сь и помирай!.. -- Ы-ы, -- протянул Витя, изображая глубокое понимание. Подошел Муромский и спросил: -- Ну? -- Да вот, Андрюху на философию потянувши. -- Хер с ним, с Андрюхой! Ну? -- Спокойно, даю свет. Витя перебросил рубильник, и слабенькое дежурное освещение потонуло в ярком блеске мощных ламп. Раздались одобрительные крики. -- Можем же, когда хочем, -- сказал Муромский удовлетворенно. -- Эх, если бы в этой стране все с такой силой вкалывали! -- На всех зверей не напасешься... -- машинально ответил Витя и прыснул. -- Да хоть работай, хоть сачкуй... Чего вкалывать, если никто лампы и кабель загодя не припрятавши? -- Тебе зачтется, -- пообещал Муромский. -- Эй, народ! Разошлись по номерам! Дедушка, проследи! Курим по сигарете и сидим, ждем. Готовы? Витя, отбой. Иллюминация погасла, и Лузгин моментально ослеп от навалившейся темноты. Витю и Муромского он не столько видел, сколько ощущал. Это должно было пройти, но первым впечатлением стала полная беспомощность. -- Ну что, забьем кабанчика? -- сказал рядом Муромский. -- А? -- Лузгин обрадовался живому голосу и хотел услышать еще. -- Купила бабка порося. Кормила, растила, вымахал здоровенный хряк. А бабка-то старая. Выходит на улицу, глядит -- трое поддатых мужиков идут. Она им -- сынки, помогите, забейте кабанчика. Я типа не обижу. Те -- бабка, давай полбанки авансом. Ну, бабка налила. Мужики приняли на грудь, и в сарай к хряку. И начинается там светопреставление: вопли, удары, визг свинячий, аж сарай трясется. Потом стихло все, мужики выходят, потные, довольные... Бабка -- что, забили? А те ей -- ну, мамаша, забить-то, конечно, не забили, но п...ды дали капитально! Лузгин рассмеялся от души, немного даже чересчур. -- Ладно, я пошел, -- сказал Муромский. -- Задачу свою знаете. И ты, Андрей, когда начнется, умоляю, вплотную не лезь. Твое дело смотреть. Раз уж ты эту херню выдумал... -- Чего я-то? -- буркнул польщенный Лузгин. Он помнил за Муромским нехорошую манеру -- присваивать чужие идеи. И если уж зашишевский "бугор" отметил его авторство... Громадная фигура растаяла в темноте, стало неуютно, и тут же пришла мысль совсем противоположная -- Муромский просто сомневается в успехе предприятия. Вот и напомнил, кому в случае неудачи работать козлом отпущения. -- А покурить-то надо, пока можно, -- сказал Витя. -- Покуривши оно веселее. Не как выпимши, конечно, но все же, все же... Все же. Витя перешел на едва слышный шепот. Лузгин насторожился. -- Все же курить лучше после... -- услышал он. Раздался характерный выдох. Забулькало. Еще один выдох, протяжный, немного сдавленный, но ощутимо расслабленный. Пахнуло сивухой. -- На. -- Ох. Ладно, давай. Самогон у Вити как был всегда тошнотворный, так и остался. Но внутрь проскочил и назад не запросился. -- Вот теперь закурим. Лузгина хватило лишь на то, чтобы утвердительно хмыкнуть. Говорить он не мог. Тем не менее, уже через минуту говорить захотелось. Очень. Вообще стало, как Витя и обещал, веселее. "Кажется, организму уже все равно, что пить, -- подумал Лузгин. -- Деградирую. Если охота затянется на неделю-другую, я наверное обрасту шерстью. Почему местные до сих пор не обросли шерстью? Это же удобнее. В баньке попарился, заодно и постирался. У Вити в сортире я видел стакан. Витя там с утра пивом лечился, без отрыва от дырки. Правильно, зачем далеко ходить?". При воспоминании о сортире вдруг туда и потянуло. Неожиданно резко. За витиным самогоном Лузгин такого побочного эффекта не помнил и озадачился. "Выйти, что ли, пока не поздно? Да вроде терпимо. Вероятно, это у меня нервное. Медвежья болезнь в начальной стадии. Тело намекает: пора бы успокоиться. Ой, пора. Неспроста я перед Витей про кризис распинался. Странная вышла болтовня... Сдержанная мужская истерика. А ну-ка, подумаем о чем-нибудь абстрактном...". В селе залаяли собаки. -- Началось, -- сказал издали Муромский. -- Ну, теперь... Вы поняли. Прислушиваясь к шевелению в кишечнике, Лузгин поднял глаза и сквозь неплотный полог сети заметил несколько ярких звезд. "Однажды на месте Полярной окажется Вега. Увидит ли ее кто-нибудь с Земли? Почему я не верю, что увидит? И почему так мучительно хочется, чтобы это все же случилось? Может, это просто еще одно тщеславное желание личной реализации? Ведь если человечество погибнет, мой труд пропадет зря. То, что я успел сделать -- малюсенькая крупинка в общем здании, но она все же присутствует, и я хочу, чтобы она... Была. Хотя бы поддерживала другие крупинки. Уже достаточно. Живите, люди. Всякие-разные, умные и глупые, красивые и не очень, белые и черные -- живите. Пока вы есть на свете, я не умер. Я же столько работал для вас! Рассказывал, какие вы есть на самом деле. Иногда делал вам приятно, но чаще больно. Не со зла, а чтобы вы менялись к лучшему. Пусть не всегда у меня