и и кислыми щами. Горбунья лежала у печи в той же позе, в какой оставил ее ярыга, только лицо стало шире, будто впитало влагу из земляного пола. На полке в красном углу сидела кошка с закрытыми глазами и гладкой, будто обплавившейся шерстью, и казалась игрушкой из обоженной глины, выкрашенной в черный цвет. -- Отдохнула -- пора и честь знать! -- шутливо произнес ярыга через порог и сбил ногой кочергу. Она упала на пол с таким грохотом, будто бревно с крыши рухнуло. В красном углу вспыхнули два зеленые огонька, кошка вздыбила шерсть и выгнула спину, словно приготовилась отбиваться от стаи собак. Зашевелилась и ворожея. С трудом оторвав от пола увеличившуюся голову, казавшуюся чужой на маленьком, худом теле, она села, поправила паневу, прикрыв ею кривые ноги, покрытые серой шерстью, отчего напоминали козьи. Движения ее были медленны и неуверенны, словно с трудом вспоминала, что и как делать. -- Так-то, коза драная, -- произнес ярыга, -- в следующий раз будешь знать, что со мной шутки плохи! Когда он вышел из избы, то увидел на тополях тучи воронья, которое каркало громко и радостно и роняло на землю комки помета. Увидев ярыгу, они затихли, завертели головами, наверное, рассматривали внимательно, чтобы запомнить его на всю жизнь. -- И вы у меня смотрите, -- пальцем погрозил им ярыга, -- а то быстро управу на вас найду! У церкви он встретил слепого нищего, который, сильно шатаясь и часто спотыкаясь, нес полные руки добра: штуку ярко-красной материи, заморское седло с высокой лукой, кусок копченого свинного окорока и недопитую бутылку вина, к которой постоянно прикладывался. Когда он спотыкался, то ронял что-нибудь, наклонялся подобрать и ронял еще что-нибудь и подолгу возился в грязи, разыскивая. Вокруг него бегали мальчишки, дразнили, хватая за одежду и показывая язык, как будто слепой мог увидеть. -- Вот я вас сейчас! -- беззлобно грозился нищий. -- Седло зачем тебе? -- спросил ярыга.-- Решил на себе покатать кого-нибудь?! -- Все берут и я взял! Что под руку подвернулось, то и взял! -- показав в улыбке гнилые зубы, ответил слепой. -- Лучше бы из одежды что или сапоги, а то ведь морозы скоро ударят. -- Мне хорошая одежда ни к чему, никто подавать не будет. А седло, -- нищий понюхал его, -- новое, на него всегда покупатель найдется. -- Тебе, конечно, виднее, -- мрачно пошутил ярыга и пошел к дому скорняка. Когда он добрался туда, солнце уже зашло, и все вокруг посерело, растеряло радостные, дневные цвета. В избе по-прежнему было тихо, но не так резко воняло, как раньше, будто разлагавшиеся трупы недавно унесли и закопали, правда, еще не успели проветрить помещение. В горнице не было ни единой связки шкур, зато на полу лежали горки пыли: черной, темно-коричневой, рыжей, а у печи -- огромная серой, из которой торчали голова и руки и ноги скорняка с длиннющими, в пядь, несточенными, медвежьими когтями. -- Эк, тебя завалило! -- насмешливо посочувствовал ярыга, подходя к столу. -- Ну что, образумился, понял, как впредь надо встречать меня? Или еще поваляешься? Из кучи серой пыли послышался тихий, сдавленный стон. -- Ага, значит, образумился, -- понял ярыга. -- Тогда я тебя прощаю. -- Он выдернул нож из крышки стола. -- Только смотри мне, без глупостей! -- отступая спиной к двери, предупредил он. Закрывая за собой дверь, ярыга увидел, что горница опять увешена связками выделанных звериных шкур, а у печи на сером волчьем одеяле лежит скорняк и робкими, болезненными движениями царапает пол, оставляя глубокие борозды, гладенькие, словно раскаленным железом в коровьем масле. На столе появились две недошитые шубы, лисья и соболья, и несколько беличьих шапок, над которыми зависли иголки с нитками. Ярыга перекрестился -- иголки попадали на стол, а скорняк взревел и задергался, словно они воткнулись ему в спину или чуть ниже. В натопленной гриднице стоял терпкий запах дыма березовых дров и сладковатый -- восковых свечей, стаявших на две трети. Князь кутался в шубу из чернобурки и злыми глазами буравил из-под седых бровей воеводу и ярыгу. Они стояли посреди комнаты, воевода чуть впереди и полубоком, словно готовился защитить ярыгу от князя и от стрельцов, светло-русого и темно-русого, которые замерли у стены по обе стороны от входной двери, и от казначея, стоявшего, как обычно, одесную и поглаживавшего редкие усы, чтобы скрыть ехидную улыбку. -- Княжич здоров! -- доложил воевода и перекрестился. Перекрестились и все остальные, а казначей еще и пожелал: -- Многих лет ему и да хранит его господь! -- Приказ твой выполнен, -- закончил воевода. -- А злодеи не наказаны! -- язвительно произнес казначей, прихромал к ярыге и, заглядывая снизу ему в лицо, спросил: -- Врагов покрываешь?! -- Не шуми, -- тихо, но грозно остановил его воевода.-- Он сделал как лучше. Князь вскинул седые брови, погладил черную бороду и вопросительно посмотрел на ярыгу. -- Отрубил бы ты им головы -- разве это наказание?! -- начал ярыга.