я печаль лучше, благороднее любой радости. Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное, жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал. Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека. Гогочущий человек - хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью. В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в печали. Вот почему я спросил у капитана: - Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона? Капитан встрепенулся,точно ото сна: - Да нет... Какое там оскорбление, - он провел ладонью по лбу, - слямзил малость. Ладно... - капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: - Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я пойду... Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович. - А вы, - спросил я, - не здесь живете? - Нет. До свидания. Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье - тишина. Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все! Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один? Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу, того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду... В дверь постучали. Я был так счастлив, что, не подумав, сказал: - Войдите. Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой женщины. Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом. - Ой, - смутилась он, - извините. - Да нет, - я тоже смутился, - это вы извините... Я здесь... ну, живу... - Как, - изумилась женщина, - а Эдька что, переехал? Я был настолько смущен, что брякнул: - Нет. Его съели, - и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой женщины, поспешил добавить: - Мне так сказал капитан. Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю, передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается? Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке. - Понятно, - сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, - а вас за какие такие заслуги сюда поселили? Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина, во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что никаких особых заслуг я за собой не числил. - Я прострелил насквозь "летающего воробья", - тихо сказал я. Женщина поинтересовалась: - Ну и?.. - И... Все... Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее. - Понятно, - она отошла от порога и затворила за собой дверь. После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка прерываемый мужским жалким бормотанием... - Глашенька, Глашенька... да ты, ты... погоди... успокойся... ну, так бывает, ну, случается... - Да! - женский вопль стал артикулирвоаться, складываться в более или менее понятные слова, - бывает! Только не с вами, суками, вы все живы-здоровы, невредимы... - Глашенька, ну что ты говоришь - невредимы, ну, как ты можешь так говорить, - бормотал мужчина. Я почесал в затылке. Мне пришло в голову высунуться в коридор и поглядеть, что там делается, но я поостерегся, тем паче, что мужское бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком. - Паскуда! Но я тоже человек, понимаешь, да? Я - не тварь, не тряпка половая, чтобы об меня ноги вытирать! Хватит! Ты окстись, дорогая, ты вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал - оденься! Сейчас же, что ты тут устраиваешь, что ты тут... Топот, возня, потом хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор. В коридоре стоял совершенно лысый мужичок, кряжистый, в спортивном тренировочном костюме. Мужичок все старался закурить, но у него никак не получалось. Он чиркал и ломал спичку. - Извините, - сказал я, - я не знал, что так получится. Меня не предупредили... Мужичок закурил и махнул рукой: - О чем тебя должны были предупредить, парень? Не бери в голову... Он с наслаждением затянулся и выпустил дым к потолку. - Все обойдется, - сказал он, - рано или поздно, это должно было случиться. Не он - так я, правда? - Правда, - согласился я, - и тогда бы она убивалась по вам, а его упрекала бы. Лысый мужичок стряхнул пепел на пол и не успел ничего ответить, поскольку из-за коридорного сверта, оттуда, где, по всей видимоси, находилась кухня, донеслось громогласное: - От... архимандрит твою бога мать, кто там смолит? Ну, блин, неужели не понятно: все равно что под себя гадить. Ну, что, не дотерпеть до "дыры неба"? Подошел и хоть ужрись этим дымом. - Заткнись, - огрызнулся мужичок. На кухне громыхнули сковородкой: - Ты знаешь что, выбирай выражения - я не виноват, что у тебя - семейная драма. Подумаешь, жена - блядь! Я что же, должен по этому поводу в табачном дыму задыхаться? Мужичок притушил сигарету о стену, бросил окурок на пол. - Нет, - спокойно сказал он, - по этому поводу ты сейчас у меня получишь по рылу. В ту же секунду распахнулась дверь, и в коридор выскочила Глафира. Я невольно отступил назад. Она была очень большая, голая и красивая. - Да, - закричала Глафира, - да - блядь! Только не для таких, как ты...