получалось, да и не очень важно это, главное -- живите. Хотя бы какие есть". Протрезвел он еще резче, чем опьянел. На душе скребли кошки, и снова хотелось выйти. И по-большому, и еще глобально -- убежать к чертовой матери. Коровы обеспокоенно топтались в стойлах. Заблеяла овца, потом еще одна. Лузгин вцепился в ружье. Ему показалось, что он слышит тяжелое дыхание за стеной. А потом он вправду услышал -- как по кирпичам шваркнули когти. Опасливо выставив ствол перед собой, Лузгин посмотрел вверх и увидел на фоне темно-серого неба грузный человекообразный силуэт. Кто-то сидел там на корточках и глядел со стены вниз. Лузгин готов был поклясться: глаза у зверя желтые, и он что угодно, только не животное. Коровы звенели цепями и топали копытами, овцы уже просто орали дурными голосами. Лузгин, не дыша, смотрел на темную ссутулившуюся фигуру, медленно поворачивающую из стороны в сторону массивную голову. Лузгин понимал, что не дышит, но дышать -- не мог. Он бы сейчас удрал, если б не боялся подставить опасности спину. Еще помогало держаться воспоминание об интервью с одним профессионалом, который уверял: картечью хорошо расстреливать машины, это надежнее, чем автоматная очередь, пуля мало ли куда угодит, а дробовым зарядом из двенадцатого калибра ты просадишь дверь и вомнешь ее внутрь с противником вместе... Худо-бедно, это успокаивало. Скотина бесновалась. Зверь все принюхивался. Лузгин боролся с желанием по темному силуэту выстрелить, сбить его обратно за стену -- черт с ним, пусть раненый уйдет, лишь бы перестал нагнетать страх, лишь бы можно было вздохнуть. Лузгин сейчас не чувствовал присутствия вокруг надежных опытных вооруженных людей. Он был со зверем будто один на один. И испытывал дикий ужас, по сравнению с которым померкли все известные ему страхи. Он вообще не предполагал, что может так бояться. Зверь приподнялся на задних лапах и неспешно, будто в замедленной съемке -- видимо, настолько у человека обострилось восприятие, -- начал валиться вниз. Лузгин прикинул возможную траекторию, шевельнул стволом, чтобы встретить им зверя в нижней точке полета... И тут сообразил, что у него пять выстрелов в магазине и ни одного в патроннике. С утра перезаряжал, потом не было повода дослать патрон, а дальше Лузгин окосел, задумался... Забыл. Рука лежала на цевье помповухи -- а где ей быть еще? Движение вперед-назад заняло бы четверть секунды максимум. Зверь прыгнул. Лузгин обосрался. ***** Увесистая туша ухнула в сеть, потеряла равновесие и с хрустом вломилась в гнилые доски пола. Вспыхнули лампы. Четверо мужиков, пинком распахнув ворота, бросились на улицу, затягивая горловину кошеля. Остальные подскочили к бьющейся в сети фигуре и принялись исступленно молотить ее прикладами, а кто похитрее да посмелее -- заранее припасенным металлоломом. Сквозь невообразимый гвалт прорвался оглушительный рык, и тут же -- отвратительный вой. Лузгин, держа обеими руками брюки, выскочил со двора и скрылся за углом, взяв курс на водонапорную башню, к знакомому с детства крану, откуда всегда текло. Мало того, что он провалил ответственную задачу стороннего наблюдателя, еще и ружье бросил. И на дальнейшую судьбу зверя Лузгину сейчас было категорически наплевать. Хотя, судя по доносящимся со двора звукам, стоило бы этим озаботиться. Там кое-кого забивали -- ой, не как кабанчика из анекдота, а конкретно, до состояния домашней колбасы. Мясо в кишки заколачивали. Испытывая жуткий стыд и почему-то редкостное облегчение, Лузгин добежал до крана, разделся, отмылся, кое-как вычистил штаны, трусы зашвырнул в ночь, прикурил сигарету и постарался успокоиться. Его трясло. Надо было немедленно возвращаться, но делать этого не хотелось совершенно, и сил хватило лишь на то, чтобы пойти назад раздумчивым неспешным шагом. На совхозном дворе блеяло, мычало, выло -- и смачно, с оттягом, било твердым по твердому, но живому. Материлось еще. Радостно, звонко, душевно, как обычно русский крестьянин восхищается собственной работой, которую сделал хорошо. Сам двор со стороны выглядел фантастически -- длинное грязно-белое здание, из которого вверх уходит даже не столб, а параллелепипед электрического света. И били там, и били -- и били, и били. -- Рррр-а-а-а!!! -- кричал зверь почти человеческим голосом. -- А-а-а!!! У-у-у!!! Гррр... Ы-ы-ы!!! Судя по всему, он уже на отдельные удары не реагировал, а просто орал в предсмертной тоске. Потому что когда тебя забивают, в некий момент приходит осознание -- забивают к чертям собачьим, или поразвлекутся да бросят. Зверь, похоже, решил, что уж его-то, ясен пень, на хрен забьют. -- А ты бы раньше подумал! -- грозно заявил Лузгин, появляясь в воротах эдаким героем-победителем: руки в карманах, сигарета к губе прилипла. Заявил, глянул на зверя, и опешил. Желудок прыгнул к самому горлу. Сигарета выпала изо рта. Лузгин поперхнулся, закашлялся... Его стошнило. ***** Витя нашел Лузгина у подножия водонапорной башни. Тот нервно курил, в промежутках между затяжками тихо подвывая от жалости к себе. Витя дышал, казалось, чистым самогоном. Лузгин тяжело сглотнул. "Он, наверное, этой гадостью еще и кончает", -- пришла в голову безумная мысль. -- Жахни, -- предложил Витя, протягивая бутылку. -- На х...