е, я закусил нижнюю губу и еле слышно
простонал.
......
Гудение прекратилось.
Ворота кузова медленно растворились.
- Джек Никольс, - крикнули из темноты, - Джек Никольс.
- Я, - крикнул я тонким срывающимся голосом, - я здесь, я...
Мне было все равно, кто выкрикал мое имя, мне хотелось вырваться отсюда
- куда угодно, только прочь отсюда.
Меня отпустили.
- На выход, - я узнал голос Сидорова.
- Пошел, - Берды пятерней схватил меня за лицо и резко запрокинул мне
голову, - пошел отсюда, золотой петушок... Брысь.
Кто-то дал мне пинка.
Сопровождаемый плевками и тычками, я вывалился из кузова. Ворота за
мной так же медленно, как и прежде, затворились.
Я тяжело дышал, старался одернуть пальто, застегнуться.
Я увидел простирающееся, насколько хватало глаз, поле, поросшее мелким,
вздрогнувшим каким-то кустарником, а вдали мерцающие, будто жалобно, тихо
звенящие огни города.
Передо мной стояли Сидоров, Захаров и моя мама.
За их спинами высилась громада второй машины.
Мама курила.
Захаров старательно пучил глаза.
Сидоров так же старательно ему втолковывал:
- Захаров, ты со своей простотой мне уже, извините, коллега Рахиль,
остоп..л. Осто...
- Достаточно, - сказала мама, - коллега Сидоров: и я, и коллега Захаров
знаем всю парадигму этого образа.
- Ты, - продолжал Сидоров, - видно, забыл, что я тоже в "отпетых" был,
только не три месяца, как некоторые, а десять лет отпахал, а ты меня, нас,
извините, коллега Рахиль, обмануть хотел? Ну ты, сынуля, теперь у меня
отпашешь. Тебе эти три месяца в "отпетых" курортом покажутся. Через день на
ремень. Марш, скотина безрогая... Отомстить он решил, мститель... Марш.
Захаров, все так же пуча глаза, сделал армейский уставной поворот и,
печатая шаг, взбивая пыль, направился ко второй машине.
Меня знобило. Я стал застегивать пальто.
- Он в кабине поместится? - спросила мама.
- Поместится, - буркнул Сидоров, - вали... вперед.
Вжав голову в плечи, силясь унять дрожь, я пошел к кабине. Я забрался в
просторное, уютное, точно квартира, со стеклом во всю стену, помещение
кабины. Я опустился на сидение рядом с шофером. Стало жарко, душно... Я
опустил голову в подставленные ладони, вцепился в волосы.
Вскоре в кабину забрались Сидоров и мама.
Я закрыл глаза.
Я услышал биение крови в висках.
Голова делалась широкой, казалось, будто кровь, бьющаяся под кожей,
готова разорвать кожу, хлынуть наружу. Весь мир был заполнен, забит биением
этой подкожной крови.
Мир был красен и делал мне больно.
Мир был тесен и извне стискивал мне ребра, а изнутри рвался кровью.
Издалека доносились голоса мамы и Сидорова.
- Да, я уж там до утра. Куда на поверхность, если драконовым ходом, то
к магистрали, а там на 63-м - очень удобно, до самой моей лаборатории.
- Как вы догадались, что он к драконову ходу рванет?
- О господи, Сидоров, да трудно было не догадаться - куда же ему
еще-то? Не по обычному же маршруту?
Я открыл глаза.
Я глядел на дорогу, льющуюся под колеса автомобиля.
Дорога была гола - или ее раздевал свет фар?
Машина остановилась. Шофер поглядел на Сидорова.
- Начальник, - спросил шофер, - сам пойдешь?
Сидоров пожевал губами, скосил глаза на маму.
- Да, - наконец выговорил он, - пожалуй, надо самому.
- Сходите, конечно, - безмятежно предложила мама, - и заодно, - она
нагнулась, чтобы порыться в сумке ("Ага, - безучастно подумал я, - значит,
мама взяла рабочую сумку, значит, до вечера будет в лаборатории...Так она же
о том и говорила Сидорову... Да, конечно... Постой, царевич, наконец...
Постой... постой, маму надо слушаться, маму...") и извлекла трепаную
книжечку вместе с новеньким хрустящим пропуском, - наши пропуска - его и
мой, если возникнут сложности... Все же "Старая пещера", драконов ход...
Сидоров вздохнул:
- Давайте пропуска.
Он отомкнул дверь, спрыгнул в зябкую темноту ночи, где чуть вздрагивали
попавшие в полосу света ветки убогих кустов, и пошел к будочке деревенского,
едва ли не сортирного вида, скупо освещенной древним фонарем в железной
решетке на деревянном столбе.
Сидоров постучал в дверь будки.
Я смотрел прямо перед собой, туда, где Сидоров втолковывал что-то
солдатику, появившемуся на крыльце будки, показывал на машины, тыкал пальцем
в наручные часы, в землю, потом развернул какую-то бумагу, потом достал наши
пропуска (так, значит, мама сделала мне пропуск в подземные переходы? Об
этом, кажется, и отец не знал)...
Я видел, что за будкой дорога начинала подниматься вверх. За будкой
круглился небольшой пологий холмик.
Наконец Сидоров вернулся к машине, кинул маме на колени два пропуска,
ее и мой, легко взобрался в кабину, затворил-задвинул за собой дверь и,
повернувшись к шоферу, сказал:
- Ну, а теперь, Жак, жми! По дороге дракона, к Старой пещере! А там -
левый поворот и до Площади разводящих.
- К утреннему разводу поспеем, - шофер завел машину.