Я лучше этому мозгляку одноглазому дам, чем тебе. - Была охота, - донеслось равнодушное с кухни. Глафира внезапно замерла, ее большое красивое тело как бы одеревенело, застыло, но все это продолжалось не более мгновения. Глафиру швырнуло на пол. К ней кинулся лысый мужичок, успев крикнуть мне: - Одноглазый! Тащи подушку! Я бросился в комнату, а когда воротился в коридор с подушкой, там уже бурлила и суетилась толпа вокруг бьющейся в падучей Глафиры. - Что-то ее больно часто бить стало, - заметила средних лет женщина, деловито заглядывающая через плечи и спины собравшихся в центр круга. - Все, все, - отчаянно выкрикнул лысый, - утихла... Подите все, подите... Толпа стала расходиться. Лысый помог Глафире подняться и увел в комнату. На полу осталась дурно пахнущая лужа. - Еще и убирать за ней, - недовольно проворчал хам, прибежавший из кухни. Кого-то он мне напоминал. - Между прочим, - наставительно произнесла дама, сетовавшая на то, что Глафиру стало часто "бить", - при таких припадках происходит упущение кала или мочи. - Ага, - подхватил хам, - стало быть, сказать "спасибо", что не обклалась? - Истинно, - важно кивнула дама, - и сходить за ведром с тряпкой. Ты сегодня дежуришь? Хам, бурча, двинулся за ведром с тряпкой. Дама повернулась ко мне. - Очень приятно, - сказала она, улыбаясь, - я - вдова командора, ответственная за этот коридор. Вы - новенький? - Да, - сказал я и поклонился, - Джек Никольс. - Жанна, - сказала дама и заулыбалась. Я заметил на верхней губе усики, но они ничуть не уродовали даму. Вернулся хам, шмякнул тряпку на пол, принялся затирать лужу. - Я, Жанна Порфирьевна, - предупредил хам, - так скажу. Когда его дежурство будет, я так в коридоре насвинячу, так насвинячу... - Куродо, - охнул я, - Куродо! Куродо, а это был он, - поглядел на меня в изумлении. - По... по...звольте. Джекки? - Куродо разинул рот. - Батюшки-светы, ох, как тебя раскурочило! Ох, как давануло! Жанна похлопала в ладоши: - Как приятно! Вы что же - боевые друзья? - Да, Жанна Порфирьевна, - заволновался Куродо, - это ж мой ляпший сябр! Мой кореш из учебки! Ой, как его сержант кантовал, ой, кантовал... - Дотирайте пол, Куродо, - наставительно произнесла Жанна Порфирьевна, - о своих похождениях расскажете потом. Куродо скоренько дотер пол и продолжал, швырнув тряпку в ведро: - Его сержант в Северный запихнул - оттуда, сами знаете... - Но ваш сержант, - заметила Жанна Порфирьевна, - вы говорили, очень нехорошо кончил. - Да уже чего хорошего, - Куродо поднялся и поболтал ведром, - я ему сам по хребтине пару раз табуретом въехал, чтобы знал, прыгун рептильный, дракон е... трепаный, - деликатно поправился Куродо, - как добрых людей кантовать. Жанна удовлетворенно покачивала головой. Казалось, ей очень нравится рассказ Куродо. Тем временем в коридор вновь вышел лысый мужик. Он угрюмо буркнул, глядя на Куродо: - Я бы сам убрал... - Георгий Алоисович, - строго произнесла Жанна, - это совершенно излишне. Сегодня дежурство Куродо, и вам ни к чему брать на себя его обязанности, а вот то, что вы позволяете своей жене распускаться... - Жанна Порфирьевна, - начал медленно наливаться гневом лысый мужик, - вы прекрасно знаете, что моя жена больна. - Милый, - высокомерно сказала Жанна , - я так же прекрасно знаю, что это не только и не столько болезнь, сколько распущенность, или, вернее, болезнь, помноженная на распущенность. - Жанна Порфирьевна, - лысый говорил тихо и медленно, но было видно, как он сдерживает рвущийся из глотки крик, - я попросил бы выбирать выражения . - Какие выражения, милый? - Жанна Порфирьевна в удивлении чуть приподняла тонко очерченные, очевидно выщипанные брови. - Я... - раздельно проговорил лысый, - вам не...милый. - Ну хорошо - дорогой, - примирительно сказала Жанна . - И - не дорогой... - Ладно, - кивнула Жанна Порфирьевна, - согласна - дешевый... Георгий сжал кулаки, но скрепился, смолчал. - У нас у всех были любови, - продолжала безжалостная Жанна, - были потери близких, но мы не позволяли себе и своим близким распускаться, по крайней мере - на людях. Кстати, - Жанна (хотя это было вовсе некстати) указала на меня, - ваш новый сосед. Где был Эдуард - ныне Джек. А это - Егор! - Георгий, - поправил лысый. - Хорошо, - согласилась Жанна , - Георгий. - Жанна Порфирьевна, - сказал Георгий, - я бы настоятельно просил вас не лезть в мои дела. - А вы, - невозмутимо возразила Жанна Порфирьевна, - не выставляйте свои дела на всеобщее обозрение. У вас есть своя комната. Заперлись в ней - и вопите, скандальте себе в свое удовольствие. Мой дом - мой