й!!! -- заорал Лузгин, вскакивая и отпрыгивая назад. -- Чего-то ты, Андрюха, сегодня расстроивши, -- миролюбиво заключил Витя. -- Прямо с самого утра. Ну, ладно. Это... Будешь тут куковать или ко мне пойдешь? Все одно концерт закончивши. -- Концерт... -- буркнул Лузгин, затаптывая сигарету. -- Шоу уродов. Славный парень Андрюха и его дрессированные внутренности... Из чего ты свое пойло гонишь, дядь Вить? -- Как из чего? Из меда, конечно. У меня же пчелы, забыл? -- Уфф... Ну, вы как там вообще? -- Да ничего, -- уклончиво ответил Витя. -- Скотину по домам сейчас? -- Не-а, темно. До утра оставим. Зверя оттащим подальше, чтобы не вонял. Привяжем, вон, прямо к водокачке. -- Было бы чего привязывать... -- Так он живой, зверь-то. Лузгин вытаращил глаза и шумно рыгнул. Снова зашевелился желудок, слава Богу, пустой -- только одарил ночь сивушным факелом. -- Он дышит, зараза, -- пояснил Витя. -- Вломили мы ему знатно, убить могли, а он дышит. Образина, мать его. -- Не то слово, дядь Вить. Чудовище, блин. Я уже жалею что уговорил вас поймать его. -- Ерунда, привыкнем, -- оптимистично заявил Витя. -- Ты Ваню Русского помнишь? А Гошку? Тоже были... Красавцы редкие. Я однажды на Гошку бревно уронил -- бум его в канаву, а он там спавши. Рожу высунувши -- ну, думаю, привет, уважаемый Кондратий. Ей-ей, чуть не помер. -- Бабушка рассказывала, -- вспомнил Лузгин, хватаясь за малейшую возможность говорить не о звере. -- Просыпается однажды на рассвете с ощущением, что в доме кто-то лишний. Открывает глаза, а перед ее кроватью стоит на коленях мужик с искаженным лицом. Она ему -- Гошенька, бедный, что с тобой случилось? А он ей -- тетка Нина, дай рубль! М-да... Привыкнем, говоришь? Ваня с Гошкой люди были. А эта нечисть -- что она? Сказать? А? Объяснить тебе, чего нас от нее колбасит? Проклятье, да я хоть сейчас пойду и отстрелю ему башку! Привыкнем... -- Лучше осиновый кол в сердце, -- посоветовал Витя. Зрение Лузгина адаптировалось к темноте, и он хорошо видел, какое у собеседника выражение лица. Серьезнее некуда. Интонации-то Витины были всегда чуть дурашливые, не поймешь, шутит, или как. -- Это вервольф, -- сказал Лузгин. -- Знаешь слово? -- Знаю. -- Оборотень. Ты мог представить, что они бывают? -- Влегкую. -- Дядя Витя, не валяй дурака! Ну чего ты... -- Андрюха, мы люди деревенские, темные, суеверные, с любой херней готовы согласиться -- догадываешься, почему? А с волками рядом живем. С медведями. Видим разное, чуем всякое. Не боимся его обычно. Мы привыкши. Если кто ночью вокруг дома ходит -- собака лает, и я с ружьем на улицу. Потому что мой дом. Но место-то общее, и наше, и ихнее. Мы хозяева, и они, в общем, тоже хозяева. Вот. Этот зверь, он -- другой. Он не отсюда, я думаю. Издалека пришодце. -- Перестань называть его зверем, дядь Вить. У него должно быть человеческое имя. И фамилия. Я одного не понимаю -- какого черта он бегает в шкуре и всех жрет, ведь полнолуние давно прошло! Или это какой-то ненормальный оборотень, или мы о них ни черта не знаем. Ох... Вот же угораздило! Подошел Муромский. Собственное ружье висело у него на плече, под мышкой торчала лузгинская помповуха. -- Ну что, засранец! -- весело сказал он. -- С боевым крещением! -- О-о... -- простонал Лузгин, отворачиваясь. -- Не ссы, Андрюха, бывает, -- утешил его Витя. -- Нас однажды минометами накрывши -- целый взвод в штаны наклавши. Дружно. -- Ты же не воевал! -- усомнился Муромский. -- А в Советской Армии воевать не надо было, чтобы снаряд на башку упал. Сам не помнишь? Американцы, и те до сих пор по своим долбят, чего уж про нас-то... -- Это да, согласен. Андрей, держи ружье, и правда, не ссы. Дело житейское. Все перепугались. Чуть насмерть зверя не забили со страху. Насилу я прекратил это безобразие. Главное, людей оттаскиваю, а сам так бы и треснул гада лишний раз ломом по морде. Но крепкий он, сука! Думаю, у него все кости целы. Разве что пара ребер того. Его пулей надо в голову. -- Серебряной, -- подсказал Витя. -- И обычная сойдет. Но мысль твою я улавливаю. Андрей, что скажешь? Вервольф? Лузгин молча кивнул. -- Фантастика, -- сказал Муромский. -- Прямо кино. Был американский оборотень в Лондоне, а теперь русский в Зашишевье. Вот этого говна нам для полного счастья не хватало. Ведь не поверит никто! И вообще -- ну, поймали. И что теперь с ним делать? И что сделают за это с нами? Он же, сука, наверняка