Я увидел, как земля небольшой возвышенности, перед которой торчала
нелепая покосившаяся будка, дрогнула и поехала в сторону медленно, медленно,
открывая передо мной тускло освещенный широкий тоннель.
Мама взяла меня за руку - сильно, сильно, как только могла.
Глава третья. "Сынок"
Две машины въехали в тоннель и катили по широкой тоннельной дороге,
вдоль стен которой тянулись пыльные черные провода и поблескивали лампочки.
Мама все еще держала меня за руку.
Сидоров, морщась, полез в карман, достал длинный ломкий пласт -
упаковку таблеток, извлек одну белую таблетку, бросил в рот.
Жак искоса поглядел на него, одной рукой поискал у себя за спиной и
вытащил шлем, похожий на шлемы танкистов из войн других галактик.
Жак протянул шлем маме:
- Это - Сидорову, пускай свой студень прикроет... Во как корячится.
Мама отдала шлем Сидорову.
- Спасибо, - Сидоров снял кепку, и я вновь увидел его, поделенный
надвое, изрытый бороздами, похожий на грецкий орех, чуть подрагивающий мозг.
- Спасибо, а то, действительно, мочи нет...
Он надел шлем.
Мама с жалостью посмотрела на Сидорова.
- Долго в "отпетых"?
- Угу... - Сидоров прикрыл глаза, откинулся назад, - если бы не
лапа-лапушка, до сих пор бы с огнеметом бегал.
- Это лапой так? - поразилась мама. - Я думала, что хвостом.
- Уу, - Сидоров отрицательно помотал рукой, - если бы хвостом, вообще
бы убил. Чтобы быть точным - не лапой даже, а когтем. Мы называли его
хирургом, - Сидоров разлепил глаза, видимо, он пришел в себя, - ну, ничего.
От меня он тоже получил подарочек. Ему эта черепушка, косточка эта жизнью
вышла.
Сейчас я понял, отчего мама посоветовала мне одеться потепелее. Было
холодно. Я передернул плечами.
Тоннель сделался шире; я видел, как от него отходят другие тоннели,
поменьше, некоторые из них (я успевал заметить) были ярко освещены и
казались высокими бесконечными парадными залами, некоторые были такими же,
как и тот, по которому мы ехали, - тусклыми и пыльными, - и были еще провалы
в стене, черные и узкие, - проходы во тьму.
Мы обгоняли машины и тяжелые автобусы, странное дело! - порою мы
обгоняли пешеходов, бредущих вдоль пыльной стены с черными проводами. Один
раз мы оставили за собой колонну солдат в противогазах, бегущих узкой цепью.
"Отпетые?"- хотел спросить я, но не решился.
- Слушай, Сидоров, - сказала мама, - а у второй вахты телефон будет?
- Будет, будет, - улыбнулся Сидоров, успеешь, не бойся.
Тоннель стал превращаться в большую площадь, и площадь запруживалась
машинами.
- Это что такое? - заволновалась мама. - Большой сбор? Этак мы не
успеем...
Сидоров повернулся к шоферу:
- Жак, уважь даму...
Жак кивнул. То газуя, то маневрируя, он довольно быстро подкатил к
шлагбауму.
Наша машина удачно вписалась между двумя такими же сигарообразными и -
толчками - подвигалась вместе со всеми к шлагбауму.
- Так, - мама посмотрела на часы, - коллега Сидоров, телефон на вахте?
Сидоров согласно махнул рукой.
- Я тогда постараюсь...
Сидоров отодвинул дверь кабины, придержал маму за локоть.
Мама легко спрыгнула на землю, пошла между машинами к вахте.
- Хороша, - вздохнул шофер Жак.
- Да уж, - согласился Сидоров, - неплоха.
Мама подошла к вахте. Караульный кивнул, завидя ее.
Телефон черной допотопной лягушкой распластался на стене тоннеля.
Мама разговаривала по телефону, морщилась от гудков машин, втолковывала
что-то в телефонную трубку, зажимама одной рукой ухо.
Шофер положил руки на руль. Отдыхал.
- О, - сказал Сидоров, - гляди. Краса планеты. Андромеда.
- Где?
- Да вон, недалеко от вахты, вон...
Я тоже стал вглядываться.
- Вы, - тихо сказал я, - ошибаетесь, не может быть, чтоб так скоро...
конкурс был еще вчера...только вчера. Еще неделя, целая неделя.
- Хо, - обрадовался Жак, - слыхал невинного? Все он знает, и про
конкурс, и про Андромеду, а про то, как себя вести, не знает.
- Но почему? - недоумевал я. - Почему? Я точно знаю, конкурс в
орфеануме был вчера. Вчера была победительница - 120 очков. Еще неделя...
- Парень, - объяснил мне Сидоров, - если ты все знаешь про конкурсы и
про Андромед, так как же ты не знаешь, что после конкурса дракона злить
нельзя?
- Я... - я вдруг увидел, что мама остановилась у машины с открытым
кузовом, - остановилась, заговорила, - я... - горло у меня перехватило, ибо
я увидел, с кем разговаривала моя мама, - не знал.
- Ну так узнай, - довольно грубо сказал Сидоров, - зверек, может, и
заснул бы, может, и забыл бы за неделю-то подготовки - такое бывало - редко,
но бывало, а ты напомнил.
- Мэлори, - заорал я и рванулся в отворенную дверь кабины, - Мэлори!
Мэлори, разговаривающая с моей мамой, повернулась. На ней была шубка,
отороченная белым мехом.
Завидев меня, она замахала руками, заулыбалась.
- Джеки, - кричала она, - Джеки! И ты?...Ты чего с "псами"? Джеки! Тебе
никто не говорил, какой ты славный! Я лю...
