у сразу, как только он лег и закрыл глаза. Храпели и остальные. Ильберс попробовал думать об Айгуль. Скоро он вернется в Алма-Ату. Теперь осталось совсем немного. Потом будет свадьба. Он пригласит на нее всех друзей и знакомых. В его дом на правах хозяйки войдет женщина, лучшая женщина на свете. Тогда в жизни будет все: увлекательная научная работа, разнообразный отдых, любовь, какие-то новые устремления. "А что ожидает твоего двоюродного брата, который лежит сейчас связанным?" - не к месту возник вопрос. "Вот еще! - сердито подумал Ильберс. - При чем тут брат? Просто глупо отождествлять наши судьбы..." Ильберсу стало жарко. Он отбросил полог. На лицо посыпались холодные покалывающие снежинки. - Тьфу ты дьявол! Да где же сон-то? Метель в горах разыгрывалась все сильнее. Скрипел в камнях упругий ветер, и сквозь этот скрип долетал откуда-то тягучий одинокий вой красного волка. Костры давно погасли и даже не дымились. На кострищах выросли белые холмики снега. Ильберс полежал, послушал вьюжную ночь и как-то вдруг сразу провалился в ошеломляющую бездну сна. ...Его кто-то долго тряс за плечо. Он слышал, что трясут, просят проснуться, но проснуться не мог. - Селене, селеке, проснитесь! - тормошили его. Он с трудом разлепил глаза. - Что?.. Что случилось? - Селеке, ему плохо. Над ним стоял Каражай. - Кому плохо? - все еще не понимал Ильберс. - Ему. Он мечется. Говорю, ему плохо!.. Сонной одури как не бывало. Ильберс вскочил. Было совсем светло и тихо. Так тихо, что писк комара был бы слышен на расстоянии. Легкая красивая заря, разлившаяся за четкими очертаниями снежных пиков, красила чистое голубеющее небо розовыми полосами. Все вокруг было белым-бело. Только далеко внизу, там, где лежала долина Черной Смерти, вызывающе зеленели луга и лес. Снежные летние бураны не спускаются ниже ореховых лесов. В лагере все спали непробудным сном. Ильберс поспешил за Каражаем. На носилках метался Хуги. Одеяло и кошма, которыми его прикрыли, валялись рядом. Связанный пленник конвульсивно дергался, перекатывал голову, как в бреду, бился ею о концы палок. Все тело у него стало каким-то синюшно-матовым. Первым побуждением Ильберса было разрезать на нем веревки. Конечно же, это случилось из-за нарушения нормального кровообращения. Не очень-то соблюдая осторожность, Ильберс придавил выгибающееся на носилках тело, стал ощупывать петли аркана. В самом деле, их пора было давно ослабить. Он торопливо стал перепускать петли, перевязывать узлы. - Ну-ну, - приговаривал, - успокойся. Вот теперь лучше. Сейчас все восстановится. Хуги все еще перекатывал голову. Глаза были широко открыты. В них метался животный страх. Ильберс схватил пригоршню снега, прижал к его лбу. - Держи ему голову, - сказал он Каражаю. - Сейчас, сейчас все пройдет. Через некоторое время буйство Хуги действительно прошло. Взгляд прояснился, и в глазах появилось нечто осмысленное, человеческое. Он внимательно поглядел на Ильберса, а потом тихо вздохнул и отвернулся. У Ильберса будто все оборвалось внутри от этого взгляда, и от этого человеческого вздоха, и от того, что Хуги, совсем как сломленный неволей человек, от него отвернулся. - Селеке, он, кажется, уснул. Я пойду разбужу Айбека, - сказал Каражай негромко. - Идите спать. - Не надо будить, - ответил Ильберс. - Иди, Каражай. Я теперь все равно не усну. Я подежурю. Иди. Каражай ушел Малиновая заря все больше облегала небо. Просыпающийся день гнал от Ильберса ночные страхи и мрачные мысли, навеянные разгулявшейся стихией. Недаром ведь все живое тянется