к двери. Мне не хотелось оказаться быстрее быстрого у дракона для рыцаря. - Хорошо, - сказал я, - отворяй. - Спасибо, - сказал водитель, - честное слово, спасибо. Я не рассчитывал сегодня к седьмому, честно... - Меньше слов, - прервал его Куродо, - одним спасибо не отделаешься. Водитель отворил двери. Мы вышли и потопали по туннелю. Сперва мы шли молча, потом Куродо предложил: - Давай хоть не по прямой к седьмому выйдем? Шпионить так шпионить, чтобы не заметили. Я пожал плечами: - А ты знаешь кружной путь? Представляешь, заблудимся и вляпаемся в "столовую" или в болото? Куродо задумался. - Да... Вроде бы знаю... Ну тут, если только в "столовую" упремся, а там ничего. Я здешнюю "столовую" хорошо знаю. Начальником мой друг служит. Я поглядел на Куродо : - Где же ты с ним подружился? - О, - засмеялся он, - это целая история. Я не слушал. Мы свернули в узенький туннельчик с осклизлыми жаркими, будто дышащими стенами. Нам пришлось продвигаться боком, аккуратно, осторожно - и я особо не прислушивался к тому, что бубнит за моей спиной Куродо . - ...Ах ты ешь твою двадцать! Я ему кричу - линяй!.. Линяй скорее - покуда не накрыло, а он... Я вспоминал ту планету, вздрогнувшую принцессу, растаращенного, застывшего в истоме наслаждения дракона. - ...И я его выволок... ну - чуть жив... Его и в "псы" не спишешь, так размололо, кое-как починили, кровушки доплеснули, косточек добавили, кожицы долепили... Джек - направо, направо. Я втиснулся в совсем узкий проем. Я чуть не задохнулся от смрада. Узенький туннельчик едва освещался тусклыми лампочками. - Куродо, - спросил я, - а мы правильно идем? - Судя по вони, правильно, а что? - Как бы нам не задохнуться здесь - вот что! - заметил я. - Я все-таки жить хочу, чтоб мыслить и страдать. - Похвально, - одобрил Куродо . - Так я и интересуюсь, не задохнемся? - Можем, можем, - невозмутимо подтвердил Куродо, - мне вон начальник рассказывал, тот самый... Чуть ли не один задохнувшийся в квартал - оби-за-тель-но... - Приятные перспективы, - я продвигался бочком-бочком, спешил, ибо видел в конце узенького тоннеля сияние, острое и яркое, как укол иглы, как свет звезды. - А какие у нас вообще перспективы? - грустно заметил Куродо. - Все равно погибать в заднице дракона, так не все ли равно, в чьей? Мы выбрались на площадку к самому болоту. - А? - горделиво спросил Куродо . - Как я на местности ориентируюсь? Я развел руками, мол, что и говорить - блеск! Мы шли вдоль болота и помалкивали. Потом Куродо потянул меня за рукав. Я остановился. Я увидел довольно широкий туннель. Он вел к дыре неба. Я не сразу узнал дракона для рыцаря. - Взлететь захотел, - усмехнулся Куродо . Запрокинув голову, вытянувшись, насколько это возможно от кончика хвоста до ноздрей, зеленая отвратительная слоновья туша, казалось, стремилась стать струной, звенящей от напряжения. Дракон для рыцаря глядел туда, где острой иглой, тонкой звездой сиял день. Мне стало жалко дракона. На миг! Не более... Мы остановились. Мы ждали. Мы прислонились к чистой выскобленной стенке. Она была теплой, словно спина живого существа. - Мы так и будем стоять? - спросил Куродо. - Может, уйдем? Я помотал головой. Куродо зевнул: - Елки-палки, чего ради я согласился? Джек, не дури...Ты что, сторожем здесь устроишься? Я промолчал. - Да ты пойми, - не унимался Куродо , - даже если она и ходит сюда... Он осекся, но мне было плевать на его болтовню, и он продолжил: - Даже если она и ходит сюда, то что же - сразу после такого скандала... Куродо замолчал. Куродо взял меня за рукав. - Джекки, - шепнул он, - без глупостей. Пошли отсюда. - Куродо , - сказал я довольно громко, - уходи. Я останусь. ...Кэт шла к дракону. Она шла от троллейбусной остановки - и потому не видела нас. Куродо подумал и крикнул: - Кэт! - он замахал руками. - Кэт! Она остановилась. Она смотрела на него. - Эгей, - заорал Куродо, - а мы тут с Джеком! Гу-ля-ем! Дракон для рыцаря тоже нас услышал. Понимал ли он человечью речь? Не знаю. Не знаю, не думаю... Он повернулся сначала к нам. Его тусклые выпуклые глаза смотрели на Куродо ... Меня он не замечал, не видел. Кэт стояла как вкопанная, или скорее как приговоренная. И дракон всем своим гигантским телом стал поворачиваться к ней. Куродо вцепился мне в плечо. - Джекки, - выкрикнул он, - не пялься! Твоего здесь нету! Нету!.. Вали назад. Ее лечить надо, а не наказывать. - Ее-то да... - выговорил я одними губами, как завороженный глядя на то, что уже видел когда-то в кинозале, а после на другой планете... - Джекки, - Куродо тянул меня прочь, - ты сдурел, а с него-то какой спрос? Сдай назад - за убийство тренажера знаешь что полагается? Ведь знаешь7 Я бы, наверное, отвалил, послушался Куродо , если бы не вопль Кэт. Она орала на своем диалекте, но я-то ее понял. - Что! - она билась в конвульсиях, выгибалась, и ее ликующие хрипы врывались в ругань, оскорбления, она ненавидела, - съел? А ты что, не дракон? У, уродина... Ты погляди на себя в зеркало: одноглазый, зеленый, гадкий... как тебя люди терпят?..