Сидоров швырнул меня обратно на сидение.
Машина с Мэлори медленно проползла под поднятым шлагбаумом.
Мэлори стояла в кузове и махала рукой.
Горло мне раздула безобразная икота, я утирал слезы рукавом, вопил
что-то нечленораздельное, глупое.
- Чего это? - с опаской спросил Жак.
- Истерика, - спокойно объяснил Сидоров и добавил: - Вот скажи-ка мне
лучше, отчего это хорошие женщины нормальных мужиков не любят, а все
какую-то слизь болотную, слабаков, истериков?
- А оттого это, - мама подошла к кабине и протянула руку, Сидоров помог
ей влезть и затворил за ней дверь, - спасибо... что в хорошей женщине
сильнее материнские черты. А матери что важнее всего? Обогреть да
приласкать, накормить, защитить. Для матери в мужчине важна не сила, а
слабость.
- Мудро, - буркнул Сидоров.
Мы въезжали под шлагбаум.
- Джек, - обратилась ко мне мама, - во время развода от меня - ни на
шаг! На тебя разнарядка - в лабораторию.
- Я хочу в "отпетые", - я перестал плакать, смотрел прямо перед собой,
- там должен быть выбор - я пойду в "отпетые".
Мама извлекла из сумки сигареты, предложила Жаку и Сидорову.
Те взяли.
- Командир, - попросил Жак, - покажи фокус!
- Есть, - улыбнулся Сидоров, - для дамы, для коллеги Рахиль - покажу!
Он снял шлем и закурил.
Машина тем временем подкатила к шлагбауму.
- Дверь? - спросила мама.
- Уу, - покивал, затягиваясь сигаретным дымом, Сидоров.
Мама приотворила дверь.
Солдат поднял шлагбаум.
- Сидоров, - крикнул солдат, - что у тебя за толпа в кабине?
Сидоров махнул рукой, мол, не мешай.
Солдат хмыкнул, пожал плечами. Мама протянула ему пропуска.
- Да не надо, - поморщился солдат, - я и так вижу. Валяйте, валяйте, а
то на развод не поспеете.
Дверь кабины плотно замкнулась.
Сидоров покраснел, глаза его наполнились слезами, и я увидел, как из
извилин его мозга повалил дым.
- Ой! - совершенно неискренно восхитилась мама, - прелесть! прелесть!
Как это у вас получается...
- А вот, - самодовольно сказал Сидоров, стряхивая пепел, - срежет у вас
дракоша на чужой планете такой скальп - и вы выучитесь дым из ушей пускать.
Больно только, - Сидоров поморщился и надел шлем, - а так ничего. И ребятам
нравится. У "псов", сами знаете, - должность... и занятия тоскливые - а тут
-развлечение.
- Я в "отпетые", - повторил я, словно зазубривая наизусть свое желание.
- Видал, - хмыкнул Жак, - он тоже хочет дым из мозгов пускать.
Мама улыбнулась. Она заговорила очень спокойно, очень рассудительно:
- Видишь ли, Джек, наверное, такой вариант был бы вовсе неплох. Но мы
не готовили тебя в "отпетые". У нас были другие планы относительно тебя.
Извини. Там, Джек, закавыка не только в твоем желании - хотя это один из
важных факторов (вербовки - нет, все "отпетые" - добровольцы) - главное
все-таки - испытания. А испытания ты не пройдешь, да я и не хочу, чтобы... -
мама замолчала.
Мы въезжали на площадь, залитую безжалостным светом прожекторов. Машины
останавливались у стен, отворялись кузовы, оттуда спрыгивали люди, площадь
быстро заполнялась народом.
Мама выпрыгнула из машины. Следом за ней - я. Мама протянула мне сумку:
"Держи и не выпускай".
Сидоров держал в руке разграфленные листки, перелистывал их, шевелил
губами.
- Мы пойдем, - сказала мама, - ладно?
Сидоров кивнул, потом оторвался от своих листков и подмигнул маме:
- Удачи... Я наряды сдам, ну а уж если у тебя не выгорит... - Сидоров
развел руками.
- Выгорит, - мама заулыбалась, - у меня все выгорит.
Она крепко взяла меня за руку и повела сквозь толпу.
- Александр Петрович! - закричала она. - Саша, - она замахала рукой, -
Саня! Я здесь...
Люди недовольно оглядывались.
Людей было много, стояли они тесно. За порядком следили конвойные -
"псы". Они не давали толпе смешаться, делили ее на ровные квадраты, но мама
смело пробиралась вперед, тыча конвойным под нос наши пропуска.
- Рая, - чуть удивленно выкрикнул пожилой полный человек, пробирающийся
к нам, - ну наконец-то, где он? А...
Человек остановился рядом с нами, тяжело, устало дыша.
- Ну хорошо. Я уж думал... Все, все, Рая. Оформлено, завязано, пошли со
мной.
Он вел нас к противоположной стене, окаймляющей площадь; от шума,
толкотни, безжалостного света у меня кружилась голова, нестерпимо болели
глаза и хотелось спать, спать.
Мы протискивались сквозь толпу, разделенную редкими цепями конвойных.
Александр Петрович спешил. Несмотря на пар, вырывающийся у него изо рта,
Александр Петрович потел и часто вытирал пот рукой со лба.
- Саш, - окликнула его мама, протискиваясь поближе, - что ты в самом
деле?
- Рая, - сказал Александр Петрович, - только ради тебя и Дженнаро,
только... Даже не столько твоя работа, хотя и она, конечно, важна, кто
спорит... крупнейший специалист по формовке, но, Рая...