свинарник, грязь из него выносить не полагается. Слышали такую поговорку? Разговор принимал самый нежелательный оборот, но в дело вмешался Куродо. - Слышь, - перебил он начавшего было говорить Георгия, - ты погоди шуметь, надо же Эдика помянуть как-то, а то совсем не по-людски получается. - Вы сначала ведро с тряпкой унесите, - приказала Жанна Порфирьевна, - потом уж рассуждайте - по-людски - не по-людски... - Есть! - шутливо отозвался Куродо и, уходя, позвал меня: - Джекки, пойдем, покажу владения. Покуда я шел по коридору. Куродо объяснял: - Жанна - баба хорошая, но с прибабахом. - Ну, ты тоже... - начал было я. - Что - тоже? - перебил меня Куродо. - Егорка - нахал... Подумаешь, расстроился и засмолил. Тут Жанна права. Не фиг распускаться. Мы свернули в небольшой коридорчик, вышли в огромную кухню. Я насчитал десять плит. Куродо поставил ведро на пол, вынул тряпку и зашвырнул ее в угол. - Да ты не пугайся, - сказал он, - здесь народу не много. Так... если пир устроить, поминки там, счастливое прибытие... - День рождения, - подсказал я. - Не, - мотнул головой Куродо, - это не практикуется. Он посмотрел на меня и рассмеялся: - Ты чего, Джекки, так с подушкой и ходишь? - Да, - сказал я, - действительно... На кухню вышел Георгий Алоисович. Его колотило. - Стерва, - в руке у него был старый, покорябанный, видавший виды чайник, - мерзавка, как из нее жабы не получилось - не представляю. Он поставил чайник на плиту, повернул ручку. Плита угрожающе загудела. - Не надо печалиться, - пропел Куродо, - потому что - все еще впереди... - У, - сказал Георгий Алоисович, - с каким удовольствием я бы ее в лабораторию или в санчасть бы сдал. - Ты погоди, погоди, - усмехнулся Куродо, - как бы она нас под расписку не сдала... Скольких она пережила? Георгий Алоисович пальцем потыкал в сторону коридора: - Я тебе скажу, я командора вполне понимаю. От такой стервы сбежишь - хоть в пасть к дракону, хоть в болото к "вонючим". - Так это - одно и то же, - задумчиво сказал Куродо, - только ты зря. Они с командором жили душа в душу. - Тебе-то откуда знать? - презрительно бросил Георгий Алоисович. - Святогор Савельич рассказывал, - возразил Куродо, - говорил, что Жанка здорово переменилась... - Вот вредный был мужик, да? - спросил Георгий. - Ну, - гмыкнул Куродо, - где ж ты тут полезных-то найдешь? Полезные все в санчастях шипят и извиваются, а здесь - сплошь "лыцари", то есть - убийцы... Куродо явно поумнел с тех пор, как я с ним расстался. - Нет, - стоял на своем Георгий, - ты вспомни, вот мы с тобой почти одновременно сюда пришли, ты помнишь, чтоб он хоть раз дежурил? Куродо рассмеялся: - Ну, ты дал! Святогор Савельевич - и дежурство! - Как сволочь последняя увиливал, а как он нас кантовать пытался? Вроде казармы, да? Что он как бы ветеран, а мы - "младенцы"... - Ну, - урезонил Георгия Куродо, - он же и на самом деле, был ветеран. - А я спорю? Я говорю, что он - мужик дерьмо, а ветеран-то он ветеран, это точно... - Ага, - подтвердил Куродо, - и все равно, когда повязали и в санчасть поволокли, до чего было неприятно, да? Был человек как человек... Я вот скажу, Джекки - свидетель, был у нас сержант - и не такое дерьмо, как Святогор, нет, в чем-то даже и справедливый - верно, Джекки? Я подумал и решил не спорить, согласился: - Верно. - Ну вот, - а когда дело до превращения дошло, так я ему первый по хребтине табуретом въехал; а здесь - не то, вовсе не то. Жалко было Святогора, что, неправда? Георгий Алоисович помолчал, а потом кивнул: - Жалко... Куродо удовлетворенно заметил: - Вот... А ты знай себе твердишь: Жанну бы с удовольствием сволок в лабораторию. Обрыдался бы над лягвой-лягушечкой... Чайник забурлил, принялся плеваться кипятком. Георгий Алоисович выключил плиту, подцепил чайник. - Чаем отпаивать будешь? - поинтересовался Куродо. Георгий махнул рукой - и побрел прочь. Куродо подождал, пока он уйдет, и посоветовал: - Ну, я не знаю, как у тебя там было... Но тебе здесь скажу - не женись. Связаться с такой стервозой, как Глашка... - Я и не собираюсь, - улыбнулся я. - А они все здесь в подземелье стервенеют, - вздохнул Куродо, - стало быть, ты в пятом номере? Ну и распрекрасно - я в седьмом. Заходи - потрепемся. - Зайду, - кивнул я, - только подушку отнесу на место - и зайду. - Валяй. Куродо остался на кухне, я отправился в свою комнату, но, когда толкнул дверь, то замер от изумления. На кровати сидела, нога на ногу, прямая, строгая и стройная, Жанна Порфирьевна. Я заглянул на дверь. Да нет, номер пять. Бледная металлическая цифра. - Все в порядке, - поощрительно заулыбалась Жанна , - вы не ошиблись, это я несколько обнаглела. Заходите, не сомневайтесь... Я зашел и, вытянув руки, пробормотал, покачивая подушкой: - Я... это... вот... подушка... Жанна засмеялась: - Ах, какой же вы, милый, тюлень. Ну, кладите, кладите свою подушку на кровать. Я положил и остался стоять, не решаясь опуститься на стул. - Что же вы стоите? - изумилась Жанна. - Садитесь, садитесь. Вы не смущайтесь, что вы... Я просто заглянула в ваш холодильник и обнаружила, что он пустым-пустехонек... Я присел на краешек стула и тихо сказал: - Да не надо бы...