секретный! Думаешь, он сам по себе зародился? Щас! -- Секретный, не секретный -- по фигу. Сейчас он наш. Вот и пристроим его на пилораму -- бревна ворочать, -- предложил Витя. -- Я не шучу. А там видно будет. Муромский посмотрел на Витю с сомнением. Принюхался. -- Как вы говорите, ваша фамилия? -- осведомился он елейно. -- Бухой? -- Ошейник ему надо железный, и цепь, -- упрямо гнул свое Витя. -- На ноги кандалы, чтобы не разбежался. На руки тоже придумаем что-нибудь. Скажи Сене, чтобы кузню раскочегаривал. Все равно сегодня не спать. -- Зачем кузню? -- спросил издали Сеня. Лузгин вдруг осознал, что вокруг тихо. Наконец-то. Даже овцы на дворе не блеяли. То ли свыклись с присутствием зверя, то ли впали в ступор. -- Дедушка, а дедушка! Тут Витя придумал -- на пилораму зверя, чтобы бревна катал. -- И правильно, милок. А что еще с ним делать? -- Совсем с ума посходили... -- бросил Муромский недовольно. -- Андрей, хоть ты меня поддержи. Нельзя это чудовище в селе держать. А как его и куда... Не представляю. -- В городе есть лаборатория "Кодак-Экспресс"? -- спросил Лузгин. -- Должна быть хоть одна. -- Целых две, -- сказал Муромский. -- В городе теперь все есть. Вплоть до ночного клуба и интернета. А через месяц обещают из Москвы привезти мужской стриптиз. Бабы уже деньги считают. Ничего развлечение -- пидарасам в трусы купюры засовывать? Свою не пущу, бля буду. -- Ну чего, я в кузню пошел? -- спросил Сеня. -- Иди уж, -- вздохнул Муромский. -- Забирай этого... мечтателя и иди. Зверя мы вам прямо к горну доставим. Хоть всего в железо упакуйте. Намордник бы ему, да рожа плоская, бульдожья... Я сейчас машину подгоню, зацепим его -- и волоком... Витя кивнул Лузгину и ушел вместе с Сеней в село. -- Дедушка грустный, -- сказал Муромский тихонько. -- Дедушка о зверя приклад сломал. Два раза. У своего ружья, а потом у чужого! М-да... Так зачем тебе "Кодак", Андрей? -- Пригодится, -- заявил Лузгин уверенно. Он бы мог объяснить свой интерес к фотолаборатории прямо сейчас, но ему хотелось Муромского немного помучить. В отместку за "засранца". -- Лишнего спрашивать не буду, -- Муромский зевнул. -- Ваши журналистские профессиональные секреты... Сам расскажешь когда время настанет. Ладно, надо руководить, пока все не перепились в жопу. -- Пойду, что ли, с вами. Посмотрю... -- Теперь-то бояться тебе нечего, -- многозначительно сказал Муромский, подавляя смех. -- Это Витин самогон виноват, -- буркнул Лузгин, шагая рядом. Оправдываться было противно, но -- очень хотелось. -- А ты его не пей больше. Захочешь накатить, ко мне приходи, я налью сколько угодно. У меня качественный национальный продукт. Двойной перегонки и тройной очистки. Почувствуешь разницу. -- С детства меня волнует один вопрос. Чего они-то дважды не перегоняют и совсем не чистят, а? Неужели просто от жадности? Как из крантика закапало -- тут же присасываются?.. -- Именно, Андрей. Именно от жадности. Ты поставь им самой лучшей водки, они скажут: ох, хороша! А когда водка кончится, будут хлестать смагу за милую душу. И попытаться самостоятельно приблизиться к высокому стандарту -- ни-ни. Зачем? Им что бухло что пулемет, лишь бы с ног валило. Муромский подумал и добавил: -- Хотя люди в общем и целом очень хорошие. Такой, блин, нюанс! ***** У вервольфа оказалась роскошная шерсть -- темная, почти черная. Даже сейчас, изгвазданная, свалявшаяся, местами ободранная, залитая кровью, она производила впечатление. Больше в его внешности найти что-то положительное было решительно невозможно. С первого же взгляда на это существо тянуло блевать и убивать. Порвать на куски, хоть зубами. Стереть с лица Земли. А потом сделать что-нибудь с собственной головой, чтобы не мучиться остаток жизни ночными кошмарами. Комплекцией вервольф напоминал мальчишку-подростка, правда очень ширококостного и тяжелого. С отвратительно худыми и жилистыми конечностями, мерзко вывернутыми в суставах. Причем если туловище и ноги шерстью заросли густо, то плечи, например, были почти голые, лишь местами на них красовались черные клочья. Очень странно выглядела стопа -- когтистая и ороговевшая, чем-то она походила на птичью лапу. И кисти рук были... Тошнотворны. Лузгин поймал себя на том, что не смог бы описать их на бумаге. Морда и вправду бульдожья, плоская, с торчащими наружу клыками, тяжелыми брыльями -- гадкая черная морда. Одни уши были вполне человеческие, разве что сильно в шерсти, зато на подобающих местах, по бокам головы. -- А глаза желтые, -- сказал Муромский. -- А кровь почти черная... Лузгин сплюнул. Вервольф лежал неподвижной тушей, и только бока чудовища едва заметно шевелились. Спеленали его умело -- руки за спину, ноги заломлены и примотаны к рукам. Проволокой. -- Кобель. Вишь -- яйца? Ох, получил он по ним сегодня... За все хорошее. Лузгин сплюнул еще