- Саша, - мама склонила голову, и я почувствовал, с какой силой она
сжала мою руку, - я тебя не понимаю, о чем ты?
- О том, - озлился Александр Петрович, - что из-за тебя, ради тебя я
отказался сегодня от великолепного рабочего, мастера золотые руки - он ушел
в столовские...
- Александр Петрович, - мама все сильнее сжимала мою руку, - так надо
полагать, что мне надо было уйти в труповозы?
- Не тебе! - выкрикнул Александр Петрович.
- А я вас не просил брать меня в лабораторию, - закричал я, - я вас...
Мама развернулась и с силой ударила меня по лицу.
- Замолчи! Сейчас же, немедленно...
Александр Петрович через плечо смерил меня взглядом:
- А вас, юноша, я и в расчет не беру. При чем здесь вы? Мы беседуем
вдвоем, и вам лучше в нашу беседу не вмешиваться. Меня ни капельки не
волнуют ваши просьбы и желания - понимаете? Ни синь порох, как говорили в
старину. Ясно?
После моего крика и резкого ответа Александр Петрович, после того, как
мама хлестнула меня по лицу, мы проталкивались сквозь толпу молча. Я не мог
сдержать слез; старался сдержать и не мог.
...Мы стояли у небольшого грузовичка, в кузове которого тосковало
пятеро парней.
- Полезай в кузов, - приказал мне Александр Петрович.
Я поставил ногу на колесо машины, уцепился за борт, но мне не удалось
подтянуться.
Парни, сидящие в кузове, лениво следили за мной.
- У, - сморщился Александр Петрович и попытался подсадить меня, - да
что ж ты, как разварная макаронина... Ван! Подай ему руку, не видишь, что
ли?
Один из парней поднялся, схватил меня за руку и с силой дернул.
Я перелетел через борт и шлепнулся, больно ударившись, на дно машины. Я
стер рукавом слезы, сопнул носом и сказал, глядя на плотно зашнурованные
черные ботинки Вана:
- Спасибо, Ван.
- Ван - это для Александра Петровича, а для тебя...Ван-цзи-вей.
Вопросы?
Я поднял голову.
Ван-цзи-вей смотрел на меня сверху вниз так, как смотрят на того, кого
собираются ударить.
И я испугался.
- Спасибо, Ван-цзи-вей, - покорно ответил я, - спасибо вам большое...
Я поднялся и уселся на скамеечку, тянущуюся вдоль кузова, напротив
пятерых парней.
Ван вернулся на свое место.
- Джек, - сказал я, - Джек Никольс.
Парни молчали.
Один из них сплюнул и, глядя мимо меня, ответил на мое обращение:
- Познакомимся в процессе работы. Пока отдыхай...
Я понял, что эти пятеро ненавидят меня, и закрыл глаза.
Грузовик тронулся с места, но я не разлепил глаз. Мне было хорошо
сидеть вот так, в полной тьме, проваливаться то в сон, то в явь... Меня
знобило. И все равно было хорошо... с закрытыми глазами.
Иногда я слышал, что говорили сидевший напротив меня парни, иногда я
слышал что-то другое, например, плеск моря или свист вьюги.
Мне было плевать. Я не прислушивался, и хоть не прислушивался, но
слышал. Странное дело, мне было не стыдно слышать все то, что говорили обо
мне парни. Видно, я уж чересчур устал и нанервничался.
- ...А Петрович в труповозах...
- Ну так. Это, блин, жизнь такая. В ней ни черта справедливости нет. Я
давно понял...
- У, дрыхнет, гляди, как сынок дрыхнет...
- Ничего, пусть отсыпается. Мамочка уйдет - я его к Костроме поставлю.
Он у меня ни одной ночки не поспит, ни одной! Все банки, склянки перемоет...
- Да ты на это чудо посмотри...Это же чмо. От такое рыло наел на
маминых пирожках. Он же все склянки перебьет, а отвечать Костроме...
- Ничего он не перебьет. Первую чашку кокнет, я его...
- Он Сане настучит...
- Не... я этих сынков знаю - не настучит. Гордость не позволит. Их же
мамы с папами учили: ябедничать нехорошо.
Я открыл глаза. Парни смотрели на меня с той смесью недоуменной
брезгливости и веселой ненависти, с какой смотрят на мелкую гадину перед
тем, как ее раздавить.
Эта ночь... Вчера я ненавидел дракона, а сейчас я начинал ненавидеть
людей.
Почему должна гибнуть Мэлори, умная, добрая, веселая Мэлори, а не эти
скоты? Пусть бы их жрал дракон, планете было бы лучше.
- Нет, нет, - успокаивал я себя, - так думать нельзя... думать так -
скверно, стыдно, они такие из-за дракона, из-за него их загоняют в
подземелье, в драконовы тоннели, а не помещают в нормальные исправительные
или лечебные учреждения. Они же все больные, душевнобольные, они же психи...
Разве может нормальный человек с нормальной психикой с таким наслаждением
издеваться над себе подобными?.. Их надо жалеть и лечить, а не ненавидеть и
проклинать...
- Эй, сынок, приехали... подымайся!
Меня дернули за рукав.
Машина стояла во дворике, вернее сказать, в округлом тупичке.
Стены тупичка были облупившиеся, со многими потеками от сырости, и
напоминали стены замшелых подворотен, где стоят бачки с мусором, а веснами
сладострастно орут неприкаянные бездомные коты и кошки.
Зато двери в стенах, вернее, в одной округлой стене, были что надо. Их
было штук семь, и казалось, что каждая дверь выполнена по индивидуальному
проекту.