поутру к свету, к теплу, к солнечным лучам. Каждой иголочкой трепещет сосна, пережившая тревожную ночь, каждый лепесток цветка, прибитый морозцем, пытается снова ожить; даже оттаявшая мошка спешит расправить окоченевшие крылья и подняться в воздух. "А пожалуй, Федор Борисович все-таки прав, - подумал Ильберс. - Ведь это были признаки самой настоящей нервной горячки. Петли аркана здесь ни при чем". Взгляд Ильберса упал на лицо Хуги. Тот смотрел вверх, в небо, и в глазах его была такая тоска, что Ильберсу снова стало не по себе. "А ведь он погибнет, - опять кольнула Ильберса мысль. - Мы едва ли довезем его до Кошпала. Его психика действительно очень ранима. Что же сделать? Как поступить?" Успокоившееся лицо Хуги опять вдруг задергало тиком, потом снова начались конвульсии. Ильберс кинулся к шалашу, разбудил Сорокина. - Яков Ильич, давайте принимать решение. У Хуги начинается горячка. Вдвоем вбежали в вырубку, растерянно остановились перед носилками. - Это уже второй приступ, - сказал в замешательстве Ильберс. - Что будем делать? Сорокин опустил голову, отвел от носилок взгляд. Молчал, наверно, с минуту, потом твердо взглянул в глаза своему бывшему ученику. - Нож есть у тебя? Рука Ильберса как-то невольно опустилась к сапогу. - Режь веревки! - глухо сказал Сорокин. Ильберс, сам поражаясь своему хладнокровию, достал из-за сапога нож и неторопливо полоснул им по петлям аркана - раз, другой и третий. Довольно. От остальных Хуги сам освободится. Попятился, проговорил: - Уходи. Теперь ты свободен. Пленник взглянул на них. С минуту смотрел не мигая. Его взгляд постепенно становился осмысленным. Петли перевившихся змей больше не стягивали тело. Он это почувствовал, но не поверил. Все еще боялся пошевелиться. Потом медленно согнул в колене сухую сильную ногу, дернул плечом. Ильберс и Сорокин попятились еще дальше. Встали у самого края вырубки. Им было видно, как напряглась рука Хуги и освободилась от пут. Потом другая. Не спуская осмысленного взгляда с людей, которые вдруг почему-то освободили его, он приподнялся и стал срывать с себя перерезанные кольца аркана. Сорвал, бросил и только тогда поднялся во весь свой гигантский рост. На ногах все еще висели обрывки волосяных петель, но они больше не сковывали его движений. Хуги неуверенно шагнул к стене вырубки. И дикое лицо его просветлело. Теперь он уже верил, что для него снова открывалась свобода, воздух, небо, солнце, лес, горы, шелковистые альпийские луга. Могло ли быть что-то лучшее на земле?.. Одним прыжком Хуги перемахнул на покатую спину обвала. И пошел вверх, к гребню, время от времени оглядываясь на людей и, возможно, все еще сомневаясь в их необъяснимой доброте. Вот он ухватился рукой за камень, подтянулся, разбрасывая пухлый снег, еще подтянулся, уверенно полез по круче. Наверху показалась красная - на белом фоне - голова волка. На гребне они постояли оба, молчаливо глядя сверху на людей, потом... исчезли. На заснеженном склоне обвала остались только следы, глубокие, темные, словно прожженные насквозь до камня. И все... x x x Прошли долгие-долгие годы. Война многих не оставила в живых, и до поры до времени некому было поведать о Сыне Розовой Медведицы. В старых архивах, забытых людьми, нашлись только кое-какие наброски Сорокина да в клеенчатом переплете бесценная тетрадь Дины. Правда, был еще жив Ибрай, сумевший пережить и войну, и горе, постигшее его в связи с гибелью сына, ушедшего с первых же дней войны на фронт. Но ничто не пропадает бесследно. Всегда что-то остается от человека.