Ты - такой же, как он, как он... Она задыхалась не то от ненависти, не то от стыда, не то от наслаждения и тыкала пальцем в дергающегося дракона. - Только он, оон... нежнее тебя... Он моог бы разорвать, убить... оо... меня... Гляди, гляди, как он не...же..ээн... Куродо не ожидал, что я ударю его. Он не думал, что для того, чтобы освободиться, я применю такой прием. Впрочем, я положил его аккуратно. - У тты... екарны-боба, - выстонал Куродо, лежа на полу, - сходил на тренировочкууу... Он выматерился. Я пошел к дракону. Я знал, как я его убью. Голыми руками... Без кожи... одним мясом ладоней... От удовольствия он поводил головой совсем близко от земли... Он даже прижмуривал глаза от удовольствия. И я сжал его горло. Кэт взвизгнула и отползла в сторону. Глаза дракона широко и изумленно распахнулись. Кажется, не успев понять, что его убивают, он уже примирился с этим. После Куродо объяснял: - Тебе, Джекки, повезло. Если бы тебя дракоша напоследок хвостиком не оглоушил - скандалу бы не обобраться... А так - вроде как наказанный здесь же... На месте преступления... Глава девятая. Семейные сложности нарастают  - Я думала, тебе приятно будет меня увидеть. Это было первое, что я услышал, когда вернулся из липкого потного мучительного полунебытия, о котором почти невозможно сказать, сколько оно длилось? Секунду или вечность? С женщиной могут произойти самые разные изменения, но голос ее останется прежним... Я с трудом повернул голову. - Жанна! - тихо сказал я и не вздрогнул только потому, что вздрагивать было слишком больно. Гигантская жаба почти нависала над моей кроватью. Я отвел глаза. - Ты чего? - изумилась Жанна, наверно, притворно. - Чего потупился в смущенье? Погляди, как прежде, на меня. Я постарался шевельнуться. - Погуляли, ребятки, на моих поминках, - услышал я голос Жанны, и, если не глядеть, если не поворачивать голову, то все было лучше некуда: Жанна, умная и злая, прежняя Жанна никуда не исчезла, она была здесь, она говорила со мной, говорила, го... - за что новенького укоцали? Жаба ляпнула огромный липкий язык мне на голову и потянула к себе. Я сдержался, не закричал от боли. Я подчинился жабе. Я смотрел на нее во все глаза. Я старался совместить голос Жанны и тело жабы. - Жанна, - ответил я, - это для тебя он - новенький, а для меня - старенький. Жаба хлопнула язык обратно, в разверстую пасть. - А, - заклокотала она горломешком, - вот оно как... Старые счеты? - Да нет, - принужденно засмеялся я, - счеты-то новые. Так бывает. Тебе что за дело? Получилось грубо. Но Жанне это как раз и подошло. - Ясно, - жаба поерзала по полу, устраиваясь поудобнее, - дело - не мое. Утопили бедолагу... Мы помолчали, и я, испытывая некоторую все же неловкость, шутливо спросил: - Меня тобой лечили? - Нет, - подхватила мой тон Жанна , - что ты... Здесь строго. Здесь о наших отношениях до моего превращения - осведомлены. Я так... Пришла навестить больного товарища. - Спасибо, - сказал я, - как я... со стороны? - С нашей стороны - прекрасно, лучше некуда... Но есть и другие стороны. Их тоже надо учитывать... Я, кстати, встречалась с твоей матушкой... Жанна замолчала и внимательно на меня посмотрела. Я увидел свое отражение в тусклых выпуклых слезящихся буркалах жабы - и ничего не ответил. - У тебя прелестная матушка, - невозмутимо продолжала Жанна, - такая молодая, красивая и очень... - жаба похлопала беззубой огромной пастью так, что стал виден ее язык и то, что он сложен, свернут, как рулон толя, - очень влиятельная. - То есть? - переспросил я. - То есть, если бы не ее влияние, - охотно объяснил Жанна, - вряд ли бы ты так дешево отделался за тризну по любимым девушкам... Я прикрыл глаза, сквозь щелку полузакрытых век я видел в красноватом сумраке огромную тушу, говорившую знакомым голосом. В дверь заглянул ящер в белом халате. Это был не Коля. Колю бы я сразу узнал. "Лучше бы, - подумал я, - отвезли бы в санчасть Северного. Там все роднее, ближе..." - Что, - спросила Жанна, - свидание закончено? Процедуры? - Да, - пискнул ящер, и по его фальцету я понял, что изгаляться он будет умело, долго и с удовольствием. ...