-- Грех на душу взял бы -- и зачем? Не чужие ведь... Пусть уж сами себя покарают: хорек и гадюка в одной норе не уживутся. Они теперь боятся друг друга сильнее, чем твоего гнева, а нет жутче казни, чем вечный страх. Князь коротко гмыкнул, то ли одобряя действия ярыги, то ли поражаясь его нахальству, и посмотрел на казначея, предлагая возразить. Тот не сразу нашелся, поэтому князь пригладил морщинистой рукой черные усы, положил ее на нагрудный восьмиконечный крест, золотой и украшенный драгоценными камнями и молвил: -- Рано или поздно приходится платить за грехи свои.-- Повернувшись к казначею, приказал: -- Дай кошелек. Кошелек был сафьяновый, прошитый золотой проволокой и туго набитый монетами. Даже не заглянув в него, ярыга спрятал за пазуху и отбил князю земной поклон, а потом вытер рукавом ферязи зеленоватую каплю с кончика носа. -- Дай ему шубу и шапку, -- приказал князь. -- Пусть сюда принесет, -- произнес ярыга хриплым, пропитым голосом. -- Что? -- не понял князь. -- Сюда пусть принесет, а то вдруг слишком хорошие даст. Князь присмотрелся к его ферязи, заметил прореху и приказал казначею. -- Горностаевую шубу и шапку, лучшие. -- Сделаю, как велишь, -- елейным голосом молвил казначей и торопливо захромал из гридницы. -- Проследи, -- приказал князь воеводе и махнул рукой, чтобы оставили его одного. Моросил дождь, холодный и нудный. Капли с тихим шорохом разбивались о соломенную крышу стояльной избы, собирались в тонкие ручейки и стекали на землю или в бочку со ржавыми обручами, наполненную до краев. Ярыга взошел на крыльцо, высморкался, зажав нос пальцами, и вытер их о полу горностаевой шубы, крытой красным бархатом. Сбив набекрень горлатую горностаевую шапку с прорехой спереди, на одной стороне которой были петли, густо обложенные жемчугом, на другой -- золотые пуговки, ярыга распахнул входную дверь, отсыревшую, тяжелую. Она звизгнула простуженно, словно сорвала голос, открываясь и закрываясь целыми день. Из избы шибануло бражным духом. Ярыга жадно втянул его носом, затрепетав ноздрями, улыбнулся, но сразу же придал лицу строгости и степенности, подобающих шубе и шапке. У левой стены за стойкой сидел целовальник и сонными глазами смотрел на пятерых пьяниц, добивших братчину и болтавших ни о чем, потому что денег больше не было, а уходить не хотелось или некуда. Они сидели у правой стены за столом, длинным и узким, а у дальней на соломе копошились два странника, старик и подросток, укладывались спать. Они первыми заметили ярыгу и уставились на него с испугом: приход сюда знатного боярина не обещал ничего хорошего. Из соседней комнаты выглянул холоп, блымнул осоловелыми, рачьими глазами на вошедшего, сразу опознал и заорал радостно: -- Хозяин, к нам гость знатный! Целовальник провел рукой по лоснящемуся лицу, охнул, узнав, кто пришел, заулыбался льстиво, пошел навстречу, говоря: -- Здрав будь, боярин! Давненько не заходил к нам, я уж думал, не случилось ли что?! А шуба какая знатная! -- Он отвернул полу, помял горностаевый мех. -- Не лапай, -- ударил его по руке ярыга, -- не на тебя шита! -- Али я не понимаю?! -- подобострастно произнес целовальник. -- Такую только боярину носить! -- Бери выше,-- сказал ярыга. -- Неужто княжеская?! -- не поверил целовальник. -- А то! -- ярыга остановился у стола, повел плечами, скидывая шубу на лавку. -- С его плеча, наградил за исправную службу! -- И шапка не по Сеньке, -- подтолкнул целовальник ярыгу хвастать дальше. -- Тоже его, -- подтвердил ярыга, садясь за стол. -- Неси все, что есть съестного и выпивку! -- приказал он целовальнику. -- Тебе, поди, двойного вина принести? -- закинул целовальник. -- Тройного! -- А не угоришь? -- Не твое дело! Неси четвертину, нет, ендову ведерную и побыстрее! -- он повернулся к пьяницам: -- Придвигайтесь, други, пить-гулять будем! И вы, странники, подсаживайтесь -- всех угощаю! -- Денег-то хватится расплатиться? -- раззадоривал его целовальник. Ярыга хмыкнул презрительно, достал из-за пазухи и швырнул на стол туго набитый сафьяновый кошелек. -- Да тут их... на целый год хватит! -- восторженно произнес один из пьяниц, заглянув в кошелек. -- Пейте-ешьте, сколько влезет! Чтоб на всю жизнь запомнили и всем рассказали, как умеет гулять ярыга! a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Б Е Л Б О Г Туман был густ и бел, как сметана, и толстенным слоем покрывал озеро, которое схоронилось во впадине, окруженной темными обрывистыми скалистыми берегами, поросшими соснами, высокими и стройными, напоминающими копья многочисленной невидимой рати, охранявшей два белесых острова, округлые вершины которых, светлая и темная, виднелись одна ближе к южному берегу, вторая -- к северному, причем первая казалась клоком тумана, осмелившимся подняться