Здесь были: массивная дубовая дверь с двумя тяжелыми чугунными
накладками, и плоская стальная дверь, без выкрутасов, напоминавшая дверцу
сейфа, и небольшая замухрышистая дверь с огромным амбарным замком - дверь
чулана что ли, и две воротообразные створки будто гигантского шкафа,
изукрашенные резьбой, и стеклянная дверь, толщину которой помогал понять
врезанный в стекло железный замок (во тьме за стеклом, в падающем из тупичка
неровном свете виднелись столы с громоздящимися на них приборами), и дверь,
склепанная из толстых металлических брусьев - попросту дверь-решетка, и
плоский черный, каменный створ, наподобие железного занавеса в театре,
перегораживающий вход в одно из помещений тупичка.
Мы спрыгнули из кузова. Спросонья я прыгнул неудачно и чуть не упал.
Ван, спрыгнувший первым, поддержал меня за руку.
- Устал, мальчик, - подмигнул Ван Александру Петровичу, роющемуся в
карманах, - намаялся...
- А? - не слушая, полуспросил Александр Петрович. - Ага.
Он извлек небольшой плоский ключик, подошел к каменной двери, сначала
колупнул стену рядом с камнем ногтем, и когда - щелк! - открылся-обнаружился
замок, повертел в этом замке ключиком.
Раздалось натужное гудение, словно стон мучимой твари, и дверь
медленно, нехотя поползла наверх.
Александр Петрович вошел первым, в темневшей черной дырой комнате он
щелкнул тумблером, и я увидел, как перед замученными, усталыми людьми
засияла сверкающая мрамором зала.
- Давай, - пихнул меня в спину Ван. - И - быстрее.
Я покорно вошел в залу. Следом за мной устремились пятеро моих
спутников. Мама вошла последней. Она зашла так же неспешно, вальяжно, как и
Александр Петрович.
Не успела она шагнуть за порог...
- Я сотню раз говорила, - мама посмотрела на рухнувшую за ее спиной
плоскую каменную глыбу, - надо сменить пружины. У нас и без того опасная и
малоприятная работа, и ни к чему дополнять ее, разнообразить такими,
понимаете ли, испытаниями воли.
- Вы тоже не бравируйте, - обиделся Александр Петрович, - что вы шли
нога за ногу? Я, между прочим, хотел, чтобы Жакомо к нам зашел...
- Оставьте вы водителя в покое, - сказала мама, - поставит машину в
гараж и придет через световой дворик. Ключ у него есть.
- Ладно, - Александр Петрович махнул рукой, - оставлю в покое. Братва!
Сегодня поступаете в распоряжение Рахили.
- Формовка, что ли? - недовольно спросил Ван.
- Будет тебе и формовка, и отливка, - весело пообещала мама.
- К Костроме не пойдем? - снова спросил Ван.
- Ты мне прекрати эти клички, - прикрикнул Александр Петрович, - не в
столовой работаешь.
- А где? - буркнул Ван.
- Вот отправлю тебя в последний отливочный, - пообещал Александр
Петрович, - тогда и узнаешь - где! А покуда хватит болтать! За работу. Так,
новенький, - Александр Петрович подозвал меня к себе, - тебе пока
спать-отсыпаться, ясно?
- Ого, - выдохнул Ван, - ни черта себе. Мы тоже сверху.
- Да, - сказал я, - я хочу с ребятами.
- Тихо, - поморщился Александр Петрович, - еще накушаешься дерьма с
ребятами.
Он отомкнул дверь в стене, включил в комнате свет - я увидел длинный
ряд кроватей в коридоре.
- Пятая с краю, - приказал Александр Петрович, - воон с того, ложись и
спи, покуда тебя не позвали. Все.
Я вошел в комнату. Александр Петрович закрыл дверь.
Я подошел к пятой кровати.
Я понимал, что здесь меня ненавидят и презирают все.
Я отдернул покрывало с кровати.
Здесь было холодно.
Я снял ботинки, пальто, расстегнул штаны и, не раздеваясь, бухнулся в
постель. Я накрылся стеганым одеялом и сразу, будто кто позвал меня ласковым
голосом, провалился в сон.
________________________________________________________________
Я проснулся мгновенно, будто и не засыпал.
Я повернул голову. Теперь во всех кроватях лежали люди.
- Эй, сынок, - услышал я, - куда? Куда собрался? Лежать... до подъема!
Я увидел. что в конце коридора сидит на стуле коренастый мужчина в
форме.
- Я... - начал я объяснять.
- Тебе сказано - лежать! - мужчина подошел ко мне вплотную. - Что -
выспался?
- Да, - виновато ответил я. - Я... - я покраснел, - мне...
- А, - догадался мужчина, - пописенькать?
- Да...мне...я...
- Лежи, родимый, терпи до подъема... Лежать! - прикрикнул он на меня.
На соседней кровати приподнялся какой-то человек.
- Винченцио, - сказал человек, - ты...Что ты тут лекции читаешь?
Большим начальником стал?
Я увидел, как изменилось лицо у Винченцио. Он не стеснялся своего
страха перед говорящим .
- Сережа... - начал он оправдываться.
- Все, - сказал Сережа, - дискуссия окончена. Отводишь cынка в сортир,
чтобы он здесь не ныл, а чтобы жизнь медом не казалась, дашь порошок и
тряпочки. Пускай краны чистит. Марш отсюда...
- Одевайся, - мрачно сказал мне Винченцио, - пошли.
Я надел ботинки, накинул пальто.
Мы миновали длинный ряд кроватей. Винченцио толкнул дверь в стене, мы
вошли в узкий холодный коридор.
Мне показалось, что потянуло легким знобящим ветром.
