мне веришь? - спросил я. - Как ты можешь спрашивать? - Она не отнимала руку. - Я клянусь священным быком, священным петухом и священным дельфином - все будет хорошо. Он останется жив, это так же верно, как то, что сейчас светлый день. Больше я тебе ничего не скажу - не время пока. Но ты должна верить - будет так, как я сказал, и никак иначе. - Я тебе верю, Горгий. - Ее глаза сияли. - Верю, как... Она вскочила и побежала прочь, звонко стучали ее сандалии по старинным плитам дорожки. Пожалуй, я гожусь-таки в отцы взрослой дочери, подумал я. Я все рассчитал верно, теперь нужно постараться, чтобы все это исполнилось. Ариадну это многому научит, а я обрету наконец желанное успокоение души, сниму с себя часть вины - часть, потому что всей все равно никогда не снять... Я увидел медленно идущего по аллее главного сопроводителя - какой-то мелкий случайный человечек, чей-то дальний родственник, по чьему-то покровительству получивший должность. Ничуть он меня не заинтересовал - сразу видно, что особенным умом не блещет, как и талантом. Он почтительно поклонился. Я кивнул и отвел от него взгляд, но он, кажется, и не собирался проходить мимо. - У тебя ко мне дело? - сухо спросил я. - И не только у меня, - сказал он. - То есть? - Между прочим, меня зовут Рино. - Мое имя ты знаешь. Что тебе нужно? - Мне нужно знать, - он со смелостью, которой я от него никак не ожидал, посмотрел мне в глаза открыто и честно, - не надоело ли тебе ходить в палачах? Сорок три человека - это немало. Ну вот, устало подумал я, вот и задали мне этот вопрос вслух... Наверное, мое лицо стало страшным, но он ничуть не испугался, смотрел спокойно и чуточку устало. Я солдат и ценю в людях храбрость, поэтому я подавил рвущийся наружу гнев и спросил тихо: - Ты понимаешь, что я с тобой обязан сделать? - "Обязан" и "хочу" - разные вещи, верно? - спросил он. - Как ты ухитрился проникнуть в тайну? - Да раскрой ты глаза! - сказал он устало и досадливо. - Вашу тайну знает каждый на Крите. Я говорю не от своего имени, Горгий. Я - народ Крита, я - его голос, и я спрашиваю тебя: до каких пор это будет продолжаться? Или ты думаешь, народу безразлично, что вы, храбрые солдаты в прошлом, превратились в шайку палачей? Может быть, ты считаешь, что народ - это только вы, живущие во дворце? Только ты и твоя стража? Двадцать лет народ Крита живет в страхе перед мнимым чудовищем, и вот он прислал меня спросить у тебя: когда же придет конец? Ведь ты - главный виновник. - Разве я - главный виновник? - спросил я. - Я выполняю приказ Миноса, а Минос был вынужден так поступить, вернее, двадцать лет назад он принял неверное решение. Я поймал себя на том, что оправдываюсь, - но разве потому только, что растерялся? Что страшного в том, что мне хочется оправдываться, что пришло время оправдываться? Настало время. - Приказ, - сказал Рино. - Обстоятельства. Неверное решение. Весь набор убаюкивающих отговорок, которыми мы привыкли обманывать других и в первую очередь себя. А о таких вещах, как совесть, честь, человечность, вы разучились думать? Или тебя ничуть не интересует, что думает о тебе народ Крита? - Ты все хочешь уверить, что... - Священный дельфин, да весь Крит знает, что у вас тут творится! Люди молчат, понятно - кому хочется быть разорванным лошадьми? Но... Тебя знали как смелого воина и честного человека, Горгий. - Но Минос... - А ты - невинное дитя, едва ступившее в жизнь? Что ты все валишь на Миноса? Ты-то сам попытался сделать что-нибудь, чтобы помочь томящемуся там? - Он указал на серую громаду Лабиринта. - Подожди, - сказал я. - Значит, ты... - Да, - сказал Рино. - Я пришел от имени и по поручению народа Крита. Мы не хотим, чтобы и дальше плелась изощренная ложь, чтобы по-прежнему умирали ничего не подозревающие молодые храбрецы. Теперь смерть ожидает Тезея, а ведь они с Ариадной любят друг друга. - Он тебе говорил? - вырвалось у меня. - Иначе откуда бы я знал? - Я могу тебе доверять? - Как можно не доверять тому, кто требует ответа от имени народа? - сказал Рино. - Хорошо, - сказал я. - Я долго ждал своего часа, и этот час настал. Я твердо решил уговорить Миноса положить всему этому конец. И я его уговорю, клянусь священным петухом. - Нужно завтра же решить судьбу Минотавра, - сказал Рино. - Нужно торопиться. - Почему? Ты что-нибудь знаешь? - Доверие за доверие, - сказал Рино. - Ты знаешь, что из Феста и Амниса на Кносс движутся подкупленные Пасифаей войска? - Я знал, что она пыталась заигрывать с частью армии, но, клянусь священным быком, не подозревал, что дело зашло так далеко. Что она задумала? - Взять Лабиринт штурмом. - Это невозможно, - сказал я. - Во дворце я смогу продержаться хоть целый год. Мои солдаты... - Кроме твоих солдат, во дворце есть и солдаты Миноса, не правда ли? Как он поступит, предсказать трудно. В любом случае, ты представляешь, какой кровавый клубок завяжется, какая долгая и кровавая неразбериха? Война между критянами - такого не было уже несколько веков. Мы просто обязаны это предотвратить. - Обязаны, - согласился я. - Ты уверен, что войска уже выступили? - Они движутся ускоренным маршем. Через сутки они будут здесь. Нужно их остановить. - Остановим, - сказал я. - Начальник конных полков в Аргилатори - мой старый друг, он все поймет. Аргилатори гораздо ближе, самое позднее к завтрашнему полудню конница войдет в Кносс. Своих людей я сейчас же поставлю на ноги. - И расставь завтра на всякий случай вокруг тронного зала своих людей, - сказал Рино. - От Пасифаи всего можно ожидать. Здесь у нее тоже есть своя стража, и это отнюдь не худшие солдаты нашей армии... - Ты прав, - сказал я. - Учту и это. Послушай, ты никогда не был солдатом? Очень уж хорошо ты все рассчитал. - Увы, нет, - сказал Рино. - Я сын гончара и никогда не держал в руках оружия. - Благодарю тебя, - сказал я. - Иди, не стоит, чтобы нас видели вместе. Он скрылся за поворотом. Я сидел и смотрел, неотрывно смотрел на серую громаду Лабиринта, мрачным утесом все эти годы нависавшую над дворцом, над нашими судьбами, нашим безмятежным счастьем, нашими спокойными снами. Но час пробил, я вновь почувствовал себя молодым, а ложь должна была рассыпаться в прах. Я достал золотую дудочку и свистнул особенным образом. Бесшумно возник солдат. - Оседлать лучшую лошадь для гонца. Ночной пропуск ему для всех застав. Пусть разыщут Сгуроса и соберут во дворец всех наших людей. И быстро! ТЕЗЕЙ, СЫН ЦАРЯ АФИН ЭГЕЯ Что-то здесь было не то, что-то неладное разлито в воздухе, то ли сам этот воздух чуточку иной на вкус, то ли темнота, стиснутая каменными стенами, чем-то отличаетс