повыше. На восточном берегу, там, где из леса как бы вытекала тропинка, широкая и утоптанная, немного петляла по крутому склону и пряталась в тумане, чуть в стороне от нее и примерно посередине между лесом и озером стоял шалаш, крытый сеном, небольшой -- двое с трудом поместятся, а перед ним догорал костерок, языки пламени едва возвышались над углями. У костерка сидел, держа на коленях закопченный, медный котелок с ухой, перевозчик -- мужчина малость за сорок с покрытым шрамами от ожогов лицом, безбородым, безусым и даже безбровым, худощавый и с распухшими суставами, одетый в заячью шапку, овчинный тулуп поверх холщовой рубахи, когда-то алой, а теперь бледно-розовой, и короткие, до колен, порты из небеленого холста. Из-за шрамов лицо казалось жутким, отталкивающим, но уродство смягчали и даже делали симпатичным глаза цвета чистого неба и со светом, мягким, неярким, напоминающим первый, робкий луч восходящего солнца. Перевозчик уже выбрал всю юшку из котелка, приступил к вареной рыбе, окуням и красноперке. Время от времени он оставлял ложку в котелке и шарил рукой по натянутому подолу рубахи, отыскивая хлеб, находил только крошки, темно-коричневые и колючие, слизывал их с пальцев. Топот копыт, звонкий и отчетливый, как бы рассекающий воздух, послышался в ложбине между холмами, что подступали к озеру с востока. Перевозчик оторвался от еды, прислушался, наклонив голову чуть ниже, потому что у земли звуки слышались громче. Глянув в котелок и определив, что успеет доесть до приезда всадника, неторопливо зачерпнул ложкой окуневую голову, обсосал ее, а кости бросил в костерок. Дохлебав остатки юшки, перевозчик попытался встать рывком, однако ноги разогнулись с сухим щелчком, напоминающим хруст валежника, а боль в пояснице заставила замереть в полусогнутом положении. Обождав немного, он потер рукой спину и колени, осторожно распрямился и, с трудом переставляя затекшие ноги, спустился к воде. Он долго скреб нутро котелка серой каменной крошкой, с удовольствием слушая скрежечущие звуки, пару раз прошелся и по закопченной внешней стороне, оставив на ней несколько тонких золотистых царапин. У воды топот слышался еще громче, создавалось впечатление, что скачут совсем рядом, по краю обрыва. Из-за тумана вода казалась мутной, но погруженный в нее на локоть котелок был виден отчетливо, даже царапины просматривались. Перевозчик сполоснул котелок, наполнил водой на две трети и понес к костерку, бесшумно ступая босыми ногами на пятна мха, чтобы не поскользнуться на влажных камнях. Всадник прискакал к шалашу. Конь дышал надсадно, часто всхрапывая, и перебирал копытами, не в силах устоять на месте. -- Эй! -- раздался хрипловатый мужской голос, затем прочистили горло и позвали звонче: -- Перевозчик! Судя по голосу, это был молодой мужчина, но когда перевозчик увидел лицо всадника, то подумал, что принадлежит оно его ровеснику: изможденное, с затравленными глазами, правая половина покрыта бурой коркой засохшей крови, которая стекла из большой рваной раны на коротко стриженной голове. Подтеки крови были и на шее, и на червчатой рубахе, распанаханной от ворота до подола. Порты на всаднике были темно-зеленые, однако ни ремня, ни обуви, как и седла на чалой -- гнедой с седой гривой и хвостом -- кобыле. -- Перевозчик! -- вновь позвал всадник, наклонившись на лошади, чтобы заглянуть в шалаш. Там было пусто, лежали две волчьи шкуры с клочковатой шерстью, видимо, с весеннего, недолинявшего зверя, да небольшой бочонок с медом и топор. Всадник с трудом выпрямился в седле и прикрыл рукой глаза, чтобы остановить головокружение. -- Чего кричишь? -- сказал перевозчик, выступив из тумана. Всадник испуганно вздрогнул и сильнее сдавил грязными пятками лошадиные бока, покрытые белесыми подтеками пены. Кобыла подалась чуть назад и всхрапнула коротко и устало, выпустив из угла рта тягучую нитку слюны. Раненый осторожно слез с лошади, поклонился в пояс, а разогнувшись, замер с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами, пересиливая дурноту. -- Перевези, -- открыв глаза, тихо попросил он. -- Только заплатить нечем, -- раненый выпустил из руки уздечку, -- кобыла не моя. Лошадь, косясь на людей черным глазом с покрасневшим белком, жадно пошевелила ноздрями и направилась к воде. -- В следующий раз заплатишь, -- проходя мимо него со склоненной головой. -- Кобылу выводи, а то запалишь. -- Мне срочно надо! -- Успеешь, погони не слышно, -- сказал перевозчик и поднял голову. Раненый хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо перевозчика, запнулся и послушно взял лошадь за узду и повел от воды. Перевозчик подкинул валежника в костер, повесил над огнем котелок и развел в нем зачерпнутую из бочонка, полную ложку меда, темно-коричневого, пахучего. Костер затрещал весело, лишь когда в него падали капли воды с котелка, недовольно