Винченцио протянул мне надорванную пачку порошка и ворсистую тряпку.
- Значит, так, - сказал Винченцио, - принимайся за работу. Понял?
- Понял, - буркнул я.
- Радости в голосе не слышу, - сказал Винченцио.
Я промолчал.
Винченцио с силой дал мне по заду ногой. Удар был так силен, что я чуть
не свалился. Я повернулся к Винченцио. Я сжал кулаки.
- За что? - спросил я, мне было не вытолкнуть это "за что" сквозь
подступавшие к горлу рыдания. - За что? - повторил я.
- За то, что ты - сволочь, - охотно и весело объяснил мне Винченцио, -
из-за тебя Петровича в труповозы отправили, из-за тебя дядя Саша выговор
огреб, из-за тебя дракон взбаламутился и Андромеду сожрал... Все из-за
тебя... Иди работай и не зли меня.
Я побрел по скудно освещенному коридору, я старался не глядеть на
осклизлые холодные стены.
Я знал, что мамина лаборатория совсем близко от дракона. Ближе нельзя.
Ближе - "отпетые". А дракон любит холод. Он - горяч и изрыгает пламя.
Поэтому ему не нужно тепло, ему нужен холод.
Винченцио толкнул дверь, и мы вошли в огромную комнату, в центре
которой впритык стояли умывальники и раковины, образуя длинный ряд.
- Там, - Винченцио указал на другую дверь, - горшочки. Вон тряпки, вон
порошок, тряпочку в порошочек - и давай, давай, чтобы блестело, как у кота
яйца... Ничего! Нормально. Этим ты не только краны очистишь, ты душу себе
очистишь от скверны себялюбия и эгоизма... Вперед!
Винченцио развернулся и вышел.
Я открыл дверь. В полу полутемного коридора были проделаны огромные
дыры, в них бурлили, вертелись, будто раскрученные какой-то невидимой
мутовкой, нечистоты. Коридор уходил вдаль, в темноту.
Из дыр, где бурлили нечистоты, доносилось странное урчание, бульканье.
Неимоверное зловоние стояло здесь. У меня закружилась голова. Я согнулся над
бурлящей дырой. Меня вырвало. Дрожащей рукой я вытер подбородок, потом
помочился. Я заглянул обратно в умывальню.
И тогда я увидел глаза дракона.
Они были привинчены к четырем верхним углам помещения и излучали
ровный, мягкий, умиротворенный свет.
Я представил себе, как, сгорбленный, буду драить краны, чтобы блестели,
а эти чуть выпуклые квадратные экраны будут светлеть и светлеть, будут все
ярче и ярче освещать мое рабочее место, мою плаху, мой позор.
И тогда я пошел вдоль воняющих дыр по коридору в сгущающуюся темноту.
Я шел и плакал.
В темноте я не заметил дыры под ногами - и чуть было не соскользнул в
бурлящие, вскипающие нечистоты, но вовремя остановился.
Опасность успокоила меня. Я пошел теперь вдоль стены, скользя ладонью
по ее осклизлой мокрой поверхности.
Я рассчитал так: мой побег, уход - что угодно, как угодно квалифицируй
- крутое ЧП - и маме меня не отстоять. Значит, или меня отправят в
труповозы, или в "отпетые".
Я шел уже в кромешной, в полной тьме, и глаза мои не могли к ней
привыкнуть, я жался все ближе и ближе к холодной сырой стене - и меня
пронизывали насквозь ее сырость и холод
Впрочем, иногда попадались сухие и даже горячие участки стены. Я не мог
взять в толк, от чего это зависит, но я и не задумывался об этом, а шел все
быстрее и быстрее - даже не шел, а словно бы скользил вдоль стены,
распластываясь по ней всем телом.
Вдруг стена кончилась. Рука, которой я ощупывал стену, провалилась в
пустоту.
Я присел на корточки и похлопал вокруг себя ладонями по полу. То был
поворот, боковой коридорчик. Ну что ж, это мне на руку. Чем больше я буду
сворачивать, тем дольше меня будут искать, тем несомненнее меня отправят или
в труповозы, или на испытания к "отпетым ".
А может, я и сам выйду к "отпетым"?
Я осторожно, осторожно переставлял ноги. В кромешной тьме я не мог себе
представить ни ширину, ни высоту коридора.
"А если меня не найдут?"- подумал я внезапно. - Вот так... Не найдут -
и все? Это же чрево планеты - и ты здесь один-одинешенек. Так-то вот. Ты
сдохнешь здесь от голода. Сдохнешь, замерзнешь". Меня била дрожь. Мне
показалось, что вся толща планеты над моей головой снижается, сдавливается,
готовится обрушиться на меня, на меня одного.
Я шел, уже не касаясь стены, прямо по коридору, хотя зловоние могло бы
мне подсказать, что и здесь следует соблюдать осторожность. Мне было все
равно. Исчезнувший подо мной пол, провал в бездну. Странно, вместе с
испугом, с ужасом меня охватило наслаждение - чувство ныряльщика с самой
высокой вышки.
Бултых! Я нахлебался вонючей горечи, забил руками и кое-как выгреб,
удержался на поверхности.
Я провалился в одну из зловонных дыр. Здесь было посветлее, чем
наверху: над моей головой, на осклизлом своде мерцали зеленые светлячки, как
странные звезды этого подземного мира. Я поплыл, и тогда над моей головой
зажглась яркая круглая лампа. Мне стал виден берег (если это можно назвать
берегом) - каменный пол, выступающий из моря нечистот.