Тут - кафе, и вообще, не надо бы... Жанна Порфирьевна замахала руками: - Ой, ну что вы, какие церемонии, я же здесь для всех - как бы мама... Понимаете? Мама Жанна ... Я покраснел и заерзал на стуле. - Вот вам, Джекки, сколько лет? - Кажется, восемнадцать, - едва слышно выговорил я. - Восемнадцать? - улыбнулась Жанна. - Знак зверя. - Зверя? - не понял я. Жанна Порфирьевна показала мне три пальца: - Шесть... шесть... шесть, - серьезно сказала она, - три шестерки - это восемнадцать. Никогда человек не близок так к разрушению, к переворотам, к жестокости, к зверству, к разочарованию в мире, как в свои восемнадцать лет... Жизненный опыт - ноль, интеллектуальной и сексуальной энергии - пироксилиновая бочка - чем не зверь? И самый опасный зверь из всех возможных. Юность - это знак зверя. Но вы ведь не такой? - Не такой, - ответил я, но тут же добавил: - Впрочем, не знаю... Жанна откинулась назад, рассмеялась, протянула руку, провела по моей щеке рукой. - Джекки, вы - прелесть... Мне хочется больше узнать про вас. Кто ваши родители? Как вы очутились здесь? Где учились? Я начал рассказывать. Я рассказывал спеша, поскольку помнил, что меня ждет Куродо. - Что вы так торопитесь? - заметила это Жанна . - Не нервничайте, что вы... - Да я не нервничаю, просто меня ждут... Ну, Куродо... мы договорились. - А, - улыбнулась Жанна, - встреча со старым другом... Ну, возьмите - я в холодильнике кое-что оставила. Я распахнул дверцу и невольно ахнул. Холодильник был забит всевозможной снедью. В дверце стояли четыре темные бутылки. - Берите, берите, - замахала рукой Жанна. Она встала, подошла к двери. Щелкнула выключателем. Здесь, в подземелье, меня все еще поражала мгновенная давящая тьма; она была резка и безжалостна, словно удар поддых. Жанна распахнула дверь в коридор, на пол лег прямоугольник света, а в нем - тонкая черная тень Жанны. - Ну, - сказала Жанна , - так мы идем? Я вышел в коридор, длинный, словно небольшой узкий переулочек. Жанна махнула рукой: - Там - седьмой номер. А там, - она показала в противоположном направлении, - номер два. Моя квартира. - Спасибо, - я коротко поклонился. Глава шестая. "Пещерный" Жанна Порфирьевна возилась у костра. Валя пошел собирать хворост. Куродо лежал на спине и глядел в небо. Георгий Алоисович разглядывал накладные. - Я ничего не понимаю, - сказал он наконец, - что значит "цеп. драк."? Я вытаскивал огеметы, раскладывал их на травке. - "Цеп. драк."? - переспросил я. - Цепной дракон? - Таких не бывает, - засмеялась Жанна; она сидела на корточках и пыталась раздуть костер. - Не бывает, не бывает, - подтвердил Куродо и зевнул, - и вообще, нам все на инструктаже объяснили, что ты накладную разглядываешь? Это же все - туфта. - Ну как, туфта, - возразил Георгий , - помнишь Проперция? Как залетел, а? Подстрелил не того, что в накладной... - Давай сюда, - Куродо протянул руку, - я на слух совсем ничего не вопринимаю. Он взял накладную и уселся. - Таак, - протянул Куродо, - пьяный, что ли, писал? Не разбери поймешь... Тааак. Ну, "четыресто талонов" - это да, это - понятно. И "одна шт. " - тоже. А вот - "цеп"... Это вообще, - он прищурился. - никакой не "цеп", это... черт... "щеп" какой-то, да, скорее уж "щеп. драк.". Дракон из щепок? Георгий покачал головой: - Нет. На инструктаже ничего не было ни про какие щепки сказано. Про нору в горе - объясняли, а про щепки... Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с хворостом, положил на траву охапку изогнутых, словно в неизбывной муке, сучьев и спросил у меня: - Джек Джельсоминович, - позвольте, я Жанне Порфирьевне помогу развести костер? С той поры, как я забрал Валентина Аскерхановича из казармы, он стал со мной не просто подчеркнуто, но пришибленно вежлив... Это пугало меня. Там, в казарме, после санчасти, я и думать забыл, что Валя вместе со всеми избивал меня, наоборот, я был благодарен ему за то, что тогда дотащил до койки, а теперь нормально, по-человечески, беседует со мной и ходит в пещеры на "чистки" в паре... А здесь... здесь - эта изумленная вежливость, дескать, как же так?.. Я-то думал, ты - г..., а ты, оказывается, "птица высокого полета"? - заставляла меня вспомнить не только избиение в сортире, но и давнишнее, казалось бы совсем позабытое мое прибытие в Северный городок. Вспоминая все это, я