Жанна заходила еще пару раз ко мне, заскакивала, но очень скоро поняла, что мне тяжело смотреть на жабу человеческих размеров и слышать голос Жанны, и перестала заскакивать... Скоро я поправился так, что смог гулять без посторонней помощи. Тогда-то ко мне и заглянул начальник школ. Я сидел на кровати, листая книжку, когда он вошел, и тотчас отбросил книжку, вытянулся по стойке "смирно". - Вольно, - сказал начальник школ и махнул стеком, - садитесь. Я уселся на кровать, начальник школ напротив меня - на стул. Я заметил, что он раздражен и не старается скрыть своего раздражения. - Будь моя воля, - сказал начальник школ наконец, - я бы раскрутил ваше дело, Джек Никольс. Я бы показал вам, что такое образцово-показательные дуэли и убийства опасных для жизни рептилий. Я промолчал, потому что не хотелось врать начальнику школ, а объяснять ему все, все, все - означало признаваться ему в преступлениях и тем делать его или соучастником, или следователем, вызнавшим важную тайну. - Но у вас, - продолжил он, - влиятельные покровители. Вам повезло... только... Я едва успел уклониться, стек рассек одеяло и матрац, как до того воздух. Я перепрыгнул, перевалился через кровать, готовый бежать или драться, смотря по обстоятельствам. - Стареете, - сказал я, надеясь обратить странный поступок начальника школ в шутку, - стареете, коллега начальник школ. Начальник школ сидел, вжав голову в плечи, словно это его ударили и попали, а не он ударил и не попал. - Я не старею, - начальник школ поднял голову и поглядел на меня, - я не старею... Нет... Я схожу с ума. Мне нужно наверх, на воздух, под небо... понимаете? - Попроситесь на другую планету, - по-дурацки предложил я, - вас отпустят. Начальник школ с трудом оторвал стек от кровати, поглядел на тонкую длинную палку с едва заметным хлыстиком на конце. - Тоже не выход, - тихо произнес он, - боюсь там, на другой-то планете, вконец озверею... раз-драконюсь... Нет, - начальник школ перевел взгляд на меня, - нет, Джек, убийца со стажем, мне ничего не осталось, кроме как ждать... ждать... А там... или в "вонючие", или... Я осторожно присел на край кровати, предварительно спросил: - Драться не будете? - Нет, - усмехнулся начальник школ, - выплеснулся. Садись. Отдыхай... Некоторое время мы молчали. Я осматривал свою палату. Потолок ее круглился белым куполом, в центре которого плескался желтоватый, чуть выпуклый свет небольшой, но яркой лампы. - Тебе, - с некоторым усилием проговорил начальник школ, - увольнительная. За твои подвиги тебе полагается не увольнительная, а месяцок-другой в пещерах... но... координатор так решил... Выздоровеешь - иди, гуляй... Мне, собственно, давно об этом хотелось спросить, да все некого было... Не Жанну же спрашивать об этом? Поэтому я спросил у начальника школ: - С женой? Начальник школ зажал стек между колен, с наслаждением почесал лопатку и кивнул: - С женой и мамой. Женщины твои уже познакомились и даже подружились... над постелью, - начальник школ усмехнулся, - умирающего... Я обиделся: - Что же, не умирающего? - Да как сказать, - начальник школ поиграл стеком, - конечно, хлестнуло тебя напоследок крепко, чтоб не баловал, но не до смерти... Я хочу, чтоб ты понял, отдал себе отчет: твоей вины... Впрочем, - он прервал себя, сцепил пальцы в замок и потряс сцепленными руками в воздухе (стек торчал внизу, зажатый между коленями), - у нас здесь у всех - вина с виной - такой клубочек, не пошерстишь, не переберешь... Только Джорджи вспомнишь, до чего же мудрый был мужик! Поближе к старичку всю планетную шваль загнал, чтобы грызли друг друга... Вот в чем его план. - Вы считаете? - тихо спросил я. - Вы считаете, в этом его план? А может, он надеялся, что вся эта планетная шваль перегрызет горло старичку? - Нет, - покачал головой начальник школ. - Он идеалистом не был. Смел он был необычайно. Умен изумительно, при всей своей невзрачной внешности, но идеалистом - не был... Не было этого у него славного качества. Некоторое время мы молчали, а потом начальник школ подмигнул мне: - Ну, хорошо, сбудется такая фантастика - перегрызет кто-то горло дракону, хотя это невозможно... Невозможно - намека даже на это не было. Ну, перегрызет - что дальше? Ты представляешь, какая скука наступит? - Для меня не наступит, - быстро ответил я, - я найду, чем заняться. - Ты-то да, - кивнул начальник школ, - хотя теперь вряд ли. Теперь ты сам себя не знаешь, ну, допустим, тебе найдется дело, а всей этой гопе? Всем подземным бандитам, умеющим только одно - убивать? Им чем заняться? Ты представляешь: вся эта банда выхлестнет наружу. Кто с ней справится? Только на другие планеты рассылать. Только... Да, впрочем, это все фантазии. Никогда дракоше горло не перервут. Не было такого... прецедента. - Отчего же не было, - возразил