Я поплыл в ту сторону. Я понял, что это за круглая выпуклая лампа. Глаз
дракона. Сколько их тут навинчено! И он засияет еще ярче, еще победнее, если
я захлебнусь, утону здесь, в этом дерьме.
Мысль об этом придала мне отчаяния и силы. Я заработал руками и очень
скоро почувствовал, что ногами могу коснуться дна.
Свет глаза дракона начал меркнуть, тускнеть - и выбрался я на каменный
пол уже в полной темноте.
Я прошел несколько шагов и лег на каменный пол. Пол был горяч. Я
отворотил лицо, чтобы не обжечься. Я блаженствовал. Мне было хорошо, как
коту на печке. Я перевернулся на спину. Тепло, жар пронизало меня, как
когда-то пронизывал мокрый осклизлый холод. Я старался не касаться затылком
пола. Лежать таким образом было утомительно и неудобно, но я блаженствовал.
Я - выиграл! Впервые с того самого момента, как я учинил весь этот
скандал, я выиграл.
Теперь мне хотелось есть. Очень.
Я вспомнил, как мама готовила сардельки. Она их жарила на сковородке,
аккуратно надрезала с двух сторон и места надрезов мазала горчицей. После
жарки сардельки растопыривались, как невиданные мясные безобразные, но
вкусные-вкусные цветы...
Я расхохотался. До меня дошла забавность ситуации.
Ну как же! Победитель! Провалился в сортирную яму и, хоть нахлебался
дерьма, но не утонул, нет! - выплыл и после победы лежит, обсыхает и, не
обращая внимания на миазмы, мечтает об обильной жратве.
Я поднялся на ноги и, смеясь, побежал по горячему полу прочь от моря
нечистот. Я заливался смехом, веселым, счастливым, и только, когда над моей
головой зажегся, засиял круглый, выпуклый... я осекся.
Хихик замер у меня в глотке. Я знал: зря глаз дракона сиять не будет.
"Мне не выбраться наверх, - сообразил я, - мне никогда не выбраться наверх.
Я заблудился, заплутал в здешних подземных переходах".
Пол становился невыносимо горяч. Просто стоять на нем было невозможно.
Я побежал и очень скоро запыхался, перешел на шаг.
"Ничего, - думал я, - куда-нибудь да выбреду. Мама говорила мне, что
лабиринты - густо населены".
Я расстегнул пальто. Пот валил с меня градом. Меня мутило от вони, мне
хотелось скинуть перемазанную одежду, но я боялся, что снова выйду в ледяной
коридор, поэтому брел, обливаясь потом, задыхаясь.
Потом я услышал шум. То был шум какой-то слаженной человеческой работы.
Я обрадовался. Люди есть люди: могут дать в морду, но могут дать и хлеба, а
есть мне хотелось нестерпимо.
Я поспешил по коридору вперед. И скоро увидел вдали, как коридор, будто
река, впадает в широченное пространство, где происходит какое-то копошение.
Я присмотрелся. В ярко освещенном зале копошились люди и подъемные
механизмы. Когда же я догадался, что грузили люди и подъемные
механизмы, что цепляли на крюки и отправляли на движущуюся ленту
эскалатора, то мне захотелось повернуть назад. Но поворачивать было некуда.
Я шел прямым ходом к празднично освещенному залу, над которым висел
плакат:
"ЛУЧШЕ СКОРМИТЬ ДРАКОНУ МЕРТВОГО, ЧЕМ ЖИВОГО!"
"Столовая, - понял я, - та самая, которой меня пугали".
Полуголые, мускулистые, лоснящиеся от пота люди, грузившие окостеневшие
голые тела других людей, были страшны.
Из бокового коридорчика мне навстречу вышагнул солдат. Это было
настолько неожиданно, что я даже не испугался.
- Вонючка, - не то спросил, не то назвал меня солдат, - вонючка, что
здесь делаешь? Марш в болото! Марш!
Он скинул с плеча винтовку и легонько ударил меня прикладом в грудь.
- Фу, - солдат сплюнул, - да ты свеженький? Недавно выкупался?
Пшел...Что сказал?
Брезгливо морщась, солдат вытирал приклад о стену коридора.
- Эй, - один из полуголых остановился, прекратил работать, сбросил
рукавицы, сунул их под мышку, - эй, служба, вонючка, конечно, первый сорт,
но на фиг ты его гонишь? Он жрать, наверное, хочет... Погоди!
Полуголый подошел поближе. Он положил руки на нечто невидимое,
прозрачное, и я рассмотрел, что коридор перед входом в зал перегорожен
невысокой стенкой из прозрачного материала.
- Вонючка, - крикнул мне полуголый, - жрать, жрать хочешь? - он потыкал
себе в ром пальцем. - Ам-ам хочешь?
Он обращался со мной, как с глухонемым или сумасшедшим.
Но я и в самом деле чувствовал, что не смогу выговорить ни слова.
Я закивал головой, искательно заулыбался: "Ам-ам", - выдавил.
- Говорящий... сскот, - выругался солдат.
Полуголый вынул из кармана штанов краюху хлеба, разломил ее.
- Вонючка, - крикнул он мне, подбрасывая на ладони краюху, - а ну
покажи службе, чем в болоте кормят!
Может быть, эти слова, а может быть, все пережитые унижения, грязь, в
которую меня втаптывали, хлестнули меня, словно бичом.
Я ощерился и зарычал. Я шагнул к солдату. Солдат попятился, навел на
меня винтовку и щелкнул затвором.
- О! - охнуло за прозрачной стеной - от это охота! Бой быков! Вонючка
против службы! Вонючка, вперед! Служба, стой крепко! Граница на замке, крепи
оборону!
Полуголые столпились у прозрачной стены, гомонили, смеялись.