злился и на него, и на самого себя, задавал себе вопрос: "А что, было бы лучше, если бы он обращался с тобой панибратски, не испытывая ни малейших угрызений совести? С другой стороны, может, он вовсе и не испытывает нкиаких угрызений совести, а просто боится, боится и подлизывается?" - Да, - несколько растерянно сказал я, - да, конечно, Валентин Аскерханович, помогите... - Валя, - сказал Куродо, покусывая губы (моих соседей совершенно не волновали наши с Валентин-Аскерхановичем "выканья"), - ты успеешь еще Жанне помочь, лучше погляди, что тут написано? - Кур, - весело спросил Валя, - а ты чего, читаешь по складам? (С ветеранами-"отпетыми" Валентин Аскерханович был накоротке и изумлял меня своим с ними вольным обращенеим. Я не рисковал, например, похлопать по плечу Куродо или стрельнуть "пахитоску" у Георгия Алоисовича.) Валентин Аскерханович взял бумагу и крякнул: - Да... Однако... "Драк." Ну, это понятно. Четыреста талонов? Ух ты... "Одна шт." А если "две шт." - восемьсот? Бледное пламя наконец занялось, запрыгало среди сложенных аккуратным шалашиком ветвей. Жанна Порфирьевна поглядела на Валю. - Юноша, - строго сказала она, - дай Бог нам всем справиться с одним-распронаединственным "цеп." или "щеп.", или как его там? - драконом. Дай Бог нам после встречи с ним остаться живыми, а вы о восьмистах талонах думаете. Нелогично и неумно. Лучше подкладывайте-ка ветки в костер... Жанна Порфирьевна недолюбливала Валентина Аскерхановича и не старалась это скрыть. Валентин Аскерханович вернул накладную Куродо и принялся ломать хворост. - Жанна Порфирьевна, - вежливо заметил Валя, - у вас лицо запачкалось, пока вы с костром возились. Валя тоже не особенно любил Жанну Порфирьевну, но побаивался ее. Жанна, ни слова не говоря, поднялась, поправила волосы и, отодвинув кусты боярышника, пошла по тропе, спускающейся к ручью. - Жанна Порфирьевна, - крикнул ей вслед Валентин Аскерханович, - вы бы хоть пугач какой с собой захватили!.. Здесь эти... в мехах и шерсти по кустам так и шастают, они драконом пуганные, а "отпетыми", охотниками за драконами, - не особенно... Жанна Порфирьевна не удостоила Валю ответом, зато Куродо вдруг шлепнул себя по лбу: - Баатюшки!.. Да тут не "цеп." и не "щеп." - тут "пещ."! Вот в чем дело! Дракон пещерный - одна штука - 400 талонов. Они буквы перепутали. - Ззаразы, - с чувством проговорил Георгий Алоисович, - они там по своим конторам сидят, кроссворды решают, а накладные заполняют между делом, позевывая и почесываясь... "Щеп.", "цеп", "пще", "пещ." - какая разница, когда тут такой вопрос поставлен: "Орудие казни, применявшееся в древности. Пять букв". - Топор, - сходу отозвался Куродо. - То-то и видно, - важно заметил Георгий Алоисович, - что совсем ты с конторскими не общался, кроссвордов не разгадывал, - крест, дорогуша, крест... Вытирая руки и лицо платком, к костру вернулась Жанна Порфирьевна. - Туземное население, - сказала она, - действительно, волнуется. Во всяком случае, какие-то копьеносные силуэты на том берегу я различила, но ничего откровенно враждебного не заметила... - Еще бы туземному населению не волноваться, - хмыкнул Куродо, - дракоша у них зимой злобствует, дует, плюет и старается согреться всеми доступными ему средствами, то есть жрет в три горла все то, что двигается, дышит и молит о пощаде. Летом дракоша отдувается, рыгает и мирно сопит в своей пещерке... и тут - здрасьте!.. Посланцы Неба!.. Рады приветствовать. Раздраконят дракошу - почнет старичок и летом буйствовать, что хорошего? Я потрогал приятно пачкающий, белый, в черных выпуклых продолговатых крапинках ствол неведомого мне дерева и поинтересовался: - Отчего же мы зимой не прилетели? Костер между тем совсем разгорелся - пламя металось тугими желтыми жгутами, дразнилось, многоязыкое, плясало, облизывало сучья. Жанна Порфирьевна, морщась от жара, принялась устанавливать на костре огромную черную сковородку. - Тут вот в чем дело, Джекки, - сказал Георгий Алоисович, с интересом наблюдавший за манипуляциями Жанны, - летом "пещ. драк." подстрелить трудно, а зимой еще труднее... Куродо вытащил консервный нож и принялся вскрывать консервные банки. Содержимое он вытряхивал на сковороду. - Зимой, - добавил он, - дракоша бегает, прыгает, летает и скачет, а летом он, растопырившись и растекшись по стенкам, отдыхает, спит. Мясо, выброшенное из консервов на сковородку, зашкворчало, завыстреливало в разные стороны раскаленными жирными каплями. Расплываясь на сковороде, оно будто ругалось, плевалось от возмущения. - Вот это - канонада, - засмеялась Жанна Порфирьевна, - ребята, готовьте ложки. Куродо извлек здоровенную бутыль крови дракона, поболтал ею в воздухе. - А вы думали. Куродо забыл? А? Ни хрена