я, - еще как было... на других планетах... - На других планетах - да, а на этой? - А на этой, - я высказал свою давнюю затаенную мысль, - кто-то же ведь загнал его вглубь, в подземелье, кто-то ведь, вооруженный так, как мы, заставил его подчиниться? Значит? - Ничего не значит. - вздохнул начальник школ, - ровно ничего это не значит. А вот что я вам совершенно серьезно говорю, что, действительно, значит... отрываться вам надо, Джек... Отрываться. - Куда? - не понял я. - Куда угодно, - объяснил мне начальник школ, - в карантин - сержантом, в начальники школ, в лабораторию - кем угодно и как угодно, но... отрываться... Плохо для вас дело окончится, ох, плохо... с такими мыслями хоть в "псы"... честное слово. ...Через два дня после этого я встретился с мамой. Свиданьице с начальником школ, свист стека, рассекающего постельное белье, удачный прыжок через кровать, славная напряженая беседа как-то оздоровили, подтянули меня... Да и мама была все такой же молодой, красивой, умной. Увидев ее, я снова захотел туда, вверх, в нашу комнату, откуда выволокли три года тому назад, но снова вспомнились плоские экраны, тускло мерцающие по углам комнаты... нет... нет, нет. Мэлори... Мэлори... Мэло... Мама обняла меня. Я расспросил ее про отца. Мы шли по тоннелю к эскалатору. В кармане гимнастерки у меня покоилась увольнительная. - Джек, - сказала мама, - я встретилась с твоей женой. Ты - молодец. Ты выбрал себе хорошую женщину. Я поморщился, повертел пальцами в воздухе, будто ощупывал невидимый круглый предмет, потом сказал: - Да... ничего... у нас с ней были некоторые сложности... Кстати, вы с ней нормально общались? Говорит она неплохо? - О, - мама всплеснула руками, - что ты... Я не понимаю, какие сложности... Выговор почти чистый. А словарный запас! - Я не о языковых сложностях говорю, - криво усмехнулся я, - языковые сложности побоку... У нас были другие... неурядицы... И если бы она была с нашей планеты, я бы давно ее... - Так ведь, - мама взяла меня за руку, - и сложностей этих, языковых и не-языковых, не было бы, если бы она была не с другой планеты. Я остановился: - Откуда ты знаешь? - идиотски спросил я. - Мне рассказала твоя жена, - объяснила мама, - все рассказала. И я прекрасно поняла и ее, и тебя. Я мотнул головой, осторожно высвободил свои пальцы из маминой ладони. - Не знаю, - сказал я, - как это можно понять и ее, и меня. Она хоть бы раз пришла навестить, - я хмыкнул, - умирающего мужа. Мама потянула меня за собой: - Пойдем. Или ты не хочешь наверх? Время-то идет! Мы пошли, и мама постаралась растолковать мне: - После всего, что случилось, она боялась тебя. Боялась, что ты ее прогонишь... - Ну, сейчас, - я пожал плечами, - куда ее гнать? В ракету и к папе-ренивцу? Она тебе рассказывала о том, какой прием нам устроил ее папа после моих подвигов? - Я же тебе говорю, - улыбнулась мама, - она мне все рассказывала... А наверху мне не понравилось. Если бы я сидел только в подземелье, я бы, наверное, хряснулся в обморок. Но меня было уже не удивить открытым чистым небом и спокойно веющим ветерком, ожившим, зашевелившимся воздухом. В конце концов, все это я видел и на других планетах, но вот глаза, глаза дракона, тусклые, плоские, понапиханные где только можно... Кажется, их стало больше. Мы сидели с мамой в кафе, и я обратил ее внимание на это. - Нет, - засмеялась мама, - тебе кажется. Мне ли этого не знать. Просто отвык... Я показал пальцем в направлении одного экрана: - Смотри - прежде эта штука висела только в одном углу, а теперь, - я ткнул рукой себе за спину, - их развесили по всем четырем... Экраны слабо, слабо замерцали. В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила: - Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол, жри, гадина, а интеллигентно, ненавязчиво, чтобы никто, кроме него, не обратил внимания... Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе. - Так? - спросил я. - Приблизительно, - улыбнулась мама, - знаешь, если бы это касалось только тебя или только тебя и меня... но люди, собравшиеся здесь, в этом кафе, ни в чем не виноваты. - Виноваты, - ответил я, - виноваты. Раз живут на этой планете, то все виноваты. Невиновных нет. От координатора до последнего забулдыги, от начальника школ до самого распоследнего рабочего "столовой", от затурканного "младенца" в какой-нибудь роте до ветерана-"отпетого" - все виновны. - Но если все виновны, то, стало быть, и виноватых нет? перед кем виниться-то, если все? Ты об этом подумал? - Подумал, - ответил я, - все перед всеми виноваты, кто больше, кто меньше, но есть еще много-много тех, перед кем все виноваты абсолютно... Понимаешь? Полностью. - Ну, и кто же это? - Во-первых, это все превращенные, все в подземельях и лабиринтах рептилии, когда-то бывшие людьми; во-вторых, "вонючие", те, что хотели освободить эту гадскую планету и оказались втоптаны не в грязь даже... в дерьмо. Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам: - Тссс... Не так громко... Люди же оборачиваются. Я послушно снизил тон: - В-третьих, все умершие, те, что ползут на конвейерных лентах к пасти гада, все, кого другие гады растоптали, сожгли, раздавили, не оставили и следа, и, наконец, в-четвертых... Я замолчал. Я проглотил имя - Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед ней были все виноваты на этой планете... только перед ней... ни перед кем другим. Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил: - Воспитанницы орфеанума... вот уж кто не виноват точно... Вот уж перед кем все виноваты... Им подарили жизнь на этой планете - для чего? Только для того, чтобы их схряпало чудовище... Мама водила пальцем по столу, ногтем выдавливала какие-то волнистые узоры. - В тебе, - сказала она, - говорит юношеский максимализм. Это прекрасно, что даже подземелье его в тебе не вытравило, но это... - мама поглядела на меня, - максимализм. Это... тоже жестоко... И... главное... безответственно... - Да, - согласился я, - мы уже спорили с тобой. Я помню. Я вел себя тогда, как дурак, как хам... Я винил только тебя, а винить-то надо было всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что? - А ты знаешь, что мы сейчас делаем в лаборатории? - она смущенно улыбнулась. Мы вышли на улицу. Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи. Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу. Потом голубь взлетел, и золотые капли упали с его лапок в воду, подпрыгнув, отраженные от черной глади. - Не знаю, - сказал я, - что вы там делаете в лаборатории, но было бы интересно посмотреть... - Снова под землю забираться? - подмигнула мне мама. И, зная, что я огорчаю ее, я ответил: - Да... Мне все равно. Теперь все равно - на земле, под землей. Поехали в лабораторию. В лаборатории стояли ванны, наполненные булькающим, словно кипящим студнем. - Вот, - улыбаясь, сказала мама, - он уже ест... полуфабрикат... Я посмотрел на булькающий студень и спросил: - Оно... живое? Мама ответила: - Раз он ест вместо живого, значит, живое... - По крайней мере, - я оперся рукой о край ванны, - чувствует боль. - Это-то точно, - кивнула мама, - видишь, как все поворачивается, как все смягчается... Раньше он жрал все подряд, потом - одних девушек, потом - сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть - вот... - она кивнула на ванну. Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень - так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что... - Нет, - сказал я, - нет... Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет... Этот студень мне так же жалко, как и... (Мэлори, Мэлори, Мэ.. .) Я не договорил. Мама не стала спрашивать. - Он будет жрать и сытно отрыгивать. А после просто мирно заснет, сдохнет - и та боль, тот ужас, которые он причинил другим, останутся неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить? - Ты - максималист, - грустно сказала мама, - какой ты... максималист... Кажется, на этом мы расстались. Не уверен. Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие... В самом деле со-бытие, потому что рядом с моим и Кэт бытием оказалось еще одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас. Кэт отвезли в роддом, что находился при санчасти. Меня сняли с полета. Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня. - Сдурел... В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх с сыном к родителям... Такое дело... Не дури. Успеешь еще настреляться. Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал. Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак. - Джек Никольс? - позвал он. Я вопросительно на него посмотрел. - Зайдите, пожалуйста, ко мне. Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд. - Ах, это... - он усмехнулся, - хорошая голография, да? - он повторил рукой волнистое, текучее движение листьев. - Картинка... Вам не нравится? Я задерну. Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах. Я уселся за стол: - Как жена? Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря - месяца два, не меньше. Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола. - Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело... Я вспомнил Фарамунда. Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось. Я обернулся. У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара. Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно. - Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь? Василий Степаныч недовольно передернул плечами. - Да... Вроде бы опасаться не приходится - собой владеете, да... а тренажер порушили... кто вас знает. Я сжал кулак: - Вася, - тихо сказал я, - кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят... Санитары чуть подались вперед. Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил: - С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт. Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", - и остался сидеть, только ниже опустил голову. Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите. Я сидел, барабанил по столу. - Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это - формальность, но мне необходимо ее соблюсти... Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца. - Его отец, - сказал я, - гниет у седьмого болота... Василий Степаныч криво усмехнулся. - Ах, вот оно что... но я вынужден вас огорчить... Пробы уже брали. Это - ваш сын. Василий Степаныч снова испуганно замолчал. Я забарабанил по столу быстрее. (Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!) - Так что вот так, - Василий Степаныч откинулся на стуле, - теперь вот остается ваше согласие. Чистая формальность. Я перестал барабанить. - Отчего же, формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я сына своего, кровинушку мою, плоть от плоти моей, отправлю в сушилку, прямилку и расправилку? Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня. Сжав кулак, я пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу, я аккомпанировал своим словам. (Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь...) - Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а сын, допустим, дракона для рыцаря, убитого мной, я бы и тогда не отдал бы его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так ли, иначе ли, - мой грех, мой крест, и нести его мне. - Вы, - осторожно заметил Василий Степаныч, - стекло разбили и руку окровавили. Может, йод принести? _________________________________________________________ Степан сидел за столом. Длинные зеленые крылья его были растопырены. На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним. Или мне казалось, что справился?.. Или я свыкся с ним и жил, отвыкая только на время отлучек на другие планеты? Я так же свыкся и с отсутствием неба над головой, и когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо, я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь. - Степа, - спросил я, - где мама? Степа осторожно сложил зеленые кожистые крылья, повернул ко мне узкую крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами... - Папа, - сказал он. - папа вернулся... У меня перехватило горло от нежности. Я подошел и положил руку на Степину голову. - Сын, - спросил я, - тебя что, кто-то обидел? - Нет... - Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет - и бить, бить), посерьезнел, - меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень. - Ну и прекрасно, - я уселся на стул напротив Степана, - бабушка приезжала? Степан кивнул. (Его шея... дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот... рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.) - Ты был с бабушкой в лаборатории? - Да... Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики... У меня - способности к языкам. И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки. Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося. Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он... вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами. Я тогда ушел на кухню, уселся на стул. Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил . Тогда она сказала: - Это - твой сын. Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?" - С Конторой, - сказал я, - сложности. Небольшие, но сложности. В лаборатории все-таки бабушка... - Но я сдам экзамен, - убежденно сказал Степан. - Конечно, - кивнул я, - но не в одном экзамене дело... - Понятно, - Степан перестал улыбаться, поднялся и прошел в другую комнату. (Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.) Я крикнул ему вслед: - Но ты не волнуйся, сделаем... - Я и не волнуюсь, - отозвался Степан. Я встал. Прошелся по комнате... (Дзинь, дзинь... Мы с Куродо неплохо поработали - Куродо завалился спать Дзииинь. Возились с огнедлаками, и вот как они лопались... Дзиин, дзиинь... Слегка увлеклись и чуть сами не подзалетели, чуть сами не сделали - дзинь, дзинь, дзиинь... А какое там небо было... Алое... багровое... Лучше потолок, чем багровое небо... Дзинь, дзинь... Будто живешь в середине костра. И этот костер весь мир... Дзинь.) Вошла Кэт. Мы поцеловались. - Здравствуй... рыцарь, - сказала она на своем наречии. - Здравствуй, принцесса, - ответил я. Она, когда говорила так, то становилась похожа на Мэлори, печальную, грустную Мэлори. Но Мэлори редко была печальной. И Кэт редко так говорила. Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене. - Ты что, сегодня дежурная? - спросил я. - Да, прибирала на кухне. - Это черт знает что, - возмутился я, - муж нивесть где, а жену... - Да понимаешь, какое дело, - протянула Кэт, - здесь скандалец небольшой вышел. - Какой скандалец? Степан вышел из комнаты и сказал: - Я покусал Георгия Алоисовича. Я повернулся к нему. - Что у вас произошло? - Ничего не произошло... - Не ври мне... - Я не вру. Просто мне не понравился Георгий Алоисович - и я его покусал. - Он бы мог убить тебя, - сказала жена. - Раз не убил, - ответил Степан, - значит, не мог... - Прости, сын, - спросил я, - но дело слишком серьезно... Как же ты поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится? Кэт покачала ногой: - Георгий дела поднимать не будет... Я говорила. И Глафира ...в общем... была... ну, не собиралась, словом, меня назначать дежурной; я сама попросилась... - Я тебя понимаю... Степан зелеными когтистыми лапами отколупывал краску на дверной притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти взорвал. Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть, но потушил крик, сдержался, взрыв не вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь. - Степан, - сказал я спокойно, - что бы ни было, что бы ни случалось - тебе надо научиться сдержанности. Ты должен помнить, что ты не один, ты связан тысячью нитями, - я обвел в воздухе круг, - с другими, прочими - со мной, с мамой, с бабушкой. Каждый твой поступок, уж извини, - это и наш поступок. Мы за него тоже ответственны... Ты ведь прекрасно понимаешь, почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь? Степан опустил голову. - Ну, разумеется, - я усмехнулся, - для чего ему иметь неприятный... гм, гм - разговор... со мной. А теперь получилось так, что мне предстоит неприятный разговор с Георгием Алоисовичем. Я надеюсь, ты уже извинился перед ним? Крокодилья морда Степана замоталась из стороны в сторону, и я снова прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я. - Нехорошо, - сдержанно произнес я, - это очень нехорошо, Степа...Теперь мне придется идти извиняться... такие дела... Поэтому, что бы ни было, тебе надо научиться сдерживаться... даже если бы Георгий Алоисович назвал бы тебя жабенышем, а твою маму - драконовой подстилкой. Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно: - Откуда ты знаешь? Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле: - Ах, вот оно что... Степан мне этого не говорил. Я мотнул головой: - Да.. .Степа, и вот теперь мне не придется идти извиняться... Надобно сдерживаться... Это тебе - урок. Ни в коем случае не прерывай собеседника, дослушай до конца, а уж потом отвечай. Иначе видишь, что получается? Ты хотел скрыть причину своей ссоры с Георгием Алоисовичем, и скрыл бы, пожалуй, а поспешил, не сдержался - и пожалуйста, все выболтал... Ничего, Степа, иди... Мы эту проблему решим... Степан повернулся. Ушел. Мы с Кэт помолчали. Потом Кэт сказала: - Он очень хороший мальчик. Поэтому я не поверила ему, что он так просто набросился на Егора... Но я представить себе не могла, что Егор... - Теперь представляешь? - Теперь представляю. - Степа был сегодня в спортзале? - Да. Я его возила. Он хорошо работал. Тренер его хвалил. Предлагал оставить. Я почувствовал, как у меня дернулась щека: - Тренажером? Ты в уме ли? - Не знаю, - Кэт провела пальцем по столу, - не знаю, где ему было бы легче... Кажется, ему всюду будет тяжело. Одно меня радует: он умеет драться. - Да уж, - усмехнулся я, - в обиду себя не даст. Я поднялся и стал переодеваться. - Ого, - сказала Кэт, - пластинки почернели. Это что? - Немного обуглились, - объяснил я, - огнедлаки шутить не любят. Видал-миндал. Впрочем, тверже станут. - Будем надеяться, - вздохнула Кэт. Я вышел в коридор. Мне очень хотелось дать по морде Георгию Алоисовичу, но я сам себя успокаивал, мол, с кем не бывает. Из кухни вышла Глафира. Как обычно, на ней был легкий купальный халат, едва запахнутый на мощном голом теле. - Ой, - обрадовалась она, - Джек прилетел! Давно? - Не очень, - сухо ответил я. - После санобработки сразу сюда - ой, как приятно. А Куродо ? Я пожал плечами: - Спит, надо полагать. Мне нужно с вами поговорить, с тобой и с Георгием. - Ага, - Глафира обогнула меня и прошла по коридору к двери своей комнаты, - Георгия сейчас нет. Он на перевязке, а