раз. -- Надо бы в зубы ему чего-нибудь, -- решил Муромский. -- Ну-ка... С неожиданной ловкостью он махнул ногой и всадил каблук оборотню под ребро. Лузгин удивленно покосился на отставного моряка. Удар был хорошо поставленный, и не простой, спецназовский, из тех, какими ломают хребты вражеским овчаркам. Вервольф тихо охнул, пустил слюни и размазался по полу. -- Я думал: а если он придуривается, -- объяснил Муромский. -- Ну здоров, чертяка. Точно, на пилораму его! Эй, народ! Там обрезок трубы валялся, суньте ему в зубы, проволоку внутрь пропустите, и на загривке смотайте. А я за машиной пошел. Сейчас устроим... Доставку товаров населению. Лузгин закурил и прислонился к ограждению стойла. В ухо тепло и влажно дышала сонная корова. -- Узнать бы, кто ты... -- пробормотал Лузгин тихонько, глядя на вервольфа и напряжением всех сил заставляя себя поверить: это не сон. -- Хотя бы откуда. И раскрутить цепочку. Я ведь умею. Могу. Выяснить, что с тобой случилось. Мне ведь тебя почти жалко, парень. Я не плохой, не злой. Просто... Какой же ты отвратный! Подошел и встал рядом Юра Яшин. -- Да, -- сказал он, -- такого мочкануть не грех. Но знаешь, какая штука, Андрюха? Слушай. Мы когда его месили, были все точно голову потерявши. А он в один момент из сети-то почти вылезши, лапу высвободивши. Ох, хорошо отмахнуться мог! И меня достать, и Сенька по чану точно бы огреб. Муромский ему по суставу ломом, да поздно. И вот я думаю теперь -- а чего зверь нас не тронувши, а? И раньше -- собаки, овца... Ты ж не знаешь, его на той неделе баба Вера поленом огревши. Думала, мужик пьяный на двор залезши. Сама потом от страху чуть не окочуривши... -- Мелковат он для взрослого, тебе не кажется? -- спросил Лузгин. -- Слушай, да пацан, -- сказал Юра уверенно. -- Лет четырнадцать. -- И все-таки в округе были человеческие жертвы. -- Это не его. -- А кто же тогда? -- Городские, кто... -- Ох, не любите вы городских! -- Слушай, фигня это, -- не согласился Юра. -- Мы к городским нормально. Нам с ними друг без друга никак. В Зашишевье каждый второй наполовину из города -- либо там работавши, либо еще чего. Не в этом дело совсем. -- Ладно, замнем. В любом случае, вот кто все знает. Допросить бы! Если в нем осталось хоть что-то еще человеческое... Но я боюсь, с такой собачьей рожей он не в состоянии говорить. И не факт, что он вообще помнит, как это делается. -- Слушай, ты ему ксиву свою предъяви, -- предложил Юра. -- Скажи, я корреспондент московской газеты, нарочно сюда приехавши, чтобы взять у вас интервью. А? Слушай, он сразу вспомнит, как разговаривают! -- Любите вы, Яшины, над людьми издеваться, -- буркнул Лузгин. -- Слушай, да я от чистого сердца посоветовавши! -- тоном оскорбленной невинности сообщил Юра и отошел, сдавленно хихикая. -- Так и сделаю, -- пообещал Лузгин ему вслед. Оборотень вдруг напрягся всем телом, громко хрюкнул, и снова расслабился, затих. -- Фу... -- выдохнул Юра, опуская ружье. Лузгин потер грудь в области сердца. -- Вот же пакость! -- сказал он. -- Даже сейчас напугать в состоянии. -- Трубу-то ему в зубы точно надо, -- вспомнил Юра. -- Мало ли... -- Зубы -- выбить! И когти вырвать. -- Слушай, Андрюха, пожалей мальчишку. -- Мальчишку?! -- взвился Лузгин. -- Чего-то ты сегодня расстроивши, -- в точности повторяя недавнюю фразу брата, заметил Юра. -- Мое дело маленькое, -- сказал Лузгин твердо. -- Суйте ему хоть трубу, хоть лом. Хоть в зубы, хоть в жопу. А я к себе пошел. Хватит с меня на сегодня. Могу ведь и вправду расстроиться! Он вышел со двора и побрел по едва заметной тропке коротким путем в Зашишевье. На душе было крайне муторно. Связанный и измордованный до потери сознания, вервольф все равно страшил Лузгина. Уже не столько внешностью, сколько фактом присутствия здесь, на родной земле. Спокойно осознать ситуацию и жить в ней, как это делали местные, не выходило. Сложившаяся за тридцать лет единая картина мира оказалась грубо взломана. Лузгин более-менее представлял себе, как дальше придется действовать, но все еще не мог принять, что происходящее ему не снится. А ведь не снилось. ГЛАВА 2. Проснулся Лузгин от человеческого крика. Орали где-то посреди села, на много голосов. Слова разобрать было невозможно, но судя по общей интонации -- собирались убивать. Лузгин знал, как в Зашишевье кричат перед дракой. Нынешнее орово тянуло на большее, чем тривиальный мордобой по-соседски. Еще собаки лаяли. Опять. И бабы голосили. Это начинало действовать на нервы. Он приехал в Зашишевье за тишиной и покоем. И выдерживать ежедневно такую свистопляску в его планы не входило. Лузгин рывком сел в кровати, схватился за голову, упал обратно. -- О-о-о... У-у... Сволочи. За что?! И тут он вспомнил события прошедшей ночи -- сразу все. Одновременно стало больно, стыдно, противно и... любопытно. Проклиная