подобного!.. Куродо все помнит... - И жар холодных числ, - сказал я, - и венецьянские громады... Все погялдели на меня с изумлением. Я и сам изумился. Это стихотворение мне однажды прочла Мэлори, дурачась, прочла. Там что-то было про скелет, который хрустнет... вообще, мерзкое, "отпетое" стихотворение... Но из него, из всего него я запомнил только эти строчки: "Мы помним все: и жар холодных числ, и венецьянские громады..." - Джек Джельсоминович, - вежливо спросил Валентин Аскерханович, - какие громады? Я не успел ответить, поскольку на полянку, где мы собирались полдничать, вышел бородатый туземец. Я решил, что это жрец, так непринужденно и вольно смотрел он на нас, Пришельцев Неба. Жанна сняла с огня сковороду, ловко прихватив тряпкой ручку, и брякнула на траву. - Я думаю, будем прямо со сковородки, - сказала она, расстегивая нагрудный карман и вынимая ложку. Мы не успеди извлечь свои, поскольку бородач наклонился над сковородкой, зачерпнул ладонью шкворчащее, аппетитно пахнущее месиво и отправил его себе в рот. Раскаленный жир потек по бороде туземца. - Уум, - заурчал туземец от удовольствия и закрыл глаза. - Огнеед, - потрясенно вымолвил Георгий Алоисович. - Просто сволочь, - возмущенно сказал Валентин Аскерханович, - он полкастрюли сожрал. - Во-первых, - Георгий Алоисович потер лысину, - не кастрюли, а сковородки, во-вторых, разве вы не знаете закон Тибулла? В большой семье хлебалом не щелкай... Туземец раскрыл рот и большим оттопыренным пальцем принялся тыкать себе в разверстую глотку, мол, пить хочу. Жанна Порфирьевна деликатно зачерпнула варево с той стороны, где точно не пошуровал туземец , и заметила: - Дайте младенцу попить. Куродо отвинитил пробку от бутылки, нацедил полную кружку. - Стошнит? - осторожно предположил Георгий Алоисович. - Не, - мотнул головой Куродо, - от одного запаху убежит. Туземец выдул всю кружку и захлопал ресницами, как девушка, которой сделали предложение. Потом он рыгнул, швырнул кружку в кусты и сказал, обращаясь к Жанне Порфирьевне: - Аз тебе хоцю! - Все понятно, - почти одобрил туземное высказывание Георгий Алоисович. - А я не поняла, что он сказал? - спросила Жанна Порфирьевна. - Кажется, он объясняется вам в любви, - галантно пояснил Георгий Алоисович. - Аз тебе хоцю!! - зарычал бородач, одним ударом ноги перевернул сковороду и прыгнул на Жанну Порфирьевну. То есть он хотел прыгнуть на Жанну Порфирьевну, а прыгнул на мой кулак. Туземец упал на землю, но скоро поднялся и сел, изумленно хлопая глазами. Он выглядел так, словно бы хотел спросить: "Что это, люди добрые со мной стряслось? Как же я влопался?" - Аз... тебе... хоцюуу! - вытянул наконец бородач и горько, по-детски разрыдался. Его горе было столь неподдельно, что я бы на месте Жанны Порфирьевны обязательно хоть чем-нибудь, но утешил бы беднягу... Однако Жанна Порфирьевна, вдова командора, была дамой весьма сурового нрава. - Вон! - она вытянула руку в направлении леса, откуда и вышагнул к нам на полянку влюбленный туземец . Бородач встал на ноги и, всхлипывая, утирая слезы, покорно побрел прочь, бормоча не то проклятия, не то жалобы. - Хорошо держит удар, - одобрил Куродо. - Что удар, - смятенно сказал Георгий Алоисович, - он нас совсем без обеда оставил... - А как же закон Тибулла? - засмеялся Валентин Аскерханович. Куродо, между тем, налил каждому в кружку крови дракона. - Ладно, - вздохнул он, - злее будем... Пошли? Валентин Аскерханович посмотрел на Жанну Порфирьевну: - Может, кому-нибудь остаться? - Не волнуйтесь за меня, юноша, - важно сказала она, - я за себя постою... - Будем надеяться, - хмыкнул Георгий, взваливая на плечо огнемет. Лес был прошит солнечными лучами. Лес пах разогретой землей и листвой. Лес пах детством, каникулами, бездельем и свободой... - Ориентировку-то нам дали точную? - забеспокоился Валентин Аскерханович. - Сейчас и проверим, - ответил Куродо. ...И тогда мы увидели гору. Она была неуместна в этом лесу, таком мирном и детском. Она вздымалась ребристо, нагло. Она выпирала из мягкой ласковой земли ножом, приставленным к горлу неба. Гора была невысока. И не гора вовсе, но валун в два человеческих роста. И когда мы подошли поближе и увидели нору, я вдруг представил себе, как втискивало себя в этот узкий проем жабообразное мнущееся существо, похожее на нашу квашню, и мне стало противно... Куродо заглянул в нору, осветив ее фонарем. Я сунулся тоже и увидел длинный осклизлый туннель, уходящий далеко вглубь. - Тихо! - прикрикнул Куродо. Мы прислушались. Издали, словно бы из центра земли, доносилась странная мелодия, будто кто-то далеко выводил соло на трубе. - Дело плохо, - шмыгнул носом Куродо. - Что такое? - заволновался Валентин Аскерханович. - А вот что, - объяснил Куродо, - "пещ.