шипел. Перевозчик сел на бревно, короткое и с прогибом посередине, будто продавленным ягодицами, протянул к пламени руки с красными пальцами. Он, казалось, не замечал раненого, который водил чалую кобылу, звонко цокающую подковами по камням, вдоль берега, стараясь держаться на одинаковом расстоянии от края леса и от кромки тумана. Между холмами опять послышался стук копыт. Скакал целый отряд. Звуки то сливались в один, протяжный и тяжелый, то распадались на несколько менее грозных. Раненый, придерживая у горла края разорванной рубахи, подошел к костру и загнанно посмотрел на перевозчика. Тот недовольно поморщился, помешал ложкой воду в котелке, снял с огня и одним духом выпил половину. -- На, подкрепись, -- предложил он раненому, который отрицательно махнул рукой и молвил тихо: -- Скоро здесь будут. Перевозчик ухмыльнулся и в два захода допил воду с медом. Он бережно встал, стрельнув коленными суставами, снял тулуп и кинул в шалаш. -- Пойдем, -- позвал он, направившись к воде. Узкая лодка долбленка, шаткая и неповоротливая, глубоко осела под тяжестью двух человек, низкие борта всего на ладонь возвышались над водой. Иногда вода переплескивала через борта и стекала на дно лодки, покрытое ярко-зелеными водорослями, короткими, мягкими и скользкими. Раненый сидел в носу лодки, лицом к перевозчику, и, думая о чем-то муторном, черпал воду деревянным ковшиком, стараясь не содрать водоросли, и выплескивал за борт. Иногда он замирал и плотнее сжимал губы, сдерживая тошноту, и на левой щеке, покрытой бурой коркой, начинала дергаться жилка.. Раненый погладил щеку мокрыми пальцами и розовые капли потекли на шею. Розовыми стали и подушечки пальцев, раненый пополоскал их за бортом. -- Теплая, -- тихо произнес он. -- Умылся бы, -- посоветовал перевозчик, загребая веслом поочередно с левого и правого борта. Раненый будто не слышал совета. Скребнул ковшиком по дну лодки, зачерпнув воду, выплеснул за борт, вновь зачерпнул, а полный тревоги взгляд был направлен на восточный берег, откуда доносился стук копыт, который становился все громче. Что можно там увидеть, в таком-то тумане, когда дальше руки с трудом что-либо разглядишь?! Перевозчик положил весло поперек лодки на борта, гмыкнул недовольно, сделал пару гребков слева. Лодка медленно и бесшумно скользила по темной воде, пока не врезалась гулко в каменный берег острова, светлого, точно образованного из застывшего тумана. Раненый выронил ковшик на дно лодки, вскочил, раскачав ее и чуть не перевернув, выпрыгнул на берег. Ноги его соскользнули, упал на левое колено. -- Не спеши, здесь тебя никто не тронет, -- сказал перевозчик. Раненый поднялся, сделал несколько шагов, скрывшись в тумане. -- Спасибо, век не забуду! -- послышался его голос как бы из небытия. -- Еще и как забудешь, -- пробурчал под нос перевозчик. Он проплыл вдоль берега острова, остановился там, где к воде спускались вырубленные в скале ступеньки. Положив весло на борта, послушал стук копыт, определил, что еще не скоро доскачут до шалаша, перенес внимание на звуки, доносившиеся с острова. Они были громки и отчетливы, словно все происходило в двух шагах от перевозчика. Раненый вышел на овальную площадку, огражденную с трех сторон отвесными скалами, в каждой из которых темнело по входу в пещеру. Правая и левая были завешены темно-коричневыми бычьими шкурами, а в центральной пещере можно было разглядеть горящие угли в горне. Посреди площадки стоял вытесанный из светлого камня Белбог -- высотой в косую сажень, с суровым лицом, облепленным мухами, и вытянутой вперед и вниз правой рукой, в которой лежал темный брусок железа. Раненый остановился перед Белбогом, посмотрел в его нахмуренные глаза. Из левой пещеры бесшумно вышел старик с длинными седыми волосами, заплетенными на висках в косички, по три на каждом, в белой рубахе до пят, холщовой и без прикрас, но подпоясанной широким ремнем с серебряным набором. -- Чего хочешь, -- строго спросил он раненого, -- правды или защиты? Раненый поклонился в землю, пошатнулся, чуть не упав, и еле вымолвил: -- Правды. -- Клейма позора не боишься? Подумай хорошо, -- предупредил старик. -- Не боюсь. Старик кивнул головой, потому что ответ был именно тот, который ожидал услышать, и показал рукой на вход в центральную пещеру. В горне среди алых углей лежали три продолговатых железных бруска, беловато-красных, вот-вот потекут. Старик взял клещами ближний, поводил над углями, поднес к руке раненого. Крепко сжатые пальцы напряглись, малость согнулись, а ладонь стала того же цвета, что и раскаленное железо. Старик разжал клещи -- рука подалась вверх, потому что брусок оказался легче, чем предполагалось. Железо как бы присосалось к ладони, стало частью ее, быстро темнеющим наростом. -- Неси Белбогу, -- приказал старик. Пройти надо было двенадцать шагов. Раненый прошел их осторожно