- Давайте работать, - неуверенно предложил солдат, не поворачиваясь к
гомонящим. - Норму...
- Ты за нашу норму, - весело сказал полуголый, предлагавший мне хлеба,
-- не беспокойся: мы свою норму выполним. Ты лучше подумай, как пост сдавать
будешь. Уже у тебя - гы - натоптано, а пальнешь сдуру, я тебе никого из
столовских не дам. Понял? Сам - убил, сам и закопай... Вонючка, лови! Он
бросил мне кусок хлеба.
Я поймал и стал кланяться.
- Эй, - крикнул стоявший рядом с моим благодетелем высокий лысый
мужчина, - вонючий, победитель драконов, я тебе еще хлеба дам - поди обними
солдатика. Облобызай друга.
Я посмотрел на солдата.
Ужас стоял в его глазах.
- Уходи, - солдат махнул дулом винтовки в сторону, - слышишь?
Проваливай... Убью ведь... У меня патрон уже дослан. Ты дурной будешь, еще
шаг сделаешь...
Пятясь и кланяясь, я начал отходить.
Я отходил, торжествуя; я жевал кус хлеба. Я второй раз победил,
выиграл. "Вонючка" так "вонючка", зато живой и страшный даже для солдата с
заряженным ружьем.
Довольно скоро я дошел до "болота" и порадовался тому, что успел съесть
хлеб: здесь вонь стояла нестерпимая.
Я шел и твердил про себя строчки, прочитанные наизусть Мэлори: "Постой,
Димитрий, наконец... постой, Димитрий, наконец я слышу речь не мальчика, но
мужа..." Что они ко мне привязались? "Немальчиканомужа, немальчиканомужа..."
"Ничего, - думал я, - найду "отпетых", скажу, принимайте! Кстати! А где
здесь глазыньки, глазыни, глазуньи где?"
Глаза дракона были привинчены вдоль стен, как зеркала, отражающие друг
в друге белый свет.
И тут я увидел дракона.
Дракон был невелик ростом. Дракон стоял на мясистых когтистых лапах, а
передние лапы дракон сцепил на полном животе.
Дракон был лыс. Дракон улыбался.
Он, наверное, только что пожрал, потому что хвост его мерно поколачивал
пол коридора, а в животе у рептилии приятно урчало.
Дракон рыгнул и пошел на меня. Я понял, что он сейчас будет меня бить,
что жрать он меня будет потом, когда проголодается.
Я не испытывал ни страха, ни отвращения - я ждал своей участи.
Дракон толкнул меня в грудь. Толкнул не сильно, и я не упал.
Тогда дракон стал на четыре лапы, и я подивился тому, какой же он
маленький - размером с теленка, не больше.
Дракон стал пихать меня лысой башкой, и я увидел на затылке дракона
остатки седеньких волос. Меня передернуло от отвращения. Что может быть
безобразнее человекообразности рептилий и рептильности человека?
Я ударил дракона ногой, как бьют шелудивую приблудную собаку. Дракон
счастливо засмеялся и куснул меня за руку. Он укусил меня небольно.
"Играется, - подумал я и вдруг представил себе, как эта гадина играется не
со мной, а с Мэлори, моей Мэлори - с моим счастьем, моим солнышком, моим...
моим...
Ярость захлестнула меня. Я ударил дракона. И дракон удивился. Я тоже
удивился, потому что от моего удара лопнула драконова кожа, и дракон хрюкнул
от боли. Не помня себя, я бил это зеленое, отвратительное, визжащее от боли
тело, под моими ударами превращавшееся в кровоточивое месиво, извивающееся,
хрипящее, жаждущее издохнуть, умереть, ибо жизнь для этого месива
превратилась в боль.
Я остановился, тяжело дыша. Я не верил своим глазам. Я убил дракона.
Передо мной лежала груда исковерканной недвижной плоти, в которой можно было
с трудом узнать лысого дракона с человеческими волосками на затылке.
Я отвернулся, пошел вдоль стены, остановился и с маху лег на пол.
Засыпая, я успел подумать что больше никогда не смогу быть счастлив. Вот я
убил дракона... И что? И что же? Я лежу на полу в коридоре подземелья и
готов заплакать. Меня мутит.
Я заснул.
- Вот он, красавец, - раздалось над самым моим ухом, - Мурзика
раздавил, а теперь кейфует.
Я открыл глаза.
Передо мной стояли "отпетые". Все, как один, в униформе, затянутые,
перетянутые ремнями.
- Джек Никольс? - спросил один из них.
- Да, - ответил я и добавил: - Я убил дракона.
"Отпетые" грохнули.
- Уу, убийца драконов... Уу... Мурзика задавил... Долго боролись? А?
Борьба титанов... Мурзик не давался, наверное, да?
- Все, - кончив смеяться, приказал тот, что спрашивал меня, - все. Джек
Никольс, встать!
Я поднялся. Я видел в глазах "отпетого" ту же смесь брезгливого
недоумения и презрения, что и у Винченцио .
- Жалко Мурзика, - сказал один из "отпетых", - зверушка была добрая...
- И тренажер, между прочим, старейший и опытнейший, - добавил другой.
- Жалко, что на него Сиремус не вышел, - сказал командир.
- Извините, - сказал я, - я перепутал, я... я подумал, что это -
дракон.
Я сообразил, что мои слова прозвучали комично. Но никто не засмеялся.
Только командир попросил:
- Слушай, Джек Никольс, помолчи. Не надо кретина из себя строить...Ты
еще в живой уголок в своей гимназии заберись, придуши там хомячка, а потом
рассказывай: я-де думал, это