со мной, что же... Поговори. Она толкнула дверь, и я вошел следом. Я первый раз был у них в гостях. Все стены были увешаны трофеями Георгия. Там - коготь величиной с саблю, здесь - чешуя размером со щит, чуть поодаль - изогнутый клык, какие-то и вовсе непонятные, вырванные из тел убитых драконов приспособления... Их было много, но не настолько, чтобы заполнить собой все стены. В промежутках, в оставшихся свободными квадратах и прямоугольниках Георгий Алоисович развесил фотографии Глафиры - одетой, полуодетой и вовсе не одетой. Сочетание было забавное. Я обратил внимание на одну небольшую фотографию. Георгий Алоисович притулил ее почти неприметно под каким-то устрашающим, отвратительно прямым кинжальным клыком. Фотография была не просто небольшая. Крохотная. Я проявил бестактность. Я подошел к стене и постукал пальцем по фотографии: - А это зачем? Глафира чуть покраснела: - Какой ты, Джек... наблюдательный. Кто бы ко мне ни приходил, никто внимания на эту фотографию не обращал, а ты пришел - и сразу. Я понял, что Глафира упрекает меня. Как-никак наблюдательность - первое, что должно быть развито у "отпетого". Стало быть, те "отпетые", что бывали у нее, конечно, замечали эту фотографию, но не задавали Глафире дурацких вопросов. - Я полагаю, - сказал я, - что фотографии вывешивают, чтобы на них смотрели и чтобы их видели, чтобы на них обращали внимание. Вот я и обратил. - Вот и умница, - с издевкой сказала Глафира . Эта издевка и решила дело. Я не стал узнавать, чего ради Георгий Алоисович вывесил фотографию своей жены, бьющейся в эпилептическом припадке, не стал даже узнавать, кто был фотограф, так дивно запечатлевший нашу нынешнюю квартуполномоченную... я просто потрогал клык, длинный и острый, похожий на кинжал, и спросил: - Что было у Георгия со Степаном? Глафира замялась. Я пришел к ней на помощь: - Георгий опасно покусан? - Да нет, - успокоила меня Глафира , - не особенно... он еще смеялся, в спортзал на тренировки ходить не надо... - В квартире свой тренажер появился, - продолжил я. - Нет! - запротестовала Глафира, сообразив, что ляпнула что-то не то. - Нет! Он так не говорил. - Он говорил хуже... он говорил гораздо хуже... В эту секунду стукнула дверь, и я, не оборачиваясь, понял, что вошел Георгий. - О! - услышал я, - Джекки! Живой и здоровый... ты что, извиняться пришел? Не надо... Какие счеты... Ну, сорвался малыш... с кем не бывает. Я старался не смотреть в сторону Георгия и ответил, чуть помедлив: - Георгий, у тебя остались дуэльные пистолеты? Георгий Алоисович насторожился: - Нет. Их конфисковали после того, как твой бывший начальник утонул в дерьме. - Очень жаль, - я всем корпусом повернулся к нему, - очень, очень жаль... Егор... придется нам тыкаться этими вот... - я показал на клык, повисший над фотографией Глафиры. - В чем дело? - изумленно спросил Георгий. - Кажется, сатисфакции, как говорит наш водитель де Кюртис, должен был бы требовать я... Со странным удовлетворением я заметил, что у Георгия была замотана голова. - Георгий Алоисович, - вежливо и нежно заметил я, - вы совершенно правы... действительно, уже одно то, что в нашей квартире находится такой ублюдок, такая зеленая тварь, как... Глафира захлопнула рот ладонью и сквозь тесно сомкнутые пальцы выговорила: - Ох... что ты говоришь...Что такое говоришь? -...Степан, - невозмутимо продолжил я, - уже одно это представляет собой серьезнейшее нарушение правил подземелья и угнетающе действует на психику людей - людей, подчеркиваю! а не зеленых тварей... Поэтому человек, добившийся разрешения от верховного координатора и от совета ветеранов, заручившийся согласием жильцов, не имеет права предъявлять какие-либо претензии... - Нет, Джек, - поморщившись, сказал Георгий Алоисович, - ты, и в самом деле, что-то не то говоришь... Неправильно говоришь. - Георгий Алоисович, - спросил я, - извините, что я прежде не поинтересовался: как перевязка прошла? - Отлично, - помрачнев, ответил Георгий . - Ну и прекрасно, - кивнул я, - просто замечательно!.. Так на чем же я остановился? Ах, да!.. Не имеет права предъявлять какие бы то ни было претензии. Вот именно! Должно помнить, что место зеленой твари в террариуме, или в спортзале в качестве тренажера, или в санчасти в качестве донора или санитара. Если же зеленой твари и позволено жить среди людей, то вести себя она должна скромнее скромного, памятуя о том, что один ее вид способен вызвать негативные эмоции у людей вообще, а у людей, занятых убийством таких тварей... Георгий Алоисович слушал меня, опустив голову. - Я ничего не понимаю, - сказала Глафира . - А тебе и не надо ничего понимать, - быстро пр