драк." сейчас высиживает птенцов - понятно тебе? - А когда высидит, - подхватил Георгий Алоисович, - кэк хрыснет! кэк грохнет! И со всех сторон сбегутся туземцы с копьями. Ты поглядишь, посмотришь, как они выскакивающих на божий свет драконят будут шарашить. - И мясо белых братьев жарить, - снова вспомнил я Мэлори. Куродо, Валя и Георгий поглядели на меня. - Ты чего-то... - сказал Куродо, - того, - и не стал уточнять. - Но самое неприятное, - Георгий Алоисович погрозил пальцем неведомо кому, - что в таком состоянии дракошу нужно брать голыми руками... - Джек Джельсоминович , - обратился ко мне Валя, - вы, кажется, довольно-таки неприхотливы... - Поглядим, Валек, - ответил я и вошел в нору. Гора зияла норой, как отверстой, немо орущей пастью. Я поскользнулся на слизи, оставленной пещерным драконом, и загремел вниз. Слизь больно щипала руки. Я кое-как поднялся. Следом за мной вошли "отпетые". - Однако, - сказал Георгий Алоисович, - удачный дебют... В норе было промозгло, и тянуло запахом сгнивших трав. Белесая слизь обволакивала стены, скользила под ногами. - А вот и он, она, оно! - чуть ли не радостно провозгласил Куродо. Наклонный туннель, темный и промозглый, оборвался неярко, мягко освещенным зальцем. "Светящаяся пещера", - вспомнил я. Но победнее, поплоше... Свет исходил от покачивающегося из стороны в сторону кучеобразного студенистого существа. Существо пело, раскачиваясь. Трубные звуки текли по пещере волнами вместе с неярким уютным сиянием. Мы едва успели струями из огнеметов сбить выкинутые с внезапной силой из студенистого тела-кучи мускулистые щупальца. - А зачем пять? - спросил Валентин Аскерханович. - Для подстраховки, - буркнул Георгий Алоисович, - и вообще, он считать не умеет... Пещерный запел громче, отчетливее, и свет сделался ярче, "отвеснее"... Я увидел дрожащее горло дракона и спросил у Куродо: - Это и есть горло? Куродо понял меня: - Ага... Эта вот самая перемычка... Видишь? Внизу - побольше, вверху - поменьше, а посредине перемычка... Вот до нее и добраться... Руками, понял, только руками... - А глаза у него зажмурены от удовольствия? - спросил любознательный Валя. - Кто его знает, - пожал плечами Георгий Алоисович, - может, и от боли... У них, у драконов, все перепутано... Боль, удовольствие. И мы отбросили вверх огненными струями еще шесть корежащихся, куржавящихся щупалец. Сверху посыпалась щебенка и мелкие камешки. Пещерный приходил в себя. Трубные звуки делались оглушительнее, и дрожащее отвратительное беспомощное горло заметнее. - Труба трупа, - непонятно сказал Георгий Алоисович. - Ага, - подтвердил Куродо, - кому-то здесь остаться... Рраз - это был словно бы взрыв кучи дрожащего студня - семь? - нет, куда там - больше, девять, двенадццать щупалец выстрелили, вырвались в нашу сторону. - Ну и вонь, - сказал Валентин Аскерханович после того, как обугленные, черные, извивающиеся от боли щупальца, задевая своды пещеры, воротились обратно в тело пещерного - набираться сил, возрождаться для новой жизни, для нового броска. Я положил огнемет на землю. - Ладно, - сказал я, - я постараюсь взять его за грудки. Георгий Алоисович покачал головой: - Не спешили бы вы. - Ничего, ничего, - подбодрил Куродо, - здесь никогда ничего нельзя знать наверняка. Может, самое время. Давай... Я не успел пробежать и метра, как пещерный вспыхнул нестерпимым сиянием, и грохот его трубы почти оглушил меня. За своей спиной я услышал шипение огненных струй; но "отпетые", видимо, что-то не подрассчитали. Одно из щупалец ахнуло меня по плечу и уползло прочь. Я упал на камни, встал на четвереньки. Меня вытошнило. На четвереньках, сквозь пещерный гул и гул боли во мне, я пополз к высящемуся надо мной пещерному. "Он мог убить меня одним ударом, - подумал я, - он мог втащить, втянуть меня в себя, еще полуживого, еще способного чувствовать боль... Он просто играет со мной, как кошка с мышкой. Он играет..." Удар. Я распластался на коленях, пополз, будто змея. "Он вобьет меня в пол своей квартиры. Он..." Вонь слизи на камнях, грохот трубы и запах недосожженных щупалец. "Зачем я ползу? Ведь мне не хватит сил даже подняться, не то что взять его за горло?" Пещерный, видимо, тоже так считал, потому, наверное, он не добивал меня, а легонько прищелкивал-пощелкивал, валил с ног, если я поднимался на ноги, сшибал на брюхо, распластывал, если я вставал на четвереньки, вколачивал в камень, если я полз на брюхе... Изо рта у меня текла кровь, и я понял, что это - нутряная кровь... "Привет, - не подумал я, а почувствовалось мной, всем моим существом прочлось, - отползался..." ...