переставляя ноги, чтобы не споткнуться, ведь неотрывно смотрел на Белбога. Железо потемнело, теперь стало похоже на кровавый нарыв. Раненый остановился перед Белбогом, положил ему брусок рядом с первым и поднес к его глазам свою ладонь без ожогов, затем развернулся и показал ее старику. -- Чист перед богами и людьми, -- произнес старик и показал на правую пещеру: -- Иди туда. Залечат рану, отдохнешь, сил наберешься. -- Мне домой надо срочно. -- Такой ты не доберешься, а мертвый всегда виноват, -- сказал старик и добавил громче: -- Да и плыть не на чем, перевозчик не скоро вернется. Перевозчик оттолкнулся рукой от берега и бесшумно поплыл к восточному берегу, где его уже ждали. -- Здесь он! -- послышался там злобный мужской голос. -- Вон чалая кобыла бирюка. Руки-ноги ему пообламываю за то, что помог гаденышу! -- На остров поплыл, -- произнес другой мужчина, судя по голосу, старше и степенней. -- Подождем, как Белбог решит. -- Нечего ждать! Он прячется там, защиты попросил! Смерть ему! -- крикнул третий, молодой, наверное, ровесник раненого. -- Перевозчик, где ты там?! -- Сейчас буду, -- отозвался из тумана перевозчик, подгребая к берегу. -- Плывем на остром, -- сказал первый мужчина. -- Мы здесь подождем, -- отказался второй. -- Струсили?! -- крикнул третий. -- Язык придержи, сопляк! -- бросил второй. -- Если и виновен, боги его там защитят, не нам с ними воевать. -- Посмотрим, защитят или нет! -- язвительно произнес третий. К воде спустились двое, видимо, братья, уж больно похожи. Оба жилистые, рыжебородые, со вздернутыми, конопатыми носами, одетые в темно-коричневые кафтаны, высокие куньи шапки и юфтевые сапоги; один лет тридцати с подслеповато прищуренными глазами, вооруженный коротким мечом, второй лет на десять моложе и с кистенем в левой руке. -- Оружие оставьте здесь, -- приказал перевозчик. -- Не указывай! -- рыкнул на него старший из братьев и стремительно, чуть не перевернув лодку, сел на скамью посредине ее. Младший устроился на носу лодки, спиной к перевозчику, и наготовил кистень, будто уже добрались до цели, сейчас надо будет быстро выпрыгнуть и ударить врага. Тяжелая шестиконечная звездочка, свисавшая на цепи с конца рукоятки кистеня, занырнула наполовину в воду. -- Греби быстрее! -- прикрикнул младший. Перевозчик повез их к центру озера, загребая по очереди с левого и правого борта, которые всего на пару пальцев возвышались над водой. Плыли молча. Старший подвигал ногами, пытаясь пристроить их так, чтобы сапоги не мочила вода, плескающаяся на дне лодки. Воды становилось все больше, поэтому он, низко наклонив голову, поскреб носаками сапог ярко-зеленые водоросли, будто от них и шло самое большое неудобство, поставил на очищенные места ноги и взял ковшик, намереваясь вычерпать воду. Хватило его не на долго. Поняв, что вода прибывает быстрее, чем ее вычерпывают, а сапоги и так уже мокрые, старший брат отшвырнул ковшик и рассерженно посмотрел на перевозчика. Тот опустил руку за борт, повертел, пробуя воду. И старший попробовал. -- Какая холодная! -- удивился он и потер руку и полу кафтана. Перевозчик сделал несколько гребков с правого борта, отложил весло, внимательно посмотрел вперед. Вода с тихим плюскотом билась о борта, перепрыгивая через них, когда кто-нибудь из братьев шевелился. -- Чего не гребешь? -- прикрикнул старший. -- Приплыли. Лодка гулко ткнулась носом в мокрый камень, темным пнем выпирающий из воды. Младший брат перебрался на него, развернул лодку, чтобы старшему удобнее было вылезти. И впервые увидел лицо перевозчика -- лицо идола, неумело вырубленное из светлой древесины и словно облепленное коричневыми червяками, безбровое и безбородое. Рука перевозчика дотронулась до звездочки кистеня, попробовал ее на вес. Младший брат выпрямился и рывком высвободил свое оружие. Следуя за старшим, он переступил на другой камень, пошире и повыше, и растворился в тумане. -- Перевозчик, куда тут дальше? -- послышался голос старшего. -- Прямо по тропинке. -- Попробуй найди ее, ни черта не видно! -- Вот она, -- нашел младший. Перевозчик взял ковшик и принялся вычерпывать воду. выливал за борт как можно тише, чтобы не пропустить ни звука из происходящего на острове. -- Ох! -- воскликнул младший. -- Чего ты? -- спросил старший. -- Думал, человек, а это камень! -- Меньше думай, сперва бей. Братья замолчали, затихли и звуки их шагов. -- Чего опять? -- спросил через некоторое время старший. -- Тропинка раздваивается, видишь? -- Ага, точно... Кости какие-то... -- Череп, человеческий. -- Ага... Ну, ты иди туда, а я в эту сторону. Как увидишь его, крикни. -- Сам справлюсь! -- хвастливо произнес младший. Голоса опять стихли, не слышно было и шагов, видимо, по мху шли. Вдруг тишину вспорол короткий свистящий звук, затем что-то твердое ударило по мягкому, кто-то зарычал от боли. Еще удар -- и младший из братьев закричал жалобно: -- Бра-ат!.. Послышался то ли стон сквозь зубы, то ли хрипение, то ли рычание набитым ртом. Звякнул меч, упавший на камни. Перевозчик подождал немного, затем перебрался на камень-пенек, положил на него весло, придавив конец веревки, привязанной к носу лодки, и бесшумно пошел вглубь темного острова. Вернулся с двумя парами юфтевых сапог, двумя куньими шапками и темно-коричневыми кафтанами, испачканными кровью, кистенем и коротким мечом. Замыв кровь на шапке и кафтане, прорезанном на груди, положил добычу на дно лодки в носу, оттолкнулся веслом от камня-пенька и поплыл на юг, где над туманом возвышалась верхушка светлого острова. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Б О Р Т Н И К Сосна была стара, кора покрыта зеленовато-серыми наростами, с южной стороны на высоте трех с половиной саженей имелось дупло, которое углубили и заколотили досками, превратив в борть, и подвесили чуть ниже на лыковой веревке бревно, короткое и тяжелое, и пчелы, вылетев, какое-то время кружили около него, грозно жужжа, потом опускались чуть ниже, мимо знамени -- двух скрещенных зарубин, встречать непрошенного гостя. Сдирая когтями кору, на дерево карабкался медведь, крупный, матерый, с длинной светло-коричневой шерстью. Он добрался до бревна, обнюхал, оттолкнул лапой. Бревно откачнулось и вернулось на место, стукнув зверя по уху. Из борти вылетело сразу десятка два пчел, сбилось в облачко, темное и постоянно меняющее форму, которое как бы осело на черный мясистый нос. Медведь злобно зарычал и на бревно, и на пчел, прихлопнул вторых лапой, а первое трогать не стал, перебрался на северную сторону сосны, поднялся чуть выше и перегрыз лыковую веревку. Бревно торцом упало на землю, покрытую мхом и опавшими иголками, завалилось на бок, покатилось, примяв кустики брусники с подрумяненными сверху ягодами. Несколько пчел устремились за ним, но вскоре вернулись к зверю, который уже обнюхивал доски, преграждающие доступ в борть, блажено урчал, чуя поживу, и небрежно давил лапой пчел, быстро вылетающих сразу из всех отверстий одна за другой, отчего складывалось впечатление, что из дупла сами по себе вытягиваются бесконечные, жужжащие веревки. Бортник -- тридцатилетний мужчина, коренастый, в плечах чуть ли не шире, чем в вышину, с проседью в густой, темно-русой, коротко подстриженной бороде, одетый в старую шапку, рубаху и порты, аккуратно залатанные, обутый в лапти с подошвами из сыромятных ремней, с колчаном и торбой за спиной и рогатиной и луком в руках -- бесшумно перешел из-за кустов к молодой сосне, росшей неподалеку от старой. Он прислонил к стволу дерева рогатину, древко которой было настолько заяложено, что отсвечивало на солнце, как и наточенные железные наконечники на зубьях. Неторопливо, словно делал это по многу раз на день, достал из-за плеча ясеневую стрелу с белым, лебединым оперением, приложил к тетиве, другой рукой натянул большой лук, тугой, обклеенный с внешней стороны сухожилиями, а с внутренней -- роговыми пластинами. Тщательно прицелившись, выстрелил мишке под левую лопатку. Стрела вошла в зверя наполовину, и белое оперение заколыхалось, вторя судорожным его движениям. Медведь заревел, завозил лапой по спине, отыскивая пчелу, которая так больно ужалила. Быстро, но без суеты, бортник всадил мишке вторую стрелу рядом с первой, сбил его с дерева. Светло-коричневая туша с ревом рухнула на землю, скребнула ее передними лапами, разметав мох и старую хвою. Хищник развернулся, блымкнул налитыми кровью глазами, увидев человека, яростно рявкнул. Он встал на задние лапы, поднял передние с большими острыми когтями и повалил на бортника, намереваясь подмять под себя и перегрызть желтыми зубами, которые, казалось, не помещались в пасти, разрывали ее, поэтому и текли из уголков розовые слюни. Бортник прислонил лук к дереву и взял рогатину, перехватил посподручнее и, нацелив зубья медведю в грудь, упер нижний конец древка в землю, и прижал ногой, чтобы не посунулось. Зверь, не замечая наточенных железных клыков, обрушился на человека. Бортник цепче ухватился за древко, начавшее гнуться, когда зубья влезли в медвежью грудь по раздвоение, и чуть подался назад, чтобы не угодить под лапы. Они зачерпнули воздух, подгребли под себя и обвисли, малость подрожав, когда из пасти вместе с густой, почти черной кровью вырвалось захлебистое, хриплое рычание-стон. Голова зверя поникла, тело ослабло, сильнее навалилось на рогатину, согнувшуюся дугой и на пядь влезшую в землю. Бортник перехватил ее повыше, почти прижавшись к светло-коричневой туше, почуял резкий запах зверя и сладковатый -- крови, надавил на рогатину, чтобы подалась вбок. Медведь завалился на левый бок, лапа оказалась на морде, прикрыла глаз, будто зверь не хотел видеть своего убийцу. Бортник выдернул рогатину, вытер мхом кровь с зубьев