себя, оборотня, Витину самогонку, местных оптом, Муромского отдельно, и вообще жизнь, Лузгин кое-как поднялся на ноги, похлебал из ведра холодной водички, быстро оделся, схватил ружье и выбежал на улицу. Напротив дома Муромского посреди дороги бушевал пыльный смерч, а внутри него активно шевелилась куча-мала человек на десять. -- Пассатижи, блядь! -- орали из кучи начальственным голосом. -- Пассатижи, блядь, держи! Крепче! К обочине приткнулся древний, но еще крепкий на вид "Форд-Сьерра". От машины внутрь кучи уходил трос, дергающийся и извивающийся, как змея в агонии. Супруга Муромского, могучего сложения женщина, стояла на крыльце, и в тональности милицейской сирены, без малейшей паузы на вдох, кричала что-то вроде "ой, чего деется, убивают, гады, пидарасы, остановите их, мудаков, кто-нибудь". -- Палец! Палец ему! Перехвати! -- Ой-е-о!!! -- Андрей! -- донеслось с крыльца. -- Стрели! В воздух стрели! Лузгин не стал раздумывать, а просто сделал, что просили -- дернул помповуху за цевье и нажал спуск. Бахнуло так, что заложило уши и заломило виски. "О, черт! Это после вчерашнего. Ей-ей, пить брошу". Куча-мала распалась, открыв скрючившегося вервольфа, подобравшего под себя все четыре конечности. На Лузгина уставились бешеные глаза мужиков. -- Ты какого хрена... -- начал было Муромский. -- Какого хрена?! А за каким... вы его сюда приволокли? -- перебил Лузгин. -- Зачем он здесь? -- Тебя спросить забыли! -- Слушай, Андрюха, он Пирата зашиб, -- вклинился Юра. Лузгин огляделся и увидел на обочине кучку шерсти с лапками и хвостиком. -- Пират набежавши, прыгнувши, а он его... -- И кто виноват? Тот, кто собаку с цепи спустил? Или тот, кто средь бела дня опасную тварь по улицам таскает? -- Ишь ты, как завернул! -- Муромский растолкал народ, поднялся на крыльцо, грубо оттер жену и скрылся в доме. Лузгин шмыгнул носом и достал сигареты. Все было ясно. Бугру понадобился небольшой триумф. Он решил на буксире протащить вервольфа по улицам села. И доигрался. Подставил собственного пса. Лузгин подошел к вервольфу поближе. Разглядел железный ошейник, крепкие цепи... Кандалы оборотень прятал под собой вместе с руками-ногами. Когти ему рвать собирались, не иначе. От черной шкуры осталось лишь воспоминание, теперь это был один сплошной колтун серо-желтого цвета. На песке Лузгин заметил несколько крупных темных пятен. А еще вервольфа била мелкая дрожь. -- Эй! -- позвал Лузгин с безопасного расстояния. -- Ты живой вообще? -- Слушай, хули ему сделается, -- бросил Юра. -- Игрушку нашли? Вы зачем его ловили, а? -- Лузгин постарался быть убедительным, сейчас все зависело от того, удастся ли ему запудрить мозги озверевшим крестьянам. -- Вы Зашишевье прославить хотели, кажется. Сами героями заделаться собирались. Денег заработать. Хороши же из вас герои, ничего не скажешь... -- Агитатор, бля! -- крикнул Муромский, спускаясь с крыльца. В одной руке у него был тяжелый молоток, в другой здоровенные клещи. -- А ну, кончай демагогию! Нашел, за кого заступаться! -- Да как тебе не совестно, живодер ты эдакий! -- вступила жена. -- Он нашего Пирата убил! -- Знаю, что убил! Не нарочно ведь! -- А ну пошла в дом, зараза! -- прорычал Муромский, резко понизив голос. Это возымело действие -- жена с крыльца испарилась мгновенно. -- Значит, когти я ему вырву, -- будничным тоном сообщил Муромский, подходя к собравшимся. -- Ну-ка... Вервольф перестал мелко дрожать. Его заколотило. Муромский собирался еще что-то сказать, но осекся. Лузгин, чувствуя, что сам тоже сейчас весь затрясется, выставил в сторону Муромского ладонь. -- Видел? -- спросил он громким шепотом. -- Зубы до следующего раза оставим, а когти -- извините... Лузгин не мог понять, играет Муромский, или нет. Как любой настоящий лидер, тот обладал качествами почти несовместимыми -- умением переть танком до полного упора и способностью мгновенно ориентироваться в меняющихся обстоятельствах. -- Взяли, перевернули, -- скомандовал Муромский. Вервольф застонал и... Расплакался. Больше всего это было похоже на жалобное нытье очень маленького ребенка. -- И такая пое...