И тогда я увидел вздымающуюся прямо надо мной груду безобразного тела, которое мне надлежало убить, чтобы оно не убило меня... Я поднялся, перемазанный в грязи, в крови и драконьей слизи. Я встал почти вровень с драконом и протянул руку, чтобы взять его за тонкое вибрирующее горло, из которого рвались трубные звуки. Я тянулся к этой тоненькой перемычке, отделяющей и соединяющей два отвратительные вздрагивающие студенистые полушария, хранящей жизнь этих полушарий. Я вцепился в склизкое холодное, словно намыленное горло, и в ту же секунду бесшумно, деловито и едва ли не нежно меня обвили щупальца пещерного. Если бы бревна умели обнимать, они бы обнимали именно так, и никак иначе! Наступила тишина. Сияющая тишина. Из меня выжимали жизнь, и я выжимал, капля за каплей, из кого-то, кто сильнее меня, а все равно, а все одно... В наступившей сияющей тишине, где нет ничего - только свет, и боль, и мускульное усилие сдавить, сжать это чужое, выскальзывающее из рук, хрипящее, как и ты, как и ты теряющее жизнь, капающее последними каплями жизни на загаженный пол пещеры, - я услышал четкий голос Куродо: - Джекки! Дави! Главное - сделал! Дави! Ты - жив, Джекки! Слышишь - жив! Этот крик решил дело... Что-то лопнуло в сдавленном мною склизком горле, и разом обмякли, отвалились щупальца, и горячим вонючим хлестнуло в лицо, отбросило прочь. Кончились сияние и тишина. Я слышал бульканье и квохтанье. Пещерный лопнул, разорвался ровно посредине, жизнь вытекала из него бурой жидкостью. Подхватив меня под руки, Куродо и Георгий волокли меня по проходу. Валентин Аскерханович бежал впереди. И еще я видел многолапых, топырящихся лягушек, скок-поскоком продивгающихся вместе с нами к сияющему солнцем, теплом, летом, лесом - выходу из пещеры. Они казались мне уменьшенными копиями того, лопнувшего, уничтоженного мной существа, и потому, наверное, я решил, что это просто-попросту бред... _______________________________________________________________ У самого ручья, вернее, небольшой речки, на волнах которой поблескивали, перепрыгивая, искры солнца, я невольно вскрикнул, ибо увидел голую Жанну Порфирьевну. Она безмятежно и без опаски купалась. "Отпетые" тоже удивились. - Жанна Порфирьевна, - сказал Куродо, - мы, конечно, понимаем...Туземцы мочат драконят, туземки работают и вам вроде как ничего не угрожает, но... - Между прочим. - сказла Жанна Порфирьевна, - тот бородач, которого вы побили, принес мне... батюшки! - Жанна всплеснула руками, - Джек! Что с вами сделали! Она кинулась ко мне и принялась удивительно ловко и умело раздевать меня, стаскивая липкие склизкие одежды. - Насквозь, насквозь, - бормотала она, - немедленно мыться, немедленно! Потрясенный, сбитый с толку и ее наготой, и ее чуть ли не материнскими нежными движениями, я только и смог пробормотать: - Я весь в говне... - Вижу, вижу, милый, - успокоила меня Жанна Порфирьевна. Она помогла мне добраться до воды, и, когда я плюхнулся в прогретую солнцем, чудную, чудесную речку, закричала: - Трите, трите, трите, вот так наберите горсть песка и трите, стирайте слизь, пока не въелась. - Жанна Порфирьевна, - заметил Валентин Аскерханович, - вы бы отошли в сторону и оделись, потому что Джек Джельсоминович вместо того, чтобы от гадючьей слизи оттираться, смотрит на вас во все глаза. А я, и в самом деле, смотрел, смотрел и... трель, трель, какая-то дивная трель раздалась в воздухе вокруг меня, и мне захотелось растаять, расплыться в этой самой речке, в этой текучей воде... под этим небо...бо...боль... Георгий Алоисович, Куродо и Жанна оттирали, отдирали песком въедающуюся в кожу, твердеющую панцирем слизь дракона. Я орал от боли. Мне казалось, что с меня сдирают кожу. - Все... - Жанна Порфирьевна отбросила волосы со лба, - дальше просто бессмысленно... Ну, все. Пристало и пристало. Георгий Алоисович стряхнул с рук песок: - Джекки, ты прости, дорогой, но мы слишком долго тебя тащили. - Мда, - печально согласился Куродо, - будет теперь у тебя, как у черепашки, на спине и на груди - панцирь. Я приподнялся, поглядел на Жанну Порфирьевну - было так больно, что я почти не обращал внимания на то, что она так и не оделась. - Хрен с ним, - выхрипнул я, - зато никакая падла не проткнет. Я побрел в воду смывать песок. - Джек Джельсоминович , - услышал я голос Вали, - вы только не утоните! Я отмахнулся, дескать, ну вас... Я бултыхнулся в воду и поплыл. Боль растворялась, расплывалась в реке. Я выбрался на берег, потрогал сделавшуюся твердой, будто покрытую пластинами, роговыми, плоскими, кожу... - Ух ты, - сказал я шутливо, - какая штучка. Вроде как неснимаемая кольчуга... Жанна Порфирьевна уже оделась и вновь приобрела свой обычный строгий вид - не то классной дамы, не то квартуполномоченной. - Джекки, - строго сказала Жанна, - возьмите полотенце и как следует, насухо вытритесь, может, все-таки сотрете к