и землю с нижнего конца, прислонил к дереву рядом с луком. Из торбы он достал древолазные шипы и две веревки, короткую и длинную, сплетенные из пеньки. Шипы он приделал ремнями к лаптям, длинную веревку привязал к бревну, сбитому зверем, а короткой -- себя лицом к дереву, но так, чтобы между телом и стволом оставалось пространство и можно было свободно передвигать веревку вверх-вниз. Сноровисто поднявшись к борти, бортник откинулся на короткую веревку, перенеся на нее большую часть веса своего тела, вытянул наверх бревно. Привязав его так, чтобы отвадило следующего непрошенного гостя, не такого смышленного, как убитый, неспешно спустился на землю. С дюжину пчел покружилось около него, однако ни одна не ужалила. Кудлатый широкогрудый пес с обрубленными ушами и хвостом рвал укороченную цепь и захлебывался в лае, хрипел и брызгал слюной с такой яростью, будто во дворе хозяйничала стая волков, а не хрустели овсом, насыпанным щедрой рукой прямо на землю, четыре оседланные лошади, которые незло фыркали на кур, с кудахтаньем таскающих почти из-под копыт длинные узкие зерна. Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вызвать у собаки большую враждебность, но когда соловая кобыла, подгоняемая бортником, втянула во двор волокушу с мертвым медведем, пес как бы увеличился в размере из-за вставшей дыбом шерсти и уже не залаял, а завыл передавленным ошейником горлом. Встав свечой на задние лапы и удерживаясь на туго натянутой цепи, он сучил лапами и ворочал выпученными от натуги глазами, а из пасти падали хлопья пены. Бортник недобро посмотрел на оседланных лошадей, на рассыпанный по двору овес, взял с волокуши рогатину и, шлепнув соловую кобылу, чтобы шла к сараю, направился к крыльцу. Дверь избы открылась и на крыльцо выбрались два мечника боярские, вытерли губы, липкие от медовухи. Следом вышел еще один, одетый побогаче и в шапке повыше. Рука его лежала на плече десятилетней девочки, дочери бортника, скуластой и конопатой, крепкого сложения, но постройнее отца, одетой в льняную рубаху до пят, зачем-то подпоясанную темно-коричневым, сыромятным ремнем. Пара, вышедшая первой, спустилась с крыльца, зашла с боков к остановившемуся бортнику. Руки их лежали на рукоятках мечей, а полные наигранного презрения глаза не упускали из виду зубья рогатины. Старший загородился девочкой, крепче сжал ее плечо и пригрозил бортнику: -- Не вздумай дурить. Сам понимаешь, мы люди подневольные, что прикажут, то и делаем. Бортник удобнее перехватил рогатину, посмотрел на мечников, подобравшихся к нему с боков, на пса, позабывшего о медведе и рвущегося загрызть непрошенных гостей, на девочку, на шее которой лежала сильная мужская рука, большой палец -- на горле, готовый передавить в любой миг -- и уронил оружие. -- Вяжите, -- сказал старший мечник. Подручные сноровисто выполнили приказ. Старший спустился с крыльца, подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с отцом. Она остановилась в шаге, не осмеливаясь подойти ближе, впилась в бортника взглядом, полным любви, звериной, жертвенной -- чистый волчонок, прикажи отец -- вцепится в глотку мечнику, будет грызть, пока не убьют, и даже тогда не разожмет зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы не замечал ее. -- Чем это я не угодил боярину? Или трех бочек меда ему показалось мало? -- Двух, -- ответил старший. -- Одну по дороге разбили. -- Самую большую? -- Ее самую. А в остальных медок оказался... не того... -- подмешал чего или нашептал -- это тебе виднее. Все, кто попробовал, животами маются. -- Мало ли от чего живот может болеть?! Попили бы натощак настой кудрявого купыря -- хворь как рукой бы сняло. -- Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день лежит, позеленел уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем. -- Ну, это бабушка надвое сказала, -- возразил бортник и повернулся к дочери. -- За домом присматривай. С медведя сними шкуру, мясо засоли, а левую лапу сохрани: от бессонницы помогает. -- Он подмигнул дочери: -- Травы накоси, но только не в полночь у болота, а то косу можешь сломать о разрыв-траву. И мешочек с травой кукушкины слезы, что у печки висит, не трогай: память напрочь отшибает, еще и меня забудешь! -- грустно улыбнувшись, произнес он. -- Ну, поехали, а то засветло не успеем. -- Доскачем, -- не согласился старший, взобравшись на лошадь, которая трепещущими ноздрями ловила медвежий дух и тревожно перебирала копытами. Один из мечников посадил бортника позади себя на лошадь. Девочка проводила их до ворот, посмотрела на лук и колчан со стрелами в волокуше, на левую лапу медведя, над которым кружил рой мух, черных, серых, зеленых. Старый месяц старался боднуть острыми рогами тучное облако, проплывающее мимо, чтобы не закрыло его, дало еще посветить на луг у болота, где дочка бортника как бы отбивалась косой-горбушей от обступившей ее вражеской рати -- высокой травы. Лезвие с тягучим шипением подрезало передних врагов под корень, укладывая на землю полукруглой полосой. Таких полос было уже десятка три, они тянулись от опушки леса, где паслась спутанная соловая кобыла, казавшаяся в лунном свете серебристой, а под старой кривой березой лежал кудлатый пес с обрубленными ушами и хвостом и при каждом незнакомом звуке вскидывал голову, принюхивался и приоткрывал пасть, точно пугал невидимых врагов острыми клыками. Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный, что лошадь шарахнулась и всхрапнула, а собака грозно зарычала. Девочка собрала траву в том месте, отнесла в неглубокую впадинку, заполненную дождевой водой. Почти вся трава осталась плавать на поверхности, девочка отвела ее к одному краю, чтобы видно было дно, на котором лежала тонкая травинка с двумя четырехугольными листиками. Дочка бортника достала ее, повертела в руке, разглядывая. На воздухе травинка как бы покраснела от смущения, стала цвета червонного золота. Она была мягка, поддатлива, легко сворачивалась в кольцо и стремительно разворачивалась, стоило отпустить, а когда девочка дотронулась ею до обломка косы, тот пронзительно звякнул и распался на несколько частей. Девочка положила разрыв-траву в торбу, притороченную к седлу, где уже была медвежья лапа и мешочек с травой кукушкины слезы. Ловко вскочив в седло, она свистнула псу, поскакала по ночному лесу, замерзшему, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт. Съезжая изба стояла на площади рядом с двором боярина и напротив церкви. В верхних комнатах было темно и тихо, спали все, а в подвале светилось маленькое окошко -- ребенок голову еле просунет, -- заделанное бычьим пузырем. На дальней околице села постукивала колотушка сторожа и изредка взбрехивала собака. Полаяли они и на боярском дворе, почуяв чужого пса, но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка бортника слезла у избы с лошади, привязала ее к коновязи и показала рукой псу, чтобы лежал здесь. Она достала из торбы медвежью лапу, разрыв-траву и кукушкины слезы, подошла к обитой железом двери, ведущей в подвал, постучалась. -- Господи Иисусе Христе, помилуй нас! -- Аминь! -- послышался за дверью мужской голос. -- Кого там нелегкая принесла? -- Я дочка бортника. -- Утром придешь, ему сейчас не до тебя. -- Мне надо к утру домой вернуться, за хозяйством некому присматривать. Я много принесла, на всех хватит, и медовухи целый кувшин. -- Пусти ее, -- послышался другой мужской голос, подрагивающий, будто говорящий ехал в тряской телеге. Прискрипел дубовый запор, дверь приоткрылась. Чернобородый и кривой на правый глаз кат с жилистыми руками окинул девочку взглядом с головы до ног, пытаясь найти кувшин с медовухой. Дочка бортника поднесла к его лицу левую медвежью лапу, похожую на человеческую, только слишком заросшую, провела влево-вправо -- и будто намазала густым клеем: глаза ката слиплись, щеки и губы обмякли, расплылись. Он покачнулся и, придерживаясь рукой за стену, спустился по лестнице в три ступеньки в комнатенку, низкую и узкую, в которой стоял стол и две лавки, а на стене висели орудия пыток. Кат добрался до ближней лавки и рухнул на нее, как подрубленный. Его товарищ, низколобый и с вывороченными ноздрями, словно набитыми комками черных волос, приоткрыл рот, намереваясь ругнуться, но не успел, потому что медвежья лапа с полусогнутыми, когтистыми пальцами покачалась у его лица. Второй кат успел зевнуть перед тем, как свалился, заснув мертвым сном. Девочка подошла к маленькой дубовой двери с зарешеченным окошком вверху и закрытой на висячий замок, большой и ржавый. Через окошко из подвала тянуло сыростью, гнилью, испражнениями, кровью и паленым мясом. Девочка дотронулась разрыв-травой до замка, он жалобно взвизгнул и разлетелся на несколько частей, завоняло дегтем. Она открыла дверь, замерла на пороге, привыкая к вони и темноте. -- Прямо иди, -- позвал отец из глубины подвала. Девочка выставила вперед руки, прошла несколько шагов, путаясь ногами в соломе, гнилой и влажной. -- Чуть левее. Стой. Повернись к двери. Девочка развернулась и заметила левее себя и чуть впереди лежавшего на полу отца, ноги которого были закованы в кандалы, приделанные к кольцу в стене. На груди бортника сидела белая мышка, умывалась. Когда пронзительно зазвенели рвущиеся кандалы, мышка неторопливо слезла с человека, побежала в нору под стеной. -- Помоги встать, -- попросил отец. Спина его была исполосована кнутами -- живого места не найдешь, а руки, вывернутые в суставах, не шевелились. С помощью дочери он вышел из подвала, добрался до коновязи. -- Кукушкины слезы привезла? -- спросил он дочь. -- Да. -- Дай псу. Он присел перед кобелем, в зубах которого был узелок с травой кукушкины слезы, и представил, как он заходит во двор боярина, б