ень -- целый день! -- провозгласил некто, проламываясь сквозь придорожные кусты. -- Вы чего, мужики, совсем охреневши? Лузгин с облегчением вздохнул. Сейчас он готов был простить Вите Яшину все -- даже регулярное злостное нарушение правил самогоноварения. Лишь бы тот переломил ситуацию. Вервольфа ухватили за бока и кувыркнули на спину. Тот не сопротивлялся, только ныл и пытался спрятать лапы. Железной трубы у него в зубах уже не было -- проволока, наверное, размоталась, пока оборотня таскали по селу. Лузгин не заметил слез на изодранной в кровь черной морде, но готов был голову прозакладывать -- существо действительно плачет. Еще стало ясно, насколько же оборотень маленький. Самому невысокому из мужчин он едва достал бы до плеча. -- Бугор, а бугор, -- позвал Витя с приторным миролюбием, выходя на дорогу. -- Чегой-то ты нынче круто взявши. -- Разберемся, -- буркнул Муромский, наклоняясь над вервольфом и щелкая клещами. -- Дя-а... -- проныл оборотень. -- Не-е... -- Чего-о?! Впервые Лузгин увидел Муромского по-настоящему опешившим. Впрочем, от услышанного обалдели все. Кроме Вити. -- Он говорит: дядя, не надо, -- перевел Витя очень спокойным тоном. -- Не-е... Дя-а... Не-е... Дя-а... Не-е... Глаза вервольфа были крепко зажмурены, он выстанывал свое "дя-не" как заклинание, чуть мотая вобранной в плечи головой. Муромский выпрямился поглядел растерянно на Витю, потом на Лузгина... и вдруг лицо его озарила торжествующая ухмылка. -- Расколол гада! -- сообщил он гордо. -- Вот как это делается. Желающих с ним побазарить -- милости прошу. Закурить дайте мне кто-нибудь. Протянули сразу несколько пачек. Лузгин показал издали "Парламент", и угадал -- Муромский со словами "А ну-ка, угостимся с барского стола", подошел к нему. Старательно пряча бегающие глазки. Никого он, конечно, специально не раскалывал. Просто хотел в припадке жестокости выдрать оборотню когти. По-человечески Лузгин его, в общем, понимал. Но что-то подсказывало: мучить пойманное существо дальше некоторого предела нельзя. Не потому что ты сам окажешься хуже зверя -- кого волнует философия, когда руки сами тянутся к железу... А вот довольно. Точка. Одна глава прочитана, начинается совсем другая. -- Ловко сделано, -- сказал Лузгин. -- Дык! -- кивнул Муромский, наклоняясь к зажигалке. -- Я все думал, это игра или нет. Прямо испугался. -- Пирата жалко... А так -- конечно игра. Что же я, и вправду живодер? Боковым зрением Лузгин поймал насмешливый Витин взгляд. Не удержался и подмигнул. Вервольф продолжал жалобно ныть. Витя осторожно ткнул его носком сапога в плечо. -- Хватит тебе, -- сказал он. -- Больше не тронем. Если с нами как с людями, мы тоже как люди. Эй, пацан! Завязывай. -- Слушай, братка, а вина ему! -- предложил Юра. -- В пасть. От нервов. -- А есть вино? -- мигом встрепенулся Витя, оглядывая собравшихся. -- Не надо! -- поспешил встрять Лузгин. -- Свернет ему башню, сами пожалеем. Лучше просто отойдите. Он же вас боится. К вон тому столбу трос принайтуйте, а сами хотя бы шагов на двадцать в сторону. Я тут останусь, если вы не против. Я, кажется, единственный, кто его не тронул еще. Может, это подействует? -- Дело говорит, -- признал Муромский. -- Но к столбу не тросом, я лучше цепь принесу и замок. А сами -- ко мне на лавочку. И не близко, и слышно будет, как Андрюха его разговорит. -- На быстрый результат я бы не надеялся, -- помотал головой Лузгин. -- Ему успокаиваться час. И учиться говорить -- неделю. Если это возможно в принципе. И вообще... С чего мы взяли, будто он понимает нашу речь? Может, он считывает каким-то образом сами намерения. А "дядя, не надо" -- единственное, что у него в мозгах осталось от прежней жизни... Тут Лузгина озарила неприятная догадка -- а озвучил ее сообразительный Муромский. -- Если там вообще что-то имелось, в мозгах этих! -- сказал он брезгливо. -- Вдруг он был алкаш, бомж, или умственно отсталый... Обидно получится, столько усилий зря. И Пират -- зря. А могли расстрелять и не париться. -- Расстрелять никогда не поздно никого, -- буркнул Витя. -- Цепь свою неси, расстрельщик. А замок у тебя какой? -- Какой надо замок. Ему не по зубам. Сейчас я. Давайте это... чудо пока к столбу. Успокоился вервольф действительно не скоро. Зато Лузгин, сидя рядом на краю придорожной канавы, успел к нему попривыкнуть. До того, что уже не подташнивало. Мужики на лавочке заскучали, притащили вместо стола ящик, надергали с огорода закуски и принялись, как это здесь испокон веку называли, "отдыхать". Зашишевье постепенно возвращалось к нормальной жизни, шевелилось, производило затейливые деревенские шумы. Издали, от самых Крестов, за вервольфом подглядывали ребятишки. Потом им надоело, и они стайкой упорхнули к озеру. Сеня, которому жена объявила принудительный мораторий на пьянку, у себя в огороде поливал из шланга грядки. В прогал между домами видно было, как невдалеке на пригорке дрыхнет пастух и лениво бродят коровы. Вервольф лежал на боку, крепко прижав к груди скованные передние лапы -- назвать их руками Лузгин не мог себя заставить. Глаза оборотень так и не открыл. Зато дышал ровно. И не спал. Лежал, отчаянно трусил, ждал развития событий. -- Теперь все будет хорошо, -- сказал Лузгин, прислушиваясь к мерному дыханию вервольфа. -- Тебе больше нечего бояться. Я хочу говорить с тобой. Если понимаешь меня, кивни. Не разучился кивать-то? Голова оборотня немного склонилась. -- Мы правильно догадались -- ты просил "Дядя, не надо"? "Да". -- Дядя не будет, я тебе клянусь. А как мы скажем "нет"? Оборотень довольно живо помотал головой. -- У тебя есть имя? -- В-ва! Лузгин от неожиданности дернулся. -- Чего там? -- крикнули с лавочки. -- Нормально все, погодите! Эй, ну-ка, повтори. -- В-ва. -- А неплохо получается. Расскажи мне что-нибудь. Оборотень, давясь и булькая, выдал нечленораздельную фразу слов на пять, и очень по-человечески обиженно застонал. -- Научишься, -- пообещал Лузгин, сам себе не веря. -- Давай еще немного поиграем в да-нет. Согласен? Отлично. Ты помнишь счет времени? Годы, месяцы? Оборотень качнул головой из стороны в сторону. -- Ах, вот как... То есть, сколько ты прожил в таком состоянии, не можешь сказать? "Нет" и жалобный всхлип. -- И все же ты гораздо больше человек, чем зверь. Я сейчас говорю с человеком, верно? И зовут тебя... Вова? Оборотень приоткрыл глаза. Находиться под его взглядом было неприятно, хотя не так, как вчера. Или Лузгин притерпелся, или из вервольфа частично выбили зверскую сущность, а может, и то, и другое сработало. Только оставалось гаденькое ощущение, что смотрят желтые глазки человеку прямо в душу. -- В-ва, -- сказал оборотень и часто закивал. Если Лузгин верно его понял -- закивал радостно. -- Точно Вова? "Да", "да", "да". -- Ну, привет. А я Андрей. Значит, слушай. Я стану говорить медленно, а ты кивай, если понял, и мотай головой, когда не поймешь. Ты пока что будешь жить здесь, в этом селе. Тебя будут кормить и не будут обижать. От тебя нужно одно: ты больше никого не тронешь. Задавишь хотя бы курицу -- прощайся с когтями. Ну ладно, не нервничай. Скажи пожалуйста, ты по-разному чувствуешь себя ночью и днем? Когда темно, хочется охотиться, убивать? Ага. Просто есть хочется, да? Ты поэтому не трогал людей? Люди не еда? Погоди, я по-другому спрошу. Честное слово, все останется между нами, просто мне очень нужно знать -- ты уверен, что никогда не нападал на человека? Та-ак... Здесь -- я повторяю: здесь ты не убивал людей? В окрестностях этого села? А у города? Знаешь, что такое город? Знаешь, где он? Ну? А в самом городе? Точно? Ты вообще откуда пришел? Секундочку, а ты писать умел когда-нибудь?.. Оборотень послушно зачеркал когтем по песку, но вышло у него хаотичное переплетение линий, пародия на букву "ж". Он раздраженно вякнул. "Осваивается", -- подумал Лузгин. -- Помнишь, сколько тебе было лет, когда это началось? Когда ты стал меняться? Снова знак "не уверен". -- Примерно хотя бы. Погоди! Ты считался взрослым? "Нет". -- Десять? Одиннадцать? Двенадцать? Тринадцать? Четырнадцать? Оборотень застонал и снова заплакал. Даже немного побился головой о дорогу. Лузгин напряженно размышлял. Похоже, существо теряло самообладание, когда начинался счет. При этом оно отличало день от ночи, город от деревни, человека от курицы... -- Сколько пальцев? Эй! Сколько пальцев? Два кивка. -- А сейчас? Три. -- Сколько тебе лет? -- Ы-ы-ы-ы... У-у-у!!! Прибежали с лавочки мужики. -- Ты его довел, -- констатировал Муромский. -- И меня тут называли живодером? -- Что-то с ним категорически не так, -- сказал Лузгин поднимаясь на ноги и отряхивая штаны. -- Впрочем, я не был готов к разговору. Надо подумать, составить вопросник... Главное -- подумать. И парень намерен сотрудничать. Вова, язви его. Простой русский вервольф. Писать умел. Считать может. А как называю цифры -- его клинит. За этим наверняка кроется нечто. Понять бы, что... Слушайте, мужики, сообразите ему пожрать. Кашки, супчику хотя бы. Он давно голодный, к ночи может с собой не совладать и начнет рваться с цепи. Нам это надо? -- Вовчик! -- позвал Витя заметно пьяным голосом. -- Кушать хочешь? А? Вовка, твою мать! Не слышу ответа. Ну-у, мальчик расплакавши... -- Мальчик, бля! -- фыркнул Муромский. -- Хорошо, не девочка. -- Почему? -- удивился Лузгин. -- Убить будет легче, если что. -- Он не даст повода, -- сказал Лузгин убежденно. -- Ответишь? -- прищурился Муромский. -- Если он поселится на самом краю села -- почему нет? К моему дому его, там как раз последний столб рядом. Я и присмотрю за парнем, и разговаривать с ним буду. -- Слушай, это он пока на солнышке перегревши, смирный, -- предположил Юра. -- Ночью-то, по холодку, как бы чего не натворил. -- Вот я и говорю -- пожрать ему надо. А потом, куда он денется с цепи? От столба-то? -- Столб там херовый, -- авторитетно заявил Витя. -- Сгнивши. Зверю на ползуба. Да я его сам перегрызу. -- Сам поставил, сам и перегрызу, -- ввернул Юра. -- Когда было-то? Лет двадцать уже. В общем, столб херовый. А надо знаете чего? Трактором подтащить ту чушку бетонную, которая у дороги валяется. Она как раз с проушиной. И весит килограмм двести. Будет якорь, ха-ха! -- Разумно. Короче, Андрей, кормежку и привязь мы обеспечим, но поведение зверя под твою ответственность, -- заключил Муромский